Нападение боевиков движения ХАМАС на Израиль 7 октября прошлого года, убийство около 1200 израильтян и захват 251 заложника-еврея, затем ответная военная операция израильской армии с десятками тысяч погибших — все это вызвало огромное напряжение в значительной части мира. Эскалация этого непрекращающегося конфликта давно не была столь длительной, а связанные с ним дискуссии в западных странах — такими острыми. Германия — не исключение. В этой стране, для которой на протяжении многих десятилетий защита безопасности Израиля была важной частью самосознания, теперь непривычно громко звучат голоса критиков израильских властей. Одновременно выросло число преступлений на антисемитской почве — с начала 2024-го вдвое по сравнению с аналогичным периодом прошлого года.
Немецкий исследователь современного марксизма Инго Эльбе возлагает существенную долю ответственности за происходящие изменения на распространение в научных и университетских кругах постколониальной теории. По его мнению, она упрощает политические и исторические реалии и делает шаблонным восприятие общественных процессов. В результате Израиль оказывается в фокусе критики адептов этого направления без учета сложности его истории, как и истории еврейского народа в целом.
Читайте статью Эльбе для издания JüdischeAllgemeine в переводе дekoder’а.
Подписывайтесь на наш телеграм-канал, чтобы не пропустить ничего из главных новостей и самых важных дискуссий, идущих в Германии и Европе. Это по-прежнему безопасно для всех, включая граждан России и Беларуси.
Волна ненависти к Израилю захлестнула западные университеты после погрома 7 октября. Мы имеем дело со значительной радикализацией левых сил, почва для которой была подготовлена задолго до этих событий. Постколониальная теория, доминирующая на сегодняшний день во многих областях науки, вносит в эти процессы существенный вклад. Согласно этой теории, следы постколониального мышления сохраняются в способах познания и социальных структурах даже после формального окончания колониального господства. Мотив «колониальности» — собирательного понятия для того, чтобы диагностировать, что западный миропорядок на протяжении пятисот с лишним лет подвергает так называемый Глобальный Юг дискриминации по расовому признаку и даже геноциду — объявляется главным критерием оценки исторических событий и актуальной социальной критики.
Адепты этого нового, но получившего широкое распространение нарратива считают, что принцип «колониальности» служит ключом к пониманию иудаизма, сионизма, антисемитизма и Шоа. Это приводит к систематическим теоретическим искажениям: концептуальному растворению антисемитизма в расизме, релятивизации Холокоста в числе других преступлений колониализма, демонизации Израиля и игнорированию исламского и арабского антисемитизма.
Историк из Израиля Анита Шапира справедливо подмечает: «Идеален тот еврей, который стал жертвой»
Демонизация Израиля давно стала обычным делом для представителей этого течения и происходит в разных формах. Часто антисемитские мотивы переносятся непосредственно на Израиль. Например, культовая представительница постмодернистских левых Джудит Батлер говорит о том, что Израиль «убивает детей». Она заставляет вспомнить легенду о еврее, обреченном на вечные скитания, когда обвиняет евреев в том, что, защищая национальное государство, те предают свою сущность, которая состоит в том, чтобы жить в диаспоре, оставаясь в зависимости от других. Историк из Израиля Анита Шапира справедливо подмечает: «Идеален тот еврей, который стал жертвой».
Тут происходит пресловутое уравнивание национал-социализма и Израиля. Последний якобы продолжает дело национализма, которое довело до Холокоста, в связи с чем видные приверженцы постколониальной теории прибегают к гротескным аналогиям. Если верить им, ситуация в секторе Газа или на Западном берегу реки Иордан напоминает нацистские концлагеря или Варшавское гетто. По Рамону Гросфогелю, сионизм — это «гитлеризм», а евреи устраивают «охоту на палестинцев». В борьбе с Израилем «на карту поставлено будущее человечества». «Победа палестинцев», согласно его антисионистской идее искупления, «приведет человечество к более высокому уровню осознанности».
Израиль рассматривается как воплощение всех колониальных преступлений Запада, «уничтожающий коренной народ», то есть палестинцев. Американская активистка Линда Сарсур даже допускает, что еврейские поселенцы, все якобы белые, заслуживают расчеловечивания. Говоря о сионистах, она предупреждает: «Если вы… пытаетесь придать угнетателю человеческое лицо, это проблема». На таком фоне не так уж удивительно, что лондонский профессор Гилберт Ачкар, который еще в июне 2022 года участвовал в конференции “Hijacking memory” («Захватывая память»), организованной Центром исследований антисемитизма (ZfA) и Форумом Эйнштейна, назвал массовое убийство, совершенное ХАМАС 7 октября, не иначе как «отчаянным в некотором роде актом отваги».
Манихейские формулировки ведущих ученых явно подразумевают, что существует только одна жертва и только один виновник
Более изящная стратегия состоит в демонизации Израиля, завуалированной гуманистическими соображениями с помощью дереализации антисемитского насилия, как это делается в популярных «контекстуализациях» октябрьского погрома. В открытом письме, подписанном ведущими приверженцами постколониальной теории, такими как А. Дирк Мозес и Михаэль Ротберг, а также главой ZfA Штефани Шюлер-Шпрингорум, говорится: «75 лет изгнания, 56 лет оккупации и 16 лет блокады сектора Газа привели к возникновению спирали постоянно ужесточающегося насилия, остановить которое может только политическое решение».
В основе такой формы демонизации лежит главный методологический и политический недостаток постколониальных исследований. Если следовать идеям Эдварда Саида об ориентализме — ключевом для этого направления мысли концепте, — то Запад в целях самоидентификации изобрел образ отсталого восточного Другого, чтобы в самовосприятии освободиться от своих отрицательных качеств и оправдать притязания на имперское господство.
Глобальный Юг часто видят исключительно как жертву или бессловесное пространство для проекций
При этом многие работы постколониального направления отличаются двойными стандартами: в них рассматривается только то, как Запад говорит о Глобальном Юге. Вопрос о сущностном содержании не поднимается, любое такого рода высказывание заведомо интерпретируется как часть нелегитимной стратегии колониальной власти.
Глобальный Юг часто видят исключительно как жертву или бессловесное пространство для проекций, чем концептуально лишают всякой самостоятельности. Исследователь ислама Бернард Льюис иронизировал по поводу «бремени вины белого человека» — варианта чувства собственного превосходства, только с негативным оттенком. Якобы одни белые европейцы могут быть ответственны за все беды мира.
«Другие», например исламистские режимы и движения, такие как Иран или ХАМАС, обычно даже не упоминаются в качестве действующих лиц. Если же совершенные ими акты насилия или характерные для них отношения власти вдруг, в качестве исключения, становятся предметом обсуждения, их не воспринимают всерьез. Антисемитские заявления представляют как нечто безобидное и оправдывают как риторику отчаявшихся жертв, а соответствующие действия — как реакцию на политику Запада или Израиля.
В качестве альтернативы часто «колониальной современности» превозносится «многополярный мировой порядок», что придает легитимность авторитарным державам
И даже у вариантов постколониального мышления, считающихся более комплексными, есть подводные камни. Колониальность и либеральная демократия рассматриваются как две стороны одной медали. При этом остается неясным, что должно прийти на смену «колониальной современности». В качестве альтернативы часто превозносится «многополярный мировой порядок» в духе левоориентированного этноплюрализма, что придает легитимность авторитарным державам, таким как Россия, Иран или Китай. Инструментом достижения таких «альтернативных современностей» должна стать «гибридность». Это означает, что (предположительно или реально) колониальные концепты, такие как права человека или демократия, должны быть пересмотрены со специфически этнокультурной точки зрения. Права человека, но в понимании определенной культуры. Или демократия, но «исламская». В таком виде они — желанные цели в борьбе с западной гегемонией. Это приводит к идеологическому союзу между постколониальными левыми и джихадистами — достаточно почитать недвусмысленные заявления таких левых властителей дум, как Джудит Батлер, Сьюзан Бак-Морсс, Вальтер Миньоло или Рамон Гросфогель.
Впрочем, бóльшая часть представителей левых академических кругов упражняется в отражении критики: они препятствуют процессу познания, создавая видимость невероятной сложности темы. Говорят, что, мол, одной-единственной постколониальной теории не существует. Или что между крайне дифференцированными постколониальными исследованиями и их упрощенным восприятием в активистских кругах лежит пропасть. Однако, несмотря на все внутренние различия постколониальных подходов, почти все вышеперечисленные модели аргументации встречаются настолько часто и, более того, среди таких видных представителей этого течения, что приходится говорить о преобладающем паттерне мышления.
И наконец, эти ученые часто сами выступают в роли активистов и так себя сами и воспринимают. Они приводят манихейские и до боли упрощенные аргументы, причем не только в открытых письмах против Израиля, которых на сегодняшний день уже столько, что немудрено сбиться со счета. От подобного академического активизма евреям двадцать первого века не приходится ждать ничего хорошего.
В нынешнем году разговоры о незавершенности воссоединения Германии обрели новое измерение после июньских выборов в Европарламент, когда карта округов, где победу одержала АдГ, почти в точности совпала с границами бывшей ГДР. В этом году также выходит сразу несколько книг, авторы которых пытаются найти ответ на вопрос о том, почему в Восточной Германии особенно велико недовольство положением дел в стране и чувство отчужденности от принимаемых властями политических решений. Одна из них написана социологом Штеффеном Мау и называется «Неравное единство: почему восток остается другим» (Ungleich Vereint. Warum Osten anders bleibt).
Год назад бестселлером стала другая книга Мау, «Триггерные точки», в которой он вместе с соавторами доказывает, что уровень поляризации в немецком обществе существенно ниже, чем может показаться, читая СМИ и соцсети. В новой книге Мау также отмечает, что, вопреки распространенному мнению, сами по себе различия между востоком и западом страны не представляют проблемы, а их сохранение было неизбежным. Чего можно было избежать — это роста популярности популистских и радикальных политических сил. Но для этого весь процесс воссоединения должен был пойти по-другому.
С любезного разрешения профессора Мау, издательства Suhrkamp и журнала Aus Politik und Zeitgeschichte дekoder публикует перевод второй главы его книги, в которой речь о том, как деполитизация разрушила демократический импульс восточных немцев периода мирной революции.
Подписывайтесь на наш телеграм-канал, чтобы не пропустить ничего из главных новостей и самых важных дискуссий, идущих в Германии и Европе. Это по-прежнему безопасно для всех, включая граждан России и Беларуси
Политический режим, существовавший в ГДР, строился на запугивании и контроле. Он не знал базовых основ демократического общества, а гражданам не предоставлял механизмов существенного влияния на политическую жизнь. Потому неудивительно, что в ГДР не получила развития ни одна из форм демократического участия. Лишь на закате режима граждане освободились от давления государственного патернализма и, выйдя на улицы, потребовали свободы слова и демократизации. Это в конечном счете привело к проведению первых и последних свободных выборов в Народную палату 18 марта 1990 года. Причем уже эти выборы проходили под сильным влиянием западногерманских партий, которые в ускоренном темпе старались установить связи со старыми и новыми политическими силами ГДР и оказывали им значительную поддержку в организации и проведении избирательной кампании. Убедительная победа поддержанного Гельмутом Колем «Альянса за Германию», который объединил в правом центре партийного спектра восточногерманский ХДС, Немецкий социальный союз и «Демократический прорыв», обеспечила последнему правительству ГДР мощный мандат на реализацию одной цели — воссоединения Германии.
Однако вопиющая экономическая и политическая слабость обреченной ГДР привела к тому, что те, кто должны были представлять и защищать интересы населения Восточной Германии, уже не могли оказывать значительного влияния на ход дальнейших событий. Казалось бы, в общественной жизни ГДР только начались оживленные дискуссии «о будущей демократии, отличавшиеся заметным разнообразием, творческим подходом и хаотичностью»1, идеи низовой демократии пользовались большой популярностью — и вдруг все резко сошло на нет. Выборы в Народную палату в марте 1990 года оказались не столько политическим волеизъявлением о судьбе ГДР, сколько волеизъявлением против ГДР.
Это волеизъявление в пользу скорейшего воссоединения Германии сделало бессмысленным само обсуждение какой-либо новой формы коллективного самоуправления во имя дальнейшей перестройки политических структур, поскольку пространство для принятия решений резко сократилось — причем не в последнюю очередь из-за массового отъезда граждан из Восточной Германии и глубокого экономического кризиса. Кроме того, все усилия такого рода тонули в водовороте представлений о безальтернативности воссоединения. Социолог Клаус Оффе в свое время красноречиво говорил о «добровольной сдаче обанкротившегося реального социализма»2. При таком взгляде Федеративная Республика Германия и ее руководители взяли на себя функцию конкурсных управляющих, а восточные немцы оказались в роли нуждающихся получателей социальной помощи и дотаций, обладавших ограниченными полномочиями по принятию решений. Возможно, с точки зрения переговорщиков, подписанный Договор об объединении действительно был лучшим из вариантов, которого при таких вводных только и можно было достичь в сжатые сроки. Однако это утверждение не отменяет необходимости изучать то, как параметры процесса воссоединения повлияли на последующее развитие Восточной Германии.
ФРГ расширилась по площади и включила в себя ГДР, не принимая во внимание сложившиеся там структуры и менталитет
Переход от мирной революции к германскому единству можно интерпретировать как прерванную демократизацию: в тот самый момент, когда восточные немцы начали обретать политическую субъектность, когда появились первые площадки для социального диалога и выработался язык для выражения и описания своих интересов, — взятый на воссоединение курс обернулся сильной деполитизацией. Движение было заблокировано, любые альтернативные пути оказались закрыты. Никто не ожидал от старой ФРГ какой-либо ревизии ее принципов и структур, которая могла бы привести к обновлению политического самосознания в процессе воссоединения, — а восточным немцам никто не дал понять, что они могут не просто включиться в институциональные и правовые механизмы ФРГ, но и продемонстрировать свои представления о том, как должно выглядеть вновь обретенное единство. Несмотря на прорывной характер мирной революции и создание демократических структур в последний год существования ГДР, вклад Восточной Германии в дальнейшее развитие демократии был крайне ограниченным. В то время не хватило ни политической воли, ни общественной фантазии на то, чтобы представить вариант, при котором «реконструкция Востока» могла бы стать чем-то большим, чем «воспроизведение Запада» на новых территориях.
В итоге ФРГ расширилась по площади и включила в себя ГДР, не принимая во внимание сложившиеся там структуры и менталитет. Некоторые радикально называют это не иначе, как «захватом»3, хотя уместнее, наверное, говорить о том, что «готовое государство» (ready-made state)4 распространило себя на восток Германии. Оба описания подразумевают утрату политической субъектности, поскольку к местным акторам обращались только за тем, чтобы внедрить на востоке Германии то, что уже существовало и было испытано на западе. Федеративная Республика Германия — вернее, ее партии, а также административно-политическая система — старались не замечать местные эксперименты с демократией на низовом уровне и новые (нетрадиционные) формы участия, такие как круглые столы. Все это было сочтено несовместимым [с новым строем] и нефункциональным, вроде мешающих инородных тел, от которых не жаль избавиться. Страх перед отдельными или особыми структурами, в том числе в связи с их возможным влиянием на запад Германии, был очень велик.
На автопилоте от бессилия
Главной неожиданностью для восточных немцев стало то, что самых могущественных политиков, влиятельных интеллектуалов и богачей следует теперь искать не в Восточном Берлине, а на западе страны. Центры власти поменялись, что в бывшей ГДР вызвало, да и не могло не вызвать, чувство бессилия, которое со временем только усиливалось. О многом говорит и обширная история отвергнутых попыток еще раз обсудить условия Договора об объединении или предложить обмен опытом между государственными ведомствами. После подписания Договора об объединении весь дальнейший процесс происходил в режиме автопилота. Принятые правила считались священными — и это вызывает еще большее недоумение в наше время, когда мы видим, как активно сегодняшние политики реагируют на голос улицы, будь то требования ужесточить миграционную политику или протесты фермеров. Во всяком случае, массовые митинги против Treuhand, 35 тысяч портовых рабочих, вышедших на демонстрацию на улицах Ростока в феврале 1991 года, или недельная голодовка шахтеров, добывавших калий в Бишоффероде, в 1993 году, сравнимых последствий не имели. У многих сложилось ощущение, что их подавили или захватили, лишив свободы воли. Причем даже у тех, кто еще осенью 1989 года после долгих лет застоя и неспособности что-либо предпринять внезапно воспряли духом во имя перемен.
Некоторых это заставило высказать в адрес запада Германии обвинение в колонизации востока, которое, однако, при ближайшем рассмотрении не выдерживает критики, поскольку, сделав шаг к воссоединению, восточные немцы добровольно и осознанно лишили себя автономии в принятии решений, а также согласились на роль демографического меньшинства в широкой массе общества, живущего по своим правилам, с другими авторитетами и «чужими» институциональными механизмами. Это можно интерпретировать как добровольный отказ от власти сразу после ее обретения осенью 1989 года, с далекоидущими и тогда еще сложно прогнозируемыми последствиями для самооценки восточных немцев и эффективности их дальнейших политических действий.
Период после 1989 года часто сравнивают с восстановлением демократии в ФРГ после 1945-го, с «подаренным» американцами либеральным порядком, доказавшим свою успешность и стабильность. При этом часто забывают, что начиная с осени 1989-го и еще целый год вплоть до воссоединения, внутри восточногерманского общества и без того шли процессы демократизации, еще до того, как была перенята политическая модель ФРГ. Еще важнее то, что демократизация Западной Германии с начала 1950-х сопровождалась неожиданным и быстрым финансово-экономическим подъемом — так называемым экономическим чудом, которое в определенной степени «подкупило» народ, сделав граждан приверженцами демократии. А вот на территории бывшей ГДР возможности потребления хоть и расширились, однако значительная часть населения при этом столкнулась с безработицей, деиндустриализацией и карьерным упадком. В общем, при ближайшем рассмотрении два этих политических пути к демократии имеют совершенно разные экономические траектории. Мы не знаем, насколько успешной оказалась бы демократизация в ФРГ, не будь она подкреплена и поддержана чрезвычайно позитивной экономической динамикой.
Всплеск патриотических чувств в ходе воссоединения можно рассматривать как некую замену легитимации. Как я уже писал ранее, это привело к «недостаточному использованию демократического потенциала мирного протестного движения» и «чрезмерному — национального потенциала политической мобилизации»5. В те годы ответственные лица слишком мало задумывались о том, что для наполнения демократии жизнью необходимы целеустремленность и опыт эффективных действий со стороны самих восточных немцев. Мотивы этого отчасти можно понять даже сегодня: с одной стороны, политический истеблишмент Запада часто не верил в то, что местные акторы обладают необходимой волей к переменам, и видел лишь сильную инерцию, например, в виде старых связей. С другой стороны, институты и организации — университеты, суды и т.д. – необходимо было привести в соответствие со стандартами ФРГ.
Мы не знаем, насколько успешной оказалась бы демократизация в ФРГ, не будь она подкреплена и поддержана чрезвычайно позитивной экономической динамикой
Тем временем шло то самое «накрывание» восточногерманского общества управленческими кадрами с Запада. Восточные немцы выступали в роли учеников и новичков в области демократии, верховенства права и рыночной экономики, поэтому казалось логичным отдать важные посты (местных руководителей, председателей судов, ректоров университетов, менеджеров, директоров филиалов) «переехавшим элитам» (Transfereliten), которые могли бы взять на себя бразды правления. В итоге несколько десятков тысяч западных немцев (в основном мужчин) получили видные должности на востоке Германии. Они и оказались основными творцами перемен, и все последующие проблемы были вверены им. Как справедливо заметил Юрген Хабермас, восточные немцы, таким образом, были лишены возможности «совершать собственные ошибки и учиться на них»6. А без социально-когнитивного обучения, без овладения логикой структурных изменений неизбежна внутренняя дистанцированность по отношению к случившимся переменам. В конечном счете именно привлечение граждан к личному участию в тех или иных преобразованиях обеспечивает столь необходимое «чувство сопричастности»7.
Часто задаются вопросом: а были ли вообще восточные немцы в состоянии занять руководящие посты? Отвечать на него следует с учетом опыта других постсоциалистических государств Центрально-Восточной Европы. Там практически в одночасье высшие должности как раз и заняли, как правило, очень молодые представители новых элит, которые, обучаясь на практике, довольно быстро приобрели все требуемые навыки и освоили необходимые ноу-хау. Конечно, это не всегда было легкой прогулкой, но ничего невозможного в таком развитии событий не было. О чем свидетельствует и биография тех редких восточных немцев, которые в итоге получили высокие посты. С большой вероятностью их успех был связан не столько с выдающимися лидерскими качествами, сколько с тем, что именно им предоставился шанс, которого другие не получили.
Критическое отношение к элите, которое было нередким и в бывшей ГДР, распространилось в результате на новый правящий класс, при этом сохранился привычный паттерн мышления: «им наверху виднее, наше дело маленькое». Таким образом, не позднее, чем в момент выбора конкретного способа присоединения, произошла трансформация Восточной Германии из движимой внутренними импульсами в направляемую снаружи. Это проявилось в трех аспектах: за переносом институтов последовало занятие западногерманской элитой руководящих позиций в новых федеральных землях, после чего с запада на восток потекли финансовые дотации. Это подтолкнуло восточных немцев, едва успевших освободиться от авторитарной власти и осознавших возможность эффективных общественно-политических действий, к возвращению в роль подстраивающихся, подчиняющихся и обучающихся. Так выстраивались не лучшие, практически опекунские отношения, в рамках которых одна сторона указывала направление движения, а другой оставалось только следовать руководящим указаниям. Такая двусмысленная ситуация всегда таит в себе большой потенциал для недовольства. Стоило не быть исполненным какому-либо обещанию («цветущих ландшафтов») или не оправдаться какой-либо надежде, как ответственность можно было легко переложить на тех, кто был понятно откуда. Воссоединение в такой форме, с одной стороны, легко провоцировало разного рода разочарования, а с другой стороны — давало возможность легко найти «виноватых».
Не позднее, чем в момент выбора конкретного способа присоединения, произошла трансформация Восточной Германии из движимой внутренними импульсами в направляемую снаружи
В известной степени эта асимметрия долгое время была определяющим фактором германо-германских отношений (и ее влияние сохраняется до сих пор). События осени 1989 года так и остались единственным примером, когда в Восточной Германии был реализован собственный проект политической эмансипации, со своими концепциями, способами восприятия реальности и политическими целями. Психологические недостатки трансформации, основанной на подражании, прекрасно продемонстрировали политолог Иван Крастев и юрист Стивен Холмс в книге «Свет, обманувший надежды»8. Когда людям приходится приспосабливаться к внешним требованиям, они переживают коллективный стресс и опасаются, что их достижения, традиции и привычки будут разрушены. В отношениях между теми, кто подражает, и теми, кому подражают, вопросы признания и социальной значимости становятся драматически важными. То, что прежде было желанным, может превратиться в источник неудовлетворенности и горечи, когда приходится сталкиваться с необходимостью постоянно что-то менять.
От партийного государства к беспартийному
Были и другие решения, влияние которых сохраняется по сей день. Партии играют центральную роль в демократии: несмотря на то, что определение «партийная» часто используется с оттенком пренебрежения, по сути, демократия именно такой и остается. Партии не только выдвигают кандидатов и готовят политические кадры, они также организуют процесс демократического волеизъявления. С технической точки зрения, они выполняют «функцию агрегирования интересов», вбирая в свою программу требования активистов и сторонников, а затем делая их рассмотрение частью парламентского процесса. Для выполнения этой функции партии должны быть хорошо укоренены на местах. Без активных местных ячеек партия превращается просто в предвыборную платформу и сильно отрывается от социальной базы. Именно так часто и происходит в Восточной Германии, где в силу исторических причин роль партий в местной политической культуре довольно ограничена.
В ГДР хоть и существовало несколько партий, но руководящая роль Социалистической единой партии Германии (СЕПГ) была безусловной. Все остальные партии выполняли декоративную функцию и при принятии решений их никто не рассматривал как самостоятельную инстанцию (кстати, в Народной палате ГДР по заранее определенной пропорции были представлены не только партии, но и члены массовых организаций, таких как Культурбунд или Союз свободной немецкой молодежи). Во время выступлений осени 1989 года, ставших основополагающим для восточных немцев демократическим опытом, партии также играли лишь второстепенную роль. Решающим в значительно большей степени был «опыт демократического освобождения, полученный на улицах», пишет историк Кристина Морина в книге «Тысяча попыток»9. Чтобы добиться уступок от «вышестоящих», люди пели песни, выходили на улицы и устраивали демонстрации. Громче и громче разлетался лозунг «Пусть нас услышат». Примечательно, что представители гражданского общества того времени неоднократно критиковали «партийное государство», которое, по их мнению, слишком ограничивало суверенную волю народа. Налицо был определенный скепсис по поводу делегирования полномочий неким представителям, которые выдвигались партиями и утверждались на всеобщих выборах. Вместо этого существовало стремление повлиять на порядок вещей напрямую, через широкое участие граждан, например, с помощью референдумов10. Предпочтение отдавалось форматам, ориентированным на диалог, таким как круглые столы, где можно было представить и публично обсудить различные позиции. Последний проект конституции ГДР в основном был подготовлен рабочей группой, созданной по поручению Центрального круглого стола, и потому содержал элементы прямой демократии, превосходившие все возможности, которые предусмотрены Основным законом. Дальнейшего развития они не получили.
Кристина Морина указывает еще на один интересный момент, а именно — на собственное, пусть и чрезвычайно ограниченное, понимание общественного участия, которое сложилось еще во времена ГДР. Дело в том, что несмотря на все попытки подавить любую критику, в стране действовала активная система отзывов и жалоб, которая не очень вписывалась в образ «общества, свободного от противоречий»11. Причем эта гражданская почта, адресованная в государственные органы, не ограничивалась прошениями со сдержанными формулировками, а содержала вполне серьезные требования по улучшению социализма в целом и отдельных сторон повседневной жизни — а также обвинения в адрес «партии и правительства». Так развивались ограниченные формы неинституционализированного волеизъявления, в значительной степени ориентированные на органы власти и конкретных функционеров. Так или иначе, в этих письмах содержалось гораздо больше критики, чем на политических мероприятиях, в газетах или в школах ГДР.
Последний проект конституции ГДР содержал элементы прямой демократии, превосходившие все возможности, которые предусмотрены Основным законом ФРГ
В Восточной Германии после 1989 года партии никогда не достигали такой численности, как в послевоенной ФРГ: за исключением ПДС/«Левых» число партийных активистов никоим образом не конвертировалось в результаты на выборах и до сих пор не имеет большого значения. Слабость партий на востоке имеет две причины. Из-за роли Партии с большой буквы (СЕПГ) и зачастую принудительного членства в массовых организациях здесь выработалось глубокое недоверие к любым объединениям, созданным для защиты чьих-либо интересов. И в отличие от ФРГ здесь не было демократизации, поддержанной «общенародными партиями». «Западные партии», которые после 1989 года сосредоточились в основном на экспансии, хоть и добились успеха на выборах, но не смогли привлечь к себе широкие общественные слои и просто прибирали к рукам все, что им было нужно. Партии, плясавшие под дудку политического режима ГДР, такие как восточногерманский ХДС, Демократическая крестьянская партия, Национально-демократическая партия и Либерально-демократическая партия Германии, без лишних слов объединились с западногерманскими партнерами: западным ХДС и СвДП. Проработка партийной истории в значительной степени отсутствовала — например, никак не изучался тот факт, что Национально-демократическая партия была создана только для интеграции бывших членов НСДАП и офицеров вермахта в социализм, а ее пособническая роль в ГДР позорно скрывалась. «Союз 90» и «Зеленые» хоть и пытались объединяться на равных, но первый, будучи восточногерманской партией гражданских прав, не имел широкой социальной базы и в итоге был поглощен своей старшей сестрой с запада, где лишь несколько выдвиженцев переходного периода получили заметную роль. В случае СДПГ случилось почти то же самое. ПДС/«Левые» начинала как сильная организация, но затем потеряла значение из-за многочисленных выходов и естественной смертности в ее стареющих рядах. Другие восточные партии имели еще меньше шансов составить конкуренцию западным из-за недостатка финансовых ресурсов и организационных возможностей.
Кроме того, в 1990-е годы возобладал своего рода президентский стиль правления, свойственный некоторым восточным немцам (таким, как Манфред Штольпе в Бранденбурге), но прежде всего политическим тяжеловесам с запада, таким как Курт Биденкопф («король Курт») в Саксонии или Бернхард Фогель в Тюрингии. Они позиционировали себя как надпартийные «отцы» федеральных земель, препятствуя тем самым формированию четкого партийно-политического профиля. Свою задачу они видели, скорее, в том, чтобы увлечь за собой граждан и достичь консенсуса в обществе, отказываясь от обсуждения многих важных вопросов, связанных, например, с опытом диктатуры или с нараставшим правым радикализмом, известным сегодня как «эпоха бейсбольных бит». Расистское и правое насилие в период после воссоединения долгое время замалчивалось, и только в последние годы политика памяти занялась его осмыслением12. Невозможно забыть, как еще в 2000 году Курт Биденкопф провозгласил «своих» саксонцев начисто лишенными правого радикализма и объявил, что они обладают в этой связи политическим иммунитетом, хотя уже тогда нельзя было не заметить возникновения праворадикальных сетей.
Правые деятели перебрались с запада на восток Германии, потому что здесь было больше «свободы действий» для их этнонационалистических целей, а также потому, что они могли опереться на астроения, которые и без того существовали в ГДР
Существенную роль в том, что та ситуация имела столь долгосрочный эффект, сыграло окно возможностей, что открылось для правых экстремистов после 1989 года. Стоит напомнить, что в ГДР не было ни публичной политики, ни гражданского общества, а в сфере отношений между гражданами и государством доминировали массовые околопартийные организации или государственные предприятия. Эти связующие структуры исчезли буквально в одночасье, оставив после себя некий вакуум, который не смогли полностью заполнить инициативы и низовые движения мирной революции. Многие из них после непродолжительного расцвета так же стремительно исчезли. В отличие от запада, здесь не было плотной экосистемы гражданских инициатив, скаутской молодежной работы, негосударственных объединений и ассоциаций. Церковь играла в секуляризованной ГДР второстепенную роль, профсоюзы только приобретали здесь известность, а частных фондов еще было немного. Даже сегодня применительно к Восточной Германии можно констатировать слабость структур гражданского общества. Неудивительно, что так называемый уровень вовлеченности, то есть доля тех, кто принимает участие, например, в спортивных клубах, образовательной работе или охране окружающей среды и природы, здесь ниже, чем в Западной Германии13. Некоммерческие объединения и клубы в Восточной Германии часто ориентированы на проведение досуга и общение; они редко выступают с притязаниями на формирование общественной повестки, и их ресурсы здесь в среднем скромнее, чем на западе14.
Укоренение правых
Правые политические деятели вошли в это относительно разряженное пространство вполне осознанно. Многие из них перебрались с запада, потому что здесь было больше «свободы действий» для реализации их этнонационалистических целей и идей, а также потому, что они могли опереться на националистические и ксенофобские настроения, которые и без того существовали в ГДР и теперь все чаще вылезали наружу в обществе, потерявшем уверенность в завтрашнем дне. Всю оставшуюся работу по подготовке почвы для правых деятелей, а затем и для АдГ сделало разрушение старой идеологической надстройки, вызванная этим идейная дезориентация и всплеск чувства национального самосознания в процессе воссоединения.
Церкви, профсоюзы, ассоциации и общественные движения были слишком слабы, чтобы противостоять им, поэтому эти структуры и сети сами и взяли на себя функции гражданского общества. В итоге и в добровольную пожарную охрану, и в ремесленные палаты проникли люди с националистическими и правыми убеждениями; «инфильтрация» — хорошо известная стратегия правых экстремистских сил. Они активно занимаются разнообразным волонтерством, так что эффект от их присутствия в общественной жизни значительно превосходит просто успех на выборах. Иногда за закрытыми дверями даже можно услышать неприятный, но, возможно, уместный термин «коричнево-гражданское общество». Есть все основания исходить из того, что эти структуры укоренились надолго и ситуация едва ли изменится без внешнего воздействия, и даже в этом случае — скорее всего, не быстро. Решения, принятые в прошлом, создали колею, из которой так трудно теперь выбраться.
1.Morina, C. Tausend Aufbrüche. Die Deutschen und ihre Demokratie seit den 1980er Jahren. München, 2023, S. 146. ↑
2.Offe, C. Der Tunnel am Ende des Lichts. Erkundungen der politischen Transformation im Neuen Osten. Frankfurt/M. 1994, S. 47.↑
3.Kowalczuk, I-S. Die Übernahme. Wie Ostdeutschland Teil der Bundesrepublik wurde, München 2019. ↑
4. Rose R., Haerpfer C. The Impact of a Ready-Made State. East Germans in Comparative Perspective // German Politics, 1997, Vol.1 P. 100–121.↑
5. Mau M. Lütten Klein. Leben in der ostdeutschen Transformationsgesellschaft. Berlin, 2019. S. 149.↑
6. Цит по: Czingon C., Diefenbach A., Kempf V. Moralischer Universalismus in Zeiten politischer Regression. Jürgen Habermas im Gespräch über die Gegenwart und sein Lebenswerk // Leviathan. 2020, Vol. 1. S. 7–28, Это место: S. 15. ↑
7. Cм.: Vom Einheitsrausch zum AfD-Kater? Steffen Mau und Claus Offe im Gespräch mit Claudia Czingon über 30 Jahre deutsche Einheit // Leviathan. 2020, Vol. 3. S. 358–380, здесь S. 360f. ↑
8. Krastev I., Holmes S. Das Licht, das erlosch. Eine Abrechnung. Berlin, 2019.↑
11. См.: Neckel, S. Die ostdeutsche Doxa der Demokratie. Eine lokale Fallstudie // Kölner Zeitschrift für Soziologie und Sozialpsychologie. 1995, Vol. 4. S. 658–680, здесь S. 672.↑
12. См.: Lierke L., Perinelli M. Erinnern stören. Der Mauerfall aus migrantischer und jüdischer Perspektive. Berlin, 2020.↑
13. См.: Backhaus-Maul H., Speth R., Bürgerschaftliches Engagement und zivilgesellschaftliche Organisationen in Deutschland, 16.11.2020, URL: http://www.bpb.de/47178 (доступ 03.10.2024) ↑
14. См.: Kuhn D.,Schubert P., Tahmaz B. Vielfältig. Lokal. Vernetzt. Unternehmerisches und zivilgesellschaftliches Engagement in Ostdeutschland. Berlin, 2024. S. 10.↑
До выхода Джо Байдена из президентской гонки казалось, что ее предопределит покушение на Дональда Трампа, фотографии которого с окровавленным ухом и поднятой вверх рукой моментально облетели весь мир. Спустя два месяца кажется, что выстрелы в Пенсильвании 13 июля имеют все шансы потонуть в череде других событий, от которых будет зависеть конечный результат выборов в ноябре.
Но общественная поляризация как в Америке, так и в Европе никуда не делась, а вместе с ней и опасения перед новыми случаями политического насилия. В Германии нападениям подвергаются политики и активисты самого разного толка — от «зеленых» до представителей «Альтернативы для Германии». За один только 2023 год на немецких политиков было совершено 2790 нападений, причем если несколько лет назад жертвами чаще всего становились как раз представители АдГ, то теперь «зеленые». Среди сторонников «Альтернативы» относительно велик процент тех, кто считает политическое насилие допустимым (23% по сравнению с 9,5% придерживающихся такого мнения среди избирателей ХДС/ХСС в одном исследовании и 20% — в другом). Свыше трети сторонников этой партии считают, что политики своими действиями заслуживают «гнева, переходящего в насилие».
Оправдано ли в такой ситуации насильственное сопротивление со стороны демократических сил и активистов? Следует ли считать его одной из составляющих «боеспособной демократии»? Об этом — в статье швейцарского издания Republik, которую перевел дekoder.
Подписывайтесь на наш телеграм-канал, чтобы не пропустить ничего из главных новостей и самых важных дискуссий, идущих в Германии и Европе. Это по-прежнему безопасно для всех, включая граждан России и Беларуси.
После того как на предвыборном митинге в Пенсильвании Дональд Трамп разминулся со смертью буквально на ширину уха, нашлись те, кто втайне сожалел о промахе юного стрелка. Некоторые даже сочли это покушение делом вполне легитимным, ведь Трамп подрывает основы демократии. [Немецкий] сатирик Эль Хотзо получил много одобрительных откликов на пост о том, что «когда фашисты умирают, это совершенно замечательно», — после чего был уволен [с радиостанции RBB].
Так или иначе, большинство людей эту позицию интуитивно отвергает — в том числе и те, кто Трампа ненавидит. По крайней мере, лишь немногие осмеливаются выражать подобную точку зрения публично. И неспроста, ведь такой взгляд не оправдать. Не потому, однако, что политическое насилие неприемлемо в принципе, как настаивают многие из тех, кто пишет об этом покушении. На самом деле, политическое насилие может оправдываться четырьмя разными причинами. Три из них, с просвещенной точки зрения, должны быть отвергнуты. Но одна причина остается вполне легитимной. Речь идет о противодействии насилию, мотивированному первыми тремя.
Насилие ради собственности
Первый мотив, особенно широко обсуждаемый сейчас в контексте покушения на Трампа, связан с историческим триумфом буржуазии, благодаря которому феодализм уступил место капитализму. В XVII веке Джон Локк оправдывал насилие в случае вмешательства политической власти в вопросы частной собственности. Эта идея восходит к античной эпохе, когда убийство неправедного тирана считалось вполне законным. Со временем она трансформировалась в представление о праве на сопротивление тирании.
Насилие во имя права собственности вполне могло считаться легитимным в феодальный период, когда насилие и без того господствовало, но не в демократических правовых государствах, утверждавшихся начиная с XIX века. В основе их устройства лежат принципы ненасильственной политической борьбы демократическими средствами.
Ярким примером крайнего либерализма, оправдывающего насилие против демократического строя, остается военный переворот Аугусто Пиночета в Чили в 1973 году. Свергнув президента-социалиста Сальвадора Альенде, Пиночет установил жестокую военную диктатуру. На тех же идеологических основаниях жители США сегодня владеют 393 миллионами единиц огнестрельного оружия, которые нужны им для защиты своих жилищ и имущества. Неприкосновенность частной собственности — основная причина, по которой Илон Маск и другие миллиардеры поддерживают Трампа. Кроме того, Трамп обещает снизить корпоративный налог до 15 процентов, а в 2021 году еще и продемонстрировал готовность отправить разгневанную толпу к Капитолию ради достижения своих политических целей. Он же публично одобрял деятельность военизированных группировок, таких как ультраправые Proud Boys.
Второй мотив применения насилия, который также набирает силу по всему миру, связан с подъемом национализма и империализма в конце XIX века. Это насилие, имеющее своей целью навязывание определенной иерархии на основе этнической, религиозной или иной идентичности, что, в конечном счете, ведет к фашизму. Сегодня, как и в 1930-е годы, когда в Германии и Италии либералы маршировали бок о бок с фашистами, часть либерального фланга буквально сливается с правым национализмом. Это происходит, например, во Франции, где некоторые «Республиканцы» вступили в союз с «Национальным объединением» Марин Ле Пен. Или в США: там в фигуре Трампа воплощена надежда на то, что собственность миллиардеров останется неприкосновенной, а господство белой расы — неизменным. И в Швейцарии — тоже, где люди, именующие себя либералами, заигрывают с «Альтернативой для Германии» и Трампом.
Как и прежде, убежденных националистов хватает. Но, как правило, национализм нужен для реализации своей экономической повестки, поскольку его можно использовать для привлечения на свою сторону даже тех, кто, вообще говоря, не выигрывает от подобной политики.
Третий мотив — это ответ на рост буржуазии со стороны левых сил, которые прибегают к насилию ради того, чтобы разрушить власть частной собственности. История знает тому множество примеров: от терактов анархистов в XIX веке до коммунизма в СССР и терроризма RAF в Германии.
Отчасти из-за этого насилия либералы, такие как историк Джейкоб Тальмон, после Второй мировой войны популяризировали тезис о том, что советский коммунизм по сути представлял собой то же, что и фашизм, — тоталитарный режим. Сегодня этот тезис вновь обрел популярность с распространением так называемой «теории подковы». Эта теория, которая, среди прочего, дискредитирует левую идею как легитимную альтернативу, игнорирует не только тот факт, что и либерализм может перейти к насилию. Она закрывает глаза на то, что фашизм предполагает насилие уже в своем стремлении навязать людям иерархию, в том время как левые стремятся к реализации прогрессивной утопии — ограничению частной собственности для освобождения людей от социальной нужды. Кроме того, большинство левых, так же как и большинство либералов, поддерживают демократический конституционный строй.
Насилие во имя демократии
Четвертый мотив применения насилия подкрепляется вескими аргументами: это насилие со стороны тех же либеральных или левых сил, направленное против узурпации власти — независимо от ее идеологической окраски — с целью установить или защитить демократическое конституционное государство. Возможно, именно это представление побудило сатирика Эль Хотзо поспешно выразить восторг по поводу смерти фашистов.
Вряд ли сегодня кто-то всерьез поставит под сомнение историческую целесообразность революций конца XVIII века во Франции, США или на Гаити, которые, несмотря на всю своею кровопролитность, привели к созданию современных демократических конституционных государств. Или сопротивление, благодаря которому многочисленные страны Глобального Юга после Второй мировой войны сбросили власть колонизаторов. И мало кто осудит швейцарца Мориса Баво за попытку убить Адольфа Гитлера в ноябре 1938 года, как не осуждают и тех, кто пытался это сделать до него и после.
Если кто-то использует насилие для демонтажа демократии и становится причиной гибели миллионов людей, убийство этого человека, безусловно, стоит признать легитимным. Насилие во имя верховенства демократического права создает условия для ненасильственной политики.
Именно поэтому в Основном законе ФРГ, принятом после Второй мировой войны, закреплено право на сопротивление. На случай, когда кто-то пытается разрушить демократическое правовое государство, 20 статья гласит: «Если иные средства не могут быть использованы, все немцы имеют право на сопротивление любому, кто предпринимает попытку устранить этот строй».
Насилие из-за сомнительной исторической аналогии
Однако, вопреки заявлениям американского политика Джей Ди Вэнса, который впоследствии совершил разворот на 180 градусов [в оценке Трампа] ради того, чтобы стать его кандидатом в вице-президенты, Дональд Трамп — это не Адольф Гитлер. Трамп подрывает демократическое правовое государство с помощью лжи, запугивания и клеветы, и как минимум подстрекательством к штурму Капитолия он показал, что не прочь заигрывать с насилием. Но пусть американская демократия, сильно зависящая от крупных доноров, оставляет желать лучшего, США все еще остаются демократическим правовым государством, где можно бороться мирными средствами — в том числе за расширение демократии. Трамп пока даже не у власти.
Если это вообще возможно, то насилие против Трампа можно было бы оправдать лишь как превентивную меру — для предотвращения еще большего. Возможно, штурм Капитолия действительно был предвестником насильственных мер, к которым Трамп может прибегнуть в случае избрания президентом США в ноябре.
После террористических атак на Нью-Йорк 11 сентября 2001 года идея превентивного применения силы для предотвращения возможного насилия в будущем получила широкое распространение. Президент США Джордж Буш-младший в 2003 году начал войну в Ираке, мотивируя это необходимостью превентивного удара, поскольку там якобы разрабатывали оружие массового уничтожения. Все более распространенной становится практика превентивных задержаний, особенно в отношении реальных или предполагаемых исламистов, которые могут совершить теракты.
Опасная затея, открывающая простор для злоупотреблений — как показала война против Ирака, где оружие массового поражения так и не было обнаружено. Вот и Трамп сначала должен стать тираном, силой отменяющим демократию, прежде чем можно будет говорить о легитимности политического убийства. В любом другом случае мы окажемся в еще более жестоком мире, где каждый оправдывает применение насилия со своей стороны тем, что с противоположной его могли бы применить в будущем.
В демократическом правовом государстве насилие не только недопустимо, но и бессмысленно. Убийство тирана-одиночки может открыть путь к демократии, но что принесла стрельба в человека, которого поддерживает примерно половина избирателей? Даже если бы покушение на Трампа закончилось его смертью, люди вроде Джей Ди Вэнса были бы готовы продолжить дело экс-президента. После провальной же попытки Трамп предстал со своим кровоточащим ухом одновременно и жертвой, и героем, а его шансы победить на выборах только увеличились.
Однако и ненасильственное сопротивление с его бесконечной критикой всех трампов этого мира подвержено той же проблеме, что и идея политического убийства. При всем том, что за ней стоит защита идеалов, в глазах сторонников всех этих трампов она лишь добавляет красок к их жертвенному и героическому образу. Главный вопрос, стоящий сегодня во всем мире: какая прогрессивная утопия сможет вернуть доверие людей, голосующих сегодня за Трампа? Ведь это единственный способ изменить мир демократическими средствами.
Тревожная для демократических партий тенденция, которая была зафиксирована во время выборов в Европарламент в июне, сохранилась и на осенних выборах в ландтаги: молодые люди все активнее голосуют за «Альтернативу для Германии». В Тюрингии за АдГ отдали голоса почти 40% избирателей в возрасте до 25 лет (всего она получила 33%), в Саксонии — 31%, это самая популярная политическая партия в этой возрастной группе. Одно из наиболее распространенных объяснений этого феномена сводится к тому, что крайне правые успешно используют социальные медиа, популярные среди молодежи — и в первую очередь тикток, который другие политические силы проигнорировали.
Журналист Бент Фрайвальд, который пишет в издании Krautreporter о проблемах образования, полагает, что такого рода объяснения игнорируют структурные проблемы немецкого общества. В частности, то, что дети и подростки лишены возможности эффективно влиять на собственную жизнь — участвовать в управлении школами, устанавливать правила в местах своего отдыха, влиять на принятие решений, как минимум, на муниципальном уровне. В итоге они вступают в активную политическую жизнь с чувством протеста и желанием поддержать силы, которые это недовольство наиболее эффективно эксплуатируют.
Можно ли исправить эту ситуацию? Фрайвальд полагает, что для этого необходимо признать молодежь меньшинством. В таком случае молодой возраст станет одним из признаков, дискриминацию по которым — в частности, лишение политических, экономических и социальных прав — запрещает немецкий Основной закон. Прочитайте его статью в переводе дekoder’а.
Прошло почти три года с момента, как мои представления о Германии изменились. Тогда, после годичного перерыва, вызванного пандемией коронавируса, я снова вывез группу детей и подростков в палаточный лагерь на природу.
Полтора года я писал статьи о жизни молодых людей во время пандемии. И вот, остановившись посреди палаток, не мог оторвать глаз от ребят, которые, выстроившись в большой круг, занимались йогой в лучах заходящего солнца, спокойно и четко следуя указаниям тренера. Одной палаткой дальше около двадцати детей слушали мальчика, поющего под гитару. Мальчик носил слуховой аппарат, у него был СДВГ. В другой обстановке ему трудно, когда вокруг собирается много людей. Но с гитарой в руках он вдруг почувствовал себя увереннее, ощутил, что он на своем месте. Десяток детей в спасательных жилетах протрусили мимо меня в сторону байдарок. Два парня оживленно обсуждали, что они будут делать, если байдарка перевернется.
Я написал об этом в твиттере. Потом в инстаграме, Linkedin и на фейсбуке. Написал я следующее: «Все это детям необходимо. Все это мы у них отняли на полтора года». Я кипел от ярости: «Возможно, это прозвучит чересчур пафосно, но в тот момент я испытывал искреннее возмущение по поводу того, насколько мало при разработке коронавирусных мероприятий учитывались интересы детей и подростков».
В одном только твиттере мой пост набрал более 15 тысяч лайков. И еще десятки тысяч на других платформах. Мне явно удалось передать чувство, которое испытывали многие: нужно менять сложившийся подход к детям и подросткам.
С запозданием в пару месяцев эта мысль нашла отклик и у политиков, осознавших, насколько широко распространено это чувство. Они пообещали принять меры. И уделить молодому поколению больше политического внимания. Что произошло потом? Да, в общем, ничего. Одно исследование за другим подтверждает, как разочарованы молодые люди.
И причин для этого более чем достаточно. Понять это еще проще, если обратиться к новому документу, вынесенному на обсуждение Федеральным советом по делам молодежи Германии — экспертным органом при правительстве страны. В него входят полтора десятка человек — политиков, чиновников, ученых и представителей различных ассоциаций. К примеру, в Совет входит исследователь образования Аладин Эль-Мафалаани, чье присутствие само по себе служит для меня подтверждением достаточно высокого уровня компетентности этого органа.
В документе эксперты говорят о трех проблемах, которые необходимо учитывать при работе с детьми и подростками, а также для формирования собственного мнения по вопросу межпоколенческой справедливости.
Да, демократия знает межпоколенческий дисбаланс
Вообще-то, с молодыми людьми следует обращаться как с меньшинством, потому что они и есть меньшинство. Уже сейчас. Сегодня больше, чем половине людей с правом голоса больше 53 лет — и медианный возраст избирателей продолжит расти.
С 2005 года доля избирателей в возрасте от 15 до 24 лет постоянно снижается (исключением стал 2015 год), и на сегодняшний день она составляет 10%. По словам исследователя демократии Вольфганга Грюндингера, у этой тенденции есть следующие последствия: «Политики в Германии не зависят от мнения молодежи. Если бы у молодых людей вдруг действительно появилась возможность влиять на результаты выборов, наша демократия была бы повеселее».
Эксперты Совета по делам молодежи пишут: «Уже сегодня в обществе наблюдается возрастной дисбаланс: представители разных поколений обладают разным политическим весом при принятии демократических решений. И этот дисбаланс будет только усиливаться». Потому что все больше людей будет выходить на пенсию. Что, в свою очередь, приведет к тому, что политический вес отдельных групп населения изменится: «Наиболее многочисленная группа избирателей окажется в довольно преклонном возрасте, а также прекратит систематическое участие в экономической жизни».
Эксперты Совета задаются важным вопросом: насколько устойчивой, динамичной и справедливой с точки зрения разных поколений будет демократия в подобных условиях? Сохранит ли она готовность рисковать и устремленность в будущее?
Да, социальное государство знает межпоколенческий дисбаланс
В докладе озвучена реальная проблема, которую, как мне кажется, осознает слишком небольшое число политиков: «Политика консолидации и жесткой экономии сопровождалась серьезным дефицитом инвестиций в образование, защиту климата, в устойчивое транспортное сообщение и соответствующую энергетическую политику».
В ближайшие десятилетия социальная система столкнется с довольно серьезным вызовом. Поскольку число пенсионеров с каждым годом растет, а молодых людей — падает, все меньше людей зарабатывает деньги, которые необходимы социальному государству: и для того, чтобы гарантировать пенсионные выплаты пожилым людям, и для того, чтобы обеспечить будущее молодых людей. Тут работает простая математика: объем денежных средств, поступающих в бюджет, будет снижаться, а потребности — расти.
Даже сегодня, во времена, когда проблема еще не стоит так остро, как этого стоит ждать в будущем, не удается обеспечить необходимый объем инвестиций в молодежную сферу. Эксперты Федерального совета по делам молодежи пишут:
«Уже более десяти лет все профильные исследователи фиксируют отрицательный тренд в развитии профессиональных навыков и компетенций — причем на всех уровнях школьного образования и во всех федеральных землях. Соответственно, на протяжении нескольких лет значительную долю от общего числа составляют многочисленные выпускники, которые покидают школы и учреждения среднего профессионального образования без должной квалификации. В то же время по-прежнему не удается решить проблему дефицита свободных мест в детских садах и школах».
Это говорит об одном: если мы хотим найти решение назревших проблем, не стоит больше откладывать. Время действительно уходит.
Молодым людям отведены только зрительские места
Третью проблему, которую поднимают эксперты Федерального совета по делам молодежи, я уже неоднократно затрагивал в своей рассылке. Молодым людям дозволено лишь наблюдать за происходящим, а их участие в каких бы то ни было процессах в большинстве случаев не приветствуется. При том что многие кризисы сильнее всего затрагивают именно молодежь. Молодому поколению нет места в общественной дискуссии. Мы настолько привыкли к тому, что детей и подростков не встретишь в ток-шоу, в новостных сюжетах, в журналистских статьях, что практически не обращаем на это внимания.
Эксперты Федерального совета по делам молодежи пишут: «На общественно-политическом уровне говорится, прежде всего, об обязанностях молодого поколения, но почти никогда о его правах. Именно поэтому существует такой широкий диапазон реакций — различные формы политизации и протеста, а также активная общественная деятельность идут рука об руку с неучастием в политической жизни или различными формами радикализации среди представителей молодого поколения».
Нужно ли защищать права молодых людей так же, как других меньшинств?
На этот вопрос я даю короткий ответ — да! Даже члены Совета по делам молодежи предлагают вынести на обсуждение вопрос о предоставлении молодым людям «юридически гарантированных прав, не зависящих от хода политической борьбы». Вообще говоря, словосочетание «защита прав меньшинств» подразумевает нечто иное, но оно подходит и к этому случаю. Ведь говоря о дискриминации по возрастному признаку, чаще всего имеют в виду пожилых людей, в том числе в соответствующем федеральном агентстве.
Мне кажется, что структурный эдалтизм, то есть неравноправие детей и взрослых, ведущее к дискриминации молодых людей исключительно по причине их молодости, играет здесь едва заметную, но значительную, если вообще не решающую, роль. Ярким примером стали выборы в Европарламент, после которых взрослые свысока и довольно пренебрежительно рассуждали о том, почему вдруг молодежь так поправела. Проблема заключается в том, что большинство взрослых вообще не понимают, что такое эдалтизм, в чем он проявляется и как его избежать. Вот что я хотел объяснить в этой статье.
Провозгласив западный мир враждебным России и попытавшись этим обосновать агрессию против Украины, Владимир Путин, среди прочего, утверждает, что его режим призван защитить так называемые «традиционные ценности». В значительной мере речь идет о том отношении к человеческому телу, которое понятно Путину, ровесникам из его окружения и какой-то части россиян. Цель российского авторитарного режима, как и многих подобных ему в прошлом, — в том, чтобы поставить под контроль различные формы человеческой телесности и сексуальности. С начала полномасштабной войны власти последовательно объявили «экстремизмом» ЛГБТК-активизм и резко ограничили права трансгендерных людей, в том числе запретив получать необходимую им медицинскую поддержку. Домашнее насилие в России было декриминализировано еще до начала полномасштабной войны, в 2017 году.
Тем временем все больше государств Европы принимает законы, согласно которым насилием считается сексуальный контакт без четко выраженного согласия партнера или партнерши. В июле такая норма начала действовать в Швейцарии, и ее цель в том, чтобы четко разграничить сексуальные отношения и сексуализированное насилие: «нет — значит нет» и «только да — значит да». Тема тела и секса действительно обретают все более явное политическое звучание.
Авторы статьи в швейцарской NZZ пытаются разобраться, возможен ли секс, который будет нравиться всем.
Подписывайтесь на наш телеграм-канал, чтобы не пропустить ничего из главных новостей и самых важных дискуссий, идущих в Германии и Европе. Это по-прежнему безопасно для всех, включая граждан России и Беларуси.
В фильме «Рокки» есть сцена, когда главный герой, боксер Рокки Бальбоа, впервые приводит к себе домой застенчивую продавщицу Адрианну: отпирает дверь, заталкивает свою спутницу внутрь и первым начинает раздеваться. Оставшись в джинсах и майке, он с вызывающим видом демонстрирует свой мускулистый торс. Девушка явно чувствует себя не в своей тарелке, она в нерешительности стоит у двери, не сняв даже пальто и шапочку. Рокки подходит к ней, Адрианна хочет выйти, но он резко захлопывает дверь, зажимая ее в углу и обеими руками закрывая путь к выходу. Затем целует ее. И она, в конце концов, покоряется.
И что это? Соблазнение? Или домогательство? Может, в наше время Рокки Бальбоа за такое судили бы? Фильм, вышедший на экраны в 1976 году, сегодня заставляет крепко призадуматься. В любом случае, сложно себе представить, что в 2024 году лента с подобными сценами могла бы получить три «Оскара». Профессор уголовного права Марсель Александр Ниггли уверен в одном: «В соответствии с сегодняшним уголовным законодательством о половых преступлениях в действиях Рокки содержится состав преступления. Он обязан был остановиться раньше». С юридической точки зрения тот факт, что в итоге женщина, очевидно, осталась всем довольна, ничего не меняет. «Преступление уже совершено. Если бы она на следующий день рассказала об этом подруге, а та сообщила в полицию, за данное преступление можно было бы привлечь к ответственности и назначить уголовное наказание», — заключает профессор Ниггли.
Секс — это не определение из уголовного права
Короткая сцена из «Рокки» иллюстрирует, насколько изменилось отношение к сексуальности в нашем обществе за последние пятьдесят лет. В глазах наших родителей Рокки и Адрианна просто играли свои гендерные роли, заданные современной культурой: он завоевывает ее, она робеет. В такой парадигме женское «нет» было, так сказать, частью прелюдии. Сегодня секс без согласия — это уголовное преступление. После 1 июля 2024 года, когда в силу вступили поправки к уголовному законодательству о сексуализированном насилии, это стало еще более очевидным. Если раньше изнасилование или принуждение к сексуальной связи было наказуемо в случае какого-либо воздействия на жертву — например с помощью угроз, насилия или психологического давления, — то теперь достаточно лишь того факта, что контакт происходил против воли жертвы или жертва находилась в состоянии шока.
Понятное дело, едва ли кто-то станет резко менять свои сексуальные привычки из-за только что принятого закона. Большинство людей по умолчанию исходит из того, что, находясь в постели с партнером или партнершей, они уже заручились его или ее согласием на секс. А если что не так, они сразу поймут. Даже если речь идет о сексе с едва знакомым человеком из тиндера. Но так ли это на самом деле? В исследовании 2019 года, проведенном по заказу Amnesty International, 22% женщин старше 16 лет в Швейцарии заявили, что они лично сталкивались с действиями сексуализированного характера против своей воли. Так что же происходит за закрытыми дверями спален в этой стране? Бывает ли секс, который устраивает всех? Вот в чем вопрос.
Большинство людей по умолчанию исходит из того, что, находясь в постели с партнером или партнершей, они уже заручились его или ее согласием на секс
Нет — значит нет. В уголовном праве границы дозволенного предельно ясны. Однако практика нередко оказывается сложнее, чем теория. Дело в том, что хрестоматийные преступники, внезапно нападающие на незнакомую жертву в лесу или темном переулке, фигурируют лишь в 10% дел об изнасиловании. В подавляющем большинстве случаев преступник и жертва были знакомы. В связи с этим с юридической точки зрения сложно четко и однозначно определить характер волеизъявления сторон. В том числе потому, что в нашем Уголовном кодексе просто-напросто отсутствует определение понятия «секс». В системе уголовного правосудия Швейцарии используется вот какая уловка: «С точки зрения уголовного права, действие сексуального характера — это действие, обладающее сексуальным характером по мнению непричастной третьей стороны», — объясняет профессор Ниггли. Если кто-то помочился на дерево в общественном месте, это непристойно, но это не считается действием сексуального характера, даже если видны гениталии. В то же время мужчина не может схватить женщину за грудь и сказать потом, что он не думал ни о чем сексуальном (если только он не гинеколог, проводящий таким образом необходимый врачебный осмотр).
Секс — это эволюционное преимущество
Определение, которое оказало самое сильное влияние на общественное представление о сексе, пришло из биологии. «Секс порождает генетические вариации, и это хорошо. Сперматозоид и яйцеклетка генетически не идентичны отцу и матери», — говорит Аксель Майер, профессор эволюционной биологии из университета города Констанца. По сравнению с размножением клеток путем деления половое размножение арифметически менее выгодно, так как производит потомство лишь половина особей вида, а именно самки. Однако, по словам Майера, в качественном и эволюционном смысле это — огромное преимущество.
Пока все просто. Секс — это половой акт. А половой акт — это секс. Но почему тогда существует гомосексуальность? А как же оральный секс и мастурбация? На самом деле все эти варианты долгое время были запрещены или, по крайней мере, порицались обществом. В определенных кругах так происходит по сей день, хотя у эволюционной биологии есть объяснение и для них: женщины фертильны лишь несколько дней в месяц, но секс в любой форме помогает укрепить связь в паре и тем самым способствует сохранению вида.
Только вот продолжение рода может совершаться и в результате изнасилования, но сегодня никто не осмелится назвать это сексом. Ведь человек — это не только природа, но и культура. Причем именно в вопросах сексуальности культура всегда поднимала голос. Сначала секуляризация общества сняла с секса печать греховности, затем изобретение противозачаточных средств отделило секс от деторождения, и, наконец, движение за эмансипацию окончательно сделало секс актом свободной воли.
Секс — это политика
Соответственно, кого, когда и как мы любим, зависит не только от эволюционного развития и личных предпочтений, но в не меньшей степени и от социально-культурных условий. Секс — это основа интимной жизни, однако при этом он крайне политизирован. Причем он был таким еще до наступления феминизма, который все личное сделал публичным, но с тех пор — особенно.
Что такое секс? Когда дети задают этот вопрос родителям, стандартный ответ обычно начинается со слов: «Когда взрослые очень любят друг друга…» Однако в жизни взрослых даже этот зачин не соответствует действительности: сила секса не всегда ограничена любовью. Несмотря на то, что религия и общественная мораль издавна стремились загнать его в упорядоченное русло брака или хотя бы гетеросексуальности, никогда и нигде ничего не выходило. Даже церковным деятелям, давшим обет безбрачия, одной любви к Иисусу порой было недостаточно.
Так какую же роль играет секс в современном обществе и какие потребности он удовлетворяет, если речь больше не идет исключительно о продолжении рода? Поездка на автобусе в пригород Цюриха к известному сексологу Каролине Бишоф позволяет убедиться как минимум в том, что секс, эта «самая прекрасная мелочь в мире», встречается сегодня буквально везде. В киоске на остановке Клусплац мы видим обложку газеты Blick с фотографией Ким Кардашьян в облегающем леопардовом бикини, а на выезде из города замечаем, что кто-то нарисовал пенис поверх морковки на рекламном плакате [супермаркетов] Coop «Miini Region». И дальше, когда едем по пригородам, у каждой автобусной остановки всегда можно найти граффити со словом на букву F, хотя домов становится все меньше и меньше.
Культуролог Беате Абсалон из Германии исследует вездесущность секса в своей недавно вышедшей книге «Not Giving a Fuck». Она убеждена, что секс стал залогом счастья и успеха, по которому определяется ценность человека и его идентичность. Исходя из того, что у человека в сексе есть, а чего — нет, мы судим, насколько он свободен и крут, ханжа ли он или секси. И даже делаем вывод о его мужественности или женственности.
Неудивительно, что причины, по которым люди занимаются сексом, чрезвычайно разнообразны. Американские психологи Синди Местон и Дэвид Басс в своем часто цитируемом исследовании 2007 года «Why Humans Have Sex» обнаружили 237 различных мотивов, в том числе: «чтобы избавиться от фрустрации», «от скуки», «чтобы испытать оргазм», «на спор», «чтобы заставить кого-то ревновать», «чтобы быть любимым», «чтобы почувствовать свою силу», «было невозможно сказать “нет”». Даже этих нескольких примеров достаточно, чтобы понять: секс — дело непростое.
Секс — это вопрос образования
«В сексе можно выделить несколько составляющих: физическую, эмоциональную и рациональную. Чувства, ощущения и мысли — все это часть секса», — говорит врач Каролина Бишоф, сотрудница Центра междисциплинарной сексологии и медицины в Цюрихе, изучавшая сексологию в США. По ее словам, в нашем западном мире, где принято разделять телесное и духовное, в первую очередь необходимо развивать способность воспринимать собственное тело. «Считается, что сексуальность — это нечто естественное, чем все обладают по умолчанию. На самом же деле врожденная сексуальность ограничивается исключительно половым актом, а это умеют даже собачки». Всему остальному — эротике, прикосновениям, возбуждению, соблазнению и игре — нужно учиться. Для примера возьмем актуальную проблему, с которой сексолог часто сталкивается на практике: тот факт, что сегодня мужчины гораздо чаще жалуются на отсутствие полового влечения, связан с определенным давлением на них в сексуальном плане. Причем нередко роль здесь играет потребление порнографии. На фоне визуальных образов из порно юноши, не обладающие большим опытом в реальных отношениях, теряют способность к эротизации «нормальных женщин из плоти и крови». Этому приходится учиться.
Cекс стал залогом счастья и успеха, по которому определяется ценность человека и его идентичность
Вторая серьезная проблема, по мнению Бишоф, заключается в обете молчания, которым словно окутаны вопросы, связанные с сексом. А ведь «чтобы достичь согласия в полном смысле слова, люди сначала должны осознать, что им нравится, а что нет, а затем суметь выразить свои предпочтения». Бишоф много лет проводила тренинги для медиков, обучая их вести разговор с пациентами на темы секса. Она убеждена, что, несмотря на повсеместность секса, очень многие люди не в состоянии объяснить, что именно их возбуждает, а что нет. В нашем обществе не хватает языка, которым можно было бы рассказывать о сексуальности. В итоге мужчина может предположить, что женщине наверняка понравятся те прикосновения, которые нравятся ему самому. А женщина, чувствуя его влечение, не станет возражать либо из стыда, либо из страха разочаровать. «Когда человек чувствует, что над ним совершили насилие, это не всегда результат того, что к его или ее “нет” отнеслись без достаточного уважения. Порой пострадавшие лишь через некоторое время понимают, что сами позволили перейти собственные границы или делали что-то исключительно из желания соответствовать чьим-то чужим представлениям», — объясняет Бишоф. И одними поправками к уголовному кодексу здесь не обойтись.
Секс — это наполовину слова
Наглядный пример иного подхода — виды секса, которые в принципе невозможны без разговора: например, бондаж, или садомазохизм, как его называли раньше. Сегодня эта практика носит название БДСМ. За четырьмя буквами скрываются три сокращения: Bondage & Discipline (бондаж и дисциплина), Dominance & Submission (доминирование и подчинение) и Sadism & Masochism (садизм и мазохизм). «На любой БДСМ-встрече основное значение имеют разговоры, или переговоры, как мы их называем. На них уходит половина времени», — говорит 40-летний мужчина из восточной Швейцарии, который просит называть себя Тоторо. Он входит в совет швейцарского БДСМ-клуба и общается с нами вместе со своим коллегой под псевдонимом Кот.
Игра, или сессия, как ее называют сами участники, делится на три части. Первая часть — это переговоры: кто чего хочет, кто что делает? Например, одна сторона предпочитает веревки, другая — наручники. Вся процедура сессии подробно обсуждается, обо всем необходимо договориться. В частности, согласовать так называемое стоп-слово (своего рода аварийный тормоз). Вторая часть — это, собственно, сама сессия. А третью часть Тоторо и Кот называют aftercare. Этот этап также обсуждается заранее: возможно, кто-то захочет пообниматься после или съесть шоколадку. «Сессия состоит примерно на 50 процентов из разговоров, на 30 процентов из игры и на 20 процентов из aftercare», — говорит Кот.
На любой БДСМ-встрече основное значение имеют разговоры. На них уходит половина времени
В БДСМ акт деконструируется, отдельные его части обсуждаются и определяются. «Ничего не мешает поступать так же и в обычном ванильном сексе, — говорит Тоторо, — но там это практически никогда не практикуется». Иными словами, БДСМ можно назвать своего рода авангардом эпохи, в которой вопрос взаимного согласия доминирует в общественной дискуссии о сексуальности и связанных с ней отношениях власти.
Секс — это еще и воспитание
Но как человек может научиться отличать то, чего он действительно хочет, от того, что ему (или ей) кажется, что должен хотеть? Как освободиться от социальных ожиданий и ограничений? Несмотря на то, что ролевые модели мужчин и женщин за последние пятьдесят лет претерпели значительные изменения, устоявшиеся образы по-прежнему влияют на представления о том, что считать в сексуальном плане подобающим для обоих полов. О чем свидетельствует и визит к Лило Гандер, специалистке по половому воспитанию, принявшей нас в уютном офисе, расположенном в модном 4-м округе Цюриха. Гандер уже больше двадцати лет работает в экспертном центре под названием Lust und Frust («Радость и грусть»), а последние шесть лет возглавляет это подразделение муниципальной медицинской службы для школьников. Здесь сначала в шестом классе, а затем еще раз в средней школе, по отдельности с мальчиками и девочками, обсуждают вопросы сексуальности, телесности, чувств, влюбленности и пубертата.
На протяжении многих лет представления и опасения детей и подростков остаются на удивление неизменными, хотя, казалось бы, теперь на переменах все говорят о сексе и показывают друг другу откровенные фото на смартфонах. Скажем, и сегодня, когда молодых людей просят написать на карточках свои пожелания по поводу флирта, мальчики часто пишут, что им кажется странным, когда девушка делает первый шаг. А девушки считают, что парень должен попробовать познакомиться с ними несколько раз. «Я всегда добавляю: “Ты можешь сразу сказать, чего ты хочешь. А еще ты сама можешь сказать ему, если он тебе понравился”», — рассказывает Гандер.
Главный ее совет всегда один: говорите друг с другом! Не переставайте делать это. В Lust und Frust сексуальный опыт иллюстрируют наподобие светофора. Согласно этой схеме, в сексуальной жизни человека в равной степени участвуют мозг, сердце и половые органы. И когда речь заходит о сексе, ни одна из этих трех частей не должна гореть красным. Везде должен быть либо зеленый свет, либо в крайнем случае — желтый. Желтый допустим потому, что основная дилемма с сексуальностью как раз заключается в том, что по-настоящему открыть и узнать, что вам нравится, а что нет, можно только дойдя до определенной границы. Что же такое секс? Детям и подросткам ответить на этот вопрос еще сложнее, чем взрослым, говорит Лило Гандер. Например, очень многие из них, по ее словам, не включают в это понятие оральный секс.
Секс — это про «все возрасты покорны»
В общем, дети определяют секс так же, как Билл Клинтон, который в 1998 году пытался выпутаться из скандала со своей стажеркой Моникой Левински, ограничив определение секса исключительно половым актом. В наше время, после кампании #MeToo, бывший президент США, вероятно, так легко не отделался бы. Одно из достижений #MeToo — то, что сексуальные домогательства перестали восприниматься как мелкие правонарушения. Люди осознали, что их положение в структурах власти сильно влияет на вопрос согласия и, соответственно, на трактовку действий сексуального характера.
Однако социальные ожидания и ролевые модели засели в спальне. Они доминируют в сексе, особенно в тот период жизни, когда молчат больше всего: в пожилом возрасте. Пробел в наших эмпирических знаниях относительно сексуальности во второй половине жизни резко контрастирует с той важностью, которую эта группа населения имеет для общества. Если тема сексуальности не проявляется при клинической диагностике какого-либо заболевания, то в этом возрасте ей практически не уделяется научного внимания. Создается впечатление, что вместе с человеком на пенсию выходят и его половые органы. Между тем исследование, проведенное в 2003 году при поддержке Швейцарского национального научного фонда, показало, что секс остается актуальным для трех четвертей пожилых людей в Швейцарии, а интерес к нему снижается лишь к 75 годам. «Но существует разрыв между желанием и реальностью, — говорит Коринна Хафнер Уилсон, руководительница отдела помощи на дому организации Pro Senectute. — В первую очередь, от отсутствия партнера страдают женщины. В этой возрастной группе женщины составляют большинство, и если они не занимаются сексом, то это, вопреки расхожим стереотипам, далеко не всегда связано с отсутствием интереса». Несмотря на эротические желания, на консультациях тема секса затрагивается редко.
Создается впечатление, что вместе с человеком на пенсию выходят и его половые органы
В упомянутом опросе есть одна цифра, которая бросается в глаза и может объяснить сложившуюся ситуацию: 37% женщин и 28% мужчин получать удовольствие от сексуальной жизни мешают строгие моральные представления, усвоенные в процессе воспитания. Так, по словам Хафнер Уилсон, пожилые мужчины сами подвергают себя давлению, отождествляя полноценный секс с безупречной эрекцией. То есть именно в пожилом возрасте эротическое удовольствие зависит от широты определения секса. Американка Джоан Прайс, признанная экспертка по вопросам секса в пожилом возрасте, написавшая несколько бестселлеров на эту тему, считает: «Секс — это получение удовольствия от того, что другие даже не сочтут сексом. Например, от объятий в теплой ванне». В 70 лет половые органы уже функционируют иначе, чем в 20, но, возможно, именно это поможет наконец-то отбросить представления общества о том, каким может, должен и обязан быть секс.
Секс — это моральный риск
«Говорите друг с другом», — наставляют секс-педагоги города Цюриха. «Говорите друг с другом», — рекомендуют представители БДСМ-сообщества. «Говорите друг с другом», — к такому же совету пришла и профессор философии из Франции Манон Гарсия, написавшая на волне #MeToo и дебатов о сексуализированных преступлениях целую книгу о понятии согласия в сексе под названием «Разговор полов. Философия одобрения». Она стремится к комплексному подходу, обращаясь и к Канту, и к Мишелю Фуко, и даже к БДСМ-практикам, и приходит к выводу: «Секс сопряжен с моральным риском». Дело в том, что власть и доминирование всегда были и до сих пор остаются неотъемлемой частью сексуальности и сексуального влечения. Это справедливо не только для гетеросексуальных отношений, но и для них тоже. В условиях патриархата вопрос согласия в сексуальной жизни долгое время имел значение только для женщин: «Мужчина ни с чем соглашаться не должен, он просто действует, — пишет Гарсия. — Нам необходимо научиться эротизировать равенство, а не власть».
Главный совет всегда один — говорите друг с другом! Не переставайте делать это
Конечно, Гарсиа отдает себе отчет в том, что решение не всегда принимается свободно, а волеизъявление не всегда искренне. Что люди занимаются сексом по самым разным причинам, что порой они соглашаются на секс, потому что слишком устали или просто из жалости. Именно поэтому так важно осознать, что «моральная оценка сексуальности не может быть бинарной» и не все морально сомнительные формы секса подлежат наказанию.
Если мы хотим эротизировать равенство, без дискуссии нам не обойтись. Тут возникает проблема: секс рискует превратиться в прагматичное обсуждение процесса с целью взаимовыгодного обмена сексуальными услугами. И тогда мы потеряем такие неотъемлемые части Эроса, как острота и неожиданность. Тем не менее Манон Гарсия убеждена, что без диалога никак: если наша цель — борьба с гендерным неравноправием при сохранении сексуальной автономии каждого человека, то «согласие, понимаемое как разговор об эротике, несомненно, — будущее любви и секса».
И тут внезапно выясняется, что современная мыслительница-феминистка говорит примерно то же, что и основатель Playboy Хью Хефнер, принадлежавший совсем другой эпохе и сказавший однажды: «Секс происходит между ушей, а не между ног».
Концепция «обороноспособной» (нем. wehrhafte), или «боеспособной» (нем. streitbare), демократии — одна из ключевых для современной государственной идентичности ФРГ. Она предполагает, что Основной закон Германии описывает не только само демократическое устройство, но и способы защиты от его врагов. К этому определению стали все чаще возвращаться в дискуссиях в последние годы и даже месяцы — с ростом популярности партии «Альтернатива для Германии», которую многие как раз и считают враждебной демократическому порядку. Совокупность причин включает в себя, в частности, попытки частичной реабилитации нацистского режима со стороны некоторых из ее лидеров, неонацистское прошлое и связь с боевыми группировками, а также предложения о депортации людей с миграционными корнями, звучащие в кругах, близких к партии. Один из прописанных в Основном законе способов действовать в таком случае предполагает запрет такой политической силы — по инициативе правительства, парламента и с одобрения Конституционного суда.
Профессор политической теории и истории идей Йенс Хаке (нем. Jens Hacke) в статье для журнала APuZ предлагает еще раз критически взглянуть на саму идею «обороноспособности» демократии, проследить ее исторические корни и определиться с тем, в какой своей части и в какой мере она применима к сегодняшним обстоятельствам.
Подписывайтесь на наш телеграм-канал, чтобы не пропустить ничего из главных новостей и самых важных дискуссий, идущих в Германии и Европе. Это по-прежнему безопасно для всех, включая граждан России и Беларуси.
В последнее время небывалую популярность приобрели разговоры об «обороноспособной демократии». К ней призывают политики, ее провозглашают темой года общественно-правовые телеканалы, единение вокруг нее демонстрируют сотни тысяч людей, выходящих на улицы против правого поворота. Обороноспособность демократии кажется именно тем, что обещает надежду и спасение в период кризиса, охватившего западные демократии, как минимум, с 2016 года, когда «Брекзит» и избрание Дональда Трампа президентом США вызвали сильнейшее потрясение либерального самосознания, от которого Европа не оправилась до сих пор. Даже наоборот: именно с тех пор наблюдается неуклонный рост правого популизма, а арсенал средств в борьбе с ним по-прежнему невелик. Сегодня об этом можно говорить уже по отношению ко всей Европе, и кажется, что призывы к дееспособной демократии, способной к самозащите, становятся только громче по мере обострения ситуации. Если раньше о ней говорили только в дежурных торжественных речах, то сегодня непрекращающиеся призывы к демократам всех стран подняться на защиту против своих оппонентов рискуют всем надоесть и превратиться в констатацию собственной беспомощности.
Всеобщий кризис
Пожалуй, никто не станет отрицать, что демократический порядок оказался более хрупким и нестабильным, чем считалось долгое время1. Соотношение сил изменилось: если раньше при принятии таких чрезвычайных мер, как запрет политических партий или радикальных движений, гражданское общество высказывало опасения по поводу возможного злоупотребления государственной властью или конституционным порядком в виде ограничения общественных свобод и преследования за политические взгляды, то сегодня все чаще говорят о том, что государство должно наконец воспользоваться имеющимися в его распоряжении юридическими средствами. В Германии общественность не только требует запрета партии АдГ, отделения которой в некоторых федеральных землях признаны Ведомством по защите конституции «явно правоэкстремистскими», но и рассуждает об ограничении основных прав для некоторых лидеров данной партии. Кроме того, имея перед глазами пример Польши и Венгрии, с их постепенной перестройкой институтов власти в направлении «нелиберальной демократии», в Германии призывают зафиксировать в Основном законе избрание судей большинством в две трети голосов, чтобы превентивно защитить судейский корпус от внедрения АдГ.
Конечно, можно посчитать преувеличенным тот драматизм, с которым порой оценивается общественно-политическая ситуация в Германии, особенно если сравнивать ее с изменениями в партийных системах в соседних странах, таких как Австрия, Нидерланды или Франция, и ролью, которую там играют правые популисты. Но даже с учетом того, что демократия — единственная форма правления, в которой оппозиционная активность институционализирована и критика в адрес правительства заведомо предполагает наличие некоего перманентного кризиса, всеобщая обеспокоенность по поводу жизнеспособности демократического строя все же достигла качественно нового уровня. Сегодня полностью исчерпана прежняя уверенность в прогрессе и в том, что парламентская демократия — вершина развития государственного управления, достигнутая Западом. На кону уже не углубление и расширение, не «демократизация демократии»2, а ее выживание.
Призывы оборонять демократию всегда свидетельствуют о ее дефектах и провалах
Однако ошибочно списывать ее шаткое положение исключительно на происки внутренних врагов и внешние силы. Демократия — это всегда результат (а иногда и жертва) связанных с ней ожиданий и надежд, упущенных возможностей, неразрешенных конфликтов и социальных потрясений. Именно поэтому стабильность, устойчивость и обороноспособность демократии всегда зависят от ее адаптации к новым вызовам, ее способности к развитию и конкурентоспособности. И прежде всего, от того, насколько успешно решаются вопросы социальной сплоченности и интегрированности граждан.
Поскольку демократия подвержена постоянным изменениям и, по словам одного из отцов демократической Германии Дольфа Штернбергера, представляет собой «живую конституцию»3, такие ее аспекты, как устойчивость, функциональность и эффективность теснейшим образом связаны между собой. Иначе говоря: если в какой-то момент на передний план выходят противники системы — значит, к его наступлению не были решены какие-то другие проблемы. Значит, есть группы населения, не чувствующие, что они представлены во власти. Значит, вера в будущее снижается, а социальное неравенство, страх бедности и недовольство растут. Из чего можно сделать вывод, что призывы оборонять демократию всегда свидетельствуют о ее дефектах и провалах4. А между тем едва ли найдется столь же размытый и одновременно популярный термин, как «обороноспособная демократия». Неопределенность эта связана с историей его возникновения в 1930-е годы, в период между Первой и Второй мировыми войнами, когда либеральная демократия переживала настоящий кризис5.
Веймарский провал
С давних времен одной из главных тем политической рефлексии остается угроза демократии изнутри: потенциальная опасность, что она погрязнет в анархии, демагогии или автократии. В свое время Октябрьская революция и приход большевиков к власти, а также «марш на Рим» и возникновение фашизма вызвали среди наблюдателей и политических теоретиков оживленную дискуссию о возможных способах захвата власти и, соответственно, о превентивных мерах по его недопущению. Юрист Карл Шмитт, например, считал слабым местом либерализма то, что он не в состоянии защититься от своих врагов. По его мнению, впрочем, основная угроза для демократического порядка исходила не от некоего «антидемократического большинства», а была обусловлена самой возможностью законного прихода к государственной власти, таящей в себе и способы дискредитировать легитимность демократического волеизъявления. Шмитт справедливо подчеркивал главную особенность парламентской демократии: «Предоставление всем равных шансов на получение большинства, а значит и политической власти». Он дальновидно распознал, что «само обладание государственной властью помимо чисто нормативно-юридической власти имеет дополнительную ценность», а именно «надправовую премию в дополнение к законной полноте законной власти и к получению большинства»6.
Угрозу Веймарской республике Шмитт видел не столько в том, что решением большинства можно было отменить ее конституцию и таким образом демонтировать демократический порядок. Гораздо опаснее ему казалось, что враги конституции имели возможность использовать конкурирующие законодательные нормы для установления нового режима. В связи с этим равные шансы «разумеется, можно предоставлять лишь тем, кто наверняка будет готов предоставить такое же равноправие вам»7. Ведь если «принцип равных шансов, а вместе с ним и легальное основание парламентского правового государства» перестанет действовать, все будет зависеть лишь от того, «кто окажется у власти в тот момент, когда вся система законности будет отброшена, и выстроит свою власть на новой основе»8. Здесь Шмитт имеет в виду прежде всего 76 статью Веймарской конституции, разрешавшую (без каких-либо ограничений) вносить конституционные поправки [парламентским] большинством в две трети голосов. Его мишень — либеральный релятивизм господствовавшей тогда теории государства: «В рамках действующей и “старой” теории ни одна цель не может считаться антиконституционной. Любая из них — революционная, реакционная, нацеленная на переворот, враждебная государству, Германии и Богу — допустима и не может быть лишена шанса на достижение легальным путем»9.
Так Шмитт от противного описал проблему демократии, которая не может защитить собственное существование. Он, однако, игнорировал возможности, которые предоставляло законодательство о защите республики, существовавшее даже в тогдашней конституции, для борьбы с ее врагами. В итоге, чтобы прибегнуть к ним, не нашлось, прежде всего, политической воли — в том числе и у антилиберально настроенного Шмитта, считавшего своим главным противником австрийского специалиста по теории государства Ганса Кельзена.
Кельзен был настоящим либеральным социал-демократом, чья нормативистская и объяснительная аскеза ограничивала демократию принципом большинства. Демократия, по Кельзену, — это «форма государственного устройства, менее прочих обороняющаяся от своих противников»10. На вопрос «не следует ли демократии заниматься самозащитой, в том числе и от народа, который ее отвергает», Кельзен, в соответствии со своими теоретическими изысканиями, отвечал отрицательно: «Демократия, которая пытается утвердиться против воли большинства, тем более насильственными методами, перестает быть демократией». Кельзен старался «избежать рокового противоречия и не обращаться к диктатуре во имя спасения демократии»11. Здесь можно задаться вопросом, случалось ли такое когда-либо в истории. Ведь даже национал-социалистам не удалось получить абсолютное большинство на нормальных выборах. Но декларируемый Кельзеном отказ от каких-либо защитных мер со стороны государства напоминает о дилемме: эффективны ли запреты в борьбе с антидемократическими настроениями и порывами? По его мнению, к моменту их распространения делать что-либо уже слишком поздно.
Чтобы спасти демократию в межвоенной Германии, не нашлось, прежде всего, политической воли
В классической работе «О сущности и ценности демократии» (1920/1929) Кельзен дает понять, что ценностно безусловно привержен демократии, но в расширенной форме12. По его мнению, демократия не только по сути своей способствует достижению социального мира благодаря культуре компромисса, но и должна заботиться о политическом воспитании и просвещении граждан для усиления демократической культуры в обществе.
Воинствующая демократия
Теоретическое обоснование отказа от государственных мер по защите демократии в свое время вызвало критику в адрес Кельзена. После того, как национал-социалисты успешно взяли власть, начались особенно оживленные дискуссии по поводу упущенных возможностей и уроков, которые должны извлечь другие демократические государства, по-прежнему сталкивающиеся с угрозой как изнутри, так и извне. Карл Лёвенштейн, специалист по теории права и ученик Макса Вебера, находясь в эмиграции в США, разработал концепцию «воинствующей демократии». Во многом исходя из опыта Веймарской республики, Лёвенштейн сформулировал основу этой теории еще в 1931 году в Галле на съезде ученых, специализирующихся на теории государства и права: «Государство, которому угрожают две радикальные партии, занимающие разные полюса политического спектра, обязано решительно защищаться»13.
После нападения России на Украину все вопросы, поднятые в 1930-е годы, снова актуальны
В 1937 году он детальнее разработал свою концепцию. Описав уже имеющиеся механизмы защиты государственного строя (запрет политических партий и антигосударственных организаций, наказание за государственную измену, запрет на владение оружием, штраф за разжигание ненависти и вражды и многое другое), Лёвенштейн задокументировал прощание с иллюзиями. Изучать иррациональную идейную сторону фашизма он считал едва ли целесообразным: любые просветительские попытки заведомо запоздали, с огнем нужно бороться только огнем14. Требуя от демократии воинствующего самоутверждения, он был настолько серьезен, насколько это было продиктовано обстоятельствами того времени. В своих размышлениях Лёвенштейн ориентировался на республиканский институт диктатуры. Будучи яростным противником политики умиротворения агрессора, он не представлял себе обороноспособную демократию без внешнеполитического компонента. Перед угрозой исчезновения, исходящей от репрессивных режимов, демократический строй как достижение современной цивилизации приобрел для либералов еще большее значение. Характерным аспектом этого было новое обращение к гуманизму и правам человека. Незадолго до начала Второй мировой войны Томас Манн выступал за «воинственный гуманизм», который смог бы защитить западную демократию15. При этом речь шла как о внутриполитической борьбе с противниками демократии, так и о критике умиротворения агрессора, малоэффективного против экспансионистских намерений нацистской диктатуры. Приверженность ценностям и борьба с тоталитаризмом стали общим основанием демократического либерализма.
В последующие десятилетия сторонники этой позиции неоднократно подвергались критике за «ментальность крестоносцев». Сразу приходят на ум и ассоциации с эксцессами маккартизма, когда политические оппоненты просто объявлялись вне закона, и с миссионерской установкой «строительства демократии» (democracy building). После нападения России на Украину все апории тех времен снова актуальны. Оценивая воинственную решимость Лёвенштейна, можно, пожалуй, другими глазами взглянуть на отсутствие у него теоретической строгости — в виде готовности приостановить действие некоторых гражданских прав во имя защиты других «фундаментальных». Лёвенштейн и сам не возражал против важнейшего аргумента Кельзена о том, что укрепление демократической культуры служит наиболее эффективным средством против авторитаризма. Собранные им эмпирические данные подтверждали, что западные демократии и парламентские монархии в целом были склонны сохранять стабильность, тогда как молодые республики, такие как Испания, Австрия, Польша и Германия, не имевшие демократического опыта, переживали упадок.
Трудности перевода
В политической науке и теории права идея о мирной в принципе, но «обороноспособной» демократии рассматривается как практичная модель государственного устройства, успешно реализованная в Основном законе ФРГ16. Ключевые характеристики такой модели: «бдительность», «ценностная ориентированность», «готовность защищаться»; ее средства — защита конституции, запрет партий, борьба с врагами конституции и запрет на поправки к ряду статей Основного закона. Как бы ни были важны эти конкретные примеры конституционной и юридической практики, не хотелось бы ограничивать теоретико-политическую дискуссию вопросами правоприменения. В противном случае дебаты о самоопределении демократии, ее нормативных и политических аспектах, рискуют отойти на второй план.
С идейно-исторической точки зрения, «воинственная демократия» подготовила почву для трезвого понимания демократических принципов. Однако в первую очередь эта концепция Лёвенштейна отлично демонстрирует сложность дилемм, с которыми сталкиваются либеральные демократы, лишаясь поддержки демократического большинства и возможности прибегнуть к предусмотренным средствам защиты демократического порядка. Концепция «Militant Democracy» ведь родилась в результате экзистенциального кризиса демократии. Проблемы начинаются уже на стадии адекватного перевода этого английского термина, поскольку не стоит забывать, что такие смягченные в переводе определения, как «обороноспособная» (wehrhafte) или «боеспособная» (streitbare), появляются позднее. В 1930-е годы гораздо понятнее для всех была именно концепция воинственности; она имела четкое обоснование как во внутренней, так и во внешней политике. Внутри страны речь шла о противодействии военизированным боевым отрядам экстремистских партий; на международной арене активного сопротивления требовали ревизионистская внешняя политика и военная экспансия национал-социализма.
Сегодня специалисты по социологии, истории и политологии сравнивают наше время с периодом между двумя мировыми войнами17. Некоторые формальные сходства, действительно, очевидны: падение популярности парламентаризма в обществе, рост массовых движений правоэкстремистского толка и подъем национализма в целом, противоречие между демократическим принципом всеобщего участия в политической деятельности и реальностью капитализма. Не последнюю роль играет и накапливающаяся неопределенность в международной системе, институты которой представляются все более беспомощными перед вызовами, связанными с миграцией, экономикой, экологией и требованиями безопасности.
Самое же главное отличие от тех времен состоит в том, что тогда либеральная демократия была новым достижением. Демократия считалась концепцией будущего, с ней связывали множество ожиданий и надежд, но сколько-нибудь значительного опыта ее строительства на тот момент не было. Фактически либеральная демократия со свободным и равным избирательным правом, представительной парламентской формой правления, разделением властей и конституционными гарантиями основных прав стала ведущей моделью в Европе только с 1918 года. Вопрос, как сохранить демократию и защитить ее от врагов, обрел актуальность в тот момент, когда массовая демократия породила новые тоталитарные идеологии, готовые, прикрываясь мнимой волей большинства или всего народа сразу, уничтожить парламентскую систему.
Для современников слова Йозефа Геббельса о том, что либеральная демократия сама «предоставила своим смертельным врагам средства, которыми она была уничтожена», были самоочевидны18. Однако если вдуматься в это высказывание Геббельса, решающую роль сыграл не народ, а антидемократические элиты, использующие возможности политической системы в своих целях. И до сих пор все разговоры о кризисе демократии фокусировались на критике элит и функционеров от политики и бизнеса, которые оторвались от нормативных требований демократии и не соответствовали своей ответственной роли в демократическом строе19.
Самое же главное отличие от 1930-х состоит в том, что тогда либеральная демократия была новым достижением
Это подчеркивает ограниченность любой нормативной теории демократии, которая всякий раз вынуждена иметь дело с чем-то эфемерным: социально-психологической динамикой, надеждами и страхами, утопиями и страхами граждан. Все это вместе может малопредсказуемым образом влиять на демократический процесс. И не кто иной, как Ганс Кельзен со всем своим формализмом и юридическим позитивизмом, напоминает специалистам по государственному праву и политической теории о том, что любая конституция вынуждена испытывать на себе непредвиденное воздействие социальной и политической реальности.
Попытка дать четкое определение концепции «обороноспособной демократии» похожа на многие другие парадоксы демократической теории, такие как право на сопротивление и «гражданское неповиновение». Если право на сопротивление допускается как чрезвычайная форма борьбы со злоупотреблением властью, то роль «гражданского неповиновения» состоит в том, чтобы быть законным нормативным доводом против правового порядка, грозящего отойти от конституционных ценностей. В обоих случаях юридически закрепить это практически невозможно, поскольку демократическая цель, на которой основывается подобное поведение, едва ли может быть буквально прописана в конституции. Можно, конечно, предусмотреть некие правила для исключительных случаев, но тогда при чрезвычайном положении, которое должно оправдать эти меры, будет потеряна твердая почва процедурных действий. В итоге нормативная легитимность окажется в противоречии с законодательной и исполнительной легальностью.
Вопрос о том, когда постепенное превращение правового государства в неправовое доходит до масштабов, которые делают сопротивление граждан легитимным, имеет широкий простор для интерпретаций, особенно при демократическом строе. Специальные законодательные меры по защите либерального конституционного порядка, как правило, оказываются необходимыми именно в тот момент, когда они де-факто неисполнимы, так как не пользуются поддержкой большинства.
Возможности профилактики
Тем не менее право нельзя сводить к его функциональности, оно должно учитывать и культурное влияние конституционных норм20. В этом отношении на страже демократического порядка стоит Конституционный суд. Полномочия по контролю над соблюдением норм не в последнюю очередь были проработаны Гансом Кельзеном, который стал одним из разработчиков австрийской конституции и сам работал конституционным судьей до выхода в отставку в 1930 году. С точки зрения демократической теории, Кельзен, похоже, давно реабилитирован. Хотя «обороноспособная демократия», первые приверженцы которой резко дистанцировались от него, стала частью западной самоидентификации, акценты в ее идейном содержании изменились. Она, несомненно, по-прежнему подразумевает некий набор мер по защите конституции и государства. Однако актуальные дискуссии вокруг кризиса демократии показывают, что теперь мало четко обрисовать врага конституции и сконцентрироваться на этом образе. Схематичное описание экстремизма, где слева и справа видится симметричная угроза, сводит все дело к борьбе с врагами, в рамках которой необходимы полицейские мероприятия, не помогающие, однако, стабилизировать демократию в долгосрочной перспективе. Ко всему прочему, маловероятно, что противники конституции будут открыто бороться против демократии путем государственного переворота или чего-то в этом роде, а левые к тому же еще никогда не упраздняли функционирующие европейские демократии. Конечно, обороноспособная демократия не может отрицать свои корни — чрезвычайной меры, созданной по образцу диктатуры. Но полезно увидеть в ней и характеристику либеральных демократий вообще, чтобы подчеркнуть их стабильность и устойчивость.
Нецелесообразно концентрироваться исключительно на борьбе с противниками демократии
Еще Кельзен и Лёвенштейн, по-разному расставляя акценты, продемонстрировали, что успешность защитных мер демократии (не важно, «воинствующих» или законодательных) зависит от устойчивости политической культуры. Сегодня, когда речь заходит об упадке и гибели западной демократии, политическая теория могла бы многое почерпнуть из аргументации тех времен. При этом искусственно драматизировать текущую ситуацию не стоит, ведь она сильно отличается от Веймарской Германии. Демократическая культура, возросшая за последние 75 лет, благодаря своей укорененности дает куда больше предпосылок для разрешения кризисов, чем было таковых во времена первой немецкой демократии. Та, будучи республикой без республиканцев, демократией без демократов, действительно столкнулась с нехваткой настоящих патриотов собственной конституции, готовых защищать верховенство закона, — в том числе внутри своих институтов. Так что крупные демонстрации начала 2024 года были не просто удобным способом морального самоутверждения. В качестве своеобразной практики гражданской активности они стали демонстрацией сплоченности общества и устойчивости демократии как раз в то время, когда политическая культура и государственные институты нуждались в укреплении. В конце концов, когда граждане неравнодушны и идет активная общественная дискуссия, даже обсуждать перспективу запрета политической партии легче — с учетом того, что побочным эффектом может оказаться то, что столь широкая мобилизация в итоге сделает такую меру излишней.
Но этого недостаточно. Ведь растущие сомнения в способности политической системы решать возникающие проблемы и падение популярности демократии свидетельствуют о недостатке коммуникации, или об отчужденности между гражданами и демократическим государством. Поэтому нецелесообразно концентрироваться исключительно на борьбе с противниками демократии. Гораздо важнее будет признать существование проблемных зон и воспринимать политические потрясения как последствия политических ошибок (которые, однако, исправимы). Стабилизация демократии требует более активной самокритики от самих демократов. Необходимо перестать спекулировать на теме врагов, а заняться поиском истинных причин таких грозных симптомов, как социальная поляризация, правый популизм и национализм, ксенофобия, антисемитизм и антилиберализм.
«Вымирающим видом»21 демократию делает то, что симптомы ее кризиса отнюдь не всегда можно объяснить рациональными институциональными причинами со всей их очевидностью. Или же объективными социально-экономическими проблемами. Абстрактные страхи и ресентимент возникают, когда демократия уже не в состоянии предложить какую-либо надежду на улучшения, которая все еще связана с идеей общего блага и «общества равных» как фундаментальной цели22. Забота об общественных пространствах в городах и пригородах, доступ к образованию, предоставление возможностей для развития, создание функционирующей инфраструктуры, забота об окружающей среде — все это остается частью непрекращающихся процессов демократизации. В этом отношении превращение общего блага в политическую тему служит куда более эффективной превентивной стратегией, обеспечивающей демократии устойчивость, чем фиксация на борьбе с ее врагами.
1. Подробнее о данной проблеме см.: Kraushaar W. Keine falsche Toleranz! Warum sich die Demokratie stärker als bisher zur Wehr setzen muss. Hamburg, 2022. ↑
2. См. Offe C. Demokratisierung der Demokratie. Diagnosen und Reformvorschläge, Frankfurt/M.–New York, 2003. ↑
3. См. Sternberger D. Lebende Verfassung. Studien über Koalition und Opposition (1956). Новое издание с предисловием Штефена Аугсберга вышло в Гамбурге в 2022 году. ↑
4. Подробнее о дебатах вокруг данного кризиса см. краткий обзор Selk V. Demokratiedämmerung. Eine Kritik der Demokratietheorie. Berlin 2023. ↑
5. Описание контекста см. у Hacke J. Existenzkrise der Demokratie. Zur politischen Theorie des Liberalismus in der Zwischenkriegszeit, Berlin 2018. ↑
6.Schmitt C. Legalität und Legitimität (1932), Berlin 1996. S. 32f. ↑
10.Kelsen H., Verteidigung der Demokratie (1932) // Jestaedt M., Lepsius O. (Hrsg.) Verteidigung der Demokratie. Abhandlungen zur Demokratietheorie. Tübingen 2006, S. 229–237. Это место: S. 237. ↑
12. См. Kelsen H. Vom Wesen und Wert der Demokratie (1929), Stuttgart 2018. ↑
13.Loewenstein K. Diskussionsbeitrag // Verhandlungen der Tagung der Deutschen Staatsrechtslehrer in Halle am 28. und 29. Oktober 1931, Berlin–Leipzig 1932, S. 192f. ↑
14. Loewenstein K. Militant Democracy and Fundamental Rights (I + II) // American Political Science Review 3/1937 и 4/1937. P. 417–432, P. 638–658. ↑
15. См. Mann T. Achtung, Europa! (1935) // Kurzke H., Stachorski S. (Hrsg.) Essays, Bd. 4: Achtung, Europa!, 1933–1938. Frankfurt/M. 1995, S. 147–160, здесь S. 159. ↑
16. См.: Thiel M. (Hrsg.), Wehrhafte Demokratie. Beiträge über die Regelungen zum Schutze der freiheitlichen demokratischen Grundordnung, Tübingen 2003; Mandt H., Demokratie und Toleranz – Zum Verfassungsgrundsatz der streitbaren Demokratie (1977) // Politik in der Demokratie. Aufsätze zu ihrer Theorie und Ideengeschichte, Baden-Baden 1998, S. 29–56; Backes U., Schutz des Staates. Von der Autokratie zur streitbaren Demokratie, Opladen 1998; Müller J-W., Militant Democracy // Rosenfeld M., Sajó A. (Ed.), The Oxford Handbook of Comparative Constitutional Law, Oxford 2012, P. 1253–1269. ↑
17. Параллели с демократическим кризисом межвоенного периода проводятся практически во всех последних исследованиях. См. Mounk Y. Der Zerfall der Demokratie. Wie der Populismus den Rechtsstaat bedroht. München 2018; Snyder T. The Road to Unfreedom. Russia, Europe, America, London 2018; Levitsky S., Ziblatl D., Wie Demokratien sterben. Und was wir dagegen tun können. München 2018; Zielonka J., Counter-Revolution. Liberal Europe in Retreat. Oxford 2018; Runciman D. How Democracy Ends. London 2018. ↑
18.Goebbels J. Der Angriff. Aufsätze aus der Kampfzeit, München 1935, S. 61. ↑
19. Критике политических элит в США уделено много внимания в анализе Levitsky/Ziblatt, Mounk und Zielonka (Прим. 17). ↑
20. См. Möllers C. Die Möglichkeit der Normen. Über eine Praxis jenseits von Moralität und Kausalität. Berlin 2015. ↑
21. См. Rahden T.v., Demokratie. Eine gefährdete Lebensform. Frankfurt/M.–New York 2019. ↑
22. См. Rosanvallon P. Die Gesellschaft der Gleichen. Hamburg 2013. ↑
Пользователи европейских интернет-сайтов знают о навязчивом предложении в момент захода на них — подтвердить согласие на использование файлов cookies. Это требование Европейского Союза, которое с 1 сентября 2023 года действует и в Швейцарии. От предложения можно отказаться. И иногда это может иметь политический смысл.
Швейцарское издание Republik еще осенью прошлого года выяснило, что крупнейшие СМИ страны используют инструменты «Яндекса», предназначенные для анализа траффика, и передают данные о пользователях в Россию. После тогдашней публикации названные издания отказались от этих систем, но, как выяснило Republik, они по-прежнему в ходу на сайтах и в приложениях ряда швейцарских региональных СМИ.
Как минимум одно из них после публикации заявило, что прекращает пользоваться инструментами «Яндекса», но подчеркнуло, что и раньше делало это исключительно для собственных аналитических целей, а не для более эффективной продажи рекламы, как предполагает Republik. В свою очередь, сервис Localpoint, который помогает всем упомянутым в статье печатным изданиям размещать свои бумажные публикации в интернете, в ответе на статью Republik сделало упор на том, что ни у «Яндекса», ни у российских спецслужб нет и не могло быть реальной возможности вычислить конкретного человека по собранным данным, в частности по IP-адресу, — для этого понадобилось бы согласие швейцарского суда.
Тем не менее значительный массив данных о швейцарских читательницах и читателях оказался в распоряжении российского технического гиганта. И это показывает одно из важнейших отличий нынешнего гибридного конфликта от холодной войны: обладая значительно меньшей экономической и военной мощью, чем СССР, путинская Россия значительно более интегрирована в западную экономическую жизнь и не только зависит от нее, но и может пользоваться этим в собственных интересах.
Подписывайтесь на наш телеграм-канал, чтобы не пропустить ничего из главных новостей и самых важных дискуссий, идущих в Германии и Европе. Это по-прежнему безопасно для всех, включая граждан России.
Тем, кто размещает на своих сайтах интернет-рекламу и таким образом финансирует их, подобно многим медиакомпаниям, следует держаться подальше от «Яндекса». «Яндекс» — технологический гигант, который в России считается монополистом, — это сразу и поисковая система, и видео-платформа, и служба доставки, и стриминговый сервис.
Но этим дело не исчерпывается: компания — это российский аналог Google в сфере интернет-рекламы. Как и американский техногигант, «Яндекс» располагает обширной экосистемой так называемых «рекламных технологий» (AdTech). К ним относятся все технологии, которые используются для обработки данных посетителей сайтов и их передачи заинтересованным сторонам. Речь идет о файлах cookies, аналитических инструментах и трекерах, которые позволяют однозначно идентифицировать посетителя сайта на основе технических сведений. А заинтересованные стороны — это и рекламные агентства, и рекламодатели, в основном предприниматели. Все они получают долю при распределении данных.
Причина, почему с недавних пор медиахолдингам больше не стоит сотрудничать с «Яндексом», кроется в корпоративной структуре концерна. Еще несколько месяцев назад «Яндекс» был тесно связан со своим нидерландским юрлицом, которое действовало на основании налогового соглашения между Россией и Нидерландами. Поэтому отдельные сервисы «Яндекса» до начала года работали на территории Европы.
Однако в феврале 2024 года компания «Yandex Europa» продала все свои российские сервисы и продукты консорциуму инвесторов, связанных с государством, за 5,2 миллиарда долларов. В сделку были включены стриминговые сервисы, поисковая система, видео-платформы и целиком подразделение интернет-рекламы со всеми сопутствующими технологиями.
Причина продажи заключается в том, что репрессивное российское законодательство в сфере регулирования интернета поставило под угрозу бизнес европейской части компании «Яндекс». Кремль вот уже несколько лет как пытается подчинить себе главного российского игрока на рынке информационных технологий. Так, новостной агрегатор «Яндекса» (российский аналог сервиса Google News) считается рупором путинской пропаганды и, по мнению ЕС, несет частичную ответственность за дезинформацию российского населения, о чем свидетельствует детальное расследование издания Republik. В результате российское происхождение компании создало репутационные риски для европейского филиала, который в текущих условиях планирует полностью сосредоточиться на разработке продуктов в области искусственного интеллекта.
А еще ФСБ России регулярно обращается к «Яндексу» с требованием предоставить доступ к данным пользователей. Иными словами, нет никаких сомнений в том, что любое СМИ, пользующееся аналитическими инструментами и cookies «Яндекса», передает данные своих читателей российским спецслужбам. Что, похоже, совершенно не беспокоит многие швейцарские СМИ. Или чего они попросту не замечают.
Крупные издания, такие как NZZ, 20 Minuten и Blick, отказались от использования аналитических программ «Яндекса» после расследования Republik. Однако при помощи двухисследовательских инструментов мы выяснили, что региональные СМИ, такие как Reussbote в кантоне Аргау, Volksstimme в кантоне Базель-Ланд и La Gruyère в кантоне Фрибур, еще несколько дней назад (текст был опубликован 30 мая 2024 года. — Прим. дekoder’а) по-прежнему использовали российский аналитический инструмент «Яндекс Метрика» — как на сайтах, так и в приложениях.
Эксперт по рекламе Михаэль Маурантонио прокомментировал возможности «Метрики» по запросу Republik. Не только медиа, интегрирующее этот аналитический инструмент в код своего сайта, но и сам «Яндекс» получает доступ к целому ряду данных: какой контент читатель просматривал на сайте издания Reussbote, откуда он пришел — например, с фейсбука, X или Google — и на какой сайт он пошел дальше (Вот список онлайн-изданий, которые пересылали данные о своих читателях в Москву).
Постоянный доступ к IP-адресам
«Метрика» также встроена в приложения для Android 17 региональных СМИ (из-за закрытости системы не удалось выяснить, как обстоит дело с приложением для iOS). А это значит, данные о местоположении читателей могли передаваться в Россию, если они вручную не отключали отслеживание местоположения в настройках. Проблема особенно серьезна в силу того, что настройки «Метрики» обеспечивают доступ к бóльшему объему данных по сравнению с другими аналитическими инструментами, о чем в докладе на конференции «Black Hat IT» в августе 2023 года заявила разработчица систем защиты данных Кайли МакКреа. Помимо точного местоположения технология «Яндекса» также измеряет высоту нахождения смартфона и скорость его движения, что позволяет отслеживать все перемещения пользователя приложения. Впрочем, оператор платформы [Localpoint], обеспечивающей доступ к вышеупомянутым 17 региональным СМИ, утверждает, что приложения не запрашивали доступ к местоположению. Так или иначе, у «Яндекса» был постоянный доступ к IP-адресам — «домашним адресам пользователей в интернете».
И вот что особенно тревожит: все эти 17 ресурсов используют файлы cookies «Яндекса». Это так называемые идентифицирующие текстовые файлы, которые отслеживают поведение пользователя в браузере в целом и формируют его индивидуальный пользовательский профиль. К примеру, это позволяет вычислить, что конкретный пользователь сегодня прочитал статью на ресурсе Reussbote.ch, а завтра совершил покупку в интернет-магазине. На данный момент файлы cookies Яндекса деактивированы, но вовсе не потому, что швейцарские СМИ отказались от использования трекеров «Яндекса». Нет, это сам российский технологический гигант недавно удалил швейцарские региональные издания из своего клиентского портфеля в процессе разделения компании. Точная причина неизвестна. Но в любом случае, до весны 2024 года все данные об индивидуальных моделях поведения читателей 17 онлайн-изданий, включая уникальные IP-адреса, передавались в Москву.
Понимают ли издатели, во что ввязываются? По всей видимости, да.
Два клиента Localpoint не работают с технологиями «Яндекса»: Seeblick и специализированный журнал Schweizer Soldat. По данным Localpoint.ch, эти СМИ приняли решение не интегрировать технологии «Яндекса» в свои проекты. Это свидетельствует о том, что СМИ имеют право голоса при определении маркетинговой стратегии для своих рекламных площадок.
По словам представителя Localpoint, в компании ошибочно полагали, что «Метрика» отправляет данные не в Россию, а в европейское подразделение «Яндекса». После того как сотрудники издания Republik ознакомили представителей компании Localpoint с выявленными фактами, 27 мая было принято решение о запрете использования трекеров «Яндекса» на всех сайтах и в приложениях, за которые отвечает компания. На момент публикации статьи аналитические инструменты «Яндекса» действительно исчезли с новостных сайтов. Соответствующее обновление для приложений находится в стадии разработки, сообщили в Localpoint.ch.
Вот только «Яндекс» — не единственный источник опасности. Много вопросов вызывает интегрированный в новостное приложение Watson модуль, разработанный другой российской компанией, «VK», которая также связана с государством. Эта компания считается российским аналогом Facebook, ее основал [будущий] создатель Telegram Павел Дуров. Под давлением российского правительства он был вынужден продать свою социальную платформу. С 2014 года «VK» принадлежит интернет-компании Mail.ru, контрольным пакетом в которой владеет близкий к Путину миллиардер Алишер Усманов.
Модуль «Вконтакте» также может собирать огромный массив данных, таких как местоположение и идентификатор устройств, а также другие конфиденциальные данные о пользователе, и отправлять их в Россию — по крайней мере, теоретически. Впрочем, в ответ на наш запрос представитель CH-Media Лино Бугманн сообщил, что эти функции в приложении Watson отключены. Кстати, аналогичный модуль интегрирован в код приложения китайского онлайн-магазина Shein — одного из самых популярных в Швейцарии.
Одна из ключевых угроз безопасности в интернете
На все это можно ответить, что практически во все швейцарские СМИ интегрирован Google Analytics — аналитический инструмент американского техногиганта. После утечки, организованной Эдвардом Сноуденом, в этом контексте также возникает немало вопросов, ведь американские спецслужбы могут при необходимости получить доступ к данным о европейских пользователях благодаря Акту о негласном наблюдении в целях внешней разведки.
Тем не менее в случае с Россией дело обстоит по-другому: достаточно вспомнить об участившихся кибератаках против швейцарской экономики и жителей страны с применением российских программ-вымогателей, о растущей угрозе шпионажа со стороны России и о санкциях Швейцарии против России. Автоматический поток данных, отправляемых в Москву, подвергает ничего не подозревающих швейцарских интернет-пользователей несравнимо большему риску. Особенно учитывая тот факт, что данные о местонахождении пользователей интернет-ресурсов постоянно отправляются на российские серверы, и эта информация может быть перехвачена государством в любой момент.
Результаты исследования, проведенного специалистами в области конфиденциальности Вольфи Кристлем и Джонни Райаном, свидетельствуют о том, что нерегулируемый рынок интернет-рекламы — это одна из ключевых угроз безопасности в интернете. Заинтересованные стороны из разных стран — будь то секретные службы, преступники или компании — в такой экосистеме могут рассчитывать на богатый улов. До сих пор ни в ЕС, где почти во всех сферах с завидным постоянством вводятся новые регулирующие механизмы, ни в Швейцарии нет достаточной политической воли к урегулированию именно этой области. Несколько попыток пересмотреть Директиву ЕС о конфиденциальности и электронных средствах связи пока так и не увенчались успехом.
Похоже, что медиахолдинги, которые неплохо зарабатывают на размещении рекламы, располагают слишком сильными лоббистскими возможностями. И они не прочь подвергнуть своих читателей серьезным рискам в сфере кибербезопасности.
Исправление и обновление (Republik): в предыдущей версии статьи мы писали, что «Яндекс» также имел доступ к точным данным о местоположении пользователей, установивших приложения 17 швейцарских изданий. Однако, по данным Localpoint, это не соответствует действительности. Тем временем «Яндекс» ответил на запрос Republik, подтвердив, что европейские сайты были удалены из клиентского портфеля совсем недавно. Это означает, что сбор cookies был активирован для всех 17 онлайн-изданий вплоть до весны 2024 года, а все пользовательские данные читателей добавлялись в соответствующий профиль. То есть техническая информация об устройстве, уникальный IP-адрес и собранные демографические данные о каждом читателе передавались на серверы в Москве. Объем переданных данных оказался даже больше, чем предполагалось изначально.
Книга «Как умирают демократии» (How Democracies Die), вышедшая в 2018 году, на второй год президентства Дональда Трампа, с научных позиций зафиксировала то, о чем говорили многие журналисты и, разумеется, противники тогдашнего президента: его политические методы угрожают демократической системе как таковой. Авторы книги — хорошо известные в академической среде политологи Стивен Левицки и Даниэль Зиблатт.
В фокусе их внимания то, как демократия перерождается изнутри — когда с помощью законных процедур к власти приходят авторитарные лидеры. По мнению ученых, ключевая предпосылка для этого — размежевание общества на разные группы с резко отличающимися ценностями и приоритетами и при этом с равными политическими правами. Это размежевание, в свою очередь, ведет к поляризации — когда партийные элиты перестают верить в возможность договориться с оппонентами, и удержать власть становится для них важнее, чем сохранить демократию. Ради этого они соглашаются предоставить все свои немалые ресурсы авторитарным популистам — вчерашним аутсайдерам политической системы.
Перед возможным возвращением Трампа к власти многие левые и либеральные журналисты, политики и эксперты встревожены тем, что во время своего второго срока он может кардинально изменить и конституционный порядок внутри США, и международные отношения. Особенно на фоне «правого поворота», который переживают европейские страны. Значит ли это, что мировой демократии угрожает экзистенциальная угроза? Об этом интервью Даниэля Зиблатта газетe NZZ am Sonntag.
Подписывайтесь на наш телеграм-канал, чтобы не пропустить ничего из главных новостей и самых важных дискуссий, идущих в Германии и Европе. Это по-прежнему безопасно для всех, включая граждан России.
Алайн Цукер: В Европе правые популисты на марше. В Нидерландах выборы недавно выиграл Герт Вилдерс, в Венгрии у власти уже давно Виктор Орбан, в Италии правительство возглавляет Джорджа Мелони. Представляют ли они угрозу для демократического правового государства?
Даниэль Зиблатт: Эти партии могут стать угрозой. Они нередко ставят под сомнение ценности и институты либеральной демократии. Впрочем, пока что, за исключением Венгрии, их победы в Западной Европе не имели масштабных последствий. Но сама тенденция указывает на проблему: утвердившиеся политики утратили навык определять основные направления политической дискуссии и открыли дверь тем, кто раньше был на периферии и сейчас продолжает отвергать традиционные формы политики.
— У демократии есть проблема с легитимностью?
— Она по-прежнему остается самой эффективной и привлекательной моделью правления. Но мир стал многополярным, Китай и Россия обладают большим притяжением и позиционируют себя как альтернативу. Тем временем усиливаются и внутренние вызовы для западных демократий, поскольку в глобализированном мире под угрозой традиционные идентичности. Что демонстрирует вся дискуссия о миграции, из которой, собственно, и извлек такую выгоду Герт Вилдерс. Добавьте к этому, что все так же остро стоят проблемы неравенства и перераспределения, имеющие политическое звучание.
— Почему популистам так выгодно ставить под сомнение базовые демократические ценности, такие как фундаментальные права или итоги выборов? Вряд ли же избиратели хотят диктатуру.
— Что в Нидерландах, что в Германии, что в США 20–30% населения симпатизирует правым радикалам. Иногда больше, иногда меньше. Но это не большинство, как раньше. Ситуация не везде одинаково тревожная: Соединенные Штаты между 2016 и 2021 годами пережили демократический регресс. Западная Европа, напротив, показала удивительную устойчивость — например, во время финансового кризиса, который сильно ударил по Греции, Испании или Португалии. В 1930-х годах такой кризис имел бы совсем другие последствия. Мы слишком недооцениваем, насколько успешны демократии.
— Когда и почему умирают демократии, если обратиться к истории?
— Тут как с людьми: быстрый сердечный приступ или вялотекущий рак. Демократии могут погибнуть из-за внезапных военных переворотов, но могут умереть и под руководством избранных лидеров. В недавнем прошлом это происходило скорее медленно, поскольку в сегодняшнем мире демократия все еще остается общепризнанным международным эталоном и необходимым фасадом. Тем не менее тенденция вызывает беспокойство. После падения Берлинской стены мы были свидетелями расцвета демократий. Не все страны были готовы к этому, в том числе потому, что доход на душу населения был слишком низким. Сегодня мы наблюдаем откат назад.
Мы слишком недооцениваем, насколько успешны демократии
— Такие популисты, как Вилдерс, не обязательно автократы. С какого момента они начинают представлять опасность?
— Здесь важно делать различение. Мы придерживаемся критериев испанского политолога Хуана Линца. Первый: политики должны принимать результаты выборов независимо от того, выиграли они или проиграли. Второй: они не должны использовать насилие, чтобы прийти к власти или остаться у власти. Третий критерий: по-настоящему демократическая партия должна явно и открыто дистанцироваться от групп, не соответствующих первым двум. Этот третий критерий, пожалуй, самый трудный, так как многие партии имеют на своей периферии людей, которые не прочь прибегнуть к насилию для борьбы с конституционным порядком. Чтобы их изолировать, следует создавать коалиции, в том числе и с идеологическими противниками.
— Почем третий критерий так важен?
— История показывает, что нередко политики, которые благодаря костюмам и галстукам производят впечатление мейнстримных, способствуют подъему экстремистов. В итоге именно они ставят демократию в затруднительное положение.
— Что именно происходит, если закамуфлированный экстремист все-таки приходит к власти? Как он подрывает демократию?
— Здесь может помочь аналогия с футболом. Сначала скрытый автократ пытается переманить на свою сторону нейтрального судью. В демократии это органы правосудия, прокуроры и судьи. Затем начинается атака на противника — борьба с оппозицией на политической арене, в СМИ и в гражданском обществе. И, наконец, он пытается изменить правила игры в свою пользу. Это может быть, например, перетасовка границ избирательных округов ради того, чтобы гарантировать своей партии места в парламенте. С помощью этих трех шагов можно вполне законно создать автократическую систему.
— Виктор Орбан поступил именно так?
— Как и Дональд Трамп, однажды он проиграл выборы. А когда вернулся, то решил, что это не должно повториться. И, действительно, стал манипулировать системой так, что с тех пор не проиграл ни разу. Это противоречит известному изречению Маркса, что история сначала разворачивается в виде трагедии, а потом повторяется в виде фарса. В Венгрии трагедия случилась на второй раз. И я опасаюсь, что Трамп образца 2024 года тоже может попробовать сделать что-то подобное, если выиграет.
Виктор Орбан, как и Дональд Трамп, однажды проиграл выборы. А когда вернулся, то решил, что это не должно повториться
— Вы боитесь, что Трамп действительно может подорвать американскую демократию?
— Сравнение с Виктором Орбаном в Венгрии или Владимиром Путиным в России несколько преувеличено. Но сейчас каждые выборы в США воспринимаются как чрезвычайное происшествие национального масштаба. И действительно, это важные выборы для будущего демократии, для будущего НАТО, для мира — и для нашей способности решать насущные проблемы, такие как изменение климата.
— Что произойдет, если он действительно победит на этих выборах?
— Когда Дональд Трамп стал президентом в 2016 году, он следовал своему инстинкту. Сегодня все по-другому: он многое осмыслил, его злоба по отношению к демократам и части республиканцев усилилась. Есть риск, что он будет использовать государство для своих личных целей. Авторитарная стратегия может включать наступление на нейтральные институты — например, на судебную систему. Собственно, он уже говорил, что хочет использовать ФБР для борьбы с политическими противниками!
— Cлишком алармистски все это звучит, вам не кажется?
— Это вполне реальная опасность. Но и сопротивление будет мощным. Демократическая оппозиция хорошо организована и хорошо финансируется. У нас есть надежные институты, судьи, которые ценят свою независимость и противостоят политикам, у нас есть штаты, федеральные служащие и гражданское общество — и все они устойчивы. Уничтожить американскую демократию будет нелегко. Но избрание Трампа, вероятно, приведет к хаосу, беспорядкам и нестабильности.
— Америка никогда раньше не была так мультиэтнична, никогда прежде смешанные браки не достигали такого числа. Как это сочетается с антидемократическими настроениями республиканцев, поддерживающих Трампа?
— В основе движения сторонников Трампа как раз реакция именно на эту трансформацию общества. Мы сталкиваемся с поляризацией образа жизни: в то время как демократы стали более мультиэтничными и урбанизированными, республиканцы все больше превращаются в партию белых, проживающих за пределами больших городов. Обе стороны считают, что приход политического противника к власти угрожает нации. Чтобы предотвратить эту угрозу, республиканцы, поддерживающие Трампа (прежде всего они, но не только), готовы смириться с ограничением демократических прав. Радикализация также связана с тем, что Республиканской партии все труднее добиваться большинства. На семи из последних восьми президентских выборов они не получали большинства голосов. Трамп, например, победил только благодаря системе выборщиков, которая благоприятствует районам вне больших городов.
— В общем, демократии угрожает отступление?
— В конце концов республиканцам придется трансформироваться в мультиэтничную партию, за которую могли бы отдать голоса и афроамериканцы, и латиноамериканцы. Независимо от того, насколько она окажется консервативной, это было бы хорошим знаком того, что республиканцам больше не нужно бояться демократии. Что опять можно спорить о конкретных политических идеях.
Обе стороны считают, что приход политического противника к власти угрожает нации. Чтобы предотвратить эту угрозу, сторонники Трампа (но не только они), готовы смириться с ограничениием демократических прав
— Наиболее радикальный вариант гибели демократии Германия пережила с приходом к власти Гитлера. Какие уроки можно извлечь их этого опыта?
— Даже национал-социалисты Гитлера пришли к власти с помощью демократических инструментов. Они получили большую поддержку на выборах, но большинства у них не было. И тем не менее Гитлеру удалось взять власть — благодаря мейнстримным политикам. Мы должны помнить об этом. Когда партии в своем высокомерном стремлении удержать власть присоединяются к периферийным деятелям, это часто оборачивается против них. Они должны честно говорить о своих намерениях! В этом отношении бразильские политики в прошлом году оказались более стойкими, чем многие республиканцы. За исключением разве что самых преданных сторонников Болсонару, все смирились с его поражением.
— Чем отличаются атаки на демократию со стороны левых и правых?
— Да ничем! Были времена, когда левые точно так же представляли собой угрозу, например в Венесуэле при Уго Чавесе. И если предположить, что Трамп будет избран во второй раз, не получив при этом большинства голосов и только благодаря системе выборщиков, это спровоцирует возрастающий кризис легитимности демократии в глазах многих молодых американцев. В таком случае можно будет ожидать большого давления на демократические институты со стороны левых.
— Крах демократии в какой стране удивил вас больше всего?
— Такого вопроса мне еще не задавали! Мой ответ — в Венгрии. В 1990-е годы Венгрия служила посткоммунистическому миру образцом для подражания. История этой страны была связана с западной традицией, затем она пережила более мягкую, чем другие, версию коммунизма, после этого быстро стала членом ЕС и НАТО. С точки зрения экспертов, все говорило о том, что Венгрия станет демократической страной. Предположить, что именно эта страна превратится в своего рода автократию, было невозможно.
— Может ли демократия прийти в страну слишком рано?
— Тут понятно одно: богатые демократии не умирают. «Богатство» при этом понятие относительное: за последние сто лет ни одна демократия не потерпела крах, если ВВП на душу населения превышал 17 тысяч долларов в год. Это то, что, несмотря на все проблемы, говорит в пользу США.
— Почему достаток вообще играет такую роль?
— Само по себе богатство ничего не гарантирует, важно то, с чем оно связано. Богатые общества более плюралистичны, так как в них есть различные социальные интересы, которые уравновешивают друг друга. В бедных странах, наоборот, элита доминирует в системе. Я не хочу сказать, что бедные страны не должны становиться демократическими. Но препятствия там сильнее.
— Так ли стабильны прямые демократии, как мы думаем? Например, швейцарская?
— Помимо дохода важнейшим индикатором стабильности служит возраст. Ни одна демократия старше пятидесяти лет в прошлом столетии не погибла. В этом смысле вы в безопасности! Как и другие, вы со временем разработали набор неписаных политических норм, которых придерживается большинство, — это укрепляет демократию. В Швейцарии это, например, привычка к сдержанности. Однако в США мы видели, что происходит, когда политический лидер атакует подобные негласные соглашения. Если недовольство статус-кво достаточно велико, эти нормы могут оказаться очень слабыми, а демократии — уязвимыми.
— Можно ли сказать, что мы живем во времена, когда демократии и автократии борются за геополитическое доминирование?
— Да. Но при этом автократы регулярно недооценивают демократию. Они видят только беспорядок, популизм, демонстрации и думают: «Как они могут с нами конкурировать?» Они не понимают, что наблюдают постоянное самокоррекцию. Прозрачность может выглядеть как слабость, но на самом деле это источник силы. В долгосрочной перспективе демократии работают лучше, чем автократические режимы, это подтверждено исследованиями. В автократиях борьба идет за закрытыми дверями, а потому они и рушатся так внезапно. Вспомните падение Берлинской стены.
Прозрачность демократий может выглядеть как слабость, но на самом деле это источник силы
— Но ведь и демократии не абсолютно прозрачны. Лоббирование, тайные сделки элит, препятствия, чинимые избирателям. Когда заканчивается демократия и начинается автократия?
— Граница размыта. Демократии опираются на три столпа, каждый из которых может быть устойчив в разной степени. Первый: насколько велика политическая конкуренция? Чем больше, тем лучше! Второй: имеют ли граждане право и возможность для политической самоорганизации и участия в выборах? Часто в демократиях это относилось не ко всем, вспомните хотя бы позднее введение женского избирательного права. Третий столп — права человека, защита меньшинств.
— Что дает вам надежду, что кризис легитимности демократии пройдет?
— Меня обнадеживает, что большинство граждан в наших демократиях поддерживают демократию. С этой точки зрения мы уже победили.
— Скажете ли вы то же самое, если Трамп будет избран в 2024 году?
— С определенной уверенностью я могу сказать: если даже он будет избран, то не половиной и не большинством голосов, а только из-за системы выборщиков. Трамп никогда не имел более 50% поддержки по результатам опросов. Лишь только если Трамп получит большинство голосов населения, моя вера в демократию пошатнется.
16 июля министр внутренних дел Германии Нэнси Фезер запретила деятельность фирм, издающих журнал Compact, организующих его офлайн-мероприятия, а также выпускающих связанную с ним видеопродукцию. В тот же день по немецким СМИ и социальным сетям разошлись кадры обысков в доме главного редактора издания Юргена Эльзессера, в офисах и квартирах других ведущих сотрудников.
Compact начал выходить в 2010 году и за эти годы стал важной частью крайне правого фланга немецкой политики. Его идеологическую линию красноречиво характеризует обложка последнего — июльского — номера. Вынос на ней звучал как «Германия для немцев» (Deutschland den Deutschen). Сам Эльзессер прошел долгий путь от левого радикала, призывавшего к революции в Германии и борьбе с немецким «неоимпериализмом» после объединения, до крайне правого публициста с выраженным антиамериканским и антисемитским уклоном. В начале нынешнего года он заявил: «Я не путинферштеер, я Путина сторонник» (Ich bin kein Putinversteher – ich bin ein Putinunterstützer).
Страницы Compact отдавались под конспирологические теории об 11 сентября, о «глубинном государстве», о всеобщей вакцинации в период пандемии, о «Ротшильдах и Рокфеллерах», о «великом замещении». Роль издания в немецкой политике состоит также в том, что оно стало площадкой, которая связывала правых радикалов, не делавших ставку на парламентскую работу, с идеологами и функционерами «Альтернативы для Германии», которая, напротив, борется за власть в легальном поле.
Ко всему прочему это был еще и достаточно успешный бизнес. Тираж издания составлял около 40 тысяч экземпляров (на YouTube-канал был подписано почти 350 тысяч человек), а продажа в онлайн-магазине разнообразной продукции — включая правоэкстремистскую литературу — приносилаCompact несколько сот тысяч евро в год.
Но даже на такого рода СМИ распространяется особая защита, гарантированная прессе немецким Основным законом. В Германии нет общенационального закона о СМИ, и регулированием в этой сфере каждая федеральная земля занимается самостоятельно. И даже региональные власти не могут запретить издание полностью — только отдельные публикации или выпуски и только по решению суда.
Но МВД не в первый раз за последние годы воспользовалось своим правом в некоторых случаях запрещать объединения и ассоциации (к ним, согласно немецкому закону, относится фирма, выпускавшая Compact). Как минимум некоторые юристы сомневаются, что в этом случае ведомство поступило законно, поскольку деятельность СМИ была для Compact ключевой, а значит, власти должны были руководствоваться принципами неприкосновенности прессы, зафиксированными в Основном законе.
Эльзессер, в любом случае, будет оспаривать решение МВД в суде, но действиями властей обеспокоены и журналисты, которых никак нельзя назвать его единомышленниками. Об этом статья в издании Übermedien в переводе дekoder’а.
Подписывайтесь на наш телеграм-канал, чтобы не пропустить ничего из главных новостей и самых важных дискуссий, идущих в Германии и Европе. Это по-прежнему безопасно для всех, включая граждан России.
сВо вторник утром [16 июля] настроение у Дуньи Хаяли, очевидно, было отличное. Запостив в соцсети X (бывший Twitter) фотографию Юргена Эльзессера, который открывал дверь полицейским, прибывшим на рассвете на обыск, она написала: «Символичное фото: так выглядит защита свободы и слова… ».
Этому обыску предшествовал запрет журнала Compact, которым руководит Эльзессер. Кроме того, по распоряжению министра внутренних дел Нэнси Фезер (СДПГ) были заблокированы интернет-магазин, два YouTube-канала и прочие площадки этого издания. По мнению журналистки ZDF Хаяли (а она как-никак ведущая главной новостной программыобщественно-правового телеканала), этот запрет не что иное, как большая победа для демократии и свободы слова.
Но есть и другие мнения. Например, корреспондент DIE ZEIT в Великобритании Йохен Биттнер написал в X:
«При всем презрении к расистской грязи #Compact, если, по нашему Основном закону, для запрета партии нужно соблюсти множество условий, то, наверное, и СМИ нельзя просто взять и закрыть по распоряжению министра, или как?»
Журналист Stern Мартин Дебес, много лет пишущий о правом популизме и об ультраправых в Тюрингии и Восточной Германии в целом, считает данный запрет «проблематичным». По его словам, Compact — это, бесспорно, ультраправое СМИ, но:
«Определяющий вопрос звучит так: Compact — это в первую очередь общественное объединение или все-таки, скорее, печатное издание? И если второе, то не распространяется ли на него, как, собственно, и на Stern, особая конституционная защита?»
Этот «решающий» вопрос связан с тем, что Фезер запретила Compact именно в соответствии с законом «Об объединениях и ассоциациях» (статья 3), обосновав это антиконституционным характером его деятельности (согласно статье 9 Основного закона). Иными словами, Compact в логике МВД — это не печатный орган, а объединение, воинственно выступающее против свободного демократического порядка. Конкретная правовая форма (GmbH, e.V., GbR и т. д.) при этом роли не играет.
Закон «Об объединениях» (Vereinsrecht) против свободы слова, гарантированной 5 (1) статьей Основного закона (Art. 5 (1) GG)
Фезер обосновала запрет следующим образом: Compact разжигает «ненависть к евреям, людям с миграционным прошлым и нашей парламентской демократии самым неприемлемым образом». Журнал распространяет «материалы антисемитского, расистского, историко-ревизионистского и конспирологического характера, а также направленные на возбуждение ненависти к меньшинствам». С его страниц ведется «активная пропаганда свержения действующего политического строя» и поощряются «действия, направленные против конституционного порядка». Подробное обоснование министерства до сих пор не опубликовано, но сообщается, что эксперты МВД подготовили около 80 страниц доказательств против Compact. Не было сомнений, что Эльзессер и Compact захотят оспорить запрет в суде, вскоре об этом было объявлено официально.
Есть что вспомнить
Запрет вызвал полное недоумение и у автора DIE ZEIT Ларса Вайсброда. В нескольких твитах он выразил удивление, «что исполнительная власть вообще может вводить такого рода запреты». И заметил: «Правовое государство я себе представлял как-то иначе».
Позже он удалил свои твиты и заявил с довольно удивительной откровенностью, что при предыдущих блокировках подобного рода «не изучал информацию глубоко и ни о чем таком не думал».
А вот внимательным читателям нашего сайта эта уловка из конституционного права и законов о СМИ должна быть хорошо знакома. Еще в августе 2017 года министр внутренних дел Германии Томас де Мезьер запретил сайт linksunten.indymedia, а в 2016 году — ультраправый сайт Altermedia. В обоих случаях речь шла именно о запрете объединения на основании соответствующего закона.
«Репортеры без границ» тогда назвали этот запрет «тревожным сигналом» и по поводу linksunten.indymedia писали:
«То, что правительство запретило журналистский интернет-портал, каким бы он ни был, с помощью лазейки в законе об объединениях, позволяющей избежать дискуссии о свободе прессы, — крайне сомнительно с точки зрения верховенства права».
Юрист и координатор НКО «Общество гражданских свобод» (GFF) Давид Вердерманн в деле Compact приходит к аналогичной оценке. В посте на X он назвал запрет, «по всей видимости, незаконным».
В 2020 году Вердерманн рассказывал о деле linksunten.indymedia на Verfassungsblog и подробно осветил, в чем правовая проблематичность запретительных конструкций, которые МВД выстраивает на основе закона «Об объединениях».
Обеспокоенность выразил и юридический онлайн-журнал Legal Tribune Online (LTO). У Йошки Бухгольца и Макса Колтера «больше всего вопросов» вызвало то, «можно ли оправдать запрет публикаций наличием в них содержания, которое само по себе не было признано уголовно наказуемым». С другой стороны, главный редактор LTO Феликс В. Циммерман в интервью Welt сказал, что запрет вполне может остаться в силе. Если уж Эльзессер сам говорил, что его цель не просто издавать газету, а свергнуть режим, то в суде будет сложно доказать, что речь шла только и исключительно о СМИ.
Но даже беря в расчет все эти примеры, сложно сказать, останется ли запрет в силе. В случае с linksunten.indymedia и Altermedia было по крайней мере известно, что они распространяли нарушающие закон материалы, в том числе содержавшие призыв к насилию. Между тем Юрген Эльзессер утверждает, что ни разу за всю историю Compact не было ни доказательств чего-либо подобного, ни расследований по соответствующему поводу.
Запрет и наказания
Но ведь и в деле linksunten.indymedia чиновники предстали не в лучшем свете: судебное производство в связи с «созданием преступной организации» (статья 129 УК ФРГ) в отношении лиц, которых органы безопасности считали владельцами сайта, было прекращено. Не удалось установить и их причастность к найденному «оружию», о котором трубили в СМИ.
В итоге иск, оспаривающий запрет, был отклонен по формальным причинам как в Федеральном административном суде, так и в Федеральном конституционном суде, и до подробного обсуждения правомочности решения с точки зрения прав СМИ дело вовсе не дошло. Раз (из опасения уголовного преследования) истцы не признали себя участниками объединения, которого, по их мнению, не существовало, у них не было и полномочий подавать в суд, посчитали судьи. Только члены объединения вправе оспаривать его запрет.
А вот последствия запрета ощущаются до сих пор. Например, прокуратура Карлсруэ возбудила дело против редактора независимой радиостанции ФрайбургаRadio Dreyeckland Фабиана Кинерта за ссылку на архив портала linksunten.indymedia, запрещенного в 2017 году. По версии обвинения, тем самым он проигнорировал запрет данного объединения (ст. 85 УК ФРГ). В результате в январе 2023 года в редакции, а также в частных помещениях прошли обыски. Через полтора года после этого, в июне 2024 года, Кинерт был оправдан в суде первой инстанции. И теперь в связи с обысками рассматривается конституционная жалоба по поводу нарушения свободы прессы и радиовещания.
Совсем другой лейтмотив
Бросается в глаза то, как оперативно и подробно высказались многие журналисты в соцсети Х и в СМИ. Кто-то критиковал этот запрет (как Николас Поттер в taz), кто-то его поддержал (например, Антон Райнер в Spiegel) — но, так или иначе, все как будто вдруг осознали принципиальность происходящего.
Возможно, все дело в популярности и значении журнала Compact, но все же это выглядит очень странно. Ведь когда запрещали linksunten.indymedia, в немецких СМИ не было ничего даже близко напоминающего такое прозрение:
Spiegel тогда назвал запрет «серьезным ударом по ультралевым».
Информацию о том, что у обвиняемых было найдено оружие (впоследствии оказавшуюся ошибочной), Немецкое агентство печати (dpa) распространило, не имея подтверждения.
Weltписала, что «закрытие ультралевого сайта было абсолютно верным».
Хотя, например, Михаэль Ханфельд из FAZ остался верен себе. В свое время он считал запрет «опьяненного левацким насилием» linksunten.indymedia совершенно обоснованным, а сегодня приветствует эту меру в отношении Compact. Потому что, пишет он, поздно опасаться «того, что читателей и зрителей могут подстрекать к действиям, направленным против конституционного порядка», нужно «в свете нарастающего разгула, творящегося в Compact, просто констатировать, что это происходит».
Столь определенное отношение к запретам отличается как минимум одним — последовательностью.
Один шаг до цензуры
И все же брать на вооружение закон «Об объединениях» в качестве лазейки для запрета СМИ кажется крайне сомнительным решением. Ведь это позволяет государству запрещать опубликованное, не утруждая себя необходимой конституционной проверкой. И избавляет его от необходимости даже рассматривать более мягкие меры, такие как удаление отдельных статей, как того требует Европейский суд по правам человека. До цензуры неугодных СМИ — один шаг.
Для свободы прессы лучше — и здесь Ларс Вайсброд прав, — если такие решения будут не приниматься исполнительной властью (которая рано или поздно может быть назначена партией АдГ или ей подобной), а передаваться в Федеральный конституционный суд, как в случае с запретом политических партий. А сегодняшняя власть, прежде всего в лице Нэнси Фезер, напротив, изо всех сил пытается наделить «обороноспособную демократию» все новыми полномочиями и все более строго проводит границы дозволенного. Кажется, ей не приходит в голову, что созданные прецеденты могут однажды послужить другим целям. В конце концов, подрыв основных прав и свобод, безусловно, пойдет на пользу не либеральной демократии, а ее врагам.
Можно, конечно, возразить, что все эти соображения не применимы к Compact и всем остальным действующим лицам. Что все это волки в шкуре СМИ, которые лишь прикрываются свободой слова, чтобы уничтожить демократию. Но достаточно ли тому доказательств — вопрос пока открытый.
20 июля 1944 года. На часах примерно 12:40 дня. Граф Клаус Шенк фон Штауффенберг оставляет свой чемодан на полу и, стараясь действовать как можно незаметнее, покидает помещение. Дело происходит в командном пункте вермахта «Волчье логово» в Восточной Пруссии (ныне северо-восток Польши, недалеко от границы с Калининградской областью). Идет совещание. Среди его участников — Адольф Гитлер. В чемодане — бомба. Пройдет пара минут — и взрыв похоронит четверых участников встречи. Гитлера среди убитых нет.
Граф Штауффенберг этого не знает. Он торопится в Берлин, чтобы приступить ко второй части разрабатывавшейся много месяцев операции «Валькирия» — собственно к захвату власти и свержению диктатуры. Предполагалось объявить, что Гитлера убила «партийная клика», вся власть переходит к военным, и тем самым нейтрализовать возможное сопротивление спецслужб и партийных функционеров. Только после этого бывший глава немецкого Генштаба и временный глава освобожденной Германии Людвиг Бек должен был по радио сообщить о восстановлении правового государства, свободы мысли и мнения. В этой декларации отдельно осуждалось массовое убийство евреев.
Ничего из этого не случилось. Раньше, чем Штауффенберг успел приземлиться в Берлине, до столицы рейха долетели новости о том, что Гитлер жив. Граф попытался убедить товарищей действовать несмотря ни на что, согласились лишь некоторые — и уже к вечеру многие из путчистов были арестованы, некоторые убиты. Среди них сам Штауффенберг. Сотни человек были казнены в последующие месяцы. Пропаганда объявила спасение Гитлера «Божьим промыслом».
Память о трагической истории неудавшегося путча на многие десятилетия вперед определила политическую культуру сначала Западной, потом объединенной Германии. Немецкая журналистка и исследовательница Рут Хофманн считает, что настало время критически посмотреть на одну из главных легенд о сопротивлении диктатуре.
Ее книга «Немецкое алиби» (Das Deutsche Alibi) в 2024 году номинирована на престижную премию для научно-популярной литературы Deutscher Sachbuchpreis. На основе своей книги она написала статью в издание Blätter, которую мы перевели целиком.
Подписывайтесь на наш телеграм-канал, чтобы не пропустить ничего из главных новостей и самых важных дискуссий, идущих в Германии и Европе. Это по-прежнему безопасно для всех, включая граждан России.
Нет никаких сомнений, что 20 июля, в 80-ю годовщину неудавшегося покушения на Гитлера, все венки будут возложены, все торжественные речи произнесены. Так происходит из года в год, и за обыденностью подобных мероприятий подчас забывается, что официальное признание этой памятной даты далось с большим трудом. Долгое время говорить о ней не хотели даже политики. 20 июля 1944 года всегда было неудобным днем и болевой точкой немецкого самосознания — ведь покушение на Гитлера разрушило сказку об обманутом, ничего не ведавшем народе и показало, что всегда был другой путь.
Согласно последним исследованиям, непосредственно в подготовке переворота участвовали около двухсот человек, а широкая сеть сторонников заговора насчитывала несколько тысяч. И все же борцы Сопротивления составляли лишь незначительное меньшинство среди 65 миллионов немцев. Они пожертвовали собой ради того, чего их соотечественники в большинстве своем не желали и что даже после 1945 года еще долгое время не воспринимали как ценность.
Потребовались годы, чтобы «изменники родины» превратились в героев, по крайней мере официально. И с какого-то момента память о заговоре против Гитлера обрела влиятельных сторонников. В частности, потому что содействовала реабилитации консервативных групп и традиций, репутация которых была подпорчена связью с национал-социализмом. 20 июля стало главным свидетельством существования «другой Германии» и подтверждением того, что не все немцы были нацистами. Это было выгодно и для международного реноме Германии, и для восстановления самооценки немецкого общества.
События 20 июля 1944 года пришлись ко двору еще и потому, что среди их участников были профессиональные военные, политики и высокопоставленные чиновники. Это позволило реабилитировать ту самую старую элиту, поддержка значительной части которой в свое время обеспечила Гитлеру пост рейхсканцлера. В первые послевоенные годы в ФРГ предпочитали не вспоминать, что изначально, за много лет до взрыва бомбы в «Волчьем логове», Сопротивление национал-социализму организовали коммунисты, социалисты и социал-демократы. Память об этом не соответствовала повестке консервативного канцлера Конрада Аденауэра, в правительство которого входили несколько бывших членов НСДАП.
В то время стояла задача интегрировать в новую демократическую систему миллионы бывших членов партии НСДАП, нацистских чиновников и сочувствующих. 20 июля 1944 года было для Аденауэра доказательством немецкой праведности. Которое дало всей ФРГ возможность заняться перевооружением, а конкретно бундесверу, созданному в 1955 году, — моральное право заявить о разрыве с вермахтом, хотя его личный состав, вплоть до офицерского корпуса, был набран из прежней гитлеровской армии. А еще такая установка помогала идеологически обосновать альянс со странами Запада и дистанцироваться от ГДР, где частью официальной партийной доктрины была память именно о коммунистическом сопротивлении.
«Где они были в 1933-м?»
20 июля подарило, в первую очередь, немецкой аристократии столь желанную возможность обмануть саму себя и общественность ФРГ относительно своих просчетов и интриг. В 1954 году Теодор Хойс произнес речь о «христианском дворянстве немецкой нации», объединившемся с социалистами и профсоюзными деятелями во имя заговора. На юбилее 1969 года Карл Цукмайер подчеркнул «особую роль» дворян в движении сопротивления: не считая, мол, «нескольких удручающих исключений», «практически все знатные немецкие фамилии можно найти в рядах борцов и жертв Сопротивления».
Действительно, число дворян среди заговорщиков и в их ближайшем окружении было велико. Доля аристократии в населении Германии составляет лишь 0,15%, и при этом каждый второй участник заговора 20 июля 1944 года имел дворянское происхождение. Однако дело здесь не в том, что немецкое дворянство в принципе находилось в оппозиции к национал-социалистическому режиму, о чем с большой охотой заявлял дом Гогенцоллернов после войны. В действительности все было наоборот. Знать не только не встала на пути национал-социализма, но и, напротив, в массе своей его поддержала, связав с Гитлером определенные надежды и получив в лице многих своих представителей существенную выгоду. В итоге к 1944 году высшие гражданские управленческие должности и, главное, командные посты в вермахте занимали в основном дворяне. Потому они и были единственными, кто мог хоть как-то противостоять власти и войне.
Попытка переворота провалилась главным образом потому, что нечистая совесть мучила совсем немногих
Историк Штефан Малиновски задает в связи с этим справедливый вопрос: «Где все они были в 1933-м?» А были они, образно говоря, на «Дне Потсдама», где под всеобщее ликование, с имперской помпой и под прусскими флагами была окончательно похоронена демократия.
Не все аристократы восхищались Гитлером. Несмотря на согласие по многим вопросам, у дворян были и свои предрассудки против национал-социалистов. Однако вызваны они были, в первую очередь, классовым высокомерием, а не фундаментальным неприятием. Во всяком случае, в сопротивлении практически никто из дворян не участвовал. И буквально единицы, как Адам фон Тротт цу Зольц, смогли распознать преступный характер режима с самого начала. Только с 1933 по 1935 годы число офицеров дворянского происхождения увеличилось почти в три раза. Среди высших чинов СС доля дворян составляла в среднем 14%, а среди обергруппенфюреров — 18,7%. «Типичный аристократ, — констатирует историк Генрих Август Винклер, — в годы Третьего рейха был не борцом сопротивления, а опорой системы».
Единицы, подобно Трескову, Штауффенбергу и Шуленбургу, в итоге присоединились к активному Сопротивлению, осознав свою причастность к возвышению Гитлера и, вероятно, сочтя собственным долгом устранить его. Вместо распространенного и прекраснодушного определения «бунт совести» Малиновски назвал это «бунтом нечистой совести». В итоге попытка переворота провалилась главным образом потому, что нечистая совесть мучила совсем немногих. В частности, брать ответственность на себя не захотел генералитет, большую часть которого также составляли дворяне.
И если немецкое Сопротивление в целом называют «Сопротивлением без народа», то нужно сказать и о том, что в нем оказалось лишь незначительное меньшинство от всей немецкой знати. До самого конца они боролись «против подавляющего большинства […], державшегося за сделку с национал-социалистическим государством несмотря ни на что». После того как мятеж потерпел неудачу, председатель Товарищества немецких дворян поспешил заверить Гитлера в своей преданности. И даже брат Шуленбурга, офицер Альбрехт фон дер Шуленбург, в письме к Гиммлеру старался как можно сильнее дистанцироваться от «человека, который когда-то был братом». В письме подробно перечислялись военные заслуги семьи, а события 20 июля названы «позором, который этот негодяй своим участием в величайшем дьявольском преступлении в истории Германии навлек на нас и на память о своем отце и погибших братьях».
Графиня и другие уважаемые господа
Однако благодаря тому, что в списке убитых заговорщиков было много фамилий с приставкой «фон», и, конечно, благодаря доблестному образу блестящего графа Штауффенберга после войны все же возобладал миф о том, что 20 июля 1944 года было последним героическим восстанием дворянства, которое с самого начала разошлось с Гитлером.
Решающую роль в этом сыграла умершая в 2002 году графиня Марион Дёнхофф, которая, будучи журналисткой, всю жизнь боролась за этот миф и сыграла ключевую роль в его формировании и распространении.
Дёнхофф дружила со многими заговорщиками, а с некоторыми из них ее объединяли и родственные связи. Она поддерживала контакты с кружком Крейзау и группой Гёрделера. Хотя непосредственного участия в планировании переворота она не принимала, но неоднократно передавала сообщения иностранным дипломатам и помогала связываться участникам заговора в Берлине и Восточной Пруссии, где находилось ее имение. После войны она чувствовала ответственность за сохранение памяти об убитых друзьях и посвятила этой задаче большую часть своей журналистской деятельности — сначала в качестве редактора, а затем и главного редактора газеты DIE ZEIT, в числе издателей которой она оставалась до конца жизни.
Ее бесчисленные статьи, книги и публичные лекции привели к почитанию 20 июля и к полной реабилитации участников тех событий. Тем же занимались также другие друзья и родственники погибших, но графиня, будучи авторитетным публицистом, сыграла здесь неизмеримо более важную роль, чем, например, Аннедора Лебер, вдова Юлиуса Лебера. Сразу после войны та тоже публиковала статьи, нацеленные на то, чтобы переломить враждебность населения. В 1947 году основала издательство Mosaik, которое располагалось в помещениях угольного предприятия, принадлежавшего ее мужу. Основными темами издательства стали политика и просвещение. В 1950-х годах вместе с Вилли Брандтом и историком Карлом Дитрихом Брахером она выпустила иллюстрированный двухтомник с фотографиями участников сопротивления из всех слоев общества и биографическими очерками о них. В отличие от Дёнхофф, которая всегда делала акцент на 20 июля 1944 года, Аннедора Лебер в этом портретном двухтомнике стремилась отдать должное всем формам оппозиции и группам противников Гитлера. Ее книги «Совесть восстает» и «Совесть решает» были весьма успешными, но Лебер умерла уже в 1968 году — когда западногерманские историки только начинали обращать внимание на противников режима за пределами «командных высот» (Моммзен).
Графиня Дёнхофф пережила Аннедору Лебер на 34 года и, пока шла официальная героизация, помогла сделать так, чтобы 20 июля стало олицетворением сопротивления, затмившим собой остальные формы борьбы с национал-социализмом. Даже в 1997 году она все еще писала, что ни в одной другой стране мира «ведущие представители нации не шли на такие большие жертвы во имя морали, справедливости и свободы».
Почти шесть десятилетий через все ее аргументы и рассказы пролегал один и тот же лейтмотив. Так, в 1974 году Дёнхофф писала, что перечень заговорщиков выглядит словно «список членов некоего высшего ордена», в котором были представлены «все группы элиты». Вполне понятно — и не в последнюю очередь в силу происхождения самой Дёнхофф, — что она всякий раз подчеркивала роль знати, особенно прусской: «Это было будто новым воплощением духа Пруссии […], очищенного от всех извращений». Перед тем как Пруссия канула в Лету, в последней главе ее летописи были перечислены все «великие имена прусской истории», писала Дёнхофф, такие как Йорк, Лендорф, Шуленбург, Шверин.
Только вот Пруссия никуда не делась. Например, в 1970-е годы наблюдалось настоящее прусское возрождение, которое увенчалось крупной выставкой в [Западном] Берлине в 1981 году. На ней, абсолютно в духе Дёнхофф, прославлялась романтизированная «старая Пруссия» до образования рейха в 1871 году, где, судя по многочисленным сопроводительным материалам, невозможно было обнаружить каких-либо причин для подъема национал-социализма. Среди «десяти высших руководителей этой банды преступников», то есть во главе Третьего рейха, не было ни одного уроженца Пруссии! Мятежники 20 июля, утверждала Дёнхофф в интервью DIE ZEIT в 1994 году, были «настоящими пруссаками». А Гитлер, этот «циник из Австрии», на самом деле «не имел с Пруссией ничего общего».
Но дело в том, что и среди участников восстания были далеко не только уроженцы Пруссии. Штауффенберг и Хофакер, например, были родом из Вюртемберга, Остер и Ольбрихт из Саксонии, а Мертц — из Баварии. Для Дёнхофф эта дилемма разрешалась следующим образом: такие добродетели, как терпимость, честь и гражданственность, объявлялись типичными прусскими качествами, которыми наделялись все действующие лица 20 июля. По меткому выражению историка Экарта Конце, «другую Германию» она превратила в «другую прусскую Германию». Ни в одной из своих книг или статей Дёнхофф не упоминает о том, что ее братья очень рано вступили в НСДАП. Никоим образом не касается она и бесславной роли консервативной, зачастую аристократической элиты в развале республики и пособничестве нацистскому режиму. С помощью 20 июля, названного ей «восстанием совести», она восстанавливала честь дворянства. Раз за разом показывая, что именно прусские аристократы были основными организаторами переворота, она выстраивала логическую связь с непорочной якобы историей Германии до 1933 года.
«Колокола Потсдама»
Насколько успешными были усилия Дёнхофф и тех, кто высказывал схожие с ней мнения, свидетельствует проект восстановления гарнизонной церкви, сыгравшей важнейшую роль в событиях Дня Потсдама 1933 года. Во время войны эта церковь сильно пострадала, а затем в 1968 году по указанию главы ГДР Вальтера Ульбрихта — взорвана. В 1984 году подполковник Макс Клаар, командовавший батальоном в Изерлоне (Северный Рейн-Вестфалия), основал Общество бывших военнослужащих «Колокола Потсдама» (Traditionsgemeinschaft Potsdamer Glockenspiel e. V.). Эта некоммерческая организация смогла собрать необходимые пожертвования и восстановить колокола церкви. 17 июня 1987 года во дворе казармы в Изерлоне состоялась праздничная церемония их передачи 271 десантному батальону. Под конец церемонии командир батальона Клаар сказал, что восстановление колоколов — это, помимо прочего, еще и дань памяти восставшим 20 июля 1944 года, «большинство из которых были пруссаками». Поскольку многие пожертвования поступили от ветеранов вермахта, на некоторых из 40 колоколов были отлиты названия бывших частей и подразделений. Принц Луи Фердинанд Прусский, глава рода Гогенцоллернов, получил право на собственный колокол. Еще семь колоколов посвящались «потерянным восточным территориям»; на одном из них была изображена Германия в границах 1937 года.
После воссоединения Германии основатель «Колоколов Потсдама» Клаар совместно с Институтом Пруссии обратился к бранденбургским политикам с просьбой восстановить гарнизонную церковь. Несмотря на очевидно правые устремления обеих организаций, их членов и сочувствующих, социал-демократическое руководство Потсдама согласилось на сотрудничество и приняло в дар восстановленные колокола. 14 апреля 1991 года, в годовщину разрушения церкви в результате бомбардировок союзников по Антигитлеровской коалиции, карильон с колоколами был торжественно представлен публике. Во время церемонии «Его Императорское Высочество» произнес приветственную речь, оркестр бранденбургской полиции исполнил сочиненную им музыку, а двое молодых людей размахивали прусскими имперскими флагами, и никого это не смущало.
Несмотря на очевидно правые устремления организаций, их членов и сочувствующих, социал-демократическое руководство Потсдама согласилось на сотрудничество
Несколько месяцев спустя останки прусских королей Фридриха Вильгельма I и его сына Фридриха II, чьи могилы раньше находились в гарнизонной церкви, были с большой помпой и при участии канцлера Коля перезахоронены в склепе дворца Сан-Суси. Восстановление гарнизонной церкви поддерживали высокопоставленные деятели ХДС/ХСС: Рихард фон Вайцзеккер, Эберхард Дипген, Манфред Вёрнер и Фридрих Циммерман, которые были в числе жертвователей. Казалось, что Пруссию можно без особых проблем сделать частью идентичности берлинской республики. Недавно была торжественно открыта перестроенная башня, а завершение строительства церкви запланировано на конец 2025 года.
«Источник молодости Гогенцоллернов»
Воспользовавшись мифом о непогрешимости прусской аристократии, свою близость к Сопротивлению провозгласил даже дом Гогенцоллернов. На самом же деле члены этого семейства изначально боролись против республики и были сторонниками национал-социалистического движения. Особенно кронпринц Вильгельм Прусский: еще в 1932 году он призывал голосовать за Гитлера, в День Потсдама, нарядившись в гусарскую форму, принимал парады рейхсвера, СА, СС и «Стального шлема», а его брат принц Август Вильгельм вступил в отряды штурмовиков.
В поисках харизматичного лидера, который мог бы временно править Германией после успешного свержения режима, заговорщики национал-консервативных и монархических взглядов, например Карл Гёрделер и Йоханнес Попитц, обратились к сыну бывшего кронпринца, Луи Фердинанду Прусскому. Дальше предварительных разговоров дело не пошло, и к июлю 1944 года эта идея давно не рассматривалась, тем более что ее решительно отвергли остальные участники заговора. Помимо этого, ни один из Гогенцоллернов не продемонстрировал никакого интереса к поддержке оппозиции.
Зато после войны 20 июля стало своеобразным «источником молодости» (Малиновски) для нового, демократизированного образа Гогенцоллернов. Уже в начале 1950-х годов Луи Фердинанд позиционировал себя как проницательного человека, видевшего Гитлера насквозь и регулярно принимавшего участие в конспиративных встречах заговорщиков. Борцы Cопротивления, говорил он, не раскрыли его имя даже под пытками — их «верной дружбе до самой смерти» он был якобы обязан жизнью.
Когда в 2019 году разгорелись споры вокруг требования Гогенцоллернов вернуть принадлежавшие им дворцы и сокровища, их адвокат заявил, что люди, «к сожалению», часто забывают о том, что этот род «поддерживал связь с движением Сопротивления». Кронпринц Вильгельм якобы даже был «избран главой государства». О том, что сам кронпринц и его сын Луи Фердинанд с самого начала были в «тесном контакте с политической оппозицией», заявлял в 2001 году и сегодняшний глава семейства принц Георг Фридрих Прусский. Его дед якобы участвовал в оппозиционной деятельности, рискуя своей жизнью и будущим своей семьи. Доказательств этому нет, зато существуют десятки фотографий, документов и показаний свидетелей, которые доказывают близость представителей Гогенцоллернов к нацистскому режиму тех времен. Судя по всему, больше не в силах отрицать это и действующий глава семейства, ранее подававший в суды против исследователей, журналистов и публицистов, выступавших с критикой Гогенцоллернов. В марте 2023 года он объявил, что отзовет все иски и требования о компенсации, чтобы пригласить к «открытой дискуссии». По его словам, кронпринц Вильгельм «явно стремился сохранить близость к нацистскому режиму» и поэтому «не может считаться ориентиром» для дома Гогенцоллернов.
Могут ли герои быть не безупречными?
Во всем этом прослеживается давнее стремление к однозначности трактовки событий 20 июля 1944 года. Для кого-то речь идет о патриотах, чьи убеждения не вызывают сомнений; кто-то, напротив, считает, что чествовать их совершенно неуместно, поскольку офицеры из военной оппозиции и сами были восторженными национал-социалистами. В зависимости от точки зрения исторические факты порой игнорируются, а иногда — наоборот, преувеличиваются, как будто оппоненты руководствуются принципом «все или ничего». Всем нам нужны безупречные герои, рыцари без страха и упрека. И хотя Штауффенберг, Тресков, Шуленбург и Герсдорф таковыми явно не были, их либо осуждают как нацистов, либо объявляют святыми покровителями демократии и Федеративной Республики Германия.
Критичные потомки нередко упускают из виду, что для признания преступного характера нацистского режима и собственной причастности к нему людям этого социального класса необходимо было преодолеть целый ряд внутренних барьеров. Им пришлось набраться мужества, чтобы нарушить присягу. Сегодня мы не можем даже представить, насколько судьбоносным был этот поступок. В то же время возводить их в ранг символов сопротивления — значит игнорировать тот факт, что они принадлежали к тому социальному классу, который, как выразился в 1943 году профсоюзный лидер Вильгельм Лёйшнер, «усадил Гитлера в седло» и долгое время институционально поддерживал его.
Им пришлось набраться мужества, чтобы нарушить присягу. Сегодня мы не можем даже представить, насколько судьбоносным был этот поступок
С другой стороны, им действительно удалось вырваться за рамки своего времени и социальных установок. Они осмелились противостоять своим соотечественникам, начальству и коллегам, а зачастую даже родным — и даже спустя 80 лет это заслуживает всяческого уважения. Однозначная интерпретация здесь будет неуместна. Тем не менее попытки найти ее предпринимались не один раз: пропаганда ГДР отвергала участников событий 20 июля 1944 года как реакционеров, а в ФРГ они, напротив, приобрели статус неприкасаемых героев светлой стороны. Объединяющий всех миф о создании новой страны был призван стереть из памяти те факты сотрудничества консерваторов с национал-социализмом, которые в ГДР активно использовались для критики Запада. После войны различные влиятельные группировки и отдельные лица были заинтересованы в таком оправдании и старались его добиться. 14 лет правления ХДС под руководством Аденауэра создали структурные и идеологические условия для закрепления соответствующего нарратива в общественном сознании, а многочисленные политики-христианские демократы в дальнейшем способствовали его воспроизводству.
Полузабытое Сопротивление левых
То, как мало известно об участниках заговора из числа гражданских, в особенности из левых кругов, — не случайность, а результат последовательных попыток консерваторов присвоить все лавры своим единомышленникам. А еще — необъяснимой пассивности СДПГ. А ведь социал-демократы могли бы гордиться такими именами, как Пауль Лёбе, Адольф Райхвайн, Вильгельм Лёйшнер, Юлиус Лебер или Карло Мирендорф. И хотя в рядах партии после 1945 года оставалось еще немало выживших противников и противниц нацистов, СДПГ держалась в тени и вела себя так, словно боится излишнего внимания.
Когда в 1957 году бывший участник Сопротивления и узник концлагеря Карл Ибах, арестованный еще в 1933 году, решил выдвигаться от социал-демократов в Бундестаг, ему запретили в ходе предвыборной кампании упоминать, что он руководит Ассоциацией граждан, подвергшихся нацистским преследованиям. Рут Дафт, дочь борца социал-демократического Сопротивления, однажды емко сформулировала, что в СДПГ ждали, «пока все умрут», прежде чем заняться собственной историей. Так левые уступили ХДС инициативу в деле создания нарратива, а там с самого начала знали, как этим воспользоваться. Как писал в 1986 году историк-консерватор Михаэль Штюрмер, будущее остается за теми, кто способен «заполнить память, дать определения и интерпретировать прошлое». И поскольку левые не справились с тем, чтобы предложить свое видение, в общественной памяти до сих пор доминирует консервативный взгляд на 20 июля 1944 года — как на подвиг совести одного-единственного знатного офицера, к которому присоединились другие представители военной аристократии. Только им одним достало мужества противостоять режиму в отчаянной попытке освободить немцев от банды преступников, которые привели страну к катастрофе.
Будущее остается за теми, кто способен «заполнить память, дать определения и интерпретировать прошлое».
Увековечив таким образом «восстание совести», можно было забыть, что речь шла не о поступке отдельного человека или небольшого кружка консерваторов, и главное — что оппозиция до и после 1933 года концентрировалась в совершенно других слоях общества. В послевоенной историографии левое сопротивление, особенно коммунистическое, оставалось на периферии или открыто дискредитировалось, что косвенно повлияло на политическую культуру ФРГ и имело далеко идущие последствия, наблюдаемые до сих пор.
Где-то на обочине оставалась и память о женщинах, участвовавших в Сопротивлении. Большинство немцев слышали только о Софи Шолль, чья сестра Инге Айхер-Шолль всю жизнь боролась за сохранение памяти о своих убитых родственниках. Нельзя сказать, что попытка переворота 20 июля 1944 года считается мужским поступком безосновательно, но она стала таковой только потому, что женщины не допускались до службы в армии и, в подавляющем большинстве случаев, до высших должностей в любых государственных учреждениях, на административной и дипломатической службе. Однако это не означает, что женщины не участвовали в заговоре: многие из них знали обо всем от мужей и были для них незаменимыми ближайшими и самыми доверенными людьми. Некоторые из них принимали и непосредственное участие в подготовке переворота, доставляя письма или выполняя секретарскую работу, как например Маргарете фон Овен, Эрика фон Тресков и Нина фон Штауффенберг. Юристки Фрея фон Мольтке и Марион Йорк фон Вартенбург работали в кружке Крейзау над планами переустройства Германии после Гитлера; экономистка Эльфрида Небген, поддерживавшая контакты с профсоюзными активистами, предоставила укрытие Якобу Кайзеру после неудачного покушения и тем самым спасла жизнь будущему федеральному министру.
Историки до сих пор не могут сказать, почему ни одна из женщин, связанных с событиями 20 июля 1944 года, не была казнена, однако как заговорщицы и доверенные лица они подвергали себя не меньшему риску, чем их мужья. При том, что почти все женщины, входившие в «Красную капеллу», разоблаченную в 1942 году, были приговорены к смерти, в том числе Милдред Харнак, Либертас Шульце-Бойзен и Мария Тервиль. Их имена столь же малоизвестны, как и биографии многих других участниц и участников Сопротивления, особенно из числа коммунистов, чтить память которых в ФРГ не приветствовалось.
«История всегда больше, чем просто история, — утверждает исследовательница Фрауке Гейкен, написавшая книгу о женщинах в рядах Сопротивления. — Историю кто-то пишет». Так, когда речь заходит об оппозиции Гитлеру, обычно демонстрируют портрет Штауффенберга, а не берлинского еврея-коммуниста Герберта Баума. Незадолго до начала войны он и его жена Марианна организовали группу Сопротивления, к которой позже присоединились подневольные труженики с заводов Siemens. С помощью подпольных газет и листовок они протестовали против войны и привлекали внимание к несправедливости и преступлениям. В мае 1942 года группа совершила поджог антисоветской пропагандистской выставки «Советский рай» в берлинском [парке] Люстгартене и была раскрыта.
А ведь еще было много — хоть и все равно недостаточно — мужчин и женщин, пытавшихся по мере возможности спасать евреев, рискуя собственной жизнью. После выхода в 1993 году фильма Стивена Спилберга «Список Шиндлера» широкая аудитория, по крайней мере, узнала, что такие люди существовали. С 2018 года в Мемориальном центре немецкого Сопротивления [в Берлине] им посвящен отдельный этаж.
Сопротивление так называемых «простых людей» не имело никакого шанса на то, чтобы разрушить систему
20 июля 2022 года министр экономики Роберт Хабек из партии «Зеленых» стал первым политиком, упомянувшим в своей торжественной речи такую героиню. Хедвиг Поршютц из Берлина во время войны прятала в своей крошечной квартире четырех евреек, трое из которых выжили. Чтобы прокормить себя и остальных, она вынуждена была заниматься проституцией и продавать талоны на мясо на черном рынке. В октябре 1944 года ее приговорили к полутора годам тюрьмы за «преступления против военной экономики и скупку краденного», и этот срок она отбывала до конца войны.
Берлинские чиновники не увидели оснований признать ее жертвой преследований со стороны национал-социализма и рассматривать защиту еврейских женщин как акт сопротивления, «поскольку данные действия не были направлены на борьбу с режимом», говорилось в обосновании. Кроме того, приговор 1944 года якобы свидетельствует о ее «низком моральном и этическом уровне». В итоге решение чрезвычайного нацистского суда сохранило юридическую силу, и лишь в июне 2011-го прокуратура Берлина отменила его. К тому времени Хедвиг Поршютц уже давно не было в живых: она умерла в нищете в доме престарелых в 1977 году.
«Против ограниченности, насилия и нетерпимости»
Сопротивление так называемых «простых людей» — рабочих, дезертиров, уклонистов, укрывателей евреев и евреек — не имело никакого шанса на то, чтобы разрушить систему. Эти люди, если бы и хотели, не могли не то, что убить Гитлера, но даже нанести хоть сколько-нибудь серьезный ущерб режиму. Соответственно, понятие «сопротивления», разработанное в ФРГ при подготовке закона «О компенсации», оказалось неприменимо к большинству из них. Те, кто боролся с фашизмом, будучи коммунистами, тем более не могли рассчитывать на какое-либо признание своих заслуг на Западе.
Но и 20 июля как якобы общий день памяти всего немецкого движения Сопротивления на всем протяжении истории выкручивают, ретушируют, обворовывают. То превращают в часть мифа об основании ФРГ и ее армии. То в коллективное алиби, когда речь заходит о прошлом, которое нам бы хотелось поскорее забыть. То делают пропуском в НАТО и способом отмежеваться от ГДР. То используют, чтобы демонизировать коммунизм и оправдать консервативную политику.
В итоге осталась только потерявшая всякий смысл легенда о «покушении Штауффенберга на Гитлера». Восторжествовал удобный консерваторам нарратив, согласно которому, несмотря на все провалы, ошибочные выборы и катастрофы последних примерно ста лет, они всегда были на правильной стороне. Фигуры участников и участниц событий 20 июля 1944 года служат главным тому подтверждением.
При этом главной особенностью этого заговора было как раз обратное — преодоление идеологических границ. Ни один из участников не назвал бы этот план своим и только своим, даже Штауффенберг. Все понимали, что шанс на успех есть лишь в том случае, если все будут действовать сообща. Работая вместе над общей целью, эти люди сумели сблизиться друг с другом, несмотря на множество политических, человеческих и социальных различий. Известны слова Юлиуса Лебера о том, что ради свержения нацистского режима он «заключил бы договор и с дьяволом». В итоге он тесно сдружился со Штауффенбергом, который, в свою очередь, хотел видеть будущим канцлером именно Лебера, а не национал-консерватора Карла Гёрделера.
Главной особенностью заговора 20 июля 1944 года было преодоление идеологических границ
В один только кружок Крейзау вокруг Гельмута фон Мольтке и Петера Йорка фон Вартенбурга входили представители самых разных взглядов. А объединившись с социалистами и социал-демократами, оппозиционно настроенными военными и группой Гёрделера, они стали открыты еще большему количеству идей — и наоборот, смогли поделиться своими мыслями с другими. По многим вопросам споры сохранялись, но все же участники заговора достигли принципиального согласия. Об этом свидетельствует подготовленная декларация, которую Людвиг Бек, выбранный на пост главы государства, должен был зачитать по радио после успешного переворота. В качестве невысказанного наследия путча 20 июля 1944 года осталось это важнейшее качество демократии — готовность к терпимости и компромиссу. Оно могло бы и по сей день служить ярким ориентиром для всех, не будь погребено под бесчисленными попытками политической апроприации.
Как писал незадолго до казни Гельмут Джеймс фон Мольтке, всю свою жизнь он «боролся против [присущего немцам] духа ограниченности и насилия, отсутствия свободы, высокомерия, […] нетерпимости и абсолютной, безжалостной последовательности, нашедшего свое выражение в национал-социалистическом государстве». Как и прочие участники заговора, он погиб в надежде, что однажды эти качества немецкого духа будут заменены более благотворными. Или хотя бы искоренены.
«Новые правые» присваивают 20 июля
Тем позорнее то, что память о Cопротивлении сегодня захвачена правыми и ультраправыми, которые пытаются трактовать и использовать ее в своих целях. Например, 20 июля 2016 года фракция АдГ в парламенте земли Саксония-Анхальт возложила венок к мемориалу Хеннинга фон Трескова в Магдебурге. На ленте было написано «Да здравствует святая Германия». В 2018 году в Гессене АдГ начала свою предвыборную кампанию 20 июля мероприятием «Сопротивление сегодня? От графа Штауффенберга до статьи 20 (4) Основного закона». А в 2019 году, в 75-ю годовщину покушения на Гитлера, в пресс-релизе федерального совета АдГ было сказано, что партия чтит память «отважных патриотов», которые, рискуя жизнью, «пытались спасти честь нации». Их образы, заявила партия, по сей день напоминают о необходимости «противостоять всем формам экстремизма и диктатуры».
Многие «новые правые» даже не пытаются скрыть свою антидемократическую позицию, однако прямо претендуют на память о 20 июля 1944 года. Например, члены движения идентитаристов, считающие себя приверженцами «исторического наследия Клауса фон Штауффенберга» заявляют, что «герои того дня» — яркий пример «неспособности примириться, когда беда угрожает чему-то, что по праву принадлежит тебе».
Сопротивление национал-социализму переосмысливается как сопротивление демократической системе, которую теперь называют «диктатурой». В 2019 году популярность приобрел стикер с надписью «Меркель у власти дольше Гитлера — а штауффенбергов не видно». На демонстрациях правых сегодня можно увидеть флаг, в 1944 году придуманный борцом Сопротивления Йозефом Вирмером для постгитлеровской Германии. Флаг этот продается на Amazon с артикулом «Немецкое сопротивление Штауффенберга». Новая трактовка символов и грубое искажение исторических фактов — часть стандартной риторики правых, которую они преподносят все более уверенно, ведь и общественный дискурс в целом значительно сместился в соответствующую сторону. Недавнее «Исследование средних слоев общества», опубликованное Фондом Фридриха Эберта, показало, что правые и антидемократические взгляды стали вполне уже приемлемыми для среднего класса. Об этом убедительно свидетельствуют и недавние видеоролики с нацистскими куплетами из ночного клуба на острове Зюльт и из школы-интерната «Луизенлунд».
«Ничто не уходит в прошлое, все остается в настоящем и в любой момент может снова стать будущим», — сказал однажды Фритц Бауэр. Современные тенденции в политике, к сожалению, доказывают его правоту — и служат предостережением для всех, кто действительно хочет защитить демократическое наследие 20 июля.
