дekoder | DEKODER

1 сентября в двух землях на востоке Германии прошли выборы в ландтаги: в Тюрингии «Альтернатива для Германии» одержала победу, в Саксонии, как и пять лет назад, заняла второе место, но существенно усилила свои позиции. Победа в Тюрингии особенно тревожит наблюдателей с учетом того, что местным отделением партии руководит, пожалуй, самый одиозный функционер АдГ — Бьорн Хёке. Не так давно его судили за то, что в своих речах он дважды использовал лозунг нацистских штурмовиков «Все для Германии» (“Alles für Deutschland”). В симпатиях к нацизму его неоднократно обвиняли и раньше. На популярность АдГ в федеральных землях не особенно влияет ни это, ни расследования о тайной встрече в Потсдаме, на которой функционеры партии выражали готовность выслать из страны миллионы людей с миграционными корнями. 22 сентября выборы пройдут в Бранденбурге — и там, согласно опросам, АдГ также имеет хорошие шансы победить.

Некоторые журналисты и политологи, ориентируясь на опыт западноевропейских стран, полагают, что, оказавшись у реальной власти, крайне правые смягчат свои позиции — этого требует коалиционное сотрудничество с другими партиями. Может ли АдГ в реальности демонтировать демократическую систему, как минимум, на региональном уровне, издание te.ma обсудила с политологом Ханной Бек и юристкой Юлианой Тальг. дekoder публикует перевод этого разговора. 

Подписывайтесь на наш телеграм-канал, чтобы не пропустить ничего из главных новостей и самых важных дискуссий, идущих в Германии и Европе. Это по-прежнему безопасно для всех, включая граждан России и Беларуси.

— По всей видимости, АдГ займет первое место на выборах в Тюрингии, но это не гарантирует, что ей удастся сформировать правительство. Насколько велика вероятность того, что Бьорн Хёке все же станет премьер-министром федеральной земли? 

Юлиана Тальг (ЮТ): Во всяком случае, это не просто какие-то спекуляции. Я бы оценила такой сценарий как не очень вероятный, но вполне возможный. 

— При каких обстоятельствах это все-таки может произойти? 

ЮТ: Самый простой вариант — если АдГ получит абсолютное большинство. Напомню, что для этого необходимо набрать не «более 50% голосов», а получить больше 50% мест в парламенте. И в зависимости от того, сколько партий в итоге не преодолеют пятипроцентный барьер, может оказаться, что даже около 40% голосов будет достаточно для большинства. Согласно текущим опросам, показатели АдГ не так уж далеки от этой отметки. Вторым сценарием может стать коалиция. Пока что все политические партии, представленные в немецких парламентах, исключали возможность создания коалиционного правительства с АдГ, и, судя по всему, они будут придерживаться этой позиции и далее. Но вот недавно созданный «Союз ценностей» может стать необходимым коалиционным партнером для достижения парламентского большинства. Правда, их шансы на выборах оценить пока невозможно. 

Ханна Бек (ХБ): Прогнозировать что-либо сложно еще и потому, что премьер-министра избирают тайным голосованием. Невозможно с уверенностью сказать, как поведут себя депутаты. Мы уже неоднократно видели, как в Тюрингии так называемый «брандмауэр» против правого экстремизма дает сильные трещины. В последнее время вновь и вновь раздаются заявления от депутатов, не исключающих сотрудничество с АдГ. Нельзя с уверенностью сказать, что в конце концов таких несогласных не наберется достаточное количество, чтобы тайным голосованием избрать Бьорна Хёке на пост премьер-министра. 

— Вы неоднократно критиковали процедуру выборов премьер-министра, в том числе — за процедуру третьего тура голосования. В чем здесь заключается проблема? 

ЮТ: Правила третьего тура голосования в конституции Тюрингии сформулированы очень невнятно. Там сказано только, что побеждает кандидат, набравший «наибольшее число голосов». Но что это значит? Нужно, чтобы «за» проголосовало большинство? Или достаточно, чтобы у вас было больше голосов «за», чем у других? В литературе преобладает, скорее, вторая интерпретация. То есть если в третьем туре голосования участвует только один кандидат, он может победить, получив всего один голос — даже если весь остальной парламент проголосует «против». Тогда возможен, например, следующий сценарий: расстановка сил в парламенте такая сложная, что за два тура голосования на пост премьер-министра не проходит ни один кандидат. Далее, в третьем туре голосования, например, ХДС, партия «Левые» и Союз Сары Вагенкнехт не могут договориться о едином кандидате для противостояния АдГ. В этом случае даже если кандидат АдГ получит больше голосов «против», чем «за», он все равно, согласно такой интерпретации конституции, сможет стать премьер-министром.

Такие партии, как АдГ, используют существующие нормы и законы, чтобы подрывать демократический строй изнутри 

— Допустим, что АдГ действительно удастся прийти к власти в Тюрингии. Насколько эта федеральная земля будет готова противостоять целенаправленным атакам на демократию? 

ХБ: Германия отличается устойчивым конституционным порядком как на земельном, так и на федеральном уровне. Но иллюзий быть не должно. Наша демократия не обладает безотказным иммунитетом против любых атак. Исследования показывают, что авторитарные популистские партии, такие как АдГ, придерживаются формально-юридического подхода. То есть они используют существующие нормы и законы, чтобы подрывать демократический строй изнутри. Они не упраздняют демократические институты, а перестраивают их для достижения собственных целей, ограничивая при этом права политических оппонентов. Такую трансформацию государства мы наблюдали, например, в Венгрии при Викторе Орбане и в Польше в период правления «Права и справедливости». Если АдГ придет к власти в Тюрингии, она может сделать нечто подобное на земельном уровне. 

— В каких сферах, на ваш взгляд, риск наиболее велик?  

ЮТ: Наиболее уязвимыми точками могут оказаться полиция и Служба защиты конституции. Обоими ведомствами руководят назначенные политики. Правительство федеральной земли может отправить их в отставку без объяснения причин и заменить своими сторонниками. Затем довольно легко будет провести реорганизацию этих структур. Правительство может устанавливать политические приоритеты, перераспределять ресурсы и поменять организационную структуру. Все федеральные и государственные служащие подчиняются должностным инструкциям — они обязаны реализовывать заранее определенную программу. И таким образом авторитарно-популистское правительство может с помощью полиции и Службы защиты конституции усложнить жизнь своим политическим оппонентам — левым и демократически ориентированным общественным инициативам. Например, можно разгонять демонстрации, организовывать обыски и слежку. И тем временем затруднять преследование правых экстремистов и предотвращение их преступлений. 

Наша демократия не обладает безотказным иммунитетом против любых атак

ХБ: Еще одна важнейшая сфера — это культурная и образовательная политика. Земельное правительство авторитарно-популистского характера может, например, отменить уроки сексуального просвещения или изменить учебную программу по истории. Скажем, вместо всестороннего освещения преступлений национал-социализма акцент может быть сделан на Германской империи. Тюрингская АдГ уже несколько раз публично угрожала в случае попадания в правительство принять меры против общественно-правового телерадиовещания. В Тюрингии премьер-министр может фактически отменить государственный договор о телерадиовещании без консультаций с ландтагом. При таком сценарии общественно-правовой канал Mitteldeutscher Rundfunk в Тюрингии в одночасье останется без денег. 

— Можно ли заранее принять меры против такого развития событий? 

ХБ: Да, конституцию можно было бы адаптировать в критических точках. Есть относительно простые решения для тех моментов, которые мы упомянули выше. Формулировка про «большинство голосов» в правилах третьего тура голосования должна быть более точной. Выборы премьер-министра не обязательно должны быть тайными — открытое поименное голосование было бы не менее демократичным. В отношении государственного договора о телерадиовещании можно предусмотреть, что внесение поправок возможно только после консультации с ландтагом. Наконец, можно рассмотреть вопрос о том, должен ли, например, начальник полиции обязательно быть политическим назначенцем.  

ЮТ: Если действующее правительство Тюрингии хочет успеть внести такие изменения в земельную конституцию, то делать это нужно быстро. Для этого понадобится большинство в две трети голосов — а если у АдГ после выборов будет больше трети мест, то без их поддержки получить необходимое большинство станет уже невозможно. 

— Вы затронули важную тему. Даже не попав в правительство, АдГ может ставить палки в колеса демократическому процессу, если сформирует крупнейшую фракцию в земельном парламенте. Что здесь самое опасное? 

ХБ: На протяжении многих лет мы видим, что АдГ использует любую возможность, чтобы сорвать парламентскую работу, например, подавая одно ходатайство за другим. Если АдГ станет крупнейшей фракцией, блокирование может стать еще активнее. Без согласия АдГ нельзя будет вносить не только конституционные поправки, но и формировать такие органы, как комитет по отбору судей или комиссию по парламентскому контролю. АдГ может пользоваться этим средством давления, продвигая своих людей на важные должности или добиваясь других политических уступок. Если АдГ воспользуется своим блокирующим пакетом голосов, центральные органы власти месяцами не смогут нормально функционировать. Такой подход не соответствует демократическим парламентским традициям, зато будет вполне в духе авторитарно-популистской стратегии, которую мы наблюдаем в Германии и в других странах. 

— Согласно парламентской традиции, крупнейшая фракция также имеет право выдвигать кандидата на пост председателя ландтага. Что произойдет, если АдГ получит эту должность? 

ЮТ: Председатель ландтага от АдГ может оказаться серьезным испытанием для парламента. Широко распространено мнение, что это всего лишь некая представительская должность. Однако на самом деле этот человек наделен целым рядом серьезных полномочий. Например, председатель парламента может без объяснения причин заменить директора парламента, которому подотчетны персонал и администрация парламента. Важность администрации часто упускается из виду. А ведь она, например, обеспечивает работу всей научной службы парламента и отвечает за всю IT-инфраструктуру. Если эти функции окажутся в руках сторонников АдГ, не факт, что прочие партии смогут рассчитывать на качественную научную информацию, а их электронная почта будет надлежащим образом защищена. 

ХБ: Не стоит недооценивать и представительские функции этой должности. Председатель парламента — это представитель парламента во внешнем мире. Даже если АдГ не сформирует правительство, заполучив эту должность, можно заниматься неофициальной дипломатией. Он может организовывать мероприятия и приглашать туда правых экстремистов. Он также может, например, демонстрировать в парламентских помещениях националистическое искусство, создавая тем самым специфическую атмосферу, в которой будет вестись парламентская работа. Это может привести к тому, что люди, приверженные либеральной демократии, сами не захотят претендовать на должности в таком ландтаге. 

— Вы описали, как АдГ может злоупотреблять своими правами, чтобы нанести вред демократии. Существуют ли правовые механизмы, с помощью которых такие действия можно предотвратить или остановить? 

ХБ: Как я уже говорила, сложность в том, что такие партии, как АдГ, формально действуют в легальном ключе. С юридической точки зрения, защититься от их действий не так-то просто. При намеренном злоупотреблении демократическими правами нельзя просто отказать в этих правах. В противном случае вы сами скатываетесь к авторитаризму. 

ЮТ: И в то же время ясно, что нужно срочно думать о том, как мы, демократическая страна, будем поступать в таких случаях. В Германии мы еще только начинаем признавать, что существует проблема злоупотребления демократическими правами, и не всегда четко называем вещи своими именами. Здесь есть пробелы не только в общественно-политической дискуссии, но и в юридической науке. Нам срочно нужны научные исследования о границах этого злоупотребления и о юридических механизмах противодействия ему. На основе таких исследований законодатель мог бы точнее работать в этом направлении. 

Социальные последствия запрета такой сильной партии, как АдГ, предсказать сложно

— Если принять эти меры не удастся, сможет ли федеральное правительство впоследствии скорректировать антиконституционную политику федеральной земли? 

ЮТ: Это интересный вопрос. Федеральный конституционный суд, конечно, может отменить неконституционные законы Тюрингии. Но что, если правительство этой земли просто откажется выполнять решения суда? У самого Федерального конституционного суда ведь нет полиции или аналогичных органов, с помощью которых можно при необходимости приводить решения в исполнение силой. Грубо говоря, максимум, что он может, — это написать рассерженное письмо. Поэтому в Основном законе Германии есть пункт о так называемом федеральном принуждении. Статья 37 Основного закона гласит, что федеральное правительство может после одобрения со стороны Бундесрата принимать «необходимые меры», если та или иная федеральная земля не выполняет свои конституционные обязательства. Однако наша эмпирическая база здесь столь же скудна, что и в случае со злоупотреблением парламентскими правами. Насколько мне известно, за всю историю ФРГ эта статья ни разу не применялась. Юридических исследований по этой статье также почти нет. Поэтому мы пока не знаем, как можно интерпретировать этот закон в чрезвычайной ситуации и что, на самом деле, означает понятие «необходимые меры». 

— Сейчас все чаще обсуждается возможность возбудить дело о запрете АдГ. Как вы оцениваете этот вопрос? 

ЮТ: Необходимо заранее и тщательно изучить потенциальные перспективы такого процесса. Процедуру проверки деятельности партии могут инициировать и федеральное правительство, и Бундестаг, и Бундесрат. Если в ходе проверки выяснится, что есть основания для запрета, я буду выступать за начало процедуры. Конечно, это деликатный вопрос, в особенности потому, что потенциальное разбирательство начнется слишком поздно. Согласно текущим опросам, АдГ регулярно занимает второе место по популярности в Германии. Социальные последствия запрета столь сильной партии предсказать сложно. Но на примере Тюрингии мы видим, как трудно справиться с деятелями, стратегия которых заключается в том, чтоб создавать помехи и разваливать демократию изнутри формально корректными юридическими методами. Поэтому я считаю запрет партий вполне законной мерой в качестве последнего средства защиты правового государства. 

ХБ: На примере Венгрии и Польши мы уже видели, что может произойти, когда к власти приходят авторитарные популистские партии. Инструмент запрета партий придуман не просто так, и мы должны использовать его, если демократия находится под угрозой. 

Читайте также

«Альтернатива для Германии»

Треснувший брандмауэр

Триумф воли Сары Вагенкнехт

«Если партия угрожает 24 миллионам — значит, она угрожает каждому»

Что пишут: о поляризации и расколе немецкого общества

Чем отличаются восток и запад Германии

Этот текст вполне может удивить русскоязычного читателя, ведь разговоры в категориях империй, геополитики и исторической миссии стали настолько привычными в российском провластном дискурсе, что могут вызвать почти инстинктивное отторжение. Между тем в статье Себастьяна Хоппе, опубликованной в издании te:ma, есть даже ссылка на работу под названием «Либеральная империя» — словосочетание, которое в ранние годы путинизма использовалось для придания экспансионистским амбициям более респектабельной формы.

Речь, конечно, не о путинской России. Речь о Евросоюзе, который Хоппе пробует описать в терминах, которые обычно связывают с империями. По его мнению, реальность нового столетия такова, что Европе необходимо искать в себе глубинные имперские структуры не только ради того, чтобы прорабатывать свое колониальное прошлое, но и для того, чтобы перестать вытеснять их из политического мышления, противопоставляя своему современному либерально-демократическому устройству. Только если Евросоюз заставит то и другое работать на общую цель, он сможет выстоять и сохранить свои ценности в разворачивающемся глобальном противостоянии.

В кризисные времена, особенно в период войн, не бывает недостатка в людях, которые создают большие политические нарративы. Не стали исключением современные европейские политики, интеллектуалы и комментаторы. По их мнению, нападение России на Украину — это вызов ЕС, причем не только в геополитическом и экономическом, но и в моральном смысле. Характерно, что, как и при любых прежних конфликтах со времен Второй мировой войны, оптимисты видят в том, что происходит, шанс для европейского проекта — шанс на то, чтобы сделать следующий необходимый шаг к интеграции. 

Затянувшаяся кризисная декада ЕС, которую следует отсчитывать с 2008 года, заставляет задаться вопросом: каким, собственно, должен стать этот интеграционный шаг? Метанарративы о ЕС как о миротворческом, антикризисном, экономическом или международно-правовом проекте больше не работают, скомпрометированные сначала финансовым кризисом, а затем и кризисами еврозоны, миграционным, теперь и украинским. 

Но политическое сообщество идентифицируется не только через его официальные самоописания. Часто в кризисное время наружу пробивается как раз нечто прежде не высказанное, хотя и очевидное. Сначала это нечто находит выражение в концепциях, а затем воплощается в политике. Захватническая война России против Украины в очередной раз дала понять, что существует некое «политическое бессознательное», связывающее прошлое, настоящее и будущее Европы¹. И в нем есть отзвуки вопросов об имперском прошлом старой Европы — о «правильном» европейском порядке и о пределах собственной модели власти.

Память о европейских империях предстает в новом свете и требует новых современных ответов — как минимум, с момента расширения ЕС на восток в 2004 году, Евромайдана 2013–2014 годов в Киеве, а сейчас и в связи с войной против Украины, начатой Россией в 2022 году. Должен ли ЕС теперь стать империей? Или, может быть, Евросоюз империей всегда и оставался? И может ли он ей быть в принципе?

Вытеснение имперского сознания

Все эти вопросы европейские политики инстинктивно принимают в штыки. Правда, еще в 2019 году, только заняв пост председателя Еврокомиссии, Урсула фон дер Ляйен высказала идею о создании «комиссии по геополитике», однако это оказалось не столько частью программы проактивной разработки европейской политики, сколько попыткой отреагировать на многообразные кризисы, с которыми столкнулся Евросоюз (историк Адам Туз назвал их глобальным «поликризисом»). Когда бывший председатель Еврокомиссии Жозе Мануэль Баррозу говорил о политической притягательности ЕС в 2007 году, он назвал его не иначе как «империей без империализма». Это заявление Баррозу, буквально кричавшее о том, что оратор и сам был удивлен собственной формулировкой, вызвало двойственную реакцию: одни критиковали манию величия политика, другие — противоречивость такой характеристики и, следовательно, ее бессмысленность.

Голосов в пользу идеи имперской Европы звучит немного. Люди вроде Ги Верхофстадта, рупора либеральной фракции в Европейском парламенте, более или менее одиноки в своих заявлениях о том, что в XXI веке все более очевидно, что «миропорядок завтрашнего дня основан на империях» — граждане Евросоюза смогут «защитить свой образ жизни, только если будут делать это сообща по всей Европе». Учитывая, что к 2050 году 40% населения Земли будет проживать всего в четырех регионах — в Индии, Китае, Соединенных Штатах Америки и в Европейском Союзе, — утверждение это вполне обоснованно².

Но даже сторонников всеобъемлющей евроинтеграции слово «империя», как правило, заставляет лишь недовольно покачивать головой. «Европейцы не привыкли смотреть на себя сквозь призму империи», — пишет Тимоти Гартон Эш в недавней нашумевшей статье для Foreign Affairs³. Не для того ли изначально была создана «нормативная власть ЕС», чтобы противостоять экспансионистским амбициям диктаторов, праву сильного и всеобщей милитаризации политики?⁴ Разве не абсурдно называть ЕС империей именно сейчас, во времена настоящего милитаристского неоимпериализма, явленного Россией? В конце концов, государства-участники ЕС сформировали этот наднациональный союз не из необходимости самообороны, не под давлением «брюссельской армии», а законным решением демократически избранных правительств в мирное время, как пишет профессор Принстонского университета Эндрю Моравчик в хрестоматийной работе по интеграции ЕС⁵. Классическим критериям что национального, что имперского строительства Евросоюз, безусловно, не отвечает. 

Голосов в пользу идеи имперской Европы звучит немного. Даже сторонников всеобъемлющей евроинтеграции слово «империя» заставляет лишь недовольно покачивать головой  

Имперская идея в современной Европе

С другой стороны, разговоры о Евросоюзе как об империи начались тоже не сегодня⁶. Интересно, однако, что эта идея получила распространение лишь в ходе расширения ЕС на восток Европы. Ни в 1973 году, когда в ЕС приняли Великобританию, Ирландию и Данию, ни в 1981-м, со вступлением Греции, ни в 1986-м, когда в Евросоюз вошли Испания и Португалия, концепция империи не играла заметной роли в европейской общественной дискуссии⁷. И вот с февраля 2022 года, на фоне агрессивной войны России против Украины, события, происходящие, опять же, на востоке Европы и требующие ответа на российскую неоимпериалистическую угрозу, вновь ставят вопрос о том, можно ли считать Евросоюз империей, должен ли он стать империей и если да — то какой именно.

Ученые, занимающиеся историей и социальными науками, позволяют себе рассуждать о ЕС в имперских терминах более свободно, чем политики. Уже появились научные публикации, опровергающие распространенное представление о том, что модель наднационального союза якобы служит антитезой империи. Ведь и империя не обязана быть непременно воинственным образованием, в котором господствуют бесправие и произвол⁸. И сохраняющаяся поныне привлекательность европейских демократий и их экономик, в свою очередь, не означает, что Европа не таит в себе глубинных имперских структур⁹. С исторической и социально-исторической точки зрения, империи представляют собой не что иное, как крупные территориальные образования с глобальным военным, экономическим и дипломатическим влиянием, в которых центральная власть накладывает различного рода ограничения на ряд формально суверенных или автономных акторов¹⁰.

Как правило, в литературе приводятся три довода в защиту представления о ЕС как об империи. Во-первых, в ЕС сложилась модель «центр-периферия», в рамках которой существуют сильные различия в распределении власти, экономических ресурсов и прав между «старыми» европейскими государствами, основавшими Евросоюз, и другими участниками — на западе, юге и, прежде всего, на востоке Европы¹¹. Обсуждаемое сейчас вступление в ЕС сравнительно бедных Украины, Молдовы и Грузии потенциально способно еще больше усугубить эти различия. Во-вторых, требования соблюдать определенные условия, которые выдвигает ЕС странам-участникам, обнаруживает удивительное сходство с классическими имперскими инструментами экспансии: собственные границы постоянно расширяются, а модель управления переносится на новые — с точки зрения центра периферийные — регионы¹².

Империя не обязана быть непременно воинственным образованием, в котором господствуют бесправие и произвол

В-третьих, с этим тесно связана самоуверенно провозглашаемая идея о европейской цивилизации, которую необходимо нести миру¹³. При этом поражает, насколько сегодняшняя дискуссия об условиях членства в ЕС напоминает дебаты XIX века о европейском «стандарте цивилизации»¹⁴. С той лишь разницей, что в то время говорилось, конечно, не о неотъемлемых правах человека и о верховенстве закона, а о колониальной логике этнических различий и законности эксплуатации неевропейских народов¹⁵. В частности, критически настроенные наблюдатели оценивают как поведение «империи, не признающая себя таковой», политику в отношении Восточной Европы, где ЕС наиболее открыто провозглашает свою цивилизационную миссию, обещая мир и процветание¹⁶.

Имперская реставрация в разных формах

Вообще говоря, сам факт, что Европа отказывается признать себя империей, с исторической точки зрения, исключителен. Ведь на самом деле в XXI веке мы видим впечатляющее возрождение имперских идей, которое, впрочем, лучше характеризуется не терминами вроде «империи» или «империализма», а понятием «империальность». Империальность подразумевает не столько территориальные приобретения или экспансию, сколько значимость имперских моделей мышления для политики и общества, а также исторических прообразов, «которым необходимо соответствовать»¹⁷. Сегодня такие имперские притязания, как правило, обходятся без фактического построения империи или побед в империалистических захватнических войнах.

Нынешние имперские проекты демонстрируют удивительное разнообразие: их представление о себе колеблется от «indispensable nation» в США до китайской «империи солнца» и «русского мира». Так, например, США с XIX века неуклонно предпринимают усилия, чтобы стать демократической и капиталистической великой державой. Авторы-постмарксисты, такие как Майкл Хардт и Антонио Негри, называют это «империей капитала»¹⁸. Хотя у США есть несколько сотен военных баз по всему миру, их линейная империальность на протяжении вот уже 150 лет не зиждется на классических захватнических войнах. Напротив, проигранные войны XX и XXI веков во Вьетнаме, Афганистане и Ираке нанесли США большой ущерб. Для установления глобальной гегемонии во внешней политике эта страна использует не войны, а механизмы жесткой и мягкой силы. И, несмотря на масштабные внутриполитические потрясения последних лет, она по-прежнему остается демократической империей¹⁹.

Сегодня имперские притязания обходятся без фактического построения империи или побед в империалистических захватнических войнах

С другой стороны, существует циклическая империальность Китая, приобретающего сегодня, по всей видимости, столь же глобальные амбиции, что и США²⁰. Нет никаких сомнений в том, что Китай воспринимает себя как империю. В то же время на протяжении своей истории Китай успел побывать в самых разных ролях: потеряв статус тысячелетней высокоразвитой цивилизации, он стал объектом европейского колониализма, чтобы с 1970-х годов начать новый подъем и возвращение себе глобального экономического и политического престижа. Как в США стремление к мировому лидерству стало неотъемлемой частью политической культуры, так и в Китае в еще большей степени представление о себе как о доброжелательной империи подкрепляется многовековой историей философской мысли²¹.

Россия Владимира Путина, в отличие от США или Китая (а также распавшегося СССР), не может похвастаться экономической моделью, которая отличалась бы региональной или глобальной привлекательностью. Образования вроде Евразийского экономического союза или Организации Договора о коллективной безопасности (ОДКБ) не в состоянии поддержать столь желанную для Кремля гегемонию над своими соседями. Чтобы компенсировать этот недостаток, российское государство для обоснования своих амбиций прибегает к демонстрации военной мощи. Война против Украины, как в марте 2014-го, так и в феврале 2022-го, показала, что Россия попала в ловушку регрессивной постимпериальности²². Как выразился российский историк Эмиль Паин, имперский синдром сохраняется без каких-либо шансов на реализацию в агрессивном русском национализме²³.

Чем могла бы стать империя ЕС

Что касается европейского проекта, то он во многом отличается от вышеперечисленных имперских конкурентов. Особенно сильно бросается в глаза некая незавершенность ЕС как империи — и в идеологическом, и в территориальном аспектах²⁴. По справедливому замечанию политолога Гэри Маркса, «мирный проект ЕС» не стремится к обретению имперского величия, сконструированного на основе какого-либо образа прошлого. Расширение ЕС скорее обусловлено довольно абстрактным (по собственной оценке акторов) желанием демократического, суверенного и мирного единства Европы. Финальные границы и институциональная структура этого процесса не имеют конкретных определений²⁵. Напротив, определенная импровизация и постоянная адаптация, по-видимому, составляют часть генетического кода Европейского союза²⁶.

Отсюда сложности, которые ЕС испытывает с признанием собственного имперского фундамента — и, в еще большей степени, с готовностью выстраивать на его основе свою политику. В то же время дебаты о стратегической автономии [прежде всего от США — дekoder], о более активном расширении и о реформах, направленных на оптимизацию управленческих решений, фактически указывают именно на становление империи: если в этих своих проектах ЕС в ближайшие годы преуспеет, он станет более дееспособным, более настроенным на экспансию и более глобальным. Иными словами — более имперским.

Потенциальное появление уверенной в своих силах «империи ЕС» будет иметь далеко идущие последствия как для внутренней политики в Европе, так и для международных отношений. В этом случае в центр внимания все чаще будут попадать три проблемные сферы, где ЕС уже подвергается большому давлению и мощной критике: развитие внутренней демократии, отношения между крупными и менее могущественными государствами, а также позиционирование ЕС в многополярном мире.

Демократия. С 2008 года, то есть с самого начала кризисной декады, не закончившейся по сей день, чаще и жестче всего Евросоюз критикуют за то, что он устроен технократически и способен развиваться только в условиях кризиса недемократическими методами²⁷. Можно ли при таком дефиците демократии рассчитывать на какой-либо демократический контроль в будущей «империи ЕС»?²⁸

Один из возможных вариантов дальнейшего развития, в соответствии с принципом «назад в будущее», заключается, очевидно, в том, чтобы вернуть демократический процесс на уровень национальных государств²⁹. Помимо этого некоторые авторы предлагают сделать ставку на демократические процедуры, выходящие за рамки парламентаризма. Под этим подразумеваются, например, такие инструменты, как слушания и прения, «юридизация» и консультации, которые напоминают прежние имперские механизмы достижения компромисса и баланса интересов. Такие меры позволили бы, по крайней мере частично, компенсировать централизацию ЕС, неизбежную в ходе реформы управления, которую предлагал в том числе и канцлер Германии Олаф Шольц. Ясно при этом, что демократическая «империя ЕС» должна будет научиться справляться с конфликтом парламентско-представительной демократии, практикуемой в странах-участницах Евросоюза на протяжении десятилетий, и европейской демократии, основанной на процедурах заслушивания и консультаций. Однако не исключено, что тут-то и появятся новые возможности для участия граждан всей Европы в политическом процессе³⁰.

Появление уверенной в своих силах «империи ЕС» будет иметь далеко идущие последствия как для внутренней политики в Европе, так и для международных отношений

Центр и периферия. Кроме того, в «империи ЕС» еще больше внимания будет приковано к проблеме растущего разрыва между сильными и слабыми, центральными и периферийными государствами-членами. Тут мало будет настоять на строгом соблюдении «жестких» правил европейских договоров, как, к недовольству стран Южной Европы, того требовала Германия в ходе европейских экономических кризисов последних лет³¹.

Управление растущим и, следовательно, все более сложным по своему составу Европейским союзом потребует сочетания жестких и мягких механизмов, то есть «принципиального прагматизма»³². Поэтому уже некоторое время ведется обсуждение идеи «дифференцированной интеграции», допускающей различные темпы и глубину европейской интеграции с одновременным ослаблением общих правовых рамок.

Критики опасаются, что Евросоюз в таком случае станет неуправляемым. С другой стороны, история европейской империальности показывает, что у большей гибкости есть и свои преимущества. Священная Римская империя (962–1806 годы), несмотря ни на что сохранявшая определенный уровень стабильности на протяжении 900 лет, — пример того, как могут совмещаться и разнонаправленные интересы, и достижение консенсуса, и внешнеполитические вызовы имперской власти³³. И при всем этом гибкое обращение с собственными правилами, связанное с требованиями времени, по-прежнему понимается многими в Европе как отклонение от нормы, а не как сама норма.

Многополярный мир. Согласно репрезентативному опросу, проведенному Европейским советом по международным отношениям (ECFR) в апреле 2023 года, большинство европейцев хотели бы, чтобы в случае потенциальной войны между США и Китаем из-за Тайваня Евросоюз сохранил нейтралитет. Этот опрос также показал, что большая часть граждан ЕС выступает за сохранение партнерских отношений с Китаем и ограниченных контактов с Россией, а также против зависимости от США в военном плане и за стратегическую автономность Евросоюза. Результаты исследования демонстрируют интересную корреляцию: получается, что для сохранения демократической легитимности «империя ЕС» должна выработать самостоятельную внешнюю политику.

Такая самостоятельность в настоящее время рассматривается и обсуждается в трех аспектах. С одной стороны, ЕС активно работает над своей стратегической автономией, то есть над обретением большей независимости как во внешней политике, так и в экономике. Во-вторых, для такой автономии необходима и более независимая позиция в отношениях с США. ЕС должен, прежде всего, сам определиться, насколько он хочет присоединиться и, в конечном счете, подчиниться американской политике максимального давления на Китай³⁴. Собственно, в этом и заключается третий важный аспект — будущие отношения ЕС с Китаем³⁵. От степени самостоятельности Евросоюза и отдельных государств-участников при выстраивании политических и экономических связей с КНР будет решающим образом зависеть роль Европы в мире, который явно стремится к многополярности.

Пресловутый «двигатель европейской интеграции», тандем Германии и Франции, похоже, вовсе не смотрит в сторону современной, демократической формы европейской империальности. И хотя президент Франции Эммануэль Макрон с 2018 года несколько раз призывал к комплексным реформам ЕС, в Берлине пока что преобладают сомнения и опасения перед недовольством собственного населения. Вместо того, чтобы включить более глубокую интеграцию в политическую повестку дня как некий проект будущего, там уступают духу времени с его апатией и националистическими настроениями. 

В центре дискуссий о будущем устройстве Европы вновь оказался «германский вопрос»³⁶. Несмотря на многочисленные кризисы, диагноз политолога Джеймса Хартфилда по-прежнему представляется верным: ЕС — это процесс без субъекта, юридический конструкт без визионеров и видения³⁷. Чтобы у «империи ЕС» появилось какое-то будущее, ей необходимо обрести субъектность.

1.  Jameson F. The Political Unconscious. Narrative as a Socially Symbolic Act. Cornell University Press, Ithaca, 1994. ↑

2. Такие авторы, как Аласдейр Робертс, обсуждают сложности управления такими образованиями, называя их «сверхгосударствами». Roberts, A. Superstates. Empires of the Twenty-First Century. Polity, Cambridge, Hoboken, NJ 2023. ↑

3.  Ash, T.G. Postimperial Empire. How the War in Ukraine Is Transforming Europe. 2023, 18th April. URL: https://www.foreignaffairs.com/ukraine/europe-war-russia-postimperial-empire (доступ 29.09.2023). ↑

4.  Manners, I. Normative Power Europe. A Contradiction in Terms? / JCMS: Journal of Common Market Studies. Band 40, Nr. 2, 2002, P. 235–258. https://doi.org/10.1111/1468-5965.00353 (доступ 29.09.2023); Münkler, H. Imperien. Die Logik der Weltherrschaft – vom Alten Rom bis zu den Vereinigten Staaten. Rowohlt, Berlin, 2005. ↑

5. Moravcsik, A. The Choice For Europe. Social Purpose and State Power from Messina to Maastricht. UCL Press, London, 1998. ↑

6. Hofmann, P. Empire Europe? Die EU im Licht neuer Imperiumstheorien. Tectum Wissenschaftsverlag 2013; Behr H., Stivachtis Y.A. (Ed.) Revisiting the European Union as an Empire. Routledge, New York, 2016. Критику использования термина «империя» применительно к Евросоюзу см.: Jureit, U. Europa als postsouveräner Raum. Über Imperialität, Großraumkonzepte und postsouveräne Herrschaft // Hausteiner E.M., Huhnholz S. (Hrsg.) Imperien verstehen. Theorien, Typen, Transformationen. Nomos Verlagsgesellschaft mbH & Co. KG, Baden-Baden, 2019. S. 101–128. ↑

7. Pourchot, G. EU's eastern ‘empire’ // Hartmut B., Stivachtis Y.A. Op. cit. P. 17–31. ↑

8. Biskamp, F. Die Dramaturgie demokratischer Imperien. Über das Verhältnis von Imperialität und Demokratie in der Debatte um das "American Empire''. Peter Lang GmbH Internationaler Verlag der Wissenschaften, Frankfurt a.M, 2010; Stovall, T. Empires of Democracy // Huggan, G. (Hrsg.). The Oxford Handbook of Postcolonial Studies. Oxford University Press, Oxford, 2013, P. 67–90. ↑

9. См.: Sewell, W. H. Jr. (Ed.) Logics of History. Social Theory and Social Transformation. University of Chicago Press, Chicago, 2005, P. 146. ↑

10. Zielonka, J. The uses and misuses of the imperial paradigm in the study of European integration // Hartmut B., Stivachtis Y.A. Op. cit. P. 45–58. ↑

11. Bartolini, S. Restructuring Europe. Centre Formation, System Building and Political Structuring Between the Nation-State and the European Union. Oxford University Press, Oxford, New York 2005; Copus A.K. From Core-periphery to Polycentric Development. Concepts of Spatial and Aspatial Peripherality / European Planning Studies. 2001, Band 9, Nr. 4. P. 539–552. ↑

12. Stivachtis, Y.A. Civilization and international society. The case of European Union expansion / Contemporary Politics. 2008, Band 14, Nr. 1, 2008, P. 71–89. ↑

13. Merlingen, M. Everything Is Dangerous. A Critique of `Normative Power Europe' / Security Dialogue. 2007, Band 38, Nr. 4. P. 435–453. ↑

14. Behr, H. The European Union in the Legacies of Imperial Rule? EU Accession Politics Viewed from a Historical Comparative Perspective / European Journal of International Relations, 2007, Band 13, Nr. 2. P. 239–262. ↑

15. Ханс Кунднани в своей недавно опубликованной книге показывает, что расистское представление о «белой Европе» распространено по сей день. См.: Kundnani, H. Eurowhiteness. Culture, Empire and Race in the European Project. Hurst & Co Publishers Ltd, London, 2023. ↑

16.  Chandler, D. Empire in Denial. The Politics of State-Building. Pluto Press, London, 2006; Böröcz, J. Introduction. Empire and Coloniality in the "Eastern Enlargement" of the European Union // Böröcz, J., Kovács M. (Ed.) Emperor's New Clothes. Unveiling EU Enlargement. Central Europe Review, Telford, Shropshire, 2001. P. 4–50. ↑

17. Neutatz, D. et al. Die Rückkehr der Imperien? Putins Krieg und seine globalen Implikationen / Journal of Modern European History. 2022, Band 20, Nr. 2. S. 148–160. ↑

18. Hardt, M., Negri, A. Empire. Harvard University Press, Cambridge, Mass, 2001. ↑

19. Себастиан Хунхольц в своей диссертации показывает, что, обсуждая «американскую империю» XX и XXI веков, в США порой опираются на европейский имперский опыт. См.: Huhnholz, S. Krisenimperialität. Romreferenz im US-amerikanischen Empire-Diskurs. Campus-Verlag, Frankfurt am Main, 2014. ↑

20. Zhao, S. Rethinking the Chinese World Order. The imperial cycle and the rise of China / Journal of Contemporary China. 2015, Band 24, Nr. 96, 2015, P. 961–982; Arrighi, G. Adam Smith in Beijing. Lineages of the Twenty-First Century. Verso, London 2007. ↑

21. Zhao, T. Alles unter dem Himmel. Vergangenheit und Zukunft der Weltordnung. Suhrkamp, Berlin 2020. ↑

22. Hoppe, S. Kategoriale Dissonanzen. Russlands regressiver Weg in den Krieg und die Historische Soziologie imperialistischer Außenpolitiken / Zeitschrift für Friedens- und Konfliktforschung. 2023. URL: https://doi.org/10.1007/s42597-023-00093-z (доступ 29.09.2023). ↑

23. Pain, E. The imperial syndrome and its influence on Russian nationalism / Kolstø, P. Blakkisrud, H. (Ed.) The New Russian Nationalism. Imperialism, Ethnicity and Authoritarianism 2000-2015. Edinburgh University Press, Edinburgh, 2016. P. 46–74. ↑

24. White, J. Europeanizing ideologies / Journal of European Public Policy. Band 27, Nr. 9, 2020, S. 1287–1306. ↑

25. Marks, G. Europe and Its Empires. From Rome to the European Union / JCMS: Journal of Common Market Studies. 2012, Band 50, Nr. 1, 2012. P. 1–20. ↑

26. Middelaar, L.v. Alarums & Excursions. Improvising Politics on the European Stage. Agenda Publishing, Newcastle upon Tyne, 2019. ↑

27. Недавно с этой точкой зрения выступил Стэфан Ауэр, см.: Auer, S. European Disunion. Democracy, Sovereignty and the Politics of Emergency. Hurst & Company, London 2022. Всестороннюю критику в адрес ЕС представил Вольфганг Стреек: Streeck, W. Gekaufte Zeit. Die vertagte Krise des demokratischen Kapitalismus. Suhrkamp, Berlin, 2015. ↑

28. Abels, G. Legitimität, Legitimation und das Demokratiedefizit der Europäischen Union // Becker, P. (Hrsg.) Handbuch Europäische Union. Springer VS, Wiesbaden, 2020. S. 175–193. ↑

29. Streeck, W. Zwischen Globalismus und Demokratie. Politische Ökonomie im ausgehenden Neoliberalismus. Suhrkamp, Berlin, 2021. ↑

30. Alemanno, A., Organ, J. (Ed.) Citizen Participation in Democratic Europe. What Next for the EU? ECPR Press Rowman & Littlefield, London, New York, 2021. ↑

31. При этом Германия и Франция сами регулярно нарушали согласованные критерии стабильности евро, за что получали из Брюсселя так называемые «синие письма». О проблематичных последствиях немецкой позиции см.: Beck, U. Das deutsche Europa. Neue Machtlandschaften im Zeichen der Krise. Suhrkamp, Berlin, 2012. ↑

32. Jones, E. Europe's Tragic Political Economy // Current History. 2015, Band 114, Nr. 770, 2015, P. 83–88. ↑ 

33. Dijker, L. The European Union as Empire. Democratic Political Representation in Empire Europe / Audens: revista estudiantil d'anàlisi interdisciplinària. 2021, P. 106–127; Pänke, J. Liberal Empire, Geopolitics and EU Strategy. Norms and Interests in European Foreign Policy Making / Geopolitics. 2019, Band 24, Nr. 1. P. 100–123. ↑

34. Groitl, G. Die USA und die transatlantischen Beziehungen. Ende einer Ära? // Lammert, C., Siewert, M.B., Vormann, B. (Ed.) Handbuch Politik USA. Springer, Wiesbaden 2020, P. 633–643. ↑

35. Oertel, J. Ende der China-Illusion. Wie wir mit Pekings Machtanspruch umgehen müssen. Piper, München, 2023, ISBN 9783492058155. ↑

36. Kerren, L. Europa und die deutsche Frage. Wiederkehr der Geschichte? Springer Fachmedien Wiesbaden, Wiesbaden, 2022. ↑

37. Heartfield, J. European Union. A process without a subject // Gourevitch, A., Bickerton, C.J.,Cunliffe P. (Ed.) Politics Without Sovereignty. A Critique of Contemporary International Relations. University College London Press, New York, London, 2007. P. 131–149. ↑

Читайте также

Российско-финляндские отношения

«Война в Украине — это не конфликт двух имперских проектов»

Как поход Кремля против «гендера» привел российскую армию в Украину

После Путина: каково будущее российского империализма?

«Возможно, Запад недостаточно учел постимперскую травму россиян»

В декабре 2022 года бывший канцлер Германии Ангела Меркель в разговоре с журналистами Zeit среди прочего сказала, что Минские соглашения были «попыткой дать Украине время на перевооружение» — и страна этим временем успешно воспользовалась. Владимир Путин назвал слова Меркель «абсолютно неожиданными», заявил, что «разочарован ими», и подчеркнул, что это только доказывает правильность решения о начале «спецоперации» в Украине — ведь, «оказывается, никто не собирался выполнять соглашения». 

Договоренности, о которых идет речь, были заключены в Минске в феврале 2015 года. Меркель и Путин, наряду с тогдашними президентами Украины и Франции Петром Порошенко и Франсуа Олландом, были среди ключевых участников переговоров. Считалось, что соглашения должны установить долгосрочный мир на востоке Украины и привести к реинтеграции Донбасса в состав страны. 

Но буквально с первых недель стало понятно, насколько трудным будет путь к урегулированию конфликта. В первую очередь стороны не могли договориться о том, что и за чем должно следовать: конституционная реформа в Украине или возвращение Киеву контроля над Донбассом. В итоге не случилось ни того, ни другого.

Немецкий политический аналитик Вольфганг Шпоррер несколько лет проработал в миссии ОБСЕ в Украине и руководил в ней департаментом человеческого измерения (Human Dimension Department). В интервью изданию te.ma он размышляет о том, почему минский процесс не смог предотвратить новый, куда более страшный виток конфликта. Он также предлагает свой вариант прекращения конфронтации, который сводится к тому, что нужно искать не финальное решение, а неуклонно добиваться прогресса по частным вопросам.

Александра Ситенко (АС): Господин Шпоррер, вторжение России в Украину не удалось предотвратить, несмотря на все дипломатические усилия, предпринимаемые с 2014 года, когда произошла аннексия Крыма и началась война на Донбассе. Еще в начале этого года войны практически никто не ждал. Вы были непосредственным участником минского переговорного процесса. Почему он потерпел крах?

Вольфганг Шпоррер: Минский процесс был задуман как мирный, но привел в итоге не к миру, а к войне еще большего масштаба. Мне кажется, он потерпел крах, потому что ни одна из сторон не была заинтересована в исполнении соглашений, хотя переговоры безусловно позволили снизить остроту конфликта. 

За прошедшие восемь лет Россия и сепаратистские силы не проявили стремления к выполнению договоренностей и не добились никаких успехов, связанных с безопасностью: не было ни долгосрочного перемирия, ни полноценного разведения войск, ни отвода тяжелых вооружений. Кроме того, с украинской стороны так же не наблюдалось прогресса в исполнении тех пунктов Минских соглашений, которые касались политического урегулирования и гражданского диалога: ни налаживания торговли через линию соприкосновения, ни восстановления экономических отношений. Никаких подвижек не было и в политическом процессе с целью проведения выборов. 

Минские соглашения не дали ни одной из сторон того, к чему она стремилась. Россия, как мне кажется, никогда не ставила перед собой цели получить контроль над Донбассом или присоединить новые территории; она намеревалась контролировать Киев и, в первую очередь, внешнюю политику Украины. Сама же Украина на самом деле не хотела автономии для Донбасса, потому что это дало бы России желаемые рычаги влияния. 

АС: А какие-то положительные результаты все-таки были? 

Кое-чего добиться точно удалось. Без Минских соглашений не было бы ни нового моста в станице Луганской, ни обменов пленными, ни реальных гуманитарных проектов. Кроме того, нельзя забывать, что переговорщикам удавалось добиваться относительно длительного прекращения огня: так, при посредничестве команды Мартина Сайдика и Эртугрула Апакана объявлялось перемирие в начале учебного года, в начале сбора урожая, на Пасху, на Рождество и так далее. Все это облегчало людям жизнь. Были также и попытки разведения сторон, например в станице Луганской и в Золотом. Да, это никогда не работало на все сто процентов, но иногда приносило пользу мирным жителям. 

Еще мне хотелось бы упомянуть об одном не политическом, а практическом аспекте, о котором часто забывают: Минские соглашения потерпели крах еще и потому, что с начала 2020 года участники переговорного процесса не встречались лично, а вели диалог только онлайн. Как банально бы это ни звучало, в таких трудных переговорах, где стороны и так не доверяют друг другу, кофе-брейки и обед имеют большое значение, ведь медиатор может подойти к каждой из делегаций и поговорить с глазу на глаз. Невозможность личных встреч совершенно точно внесла свой вклад в то, что обстановка начала ухудшаться и переговорный процесс потерпел оглушительный крах.

АС: Какую роль в предшествующих войне событиях и крахе Минских соглашений сыграл Европейский союз? Можно ли говорить об упущенных шансах? 

Евросоюз практически не играл никакой роли в переговорах трехсторонней контактной группы, делегировав свои функции Германии и Франции, задействованным в формате «нормандской четверки». Поэтому, говоря о Евросоюзе, мы подразумеваем Германию и Францию. 

Стремление к миру было велико, но отношение к Минским соглашениям внутри Евросоюза и мирового сообщества в целом было очень неоднозначным, и инициативы «нормандской четверки» отчасти подрывались. Какие-то страны Евросоюза действительно стремились к реализации Минских соглашений, а какие-то исходили из того, что Украина на практике не должна выполнять политические договоренности, в том числе пункт об изменении своей конституции. 

Сигналы были столь противоречивыми, что Украина не ощущала внешнего давления и не спешила с реализацией соглашений. Между тем если мы хотим выполнения Минских договоренностей, то это подразумевает, что все пункты должны быть воплощены в жизнь — всеми подписавшими сторонами. Однако это условие не было четко сформулировано, поэтому, возможно, здесь стоит поставить вопрос об упущениях со стороны Евросоюза. 

Невозможность личных встреч совершенно точно внесла свой вклад в то, что обстановка начала ухудшаться и переговорный процесс потерпел оглушительный крах

АС: Существует мнение, что аннексия Крыма сделала эту войну неизбежной, что все шло к ней, медленно, но верно. Что вы об этом думаете?

Нужно четко сказать, что эта война была начата в одностороннем порядке, решением Российской Федерации, поэтому мне кажется, что представлять войну неизбежной кульминацией исторического процесса было бы неверно. Думаю, что за это время и у России, и у Украины было несколько возможностей снизить напряженность и разрядить конфликт. В конце концов, у России не было необходимости нападать на Украину. Решение о вторжении было абсолютно незаконным, односторонним, не было ничем спровоцировано и было принято без какого-либо внешнего повода. Говорить о том, что эта война была неизбежной и все равно началась бы рано или поздно, абсолютно бессмысленно. 

АС: Как эту войну можно было бы предотвратить? Что нам об этом говорит конфликтология?

Конфликтология знает множество способов профилактики и раннего обнаружения конфликтов. В этом случае признаков надвигающегося конфликта было больше, чем когда-либо. Причем я отношусь к числу тех, кто вплоть до 24 февраля 2022 года настаивал: войны не будет! Признаю: я жестоко ошибался. Если бы Европа за несколько месяцев до 24 февраля осознала, что война — это реальная угроза, то можно было бы предпринять что-то на международном уровне, например в рамках ООН, чтобы запустить переговорный процесс между Россией и Украиной. 

Но все это теперь спекуляции. Чтобы постфактум разобраться, были ли возможны переговоры, надо понять, какие цели преследовала Россия до вторжения. Чего Москва хотела добиться как минимум и как максимум? Такой же вопрос нужно задать и для Украины: чего из того максимума, который сейчас определяется Киевом как победа, Украина уже тогда готова была добиться военным путем? 

Я могу сказать лишь одно: за прошедшие восемь месяцев положение серьезно изменилось: Россия теперь будет вынуждена довольствоваться меньшим, чем в начале войны, а требования Украины, при выполнении которых она согласилась бы прекратить военные действия, наоборот, значительно выросли по сравнению с 24 февраля. Анализ показывает, что ситуация сейчас явно складывается в пользу Украины и не в пользу России. 

Себастьян Хоппе (СХ): От экспертов по внешней политике России мы знаем, что важнейшие решения в Кремле часто принимаются неформально. В подобной сугубо персоналистской системе власти государственные органы играют скорее второстепенную роль. Можно ли в таких условиях вообще опираться на профессиональных дипломатов для разрешения возникающих конфликтов? Или роль российской дипломатии свелась к фарсу? 

Действительно, сейчас дипломатия в России — это фарс. Мне кажется, что министерство иностранных дел практически не задействовано в процессе принятия решений в Кремле, а к голосам дипломатов в ходе подготовки к войне никто не прислушивался. Именно так устроена российская политика в отношении Украины. В последние восемь лет МИД вообще никак не влиял на нее, она всегда транслировалась напрямую из Кремля — например, через Владислава Суркова или Дмитрия Козака. 

При этом мы видим, что Путин склонен возвращать управление профессионалам, как только ситуация начинает ухудшаться. Это сейчас происходит с армией: дела идут плохо, и Путин возложил руководство военными действиями на генералов — в частности, в Херсоне. Это может обернуться катастрофой для Путина с политической точки зрения, но с военной точки зрения это, по-видимому, верное решение, которое способно хотя бы на некоторое время стабилизировать фронт. 

Получается, что если внешнеполитическая ситуация станет критической, то Путин снова может привлечь к обсуждению профессионалов из МИДа. Сейчас российский МИД полностью выведен из игры, это правда. Надолго ли — вопрос открытый. 

Если внешнеполитическая ситуация станет критической, то Путин снова может привлечь к обсуждению профессионалов из МИДа

СХ: О дальнейшем развитии событий сейчас говорят очень схематично: либо война до победного конца, либо переговоры и мир. Имеет ли смысл вообще думать о переговорах при нынешнем градусе ненависти в риторике как украинской, так и российской стороны? 

Думать об этом имеет смысл всегда. Кроме того, путь для переговоров уже проложен, и его важность мы не так давно увидели на примере зерновой сделки. Я напоминаю вам, что каждый день российские и украинские военные собираются в одном помещении в Стамбуле и договариваются о безопасных коридорах и прекращении огня, когда это необходимо, — и все это несмотря на отсутствие взаимного доверия! Если можно договориться об этом, то можно договориться и о других вещах — было бы желание. Мне кажется, что зерновая сделка может стать своего рода основой для дальнейших обсуждений других вопросов, в которых заинтересованы обе стороны. Например, можно договориться о зоне разведения войск вокруг Запорожской АЭС или о каких-то точечных компромиссах, например о прекращении огня в одной деревне в обмен на прекращение огня в другой деревне. 

Если вы выступаете за перемирие и прекращение войны, вы не должны сразу говорить о потенциальном конечном результате — это одна из самых больших ошибок. Как только кто-то говорит об итоговых договоренностях или о финальных компромиссах, он мгновенно становится настолько токсичным, что перестает быть приемлемым собеседником как минимум для одной из сторон. Сейчас любой мыслимый исход будет кем-то отвергнут, поэтому важно нацеливаться на переговорный процесс как таковой, а не на его конечный результат, совершать маленькие шаги, к которым готова каждая из сторон. Именно так можно обеспечить должный уровень доверия между делегациями. Хороший медиатор не скажет: «Вот условия договора, примите их». Наоборот, он будет говорить: «Мы сейчас не формулируем конечный результат, моя роль состоит в том, чтобы предлагать небольшие шаги вперед». Идти от конечного результата бессмысленно. 

Если вы выступаете за перемирие и прекращение войны, вы не должны сразу говорить о потенциальном итоговом результате — это одна из самых больших ошибок

АС: Какие шаги? С чего можно было бы начать? 

Зерновая сделка уже запустила этот процесс, ее можно расширить на другие товары. Потом можно спросить себя, что именно сейчас больше всего беспокоит обе стороны. Думаю, что для Украины было бы крайне важно остановить разрушение гражданской инфраструктуры. 

Переговорный процесс, заведомо не формулирующий конечного результата, мог бы выглядеть следующим образом. Во-первых, наладить двустороннюю челночную дипломатию. Во-вторых, понять, как можно расширить зерновую сделку. Потом нужно сравнить пожелания обеих сторон — они точно найдутся, потому что обе стороны несут тяжелые потери и находятся в непростой ситуации. После этого нужно подумать, как без особой публичности посадить противников за стол переговоров. Переговорный процесс должен быть поддержан международным сообществом и сильными государствами. В той мере, в какой это сочетается с ее военными целями, Украине следует пойти на переговоры, чтобы сохранить человеческие жизни и предотвратить новые людские страдания.

Сомневаюсь, что обе стороны конфликта — и в особенности Украина — действительно настолько не готовы к переговорам, как они об этом заявляют. Договориться можно о многих вещах: о разведении войск, об обмене пленными, о безопасности электростанций или определенных химических производств. Руководить такой конфиденциальной челночной дипломатией должен посредник, пользующийся всеобщим признанием. К сожалению, этот посредник не может быть из Евросоюза, так как Россия рассматривает ЕС как участника конфликта, поэтому можно представить себе турецко-бразильско-китайскую или чисто турецкую контактную группу. 

Руководить такой конфиденциальной челночной дипломатией должен посредник, пользующийся всеобщим признанием. К сожалению, этот посредник не может быть из Евросоюза

СХ: Иногда говорят, что переговоры без участия США не будут иметь смысла и Вашингтону в них должна быть отведена ключевая роль. Вы согласны с этим?

Конечно, помощь Вашингтона и стран Евросоюза крайне важна для Украины: без поставок вооружений из Европы ей не удалось бы добиться военных успехов. Но важно и другое: стране не удалось бы продолжать боевые действия без внешней макроэкономической помощи — поддержки украинского государственного бюджета. С учетом всего этого переговоры должны проходить с участием США и ЕС, но не в роли посредников или медиаторов, потому что Россия будет категорически против этого.

СХ: Вы говорите о достигнутых переговорных успехах, потенциальных посредниках, признаках замедления боевых действий — то есть вам не кажется, что это настолько особенная война, что переговоры вообще невозможны? 

Любая война сложная и особенная, и в любой войне возможны переговоры, как показал недавний пример с зерновой сделкой. Эта сделка — договоренность сторон, ООН и Турция ее не навязывали. Стороны вооруженного конфликта практически всегда исключают возможность переговоров; в процессе медиации это обычное явление, потому что публичная демонстрация готовности к диалогу служит проявлением слабости. В то же самое время обе стороны естественно заинтересованы в том, чтобы разрешить ситуацию максимально комфортным для себя образом, причем каждая из них вкладывает в словосочетание «максимально комфортным образом» что-то свое.

АС: Недавно в твиттере вы высказались за «разоружение разговоров» об этой войне. Вы имели в виду риторику высших политических эшелонов или же широкую дискуссию внутри страны [Германии] и за ее пределами?

Я не хочу оценивать риторику высокопоставленных политиков, так как это будет некорректным обобщением. Многие заявления, которые я читал (например, заявления федерального канцлера Шольца), показались мне крайне продуманными с дипломатической точки зрения. При этом у меня складывается впечатление, что широкая общественность имеет смутное представление об Украине и России и поэтому высказывает радикальные мнения. Чем меньше в чем-то разбираешься, тем полярнее становятся мнения. Такая накаленная атмосфера многих отпугивает и не позволяет им высказывать свою позицию.

У меня складывается впечатление, что широкая общественность имеет смутное представление об Украине и России и поэтому высказывает радикальные мнения

Споры в социальных сетях сегодня часто скатываются к обвинениям: оппоненты утверждают, что говорящий высказывает не свое мнение, а действует в чьих-то интересах или делает это за деньги. В англосаксонском мире дискурс не настолько поляризован: в журналах Foreign Affairs и Foreign Policy вы найдете статьи, которые отражают весь спектр мнений — от «немедленно начать переговоры с Путиным» до «Украина сама решит, когда закончить войну». Подобное многообразие мнений, возможно, присутствует и в немецкоязычном пространстве, но оно не столь заметно, и это меня расстраивает.

Читайте также

Быть другим – инакомыслие в СССР

Запад тоже виноват в войне? — Спрашивали? Отвечаем!

«Война в Украине — это не конфликт двух имперских проектов»

Швейцарский взгляд: ЕС ведет рискованную игру с Россией

Журналист не должен становиться активистом. Даже во время войны

«Легким движением руки»: как RT обходит европейские запреты