дekoder | DEKODER

Journalismus aus Russland und Belarus in deutscher Übersetzung

  • Правящий страх

    Правящий страх

    Выборы в ландтаг Бранденбурга прошли месяц назад, 22 сентября, победу на них одержали местные социал-демократы во главе с действующим министром-президентом Дитмаром Войдке. АдГ отделило от них меньше двух процентных пунктов, но всего за несколько недель до выборов две партии разделяли десятые доли процента, и в некоторых опросах крайне правые шли впереди. На таком фоне итоговый результат «Альтернативы» был воспринят чуть ли не как успех демократических сил и доказательство, что в самый напряженный момент они все еще способны мобилизовать избирателей на поддержку в борьбе с радикалами. 

    В Бранденбурге (как и в других восточных землях, где этой осенью состоялись выборы в ландтаги, включая Тюрингию, где «Альтернатива» несколькими неделями ранее победила) АдГ почти гарантированно не войдет в новую правящую коалицию, но редактор отдела репортажей и расследований газеты taz Даниэль Шульц призывает не обольщаться по этому поводу. Второе место на земельных выборах, занятое второй раз подряд, свидетельствует о том, что АдГ прочно «утвердилась» в окрестностях Берлина — и не только в политической, но и в ежедневной общественной жизни.  

    Программа этой партии вовсе не сводится к борьбе с миграцией как «матерью всех проблем» (к слову, эта фраза принадлежит не кому-то из лидеров «Альтернативы», а бывшему министру-президенту Баварии Хорсту Зеехоферу). Третьим предвыборным обещанием АдГ в Бранденбурге — сразу после антимиграционных — было прекратить государственное финансирование «левоэкстремистских объединений». Все, что «Альтернатива» называет «левой идеологией», у нее под прицелом: некоммерческие организации, целый ряд культурных и гражданских инициатив. Все это идет под маркой «деидеологизации» общественной жизни, и сами ее участники ощущают, что процесс уже запущен. И в методах сторонники «Альтернативы» себя не ограничивают. 

    Читайте колонку Даниэля Шульца в переводе дekoder’а. 


    Подписывайтесь на наш телеграм-канал, чтобы не пропустить ничего из главных новостей и самых важных дискуссий, идущих в Германии и Европе. Это по-прежнему безопасно для всех, включая граждан России и Беларуси.


     

     

    У кого-то прямо за домом пожар. Другого толкнули на улице. Третью избили. Это все творится с твоими друзьями. C друзьями друзей. Со знакомыми и подругами знакомых. В последние недели перед выборами. Еще до того, как АдГ наберет 29,2%, став второй после СДПГ партией Бранденбурга, и получит блокирующее меньшинство в земельном парламенте. 

    Жертвы этого насилия — геи и лесбиянки, которые развешивали плакаты с призывом голосовать не за АдГ, не за «Третий путь» или какую-нибудь еще правоэкстремистскую партию. Они работают в театре или занимаются какой-нибудь левой, альтернативной культурной активностью, чем-то средним между молодежным клубом и кафе в маленьком городе. У некоторых родители родились не в Германии. Кто-то занимается политикой в городских и общинных советах. Одним сначала угрожали, на других напали неожиданно. 

    Никто из них не хочет говорить о случившемся открыто. Они не хотят, чтобы об этом писали, — по крайней мере, не так, чтобы их можно было узнать. Они не обращались в полицию. 

    «Внимание их только воодушевит». 

    «Другим бывало и похуже». 

    «Ни в коем случае: в заявлении пришлось бы указывать мою фамилию». 

    «У меня дети». 

    Никто не услышит 

    После выборов журналисты пишут и пишут о коалиционных переговорах. В статьях читается облегчение: как бы то ни было, но в правящую коалицию АдГ не войти. Некоторые телепередачи нашли повод для радости сразу после выборов: у «Альтернативы» меньше 30%, вот и отлично, почти то же самое, что меньше [проходных] пяти. Кого в этом хоре будет не слышно — это тех, о ком я пишу этот текст. Пишу так, чтобы не написать о них на самом деле. 

    Да, ни в одной из восточных земель АдГ не попадет в правящую коалицию. Но страх перед ней правит уже и без того. Вернее, правит страх перед тем, что успехи этой партии несут с собой в повседневную жизнь. Любое несогласие, любое противодействие, любая инаковость таит в себе угрозу. 

    И возникают все новые вопросы. Спор о политике в каком-нибудь клубе — это еще цивилизованная дискуссия или предвестие драки? Реагировать ли, если в родительской группе в мессенджере кто-то пишет, что всех зеленых пора повесить, или лучше промолчать? Почему школьная учительница, которой всегда было что сказать на злобу дня, вдруг притихла? 

    В Бранденбурге АдГ раздавала в качестве предвыборных подарков холодное оружие. Партия сама опубликовала видео вечеринки, на которой ее политики распевают удалую песню о депортации и под это дело весело приплясывают. Вокруг АдГ и других праворадикальных партий сложилось правое гражданское общество: ассоциации, инициативы, группы сторонников и сторонниц.  

    Шепот и лепет 

    Нельзя требовать писать такой текст от журналиста. Мы ведь должны говорить все, как есть. «Вместо этого мы шепчем о нашептанном», как сказала одна коллега из Бранденбурга. Я позвонил ей посоветоваться: как писать о людях, которые не хотят, чтобы о них писали? У нее тоже нет ответа. 

