В них билось сердце ночного Берлина — и в марте 2020 года они закрылись из-за пандемии коронавируса — ночные клубы немецкой столицы. Фотограф Маартен Делобель (Maarten Delobel) отправился посмотреть, что происходит с ними сейчас.
Зеркальный диско-шар одиноко свисает с дерева и, словно вторая луна, освещает пустоту. «Меня всегда тянуло туда, где все мрачно и погружено в меланхолию», — говорит фотограф из Нидерландов Маартен Делобель в интервью журналу об искусстве Monopol. «Все здесь бурлило жизнью – и внезапно замерло. Именно такое чувство возникало, когда я проходил мимо берлинских клубов. До сих пор видно, что в этих местах когда-то радовались жизни – но больше здесь никого нет».
Фотограф, живущий в Берлине и Амстердаме, снимал знаменитые берлинские клубы – Бергхайн, Клуб визионеров, Дикую Ренату (Berghain, Club der Visionäre, die Wilde Renate) – по ночам, когда в прежние, «нормальные» времена перед ними выстраивались длинные очереди. Сейчас из-за ковида клубы закрыты — по всей Германии, почти без перерывов, с марта 2020 года.
Если бы не помощь земельных и федеральных властей, которая гарантирована до июня 2021, было бы совсем плохо, говорит в интервью новостному агентству dpa Памела Шобес из берлинского клуба Gretchen, председатель Клубной комиссии. Многие клубы сами ведут кампании по сбору дополнительных средств. Шобесу важно подчеркнуть: клубам не обойтись без помощи, и когда они снова начнут открываться. «Невозможно сразу взять с места в карьер», — объясняет он.
Берлинский сенатор по делам культуры Клаус Ледерер не дает повода усомниться в том, насколько важными для города он считает клубы: «Это, среди прочего, безопасные пространства, safe spaces, для всех, кто не соответствует стереотипам и мейнстриму, — например, не похож на гетеронормативные образцы. Клубы представляют собой пространство эксперимента, здесь возникают все новые формы, все новые идеи: музыкальные, перформативные, — говорил он в интервью журналу Cicero, переведенном «декодером». — Без некоммерческой культуры Берлин перестанет быть Берлином».
Но когда вернется ночная жизнь и загремят новые вечеринки – и какие клубы переживут локдаун, – не знает никто. Одинокий диско-шар на дереве – возможно, это и магический кристалл, в котором отражается все еще слишком туманное будущее …
Обращаясь к нации в самом начале пандемии, канцлер ФРГ Ангела Меркель заявила, что при принятии карантинных решений необходимы «умеренность» и поиск «золотой середины» — по-немецки «Maß und Mitte». Это был конец февраля, и трудно было даже представить, как быстро вирус распространится по всей Европе. Но уже через несколько недель, к концу марта, Германия закрылась на полный локдаун. Фотограф Ингмар Бьерн Нолтинг объехал всю страну, чтобы увидеть — и запечатлеть — жизнь страны на карантине. Удалось ли людям сохранить общность или одиночество стало неизбежным? Каково было самым незащищенным людям? Нолтинг проехал 9 тысяч километров и назвал серию фотографий словами Меркель — «Measure and middle», то есть «Maß und Mitte», «Умеренность и поиск середины».
Сегодня, когда Германию накрыла вторая — гораздо более мощная — волна пандемии, Нолтинг продолжает свою работу, за которую получил много престижных премий, например, Getty Images Reportage Grant. А пока что «Декодер» публикует снимки, сделанные весной 2020 года.
Как это было — в начале этого года ты услышал о коронавирусе, сел в машину и тут же отправился в путешествие?
В январе я прочел в газете сообщение, что где-то в Китае у людей участились заболевания легких. В феврале я снимал на Колыме, в Сибири и узнал, что ситуация в Китае постоянно накаляется. Когда вернулся в Германию, все равно не мог даже подумать, что вирус может стать проблемой для всей Европы, и Германии в том числе, — мне кажется, тогда многие так думали. А потом все стало развиваться очень стремительно. Серьезность положения я осознал 18 марта 2020 года, после телеобращения Меркель. Тут я понял, что за месяц эта штука не пройдет, ведь в Италии к тому времени все уже было очень плохо. Стало ясно, что происходят исторические события, которые серьезно повлияют на нашу жизнь. Потом в маленькой газетной заметке я прочел, что на карантине дома сидит половина населения земного шара. Мне показалось, что это совершенно невероятно, раньше я такого даже представить себе не мог.
Когда ты решил начать свой фотопроект?
Через несколько дней после обращения Меркель. Вначале из Лейпцига доехал до юга Германии, до родителей, чтобы взять у них машину. Можно было путешествовать и на поезде, но я подумал, что это будет слишком легкомысленно, да и неудобно, потому что в результате я колесил по стране туда-сюда. Машина дома стояла без дела, родителям она была ни к чему, потому что их тоже перевели на удаленку. Честно говоря, меня удивило, что они мне ее отдали: вокруг пандемия, а сыну захотелось покататься по Германии — так себе идея. Многие мне сразу сказали: если намотаешь 9 тысяч километров, точно станешь суперраспространителем вируса. Поэтому я принял строгие меры предосторожности: контактировал с минимумом людей, ходил в маске, соблюдал дистанцию — все это видно по фотографиям.
Проехав 9 тысяч километров, ты побывал в разных федеральных землях, в каждой из которых действовали свои ограничительные меры. Различается ли отношение к пандемии в зависимости от региона?
Я, скорее, заметил разницу в отношении у городских и сельских жителей. До сельской местности вирус практически не дошел, эта тема не всплывает в разговорах, она никак не влияет на поведение людей. Угроза здесь воспринимается совсем по-другому.
Если посмотреть на результаты опросов, то большинство немцев поддерживают ограничительные меры, а некоторые даже требуют их ужесточения. Мне хотелось бы, чтобы ограничения были бы более точечными, но, по-моему, сейчас, во вторую волну, этому начинает уделяться больше внимания. Поначалу все было направлено на то, чтобы не допустить второй Италии, а теперь больше говорят об экономических последствиях и так далее — все стало не так просто.
Как люди на тебя реагировали?
Люди не доверяют фотографам, особенно в Германии. Многие почему-то думают, что съемка может повлечь для них негативные последствия. Но в самом начале пандемии многие охотно соглашались фотографироваться, когда понимали: это нужно для освещения коронавирусных событий. Хотя, конечно, организовывать съемки в официальных учреждениях в такой ситуации достаточно сложно.
У меня было письмо от газеты Zeit о том, что я их фотокорреспондент, с просьбой оказывать содействие. В Бундестаге я получил аккредитацию как представитель СМИ — понятно, что это было не очень просто, но в итоге все получилось.
Ты сделал очень много снимков на тему закрытых границ — это сильно бросается в глаза. Наверное, люди твоего поколения таких картин вообще и не помнят.
Для меня это было каким-то абсурдом. Я родился в 1995 году и, сколько себя помню, границы никогда не закрывали, да и они никогда не были физически ощутимыми, они сделались такими только во время пандемии. Мы всегда ездим отдыхать в деревню в регион Алльгой, там граница с Австрией находится в 200 метрах от дома — и вдруг выясняется, что ее нельзя пересечь. Вообще, вся эта история показала, насколько быстро может измениться то, что ты всю жизнь считал незыблемым: всего три недели прошло, и — бац! — закрылись все границы, которые раньше всегда были открытыми. Это позволяет понять, насколько уязвимы все те структуры и принципы, на которых мы строим свой мир.
Для моего поколения истории о кризисных ситуациях всегда были историями из жизни других людей: скажем, эбола или горячие точки на Ближнем Востоке… Все это было где-то далеко от нас. А если вдуматься, достаточно высокомерно считать, что кризисы и катастрофы случаются только с другими. В эпоху глобализации все в мире взаимосвязано, поэтому беда может внезапно постучаться в твою дверь и затронуть лично тебя. Многие люди моего поколения, наверное, до недавнего времени были уверены, что такого никогда не случится.
Как ты считаешь, наше общество хорошо справляется с этой бедой?
Мне кажется, что вполне уверенно. Если судить по газетам, то иногда может показаться, что все обозлены, однако, по-моему, большинство людей пытается извлечь максимум из ситуации и смотреть в будущее. После всего, что мы пережили, это внушает оптимизм. По-моему, СМИ чересчур сильно нагнетают атмосферу всеобщего недовольства.
Получается, что за время путешествия ты не встретил большого количества недовольных или ковид-отрицателей?
Почему же, они были, я их снимал, но радикалов в действительности не так уж много. На демонстрации в Берлин съезжаются сумасшедшие со всей страны, там их, скажем, 25 тысяч — ну и хорошо. Но это совсем не большинство.
На твоих снимках почти нет публики: трубачи играют посреди огромного пустого поля, на автомобильной церковной службе не видно прихожан. Как ты сам чувствовал себя в это время? Стала ли пандемия для тебя периодом одиночества?
На это можно смотреть и с другой стороны: люди сидят в машинах, и, на первый взгляд, кажется, что они, действительно, разделены. Но это не означает, что они не чувствуют связь друг с другом.
На фотографии с трубачом он как бы играет сам для себя — или для пары деревьев, — но на самом деле для него это совсем не так. В этой деревне жители договорились играть хоралы по воскресеньям в 10:30, не собираясь вместе, потому что это было невозможно. Получается, что они все равно чувствовали единение посредством музыки, потому что играли не для себя, а вместе со всеми.
Мне это показалось любопытным, это очень нестандартный выход из ситуации, который показывает, как можно подстроиться под правила, а не запираться дома и не вылезать из-под одеяла. Эти меланхоличные, на первый взгляд, фотографии при внимательном рассмотрении могут оказаться рассказом о несгибаемости и жажде жизни.
Как ты находил такие сюжеты? Это была чистая случайность?
Нет, я заранее готовился. У меня был целый список тем, который я постоянно дополнял по мере того, как я узнавал все новые подробности. Кроме того, я хотел посетить знакомые мне места, которые затронула пандемия, например, побережье Балтийского моря, где я раньше часто проводил лето.
Еще я поснимал своих родных, потому что запечатлеть изменения в собственном окружении тоже интересно: раз пандемия затронула пенсионеров, зачем искать кого-то, если моя бабушка изолировалась и вот уже несколько недель сидит дома — вот ее и фотографировал. Многие начали присылать мне свои истории: сюжет с трубачами мне подсказал отец, он сам играет в этом оркестре.
Вообще проект еще продолжается, просто я теперь фотографирую не так много. Летом я активно снимал, как люди почти вернулись к нормальной жизни, и тут началась вторая волна. Долгосрочные последствия пандемии я тоже буду освещать.
Ты уже представляешь, как изменится общество после пандемии?
Нет, и это хорошо, иначе было бы не так интересно.
Фотограф Норман Хоппенхайт родился в Восточной Германии, провел в ней свое раннее детство, и уже после объединения вместе со своими родителями переехал на Запад. Возвращаясь в родной город — Шверин — он каждый раз видел его новыми глазами. В 2017 году Хоппенхайт сделал целый цикл снимков о жизни в своем бывшем районе в Шверине. dekoder поговорил с ним о том, что такое «типичный» Восток Германии и как он изменился за 30 лет, прошедшие с воссоединения.
Ты родился в 1984 году, вырос в городе Шверин, в районе под названием Дреэш. В 1990 году переехал с родителями на запад, в Шлезвиг-Гольштейн, как и многие другие жители Дреэша. Насколько хорошо ты помнишь свое детство?
Самые ранние воспоминания — это прекрасные летние дни середины 1980-х, которые я проводил с соседями и их детьми. Для того времени, когда мы переехали в Дреэш, этот район был совершенно особенным. Все было еще совсем новое, жизнь там кипела, и я часто играл на улице.
Но мои воспоминания, как и любые детские воспоминания, скорее связаны с определенными моментами и ощущениями. Маленький человек совершенно иначе воспринимает мир, и все кажется каким-то большим и увлекательным.
Для моих родителей, для мамы, переезд в Дреэш тоже стал началом новой жизни с новой работой по соседству. Инфраструктура была рассчитана на большое количество людей, и недостатка ни в чем не было.
В 1990 году, после воссоединения страны, мы переехали на запад, в Шлезвиг-Гольштейн, но очень часто навещали здесь знакомых. С каждым приездом мне тут нравилось все меньше, потому что панельные дома по сравнению с нашим новым деревенским домом уже не казались такими красивыми. В школе меня тоже дразнили «осси», поэтому мне хотелось поскорее дистанцироваться от всего этого. Сегодня это слово вызывает у меня улыбку.
Ты бы назвал Дреэш типичным Востоком? И если да, то что это вообще значит?
Земли и города бывшей ГДР сильно изменились с момента воссоединения и сейчас не отличаются от городов на западе. Ощущение «серого на сером», которое я помню еще из 1990-х, исчезло. Тем не менее понятие «Восток» до сих пор играет важную роль, особенно для людей старшего поколения. Они до сих пор постоянно сравнивают себя с западными немцами и подчеркивают, что жили во времена, полные лишений и ограничений. В этом смысле Дреэш — действительно своего рода реликт. И все же следы коммунистической эпохи постепенно стираются. Типичного Востока почти нигде больше нет, он сохранился в первую очередь в воспоминаниях.
В 2017 году ты взял фотоаппарат и снова приехал в Дреэш. Как ты выбирал сюжеты и героев? Было ли в этом что-то личное? Попытка вернуться в детские годы и вновь обрести себя?
Я фотографировал давно знакомые места и ситуации, которые напоминали мне о детстве. Частично это постановочные фото, а частично — случайные моменты, пойманные в объектив. Герои фотографий быстро поняли, что этот проект стал для меня чем-то очень важным и личным. Я фотографирую на пленку, и большинство людей, в первую очередь молодые ребята, оказались незнакомы с этим процессом, поэтому съемка стала интересным опытом и для них тоже.
Эти снимки для меня — не только попытка взглянуть на часть собственной истории, но и способ выразить себя. Проект в Дреэше дал мне очень многое, что сегодня отличает меня как фотографа и художника. Изначально эта серия задумывалась для того, чтобы зафиксировать сегодняшнее состояние района, но со временем она превратилась в мое личное путешествие в прошлое. Этот опыт мне хотелось бы развивать и в своих будущих работах.
Примирило ли тебя это фотопутешествие по местам юности с Дреэшем и с тем временем, когда тебя дразнили «осси»?
Когда в 2017 году я начал работать над проектом, многое в районе еще было таким же, каким я его помню. Даже старый универсам, куда мы ходили с мамой, еще стоял. Его как раз сносили, когда я приезжал в Дреэш снимать. Получается, я выбрал удачный момент, чтобы застать знакомые с детства вещи и места перед тем, как они исчезнут. Сейчас район в очень плохом состоянии и мало населен. Наш дом еще стоит, но там теперь живут не молодые семьи, которым повезло получить квартиру, а социально незащищенные люди. И в то же время из разговоров с жителями я понял, что многие действительно ощущают себя частью района, и я сам все больше проникался симпатией к Дреэшу. Пока я снимал, неприятие прошлого сменилось пониманием и теплыми чувствами, и именно их мне хотелось передать на фотографиях.
«Тогда, 34 года назад, получить квартиру в Дреэше было невероятной удачей. Центральное отопление, отдельная ванная и встроенная кухня — все это было настоящей роскошью. Инфраструктура тоже была прекрасная: до школы, садика, универсама и трамвая всего несколько минут ходьбы. Машина была ни к чему. В панельных домах в основном жили молодые семьи с детьми, поэтому моим детям всегда было с кем поиграть, да и вообще — мы почти все были знакомы друг с другом, потому что квартиры по большей части распределялись на предприятии. Арендная плата была смехотворно низкая, по-моему, я платила 50 восточных марок за 56 квадратных метров. В общем, у нас были хорошие, добрососедские отношения со всеми жильцами и уютный дом. В соседнем доме был очень большой универсам, и у нас на столе были все продукты, которые только продавались на Востоке. Во всех универсамах ассортимент и цены были одинаковыми, но у нас в районе был еще и магазин деликатесов. Там продавали дорогие продукты — импортные или, наоборот, шедшие на экспорт, — например, гусиный паштет или венгерскую салями. Для Восточной Германии жизнь была действительно неплохой».
«Дреэш очень изменился в худшую сторону. Раньше здесь можно было спокойно ходить по вечерам, не чувствуя, что тебя кто-то преследует. Лично со мной еще ничего плохого не случалось, но как раз сейчас в Дреэше поселилось много беженцев, и с тех пор полицейские сирены не смолкают. Здесь жестоко обращаются с детьми и часто бывают драки. Когда окончу школу, очень хочу уехать отсюда, но пока не знаю — куда».
«У нас в старом доме в самом центре Шверина была неплохая квартира, только туалет находился в коридоре, а отопление было исключительно печное. Возможностей помыться было мало: не было ни душа, ни полноценной ванной. Родители очень радовались, когда в 1973 году нам выделили квартиру на две с половиной комнаты в районе Дреэш. […] Во дворах мы сидели с друзьями, играли в футбол и болтали. Трамвайная остановка была недалеко, поэтому можно было доехать куда угодно. В Дреэше я прожил почти 20 лет, поэтому могу позволить себе сказать, что сейчас я бы туда не переехал. Застройка там очень плотная; сейчас мне такое уже совсем не нравится».
«Дреэш — такой же район, как и все другие. Кто-то очень любит его, а кто-то поносит на чем свет стоит. Мне Дреэш нравится таким, какой он есть, хотя отремонтировать дома не помешало бы. Мне тут хорошо, я здесь вырос, получается, что я местный. Мне не нужно, как другим, лезть из кожи вон и переделывать себя, потому что если ты тут вырос, то это сразу видно по одежде и поведению. Настоящие жители Дреэша не любят район, а живут им. Индекс 19063 — это навсегда. В будущем я хочу работать в доме престарелых. Учебу в этом году я полностью профукал, но в следующем возьмусь за ум. Я просто вообще забил на свою новую школу и сейчас понимаю, что это хреново. Зато буду пахать в следующем году».
В ночь с 8 на 9 сентября Мория – самый крупный и самый переполненный лагерь для беженцев в Европе – сгорел почти дотла. Без крыши над головой остались более 12 тысяч человек, немалая часть из них – дети. «Картины, которые мы видим в Мории, – чудовищны», – заявил министр иностранных дел Германии Хайко Маас. Действительно, мы уже почти привыкли к тому, что образ мигранта или беженца – это образ страдания. Можем ли мы увидеть их другими глазами?
«Беженцы, кочующие из страны в страну, представляют собой авангард своих народов – если они сохраняют свою идентичность», – писала Ханна Арендт в эссе «Мы беженцы» в 1943 году. Немецкий фотограф Михаэль Даннер отталкивается от этого тезиса и интерпретирует его по-новому. Его фотоальбом Migration as Avant-Garde («Миграция как авангард») – это попытка увидеть в мигрантах больше, чем жертв обстоятельств. Альбом, состоящий из четырех частей и 86 снимков, – это задокументированное путешествие от берегов Средиземного моря к центру Европы. Оно начинается с магии морского горизонта; пролегает через казенные дома, где решается участь прибывших; и, наконец, заканчивается обретением себя на новой земле – здесь, в последней части альбома, у героев проекта Даннера наконец появляются лица. В альбоме также используются архивные снимки из разных исторических периодов: фотограф предлагает сравнить ситуацию сегодня и прежде.
Выставка Михаэля Даннера Migration as Avant-Garde («Миграция как авангард») проходит в берлинской галерее C/O Berlin до 23 января 2021 года. dekoder поговорил с фотографом о том, чему можно научиться у тех, кто прошел через беженство, о страхах и надеждах, связанных с миграцией.
@ Михаэель Даннер/Michael Danner.
Твоя выставка и твой альбом открываются снимками Средиземного моря. На этих фотографиях оно предстает как какое-то заколдованное место. Глядя на них, переносишься в другие миры, в иную жизнь. В чем магия Средиземного моря, почему оно так сильно на нас действует?
Когда я снимал Средиземное море, я работал со специальными цветными фильтрами. Я хотел показать его как очень древнее культурное пространство. Средиземноморье – это огромное поле разнообразных проекций, и для северян, и для людей с юга. Для нас со Средиземным морем связаны мечты о том, чтобы вырваться из повседневной рутины, уехать в отпуск, зарядиться энергией. Для людей юга это надежда перебраться на другой берег – из Турции в Грецию, из Туниса в Италию – и выйти на сушу целыми и невредимыми. И для тех, и для других Средиземное море – это место больших надежд. На фотографиях эта идеализация воплощается в преувеличенных, открыточных видах: я хотел показать, что не одни только беженцы живут надеждой, но и мы сами.
В аннотации к твоему альбому написано, что этот проект и есть попытка найти и показать пространство между страхом и надеждой. Но очень часто мы сталкиваемся с одним и тем же клише: мигранты – это те, кто надеется, а люди Запада – это те, кто испытывает страх перед ними. Так ли это?
Мне кажется, все гораздо сложнее. Мы все знаем эти образы, которые стали иллюстрацией событий, мы все видели Алана Курди – мертвого ребенка, выброшенного прибоем на греческий берег. Повторяться нет нужды.
«Нам не нравится, когда нас называют «беженцы». Мы предпочитаем называть друг друга «новоприбывшими» или же «иммигрантами»».
Мой замысел состоял в том, чтобы эти многоцветные, яркие, очень живые фото включили зрителя во взаимодействие с тем, что он видит. При слове «миграция» люди сразу готовы представить себе фоторепортаж с картинами страдания, жуткими сценами. А ведь задача искусства – помочь изменить угол зрения. Поэтому мои фотографии приглашают не ужасаться, а увидеть: все гораздо ярче, красочнее, многограннее.
Тогда вопрос о смене угла зрения: вслед за Ханной Арендт ты называешь мигрантов авангардом. Чему могут научиться у этого авангарда те, кто сам никогда не испытал на себе опыта эмиграции? Чему научился ты сам?
Слово «авангард» часто используется в искусстве, хотя вообще-то это понятие из военной теории. Это обозначение передового отряда, тех, кого посылают вперед. И мне это обозначение кажется очень интересным, с ним связано много позитивного: беженцы идут новыми путями туда, где они еще не бывали. Эта смысловая связка мне кажется очень интересной, и Ханна Арендт именно так обозначает беженцев. Многие воспринимают такое название как провокацию, это мне тоже интересно. Многие сначала спрашивают: как это понимать, мигранты и авангард – что между ними общего? Но в альбоме есть цитата из Арендт, отвечающая на этот вопрос: «Беженцы, кочующие из страны в страну, представляют собой авангард своих народов – если они сохраняют свою идентичность».
«Наша идентичность менялась так часто, что никто не мог понять, кто же мы на самом деле».
Есть люди, которые говорят, что все деньги, которые мы тратим на строительство границ и стен, чтобы остановить беженцев, лучше было бы потратить на образование для них. Нам стоит задуматься, хотим ли мы на самом деле затормозить возможность обмена. Европа не была бы Европой без такого обмена. Наша философия – от греков, государственное устройство – от римлян. Обмен далеко не всегда был мирным, но именно он создал ту Европу, в которой мы сейчас живем и которую мы любим. Так что вопрос именно такой: видим ли мы шансы и возможности научиться чему-то у Другого, начать обмен, в котором мы и берем, и даем? В этом и есть смысл употребленного в названиях выставки и альбома слова «авангард».
@ Михаэель Даннер/Michael Danner.
У Арендт в эссе есть и такая мысль: «с нашим оптимизмом» – то есть, с оптимизмом беженцев – «что-то не так». Те люди, с которыми ты работал, герои твоих фотографий – какое у тебя от них впечатление? Они были оптимистами?
Они проходили разные стадии. У меня по соседству переоборудовали спортзал под общежитие для беженцев, и я с некоторыми из них дружу до сих пор, а с некоторыми встречался только коротко. Те люди, которых мне удалось сопровождать и наблюдать на протяжении нескольких лет, были счастливы, когда сначала просто после многих недель странствий по балканскому маршруту поставили свои чемоданы и наконец смогли остановиться, помыться и отоспаться. Потом они целый год прожили в этом спортзале, и там, конечно, бывало всякое: люди год живут без своего угла, накапливается раздражение, случаются конфликты. Но и эта фаза прошла, и вдруг они все заговорили по-немецки, это было невероятно. Поначалу были сложности, но сейчас некоторые уже работают, устроились на постоянную работу, бегло говорят по-немецки и на английский больше не хотят переходить.
Арендт говорит о том, что одержимость ассимиляцией на новом месте лишает человека части его идентичности. Хорошо ли это, если после нескольких месяцев в новой стране человек говорит только на ее языке и тем самым отрезает от себя целый кусок? У одержимости надеждой есть и темная сторона …
Если я приехал из Италии в Германию учиться – я студент. А если я приехал из Албании работать в IT – тогда айтишник. Но если я бежал от войны, то я больше не профессионал, не отец семейства – я беженец, и больше никто. Арендт описывает стремительную ассимиляцию, которая продиктована именно этим: люди стремятся поскорее стряхнуть с себя ярлык беженца, ведь это слово может быть и бранным.
Все это постоянно меняется. Последние сто лет – я и по своим деду с бабкой это помню – было так: когда приезжих мало, мы им рады и готовы помогать, но если их много – начинается страх. И популисты этим пользуются. Мне кажется, именно поэтому так сильно желание как можно скорее избавиться от этого ярлыка: каждый хочет, чтобы в нем видели человека, причем такого, который и сам может стать полезным новой стране, вносить свой вклад, а не только требовать помощи и претендовать на социальные выплаты. Это обозначение «беженец» лишает человека человечности.
В твоем альбоме и на выставке рядом с недавними фотографиями показаны архивные снимки. Как ты думаешь, наше восприятие миграции меняется со временем? История нас чему-то научила?
Архивные фото относятся к пяти разным периодам, начиная с 1902 года, когда многие европейцы эмигрировали в США. За прошедшие тридцать лет мы увидели много беженцев: люди бежали от войны в Югославии, из Косово, были «люди в лодках» – беженцы из Вьетнама и Камбоджи. Многие [кризисные] ситуации затягивались на годы, и люди на это время попадали к нам. И всегда вначале все им помогали, а потом тему мигрантов начинали использовать в политических целях, чтобы поднять волну страха. Так было и с российскими немцами, переселенцами из бывшего СССР: тоже было недоверие, сомнения, и реакции, очень похожие на те, что мы видели после 2015 года, и тоже у правых партий был прирост. Мне кажется, что я все время наблюдаю одни и те же реакции: политики принимают более строгие законы, через несколько лет поток мигрантов слабеет, тогда и законы немного ослабляют – и снова приезжает много людей. Оглядываясь назад, видно, что тема беженцев ушла из первых строк новостей, а поскольку медийный интерес ослабел, то и популисты больше не смогут использовать эту тему для поляризации общества.
«Мы потеряли свои дома, а значит и знакомую, привычную жизнь. Мы потеряли нашу работу и вместе с ней уверенность в своей пользе для мира. Мы потеряли свой язык и вместе с ним естественность реакции, простоту жестов, непосредственность выражения чувств».
Я знаю людей, которые в 2015-м были настроены очень критически – а сегодня, когда мы с ними говорим, они относятся ко всему намного спокойнее: они видят, что интеграция состоялась. Я все время возвращаюсь мыслью к этим вечным повторениям: мы как бы смотрим назад и видим, что все может пойти не так, что лет через пять дела будут совсем плохи – потому что мы не предоставили людям языковые курсы и так далее. Понятно, что усилия должны приложить обе стороны – и беженцы, и дающие убежище. Но мне кажется, что года через два, если обе стороны захотят, вполне может получиться настоящее сообщество.
Гамбургский фотограф Генрих Холтгреве сел на карантин после того, как его сосед по квартире заразился коронавирусом. Его фотодневник — это хроники частной жизни времен пандемии. Повседневные мелочи, запечатленные на этих снимках, — это фрагменты большой истории, проводники в мир широких смыслов.
Когда началась эта история с коронавирусом, у меня появилось свободное время. Но мне все равно хотелось что-то делать. В том числе найти какие-то новые подходы к тому, как я работаю: меньше заниматься постановочной съемкой и вместо этого стараться ловить короткие моменты, спонтанные ситуации — на кухне возле холодильника или на подоконнике. Моменты, которые просто случаются сами по себе. Большинство моих снимков из серии про коронавирус — это случайные находки.
Я всегда думал, что мои фотографии должны быть однозначными, вызывать у зрителя только одно определенное прочтение. Но фотография многогранна. Она еще более неоднозначна, чем текст. Все зависит от восприятия того, кто находится на другом конце, от его или ее интерпретации. В фотографии это проявляется особенно сильно. Куда упадет семя, такие и взойдут плоды — и каждый раз по-разному. Мне нравится играть с этим. Для меня это тоже новый опыт — просто позволить себе эту многозначность.
Один из наших соседей поехал к подруге в Берлин и там выяснил, что заразился коронавирусом. Когда он позвонил нам, чтобы об этом сообщить, мы как раз сидели все вместе. Внезапно то, о чем мы до сих пор знали только из новостей, сделалось нашей собственной реальностью. Это было хреново. Нам до сих пор не позвонила никакая санэпидемстанция, никакая инфекционная служба. Возможно, у них завал работы. Поэтому решение мы приняли сами: оставаться на добровольном карантине в течение 14 дней с момента, когда мы видели нашего соседа последний раз. Такую дату отсчета мы сами назначили себе после разговора с врачами по горячей линии.
Когда я начинал вести фотодневник, у меня не было какого-то специального плана. То, что я успел снять эту сцену с карантинными сообщениями, оказалось потом очень хорошим началом: у всей задумки появилась драматургия. Я тогда не мог и предположить, сколько сопереживания эти фотографии вызовут в инстаграме. В ответ на снимок, где мы все сидим со своими айфонами, мне пришло очень много сообщений, полных сочувствия. Было даже немного неловко оказаться объектом такой заботы. Нам ведь было не так уж и плохо. Мы были вместе, каждый вечер мы что-то готовили, и, в целом, у нас нет по-настоящему серьезных проблем.
Сейчас мой сосед снова здоров, и никто из нас не заразился. Меня, конечно, несколько пугает то, что мы так мало знаем об этом заболевании. Сегодня редко сталкиваешься с чем-то неизвестным. Это внушает нечто среднее между страхом и удивлением.
Эдвард Сноуден недавно сказал в интервью журналу Vice, что еще никогда не бывало такого, чтобы у всего мира разом появилось время о чем-то одновременно задуматься. Эта мысль кажется мне очень утешительной.
Звериные шкуры, маски, ряженые, заснеженные поля — где мы? Эти снимки, сделанные фотографом Кристиной Чибик, выглядят как материалы этнографической экспедиции в места, предельно далекие от современной Европы. Но мы — примерно в 20 километрах от Зальцбурга и в 150 от Мюнхена, в альпийской части Германии. Этот регион называется Берхтесгаденер Ланд; здесь, высоко в горах, еще сохранились раннехристианские, а то и вовсе языческие обычаи — в том числе, так называемый «Буттенмандльлауф» — предрождественский обряд колядования. Группа ряженых — «басс» (нем. Bass) — состоит из персонажей под названием «Буттенмандль» (нем. Buttnmandl) и «Ганкерль» или «Ганггерль» (Gankerl/Ganggerl). Буттенмандли — их всегда 12 человек — выглядят как ходячие стога сена, обвешанные колокольчиками для скота. Ганггерли, одетые в звериные шкуры и маски с клыками и рогами, призваны охранять их и следить за целостностью группы.
Колядование чаще приходится на день св. Николая (нем. — Nikolaustag) — 6 декабря — однако, в отдельных деревнях его отмечают в первый Адвент или в канун Рождества (24 декабря). Буттенмандльлауф перемещается от деревни к деревне, от дома к дому. Ряженые раздают детям подарки (а некоторым взрослым — подзатыльники), принимают угощения от хозяев — и, конечно, отгоняют злых духов. В некоторых районах ряженых сопровождает «Николовайбль» или «Энгерль» — аналог русской Снегурочки. Участвовать в колядовании разрешается только неженатым мужчинам в возрасте от 16 лет, и даже «Снегурочки» — это, как правило, переодетые в женское платье мальчики.
dekoder публикует фоторепортаж Кристины Чибик, сделанный в Шенау-ам-Кенигзее в 2017 году. Не удивляйтесь. Это — тоже Германия.
Санкт-Петербург, 1990-е годы. После смерти одной пожилой женщины остается квартира, полная разного хлама. Ее наследники случайно находят среди прочих вещей несколько коробок со старыми, скрученными в рулончики негативами. На пленках, должно быть, те же фотографии, что в старых запылившихся альбомах, решают они. К тому же негативы такие старые, что, кажется, стоит дотронуться – они сразу рассыпятся в пыль. Больше они не обращают на них особого внимания. Двадцать лет спустя из праздного любопытства наследники решают отсканировать пленки.
Когда греешь их в руках, они постепенно разворачиваются: в каждом завернутом в бумагу рулончике по несколько фрагментов – четыре, восемь, пятнадцать кадров, редко все 36. Первый фрагмент отсканирован: как и ожидалось, фотографии деда, Ленинград, 1920–30-е годы, семья, знакомые, родственники… Второй уже интереснее: те же самые годы, но вдруг – Берлин. Снимок за снимком на мониторе слагается целая история двух городов и двух жизней, рассказанная двумя братьями — Евгением и Яковом Хенкиными.
Пожилую женщину, сохранившую негативы, звали Софья Хенкина (1910–1994), и она была младшей сестрой Евгения (1900–1938) и Яковa (1903–1941). Все трое родились и выросли в Ростове-на-Дону, в состоятельной еврейской семье. «Софья вспоминала забавные эпизоды, стихи и песенки и никогда не говорила о том, как оборвалась эта благополучная жизнь, как ушли из жизни родители, какие именно события в Ростове-на-Дону заставили их уехать», — рассказывает наследница Ольга Маслова-Вальтер. Точно известно лишь то, что с 1920-х годов Яков с семьей и Софья живут в Ленинграде, а Евгений самое позднее в 1926 году оказывается в Берлине.
ИСТОРИЯ ИСЧЕЗНУВШЕГО МИРА
Снимок за снимком на экране вырастает исчезнувший мир — трагичная история, в которой многое до сих пор остается неясным и требует основательного изучения. Два города, Берлин и Ленинград — некогда столицы крупных европейских империй, потерпевшие горькие поражения в Первой мировой войне. Оба города шаг за шагом превращаются в метрополии тоталитарных режимов. В изображения, порой едва уловимо, вторгается та реальность, которая погубит обоих братьев, а их страны столкнет в новой войне.
Ничего этого ни фотографы, ни запечатленные ими люди еще не подозревают. Зафиксированный на пленку мир отличается особой атмосферой, мнимой легкостью бытия, чувственностью и радостью, которые отражают сотни в большинстве своем неизвестных лиц.
Хенкины не были профессиональными фотографами. Яков работал инженером-экономистом, Евгений изучал машиностроение в Техническом университете Берлина, после чего работал музыкантом. Несмотря на это, более семи тысяч снимков из наследия братьев говорят об их сильном увлечении фотографией и о выдающемся таланте, выходящем далеко за рамки любительской съемки. Оба снимали преимущественно в свое удовольствие, но иногда получали заказы, в основном на съемку спортивных и других массовых мероприятий.
НЕМОЕ КИНО БЕЗ СУБТИТРОВ
Сотни и тысячи лиц превращают все фотографии Хенкиных вместе взятые в своеобразный «групповой портрет на фоне века». Некоторые люди — случайные прохожие, строители, продавцы на рынке — появляются лишь однажды, чтобы потом бесследно исчезнуть. Другие встречаются несколько раз, рассказывая маленькие истории: о посещении пионерского лагеря под Ленинградом, о походе в Берлинский зоопарк, о пожаре, об автомобильных гонках, демонстрациях или ужине в ресторане. И лишь немногие люди появляются на пленках вновь и вновь, становясь живыми героями со своими характерами и создавая целые сюжетные линии.
Когда греешь пленки в руках, они начинают постепенно разворачиваться. Фото – Ольга Маслова-Вальтер
Этих людей мы иногда знаем по именам, например, членов семьи, Софью Хенкину или жену Якова Фриду. Иногда это безымянные друзья и коллеги — сотрудники Института Генриха Герца в Берлине – с ними Евгений собирает терменвокс. Или музыканты, с которыми Евгений выступал на разных сценах. Или подруги, как, например, красивая берлинка, с которой Евгений катается на лодке, гуляет по лесу, посещает разные мероприятия или идет в гости к друзьям.
Когда долго смотришь на эти фотографии, появляется странное чувство, будто все эти люди – твои старые добрые приятели, но только без голосов и имен. Как в немом кино без субтитров.
Хотя фотографии и были сделаны совершенно независимо друг от друга, в них можно заметить многочисленные совпадения и параллели. Кажется, что братья интересуются похожими темами, используют сходные композиционные принципы, так что не всегда легко сказать, кто фотографировал, а иногда с первого взгляда не различишь даже и где — в Берлине или в Ленинграде.
Основными сюжетами были портреты женщин и детей, друзей и знакомых, уличные сцены, массовые и спортивные мероприятия, животные, автомобили, пейзажи. Некоторые кадры сделаны не просто так, а тщательно выстроены, вероятно, с отсылками к иконографической традиции — например, к образу матери с младенцем.
«ДА ЗДРАВСТВУЕТ ВЕЛИКИЙ СТАЛИН»
Сами братья — неотъемлемые участники той бурлящей жизни, которую и запечатлели. Иногда они просят других людей сфотографировать себя, так что на одной и той же пленке они могут быть и фотографами, и моделями. За становлением двух тоталитарных режимов они наблюдают несколько издалека, и, кажется, испытывают не страх, а, скорее, какое-то сдержанное любопытство. Евгений гуляет по Берлину и вдруг видит на столбе листовку с призывом: «Евреи всего мира хотят уничтожить Германию! Не покупайте ничего у евреев!». Он достает камеру, делает снимок и идет дальше. В другой раз он фотографирует нацистский военный парад на Унтер-ден-Линден или предвыборный плакат «За немецкий социализм» на Паризер-штрассе. Это все происходит как бы между прочим.
Берлин, фото — Евгений Хенкин (1933)
На фотографиях Якова запечатлены и стадион с портретами Сталина и Ленина, и огромная надпись «Да здравствует великий Сталин», и парад физкультурников. Разделял ли он социалистический оптимизм сталинского времени, неизвестно. Даже если и так, то в 1937 году с этим, вероятно, было покончено.
Удивительны не только совпадения в сюжетах, но и параллели в трагических судьбах братьев. Яков Хенкин, который всю жизнь провел в России, в 1941 году погиб от немецких пуль на Ленинградском фронте. Его брат Евгений, чья жизнь на протяжении многих лет была тесно связана с Германией, в 1936 году был вынужден покинуть страну. А в декабре 1937-го он был арестован НКВД именно как «немецкий шпион» и через несколько недель расстрелян. Статус «врага народа» стер его имя из истории семьи. Софья Хенкина знала о его аресте, но ей не удалось узнать подробности дела. Впоследствии она избегала разговоров об этом.
«Образец чистого фотографического искусства»
Когда архив был обнаружен, спрашивать было уже некого. В 2016 году в Лозанне (Швейцария) наследница Софьи Ольга Маслова-Вальтер основала Ассоциацию «Архив братьев Хенкиных». Вскоре удалось организовать выставку в Государственном Эрмитаже в Санкт-Петербурге, на которой впервые были показаны многие фотографии. Выставка, организованная в стенах крупнейшего художественного музея и внесенная изданием Bloomberg в список десяти лучших выставок лета 2017 года, поместила фотографии не только в исторический, но и в художественный контекст. В дальшейшем фотографии были показаны в Милане и Париже. Осенью 2019 года на французском языке была опубликована первая книга. И, пожалуй, прав был фотограф Дмитрий Конрадт, который и наткнулся на архив в 2012 году, говоривший, что фотографии Хенкиных – не исторический источник, а «образец чистого фотографического искусства. И рождено оно не стремлением сделать искусство, но исключительно даром авторов».
Берлин, фото – Евгений ХенкинБерлин, фото — Евгений ХенкинЛенинград, фото — Яков ХенкинБерлин, фото — Евгений ХенкинВ пригороде Ленинграда, фото — Евгений или Яков Хенкин (1936–1937)Берлин, фото — Евгений Хенкин (1930-e)В пригороде Ленинграда, фото — Евгений Хенкин (1936–1937)
В пригороде Ленинграда, фото — Евгений Хенкин (1936–1937). Слева направо: Фрида, Яков и Софья ХенкиныЛенинград, фото — Яков ХенкинБерлин, фото – Евгений Хенкин (первая половина 1930-х)Ленинград, фото – Яков ХенкинБерлин, фото – Евгений ХенкинЛенинград, фото – Яков ХенкинЛенинград, фото – Яков ХенкинЛенинград, фото – Яков ХенкинБерлин, фото – Евгений ХенкинЛенинград, фото – Яков ХенкинБерлин, фото – Евгений ХенкинБерлин, фото — Евгений Хенкин (1933)Берлин, Евгений Хенкин (справа) в институте Гейнриха ГерцаЛенинград, Яков Хенкин со своей женой Фридой и дочерью Галиной
Текст: Леонид А. Климов Перевод: Анастасия Попова Фотографии: Ольга Маслова-Вальтер / Henkin Brothers Archive опубликован: 26.11.2019
Объездив территорию бывшей ГДР вдоль и поперек, журналист Андреас Метц назвал серию своих фотографий, сделанных там, — «Ost places — lost places» («Земли восточные — земли потерянные»). В общей сложности около 500 фотографий были сделаны им в 130 различных точках, от Альбека на северо-востоке до Оберхофа и Зуля на юго-западе. Издание Spiegel Online представило проект своим читателям, а dekoder публикует некоторые из снимков, на которых запечатлены местечки, кварталы и одиноко стоящие здания из прошлого социалистической Германии. Некоторые сохранились, но других больше нет, а третьи разрушаются на глазах, и именно так земли восточные превращаются в земли потерянные. Андреас Метц, уроженец Западной Германии, открывает их вновь, уже почти как археолог, и сохраняет с помощью камеры — не давая свершиться окончательному исчезновению.
После объединения Германии прошло тридцать лет, и свидетельства жизни в ГДР все все чаще делаются достоянием музеев. К тому же выросло поколение, знакомое с ГДР только по рассказам старших. А ведь это государство 40 лет просуществовало на немецкой земле и определило жизнь многих немцев. Фотографии, сделанные с 2017 по 2019 годы, приглашают в путешествие по стране, которая на глазах исчезает. Мотивы этих снимков похожи на далекое эхо, на декорации кинофильмов. Они – как провал во времени и пространстве, через который просвечивает уходящая натура ГДР. Так выясняется, что под землей, на которой мы стоим, есть второе второе дно. Фотография — как археология.
Многие из этих снимков рассказывают о поединке со временем. Части объектов больше нет, сделать такие фото сегодня было бы уже невозможно: какие-то здания обрушились или были снесены, какие-то надписи закрашены, улицы — переименованы, предметы отправлены на свалку. Восточная Германия постепенно исчезает: Ost places — lost places. Земли восточные — земли потерянные.
Но какие-то типично восточногерманские мотивы неожиданно возвращаются и заново встраиваются в нашу повседневность. По улицам ездят «трабанты» и «ласточки», подростки отправляются на празднование «югендвайе» — посвящения во взрослую жизнь. Пожилые люди, их взрослые дети и юные внуки маршируют под красными знаменами в честь Розы Люксембург или Эрнста Тельмана. Жизнь возвращается во многие старые и некогда покинутые места, заполняя оставленные ГДР пустоты.
Новые конфликты разыгрываются между модернизацией и сохранением наследия, между искусством, культурой и коммерцией.
Архитектурные символы ГДР — берлинская телебашня и аллея Карла Маркса в Берлине, футуристические здания: «чайник» в Варнемюнде и «кувшинка» в Потсдаме, гигантская голова Маркса в Хемнице — все они давно притягивают туристов и понемногу начинают претендовать на статус всемирного культурного наследия. Растущий дефицит жилья заставляет архитекторов все с большим энтузиазмом задумываться о реабилитации блочно-панельных домов. Неужели ГДР — страна атеистов — все-таки заслужила воскресения из мертвых?
А на страну накатывают все новые волны перемен: отказ от бурого угля, демографический кризис, миграция, дигитализация, джентрификация. В моих фотографиях видны большие и малые перемены и переломы, из которых состоял этот тридцатилетний процесс трансформации. Они заставляют задуматься: что такое родина, и что такое — утраченная родина? Что нам принесло объединение Германии — и кто понес какие потери? Какое наследие ГДР можно и нужно сберечь — а от чего лучше избавиться? Как из двух разных историй будут рождаться общие память, примирение и работа на будущее?