    Может статься, что в Бранденбурге и в Восточной Германии в целом все пока что затихнет. Что об угрозе со стороны правых радикалов, о запугивании, о насилии почти перестанут говорить и писать. Что в Берлине и Кельне — а то даже и в Лейпциге — возобладает вера в то, что все обошлось. Не так уж страшна эта АдГ.  

    И это будет значить, что реальность Восточной Германии не найдет свое отражение в уголовной статистике, в цитатах, приведенных в газетах, в телепередачах. И виноваты в этом будут не только правые радикалы. 

    В Восточной Германии найдется достаточно бургомистров, которые с готовностью преуменьшат и оспорят те немногие примеры насилия, которые все же дойдут до прессы. Нацисты у нас в городе? У нас в деревне? Да вы что?! 

    Я и сам привык раздумывать

    Найдется достаточно людей, которые с самыми добрыми намерениями сведут разговор к тому, что не все на востоке — нацисты. Найдется достаточно местных газет, которые промолчат о многом из того, что происходит. Или напишут, что случилась драка между подростками, даже когда произойдет нападение правых экстремистов. 

    Все это будет. Все это уже десятилетия как есть. В 1990-е годы даже левые политики в Восточной Германии не решались открыто говорить о расистском и нацистском насилии. 

    Страх стать следующей жертвой фашистов, если скажешь не то, повсеместен. Боятся старые коммунисты и коммунистки, укрывающиеся под южным итальянским солнцем; боятся молодые журналисты и журналистки в уютных западногерманских городках. 

    Я, собственно, и сам привык хорошенько раздумывать, где что можно говорить. Я сам прошу родных и друзей забирать меня после политических мероприятий. Так что здесь не место для ценных советов из Берлина. 

    Читайте также

    А если «Альтернатива для Германии» и правда придет к власти?

    Демонстрации силы

    Что пишут: о победах радикалов и популистов на востоке Германии

    «На мигрантах “Альтернатива” не остановится»

    «Почему восток остается другим?»

    Мы были как братья

  • «На мигрантах “Альтернатива” не остановится»

    «На мигрантах “Альтернатива” не остановится»

    22 сентября состоялись третьи за три недели земельные выборы на востоке Германии — на этот раз в Бранденбурге. Как ранее в Тюрингии и Саксонии, «Альтернатива для Германии» и здесь существенно улучшила свой результат по сравнению с 2019 годом: вместо 23,5% набрала 29,2%. Но в итоге, как и пять лет назад, осталась второй, уступив социал-демократам (30,9%). Таким образом, по итогам сентябрьских выборов крупнейшую фракцию АдГ сумеет сформировать только в ландтаге Тюрингии — и даже там едва ли сможет войти в правительство.

    Тем не менее рост популярности «Альтернативы» очевиден, и, если ничего не поменяется, она вполне может сформировать и вторую по численности фракцию в Бундестаге — по итогам парламентских выборов, которые должны пройти ровно через год. Часто политическую программу АдГ сводят к борьбе с нерегулируемой миграцией, и политологи долгое время называли ее «партией одной темы». Однако неприятие миграции — важнейшая, но только одна из составляющих мировоззрения «Альтернативы», в рамках которого они хотят кардинально изменить отношение к уязвимым группам и представителям различных групп меньшинства.

    Угрозу в связи с возможным приходом к власти «Альтернативы» и проникновением ее идей в публичную дискуссию испытывают не только жители Германии с миграционным прошлым, но и люди с инвалидностью. О том, почему, рассказывает журналистка Марейце Кайзер в статье для газеты taz.


    Подписывайтесь на наш телеграм-канал, чтобы не пропустить ничего из главных новостей и самых важных дискуссий, идущих в Германии и Европе. Это по-прежнему безопасно для всех, включая граждан России и Беларуси.


     

    Первый раз Сара Баумгарт по-настоящему испугалась в 2018 году, когда увидела, казалось бы, незначительный парламентский запрос АдГ. Речь в запросе шла о количестве людей с инвалидностью в Германии и возможной связи инвалидности с инцестом и миграцией. «Тогда мне стало ясно, что на теме миграции они не остановятся», — говорит Сара Баумгарт. 

    Шесть лет спустя, в мае 2024 года, она сидит на сцене во Фрайбурге и рассказывает о своих страхах. «Как человек с инвалидностью, я как никто завишу от государственных структур», — объясняет 39-летняя спикерка, добавляя, что ее не обязательно депортировать и убивать, чтобы умертвить. «Если партия придерживается правоконсервативных взглядов, можно не сомневаться, что инвалиды находятся в зоне риска, история свидетельствует именно об этом».  

    Мероприятие посвящено связи демократии и инклюзии. Сара Баумгарт, которая работает уполномоченной по делам людей с ограниченными возможностями во Фрайбурге, считает, что в опасности и то, и другое. «За последние годы законы и постановления, которые существенно ограничивали мою жизнь и мешали мне, принимались уже не раз. Правоконсервативная эйблеистская политика представляет опасность для моей жизни». 

    Эта политика влияет не только на жизнь Сары Баумгарт, но и в целом на общественный климат. Уровень эйблеистского насилия последние годы неуклонно растет. Эйблеизм часто описывают как враждебность по отношению к людям с инвалидностью, но на самом деле это понятие шире. Речь идет о системе так называемой нормальности, где для инвалидности места нет. Люди с физическими ограничениями или хроническими заболеваниями в эту систему не входят и подвергаются дискриминации.  

    Эйблеизм убивает 

    Эйблеизм — это не только недружелюбные взгляды или бранные слова. Эйблеизм может убивать. Стоит только вспомнить 28 апреля 2021 года. В этот день младшая медсестра, работавшая в потсдамском Оберлинхаузе, убила четырех человек с инвалидностью и тяжело ранила еще одного. В июле 2021 года двенадцать человек с инвалидностью, проживавших в общежитии для людей с ограниченными возможностями, погибли в наводнении в округе Арвайлер, расположенном в земле Рейнланд-Пфальц. Несмотря на предупреждения, этим людям не помогли.  

    27 мая 2024 года в общежитие для людей с инвалидностью в Менхенгладбахе кинули камень с надписью «Эвтаназия — это выход». Именно понятие «эвтаназия» использовалось при национал-социализме, когда государство приказало уничтожить тысячи людей с тяжелыми хроническими заболеваниями и инвалидностью, в том числе детей и стариков. 

    Система так называемой нормальности играет важную роль в партии «Альтернатива для Германии» (АдГ). Программный лозунг, под которым она шла на выборы в Бундестаг в 2021 году, звучал как «Германия. Но нормальная». Что именно имелось в виду под «нормой», можно было увидеть на предвыборных плакатах: белые люди без признаков инвалидности. Чего на плакатах было не найти — это указания на существование однополых отношений, гендерно-чувствительного языка и человеческого разнообразия.  

    Все, что — с точки зрения АдГ — нормальным назвать нельзя, они преподносят как дикость и помешательство. Так, например, Максимилиан Кра назвал «Хронику дня простым языком» не иначе как «новостями для идиотов». Это слово само по себе — уже эйблеизм, потому что в качестве уничижительного термина использовалось в эпоху национал-социализма. Около тридцати общественных объединений опубликовали заявление, в котором охарактеризовали риторику евродепутата как «оскорбительную и опасную». Они предостерегли от маргинализации людей с инвалидностью и без нее, которые не вписываются в «этнонационалистическое мировоззрение» АдГ. 

    Враги инклюзии

    Михаэль Цандер — профессор кафедры исследований инвалидности, инклюзии и психологии в университете Магдебурга-Штендаля. Он изучает АдГ и ее политические установки в отношении инвалидности и описывает стратегию партии следующим образом: «То, что АдГ считает нормальным, должно получать приоритет. То, что в норму не вписывается, как, например, право на инклюзивное школьное образование, должно исчезнуть». В то же время, отмечает Цандер, говорить, что АдГ выступает против людей с инвалидностью в принципе, — значит слишком упрощать. 

    Партия может и использовать нужды людей с инвалидностью в своих целях. Так, например, в 2016 году в пресс-релизе отделения АдГ в земле Саксония-Анхальт эта тема была разыграна в нападках на беженцев. Если точнее, в этом заявлении звучал призыв, направить финансовую поддержку на интеграцию людей с инвалидностью, а не на беженцев.  

    Точно так же АдГ противопоставляла друг другу детей с инвалидностью и без нее. В летнем интервью 2023 года Бьорн Хёке, председатель АдГ в Тюрингии, назвал инклюзию в школах одним из «идеологических проектов», от которых нужно «освободить» систему образования. Германия в 2009 году ратифицировала конвенцию ООН о правах инвалидов и таким образом выступила за совместное обучение детей с ограниченными возможностями и без них. Хёке описывает инклюзию как проект, который «не помогает в развитии нашим школьникам» и «не делает их более работоспособными». 

    «Да не будут вас газом травить»

    «Мне становится не по себе, когда я слышу подобное», — говорит Кристин Юнг. Ей 37 лет, ее дочери Иде — десять, и она, следуя логике Хёке, как раз из тех детей, которые «не помогают в развитии других школьников». Кристин Юнг считает совершенно иначе. «Мой опыт показывает только то, что совместное обучение детей с ограниченными возможностями и без них на пользу и тем, и другим», — говорит Кристин. 

    Кристин Юнг, ее муж и дочь живут в Хемнице. Она рассказывает о страхах относительно будущего — тех страхах, которые многие люди просто не замечают. «Адэгэшники набирают голоса из-за того, что набрасываются на иностранцев, но те, кто выбирают АдГ, голосуют еще и против моей семьи, за исключение людей с инвалидностью из общества». Кристин Юнг страшно думать о том, что будет с Идой, «когда нас больше не будет рядом». Она еще не потеряла надежду окончательно, но не может не замечать тревожных сигналов. «Нам нужна поддержка, без нее станет действительно тяжко». 

    Сейчас семья Юнг ждет одобрения на получение новой инвалидной коляски для Иды. Когда она рассказывает своим друзьям, что боится изоляции Иды в случае прихода АдГ к власти, многие закатывают глаза. Ну, не повторится нацистская эпоха, не повторится, говорят некоторые из них. Саре Баумгарт эти аргументы тоже хорошо знакомы. «Да не будут вас газом травить», — приходилось слышать ей.   

    Рене Шаар также обращает внимание на связь между прошлым и настоящим. Он работает менеджером по разнообразию на NDR и отвечает за Элин, первую куклу из «Улицы Сезам» с видимой инвалидностью. 2 июня 2024 года, за несколько дней до европейских выборов, Рене Шаар запостил в своем инстаграм-аккаунте видео с территории бывшего концлагеря Нойенгамме. Шаар рассказывает, как школьником был там на экскурсии с классом. 

    С чего начинается конец

    Экскурсовод объяснял школьникам, кого «уничтожали трудом». «Это были в том числе больные, «умалишенные», исключенные из общества люди с ограниченными возможностями», — рассказывает Шаар. У него у самого есть инвалидность, и тогда, по его словам, от эмоциональной перегрузки он сострил: мол, тут бы я и остался. «И в тот момент я понял, что несмотря на то, что сам родом из семьи преступников, я с таким же успехом мог бы стать и жертвой, — говорит Шаар, — и неизвестно, жил ли бы я вообще, и если да, то сколько». В описании к видео говорится: «Отказывать людям с ограниченными возможностями и другим маргинализированным группам в праве на участие в жизни общества сегодня — это начало конца». 

    То, что эти времена приближаются, замечает и Сара Баумгарт. Она вспоминает о повсеместной готовности к инклюзии в 2010-е. Тогда началось финансирование инклюзивных проектов, был принят федеральный закон об инклюзии. Но пандемия коронавируса заставила движение в этом направлении остановиться. «Люди с инвалидностью стали невидимыми, и я тоже», — говорит Баумгарт. Когда она снова вышла на улицу после длительной изоляции, то почувствовала себя неуверенно. «Люди вставали у меня на пути, им мешала моя электрическая коляска, они пытались быстренько втиснуться передо мной в лифт». Вообще поведение людей в общественном транспорте стало гораздо менее бережным, и эта тенденция сохранилась до сих пор.  

    Когда Сара Баумгарт размышляет о развитии событий вокруг АдГ и других партий, проводящих правоконсервативную политику, ее особенно беспокоит одно. А именно то, что люди без инвалидности будут смеяться над ее страхами и предупреждениями, убежденные, что люди с инвалидностью просто хотят добавить себе значимости. «Может, АдГ и не выступают против людей с ограниченными возможностями в принципе, — говорит Баумгарт. — Но они совершенно очевидно против инклюзии, а их представления об инвалидности не допускают ни равноправия, ни права выбора».  

    Выступая со сцены во Фрайбурге, Сара Баумгарт так описывает возможное начало конца: «Мою жизнь можно ограничивать до тех пор, пока она не станет невыносимой. Можно менять законы, отменять пособия, свести к минимуму уход. Лишите меня права выбора, помощи, материальной поддержки, медикаментов и необходимых товаров — и тогда я умру». 

    Читайте также

    А если «Альтернатива для Германии» и правда придет к власти?

    «Задетые чувства не оправдывают вмешательства в литературу»

    Идет ли демократии воинственность?

    Что пишут: о победах радикалов и популистов на востоке Германии

    Да, детей и подростков пора защищать так же, как любое другое меньшинство

  • Притяжение к тюрьме

    Притяжение к тюрьме

    Споры о ГДР и шире — о востоке и западе Германии не только в прошлом, но и в настоящем — не утихают на протяжении десятилетий. Поводом для нового раунда может стать почти все что угодно: новая книга, чье-то резонансное высказывание, громкое политическое событие. После июньских выборов в Европарламент активно обсуждалось, что карта побед «Альтернативы для Германии» почти полностью совпала с границами бывшей ГДР. Согласно исследованию, проведенному в 2020 году Лейпцигским университетом, две трети восточных немцев хотели бы возвращения к временам социализма.  

    То же исследование свидетельствует о крайне низкой представленности выходцев из Восточной Германии на ведущих позициях в политике, экономике, юриспруденции и в университетах. Именно этой недопредставленностью писательница и уроженка Восточного Берлина Дженни Эрпенбек (нем. Jenny Erpenbeck) объясняет то, что она стала одним из самых известных немецких голосов в других европейских странах, но относительно малопопулярна в самой Германии. Со всеми своими историями о жизни в ГДР она считает себя чуждой для литературного истеблишмента преимущественно западногерманского происхождения. 

    Историк Илько-Саша Ковальчук, ровесник Эрпенбек, также родившийся в 1967 году в Восточном Берлине, категорически отвергает такую трактовку. По его мнению, Эрпенбек успешно продвигает за границей ту версию истории ГДР, которую в Германии не могут принять просто потому, что тоже были ее свидетелями. 


    Подписывайтесь на наш телеграм-канал, чтобы не пропустить ничего из главных новостей и самых важных дискуссий, идущих в Германии и Европе. Это по-прежнему безопасно для всех, включая граждан России.


     

    Я знаю немало прекрасных писательниц и писателей, ни разу не получивших ни единой литературной премии. У Дженни Эрпенбек немецких премий множество. Тем не менее ее поклонники из Восточной Германии любят жаловаться на то, что ей все еще не досталась ни одна из трех главных немецких литературных премий — а все, мол, потому, что в жюри не представлены выходцы из ГДР. В последнее время к этим жалобам присоединилась и она сама. 

    Что за ерунда! То есть в жюри [полученного ей] Международного Букера были восточные немцы? А [немецкая] премия Георга Бюхнера не доставалась Фолькеру Брауну, Дурсу Грюнбайну, Саре Кирш, Вольфгангу Хильбигу, Райнхарду Йирглю, Эльке Эрб? Как быть с тем, что Уве Теллькамп, Юлия Франк, Ойген Руге, Антье Равик Штрубель получили Немецкую книжную премию? Что сказать про Инго Шульце и Клеменса Майера с премией Лейпцигской книжной ярмарки — или про Лутца Зайлера, которому достались все три награды? 

    Дженни Эрпенбек завоевала всемирную известность как голос ГДР и Востока Германии. Как же объяснить, что в ее книгах и высказываниях не встретишь тех, кто победил в 1989/90, кто был освобожден, кто достиг своей цели? Для нее 1989-й — это не праздник освобождения. Она пишет: «Мы победили сами себя, так что наша по этому поводу радость порой напоминает ненависть». 

    На самом деле «мы» победили «их» — но даже теперь, оглядываясь назад, многим бывшим жительницам и жителям ГДР трудно сказать, к какой группе они принадлежат или принадлежали. На мой взгляд, большинство было «им» — теми, кто поддерживал, защищал или как минимум до конца терпел систему. Для самой Дженни Эрпенбек 1989-й был, безусловно, годом потерь: надежды, утопии, веры в лучшее будущее — о чем она рассказывала абитуриенткам и абитуриентам в 2014-м. 

    Партийная родословная 

    Дженни Эрпенбек выросла в безупречно коммунистической семье. Ее дед, Фритц Эрпенбек, вступил в Компартию Германии довольно поздно, в 1927 году, в возрасте тридцати лет, но, будучи журналистом, быстро стал важной частью пропагандистского аппарата партии. Во времена национал-социализма он спасался в Советском Союзе, а в 1945-м вернулся в Германию в составе знаменитой группы Ульбрихта, став одним из самых рьяных пропагандистов режима. Кстати, в берлинском районе Панков его имя до сих пор носит улица — по причине совершенно неведомой.  

    В отличие от Фритца Эрпенбека его жена, Хедда Циннер — политическая функционерка, а также писательница, актриса, журналистка и режиссер, — создала как минимум одно произведение, которое и сегодня заслуживает внимания: автобиографию Selbstbefragung («Разговор с собой»), изданную в 1989 году. Ее рассказ о годах, проведенных в Советском Союзе, по восточногерманским меркам можно назвать критичным. Тем не менее и она так же, как и ее муж, причастна к коммунистическому сговору молчания о годах террора в СССР.  

    Их сын, Джон Эрпенбек, родился в 1942 году в Советском Союзе, в Уфе, куда эвакуировали Коминтерн из знаменитого московского отеля «Люкс». В ГДР он окончил физфак, а затем занимался марксистско-ленинской философией, причем так успешно, что даже во времена Стены оказался среди немногих выездных ученых. 

    Одновременно он стал писателем, причем превзошел своих родителей — его книги были и популярнее, и литературно качественнее. Несколько лет он прожил с матерью Дженни, Дорис Килиас, которая защитила диссертацию по романской филологии и была переводчицей с арабского. 

    Привилегированный быт 

    Итак, родившись в 1967 году, Дженни Эрпенбек выросла в параллельном мире коммунистической элиты со всеми соответствующими привилегиями — включая возможность пожить с матерью год в Италии задолго до падения Берлинской стены. Подобный опыт не может не повлиять на восприятие и взгляды. В таком ракурсе тюрьма, которой была ГДР, кажется куда привольнее и приятнее. 

    Получив Международную Букеровскую премию, Дженни Эрпенбек дала множество интервью. Беседуя с Tagesschau, она сказала: «Я думаю, что этот, скажем так, неискренний язык тоже в значительной степени способствовал гибели ГДР — потому что подлинное общение прекратилось. Не стало настоящего общения между властями и людьми. Это гораздо хуже, чем можно подумать. Конечно, экономика тоже была в упадке, но вера в прорыв, которая была вначале, сразу после войны, рухнула именно из-за этой фальши в языке». 

    Эти слова — отличная иллюстрация того, почему важно обратить внимание на семейную историю Эрпенбек. Потому что именно так выглядит пережевывание мифов, которым так любят заниматься бывшие представители той системы. Что, во-первых, на заре ГДР существовала искренняя вера в прорыв. И что, во-вторых, эту веру развалил язык. 

    Говорить подобное — значит отрицать, что коммунистическая «диктатура пролетариата» под руководством «партии нового типа» никогда, ни в какой момент, не обещала справедливости, свободы, равенства и демократии. Отрицать, что она с самого начала была и всегда оставалась формой правления меньшинства, противостоящего свободе и демократии. 

    Страна стен 

    Развалил систему, разумеется, не язык, развалили ее террор, насилие, угнетение, милитаризация и неуважение к правам человека. Большинство отвергало эту страну, сцепленную стенами, которые огораживали ее не только снаружи, но изнутри: в каждой школе, библиотеке, газете, университете, в каждом сельскохозяйственном товариществе и на любом рабочем месте человек постоянно натыкался на них. 

    Несколько лет назад Дженни Эрпенбек продвинулась в идеализации восточногерманского прошлого еще дальше. В начале 2019-го она пожаловалась газете Tagesspiegel на то, что посвященные ГДР открытки вечно показывают стену, а не быт людей. Не знаю уж, где жила она — впрочем, нет, знаю, — а в том Восточном Берлине, где я прожил почти столько же, сколько она (только без перерывов на отдых в западных странах), Стена была тем, что определяет этот самый быт. 

    И даже не потому, что я хотел сбежать. Как и Дженни Эрпенбек, я вырос в коммунистической семье; меня тоже воспитывали коммунистом. И все же воспоминания у нас очень разные: для меня Стена была ежедневной темой разговоров, местом притяжения, надежды, страха и смертей. Стена не одному мне мешала говорить, читать, слушать, делать то, что я хотел, изо дня в день ограничивала, сковывала, ранила и злила меня, по капле лишала меня надежды. Стена определяла мой быт — пожалуй, как ничто другое. Осознал я это лишь со временем. Осознание ведь тоже должно было сперва пробраться через стену — повседневной глупости, узости мышления, насилия, идеологии, ненависти. 

    Романы Дженни Эрпенбек пользуются успехом. Мне нравится ее стиль, я читаю ее книги не без удовольствия. Но у меня они оставляют странное послевкусие. Например, в ее последнем романе, Kairos (роман не переведен на русский. — дekoder), от краха ГДР все только страдают (кроме разве что загнивающего Запада). Даже закрытие проклятого гостелерадио ГДР (DDR-Rundfunk) здесь оплакивается, словно в небытие ушло что-то кроме пропагандистской машины. 

    Притяжение с востока 

    Вот характерный момент из романа — о переименовании берлинской улицы Dimitroffstraße в 1990-е в Danziger Straße. Решение было более чем сомнительным, в книге оно осуждается. Но вот чем лучше Dimitroffstraße, никто из книги не узнает. Потому что это никак и не объяснить, ведь Димитров был кровавым болгарским диктатором. 

    Его забальзамированное тело в 1990 году было перезахоронено (а мавзолей снесен в 1999-м) — а улица на востоке Берлина пусть и дальше носит его имя? Такое отношение к истории Эрпенбек культивирует не только в своих литературных произведениях, где это можно списать на свободу творчества, но также в интервью и выступлениях. 

    У Эрпенбек восток предстает местом надежд, чаяний и светлого будущего, а запад, наоборот, — тупым, безнадежным, поверхностным и ужасным во всех отношениях. В рамках дискуссий о Восточной Германии она обслуживает то самое ностальгическое и отвергающее свободу чувство, то самое восточное германство, не имеющее под собой ни исторических, ни политических оснований и, по сути, открывающее дорогу тоске по вчерашнему дню, которое не становится ни лучше, ни гуманнее от связанных с ним чувств: Стена остается Стеной.  

    Читайте также

    «Лучший результат воссоединения — это посудомоечная машина»

    Бистро #11: Во всем виноват «Тройханд»?

    «Задача была — приватизировать как можно быстрее»

    «Восточные немцы — это тоже мигранты»

    Чем отличаются восток и запад Германии

    Как я полюбил панельку

  • «Возможно, Запад недостаточно учел постимперскую травму россиян»

    «Возможно, Запад недостаточно учел постимперскую травму россиян»

    За время полномасштабной российско-украинской войны сформировалось две группы объяснений ее внутриполитических причин: сторонники одной говорят о постепенной «фашизации» российского политического режима, приверженцы другой указывают на глубинные исторические предпосылки вторжения, связанные с имперским прошлым России. Интересно, что дискуссия о фашистском характере путинской власти быстро утихла (по крайней мере, на сегодняшний день), хотя началась очень громко, с широко обсуждавшейся статьи Тимоти Снайдера. А вот разговор об имперских комплексах, об имперском сознании, «имперскости» как таковой продолжается очень активно. Вероятно, это связано не в последнюю очередь с тем, что и западные страны в последние годы переживают новый этап переосмысления своей истории и отношения к бывшим колониям. 

    В интервью газете taz швейцарский историк-медиевист Андреас Каппелер, автор множества книг по истории России и Украины со времен Ивана Грозного до начала XX века, рассказывает о том, можно ли рассматривать нынешнюю войну как попытку бывшей метрополии удержать контроль над стремительно выходящей из-под ее опеки колонией. А также о том, какова доля ответственности Запада в эскалации конфликта.

    — Господин Каппелер, Россия — крупнейшая страна на земле. Зачем ей расширяться с помощью захватнической войны?

    — Как любая империя, Россия стремится к экспансии. Можно вспомнить и Рим, и Британскую империю, и Германскую империю, вплоть до Третьего рейха. И хотя война с Украиной началась не только из-за исторических особенностей России, они помогают объяснить агрессивную политику при Путине. Основную роль здесь играет чувство утраты. Падение советской империи в 1991 году стало шоком для большинства россиян; они переживают постимперскую травму. Соответственно, современная политика российского неоимпериализма ставит своей целью восстановление и поддержку гегемонии в прежней зоне советского влияния.

    — Можно ли считать Россию колониальной державой, которая не позволяет угнетенным нациям и этносам реализовать свое право на самоопределение?

    — Изначально понятие «колониализм» подразумевало господство над территориями, которые, как правило, значительно отдалены от метрополии, у которых иная культура и язык и которые подвергаются экономической эксплуатации. Но в последнее время данный термин используется в более широком значении и служит для описания самых разных форм гегемонии и зависимости. Я предпочитаю использовать выражение «имперская власть». 

    — Вы считаете, что в той форме власти, которая была у России над Украиной, колониальных черт не было? 

    — Несмотря на то, что сейчас в Украине и в других странах Европы принято описывать это именно так, я стараюсь данный термин не использовать. Украина — это соседнее с Россией государство; украинская и русская культура — родственны. Поэтому я бы говорил здесь не о колонии, а о регионе, находившемся в зависимом положении от доминирующего центра царской и советской империй.

    — Владимир Путин оспаривает самостоятельность Украины. Имеет ли это какие-то исторические основания?

    — С XIV века по середину XVII века Украина целиком входила в Речь Посполитую, в польско-литовское государство. Восточная часть Украины отошла к России в XVII веке, западная — в конце XVIII века, а отдельные области — лишь в середине XX-го. Частью Речи Посполитой эта страна была дольше, чем частью России. Поэтому с исторической точки зрения автоматически связывать Украину с Россией нельзя. При польском посредничестве основные общеевропейские исторические процессы, такие как введение германского городского права, Ренессанс или Реформация пришли в Украину, но не затронули Россию. Кроме того, Галиция со Львовом и Буковина с Черновцами и вовсе принадлежали Австрии. С учетом всего этого поворот Украины на Запад исторически обоснован.

    — Почему же тогда Кремль столь одержим идеей исходящей от Украины опасности?

    — Конечно, к Украине там относятся по-особенному. Я попробовал это выразить [в названии одной из своих книг — дekoder] словосочетанием «неравные братья». Украинский и русский народы очень близки по своим культуре, языку и религии. Поэтому многие русские не признают украинскую самостоятельность. Как в патриархальной семье: старший брат, Россия, защищает младшего, Украину, следит за ним и любит его. Путин много раз пользовался подобной риторикой. Но когда младший брат хочет уйти, старший реагирует жестко и пытается насильно вернуть его в лоно семьи.

    — Носит ли данная война имперский характер? 

    — Американский политолог Збигнев Бжезинский сказал, что без Украины Россия не может быть империей. Украина всегда имела важное экономическое значение, была крупнейшим производителем зерна, которое отправлялось на экспорт через Одессу. Донецк стал первым центром тяжелой промышленности Российской империи и СССР. Кроме того, необходимо учитывать и геополитическое положение, обеспечивающее влияние как на Черном море, так и в Центральной Европе. 

    — Вы называете Украину «нацией по воле». Что означает этот термин? 

    — С одной стороны, бывают этнические нации, построенные на общности культурного наследия и языка. С другой стороны, существуют нации, скрепленные государственными структурами. Наконец, есть «нации по воле»: когда крупная группа людей принимает решение, что хочет стать единой нацией. Классический пример тут — Швейцария, состоящая из разных языковых и религиозных групп. Для Украины долгое время важнейшей принадлежностью была именно этническая, однако на протяжении последних двадцати лет воля к нации становилась все сильнее. Важнейшим шагом на этом пути стала Оранжевая революция 2004 года и Евромайдан 2013–2014 годов. В результате против войск Кремля выступила и большая часть русскоязычного населения Украины.

    — Применимо ли такое определение колоний (географическая удаленность от метрополии, другая религия, экономическая эксплуатация) к бывшим республикам СССР в Центральной Азии и на Кавказе?

    — В составе Российской империи и Советского Союза, действительно, были области, которые можно назвать классическими колониями. В частности, это касается Центральной Азии, особенно Казахстана и Узбекистана. Этот регион действительно отделен от России «морем» пустынь и степей. Проживают там мусульмане и многочисленные кочевники, экономическая зависимость, типичная для колоний, тоже существовала. Там ведется добыча сырья, особенно хлопка, переработка которого осуществляется уже в метрополии.

    К этому стоит добавить некое чувство высокомерия со стороны русских по отношению к мусульманам. В то же время страны Закавказья уже нельзя считать типичными колониями. Грузины и армяне исповедуют христианство, и историко-культурные связи с Россией там более тесные. С другой стороны, под описание колоний хорошо подходят преимущественно мусульманские районы Северного Кавказа и Азербайджана.

    — Но к западным регионам термин «колония» применить сложно? 

    — Западные области Российской империи, например Польша, Финляндия и страны Балтии, были экономически более развиты, чем сама российская метрополия, и уровень грамотности там был выше. Во времена СССР передовыми технологиями также обладали, в первую очередь, страны Балтии. Поэтому здесь термин «колония» неуместен.

    — В самой Российской Федерации тоже проживает множество этнических групп. Насколько стабильно положение российского государства после десяти месяцев войны?

    — Современная Российская Федерация — это многонациональное государство, жители которого официально обозначаются как «россияне», а не «русские» (по этнической принадлежности). Единственным регионом, объявившим о своей независимости в 1991 году, стала Чечня. Результатом этого шага стали две ужасные войны. Разрозненные общественные движения за автономию были и в других местах, например в Татарстане или в Якутии. Но они в основном были направлены на культурную, языковую и частично экономическую автономию.

    — А как обстоит дело сегодня?

    — За последние 20 лет Путин очень сильно урезал желания автономий. Я неплохо знаю район Средней Волги, часто бывал в Казани и в небольшой республике Чувашия, и у меня сложилось впечатление, что там все находится под контролем. Это изменится только в том случае, если рухнет имперский центр, как это произошло в 1917 году.

    — Понятно, что Россия стремится к гегемонии, но наблюдаются ли претензии на гегемонию и в политике НАТО, США и ЕС тоже?

    — С распадом Советского Союза баланс мировых сил был разрушен, и единственным бенефициаром в этом процессе стали США. Многих россиян это обеспокоило. Это, действительно, является отправной точкой для напряженности, для возможности конфликта.

    — Вплоть до войны?

    — Для Путина как бывшего офицера КГБ противостояние Западу играет важнейшую роль. Возможно, после 1991 года Запад не учитывал эту постимперскую травму, и Путина это оскорбляло. Например, когда президент Обама в 2014 году пренебрежительно отозвался о России как о региональной державе. Тот факт, что США и ЕС значительно превосходят Россию почти во всех отношениях, за исключением ядерного оружия, также является, с российской точки зрения, унизительным.

    — Расширение НАТО на восток — одна из причин войны?

    — Это не оправдывает агрессию. И НАТО, и ЕС всегда проявляли нерешительность. В Украине они до сих пор действуют именно так, отказываясь обещать Киеву вступление в НАТО. Инициатива вступления в НАТО исходила от населения почти всего бывшего Восточного блока — не в последнюю очередь из-за страха перед Россией. Как мы видим сегодня, этот страх оправдан. Польша и особенно страны Балтии, до 1991 года входившие в состав СССР и имеющие значительные русскоязычные меньшинства, теперь могут быть уверены, что не станут жертвами новой агрессии.

    Читайте также

    История расширения НАТО на восток

    «Война в Украине — это не конфликт двух имперских проектов»

    «Украинцы знают, за что воюют, а вот знаем ли мы?»

    Война в Украине и темные стороны немецкой культуры памяти

    Немецкой Восточной политике — конец?

    «Свобода важнее мира»

  • «Свобода важнее мира»

    «Свобода важнее мира»

    Один из «проклятых вопросов» современной немецкой истории — о различиях между западом и востоком Германии — снова обострился после начала полномасштабной российско-украинской войны. В Восточной Германии, на территории бывшей ГДР, особенно популярны требования скорейшего прекращения огня, начала переговоров с путинской Россией и отказа от поставок оружия украинской армии. Правда, к методологии онлайн-исследований, на основании которых делаются эти выводы, тоже хватает вопросов, но трудно спорить с тем, что в так называемых «новых землях», образованных после объединения Германии, политические силы, выступающие за восстановление отношений с РФ (это, прежде всего, «Альтернатива для Германии» и «Левые»), регулярно получают сравнительно более высокий процент голосов, чем в «старых». 

    Если в западной части страны до 63% опрошенных год назад говорили, что поддержали бы санкции против РФ, даже если их последствия затронули бы лично их, то в восточной больше половины респондентов признавалась, что в таком случае выступили бы против. Отношение восточных немцев к российско-украинской войне часто объясняют близостью к СССР и более низким по сравнению с ФРГ уровнем жизни, который за тридцать с лишним лет так и не выровнялся, как и экономические показатели в целом: «новые земли» по-прежнему беднее. Причин тому много, но зачастую бывшие граждане ГДР объясняют это приходом «богатых капиталистов с запада». Теперь же падением их доходов грозят помощь Украине, отказ от энергоносителей из РФ и санкции против российского рынка. Важно помнить, что это повторный удар, ведь вскоре после падения Берлинской стены и распада социалистического блока граждане бывшей ГДР уже пережили нечто подобное. Тогда одним из краткосрочных результатов стал разрыв торговых связей, ориентированных на СССР, ликвидация соответствующей индустрии, быстрый рост безработицы. Все это, по мнению ряда экспертов, укрепляло экзистенциальное недоверие к Западу, которое десятилетиями культивировал режим СЕПГ

    Но в этом ли причина, почему многие в Восточной Германии не чувствуют солидарности с Украиной? Газета taz поговорила об этом с историком Илько-Сашей Ковальчуком, который сам родился и вырос в ГДР, а теперь изучает историю ликвидированной республики.

    Господин Ковальчук, в Берлине на строительном ограждении в Тиргартене кто-то написал: «Это не наша война». Подразумевается российская военная агрессия против Украины. А потом кто-то стер «не» и написал вместо него: «Это и наша война тоже». Как вам кажется, изначальный вариант на востоке Германии нашел бы больше поддержки, чем на западе?

    Не знаю, верно ли, что под фразой «Это не наша война» подписалось бы большинство людей только на востоке. Но вот что верно: существуют большие различия между востоком и западом Германии в уровне поддержки Украины. За последние тридцать лет многие из тех, кто вышел из гэдээровской несвободы, к свободе привыкли и больше не рассматривают проблемы других как свои собственные. А для меня нынешняя война российского режима против свободной и независимой Украины — это еще и война, в которой борьба идет и за мою свободу. Для меня это и моя война тоже.

    Такое отношение к войне разделяют многие в Восточной Европе, особенно в странах Балтии и в Польше. А вот восточные немцы редко занимают такую позицию, несмотря на схожий жизненный опыт. Почему?

    В Германии принято говорить, что революция 1989 года была поддержана большинством. На самом деле, активно участвовали в событиях крупные меньшинства. В противоположность этому в Польше и в балтийских странах борьба за независимость и свободу действительно была борьбой большинства. Повторная оккупация сыграла там большую роль. В отличие от этих государств, в Германию советская армия пришла не для новой оккупации, а чтобы победить Гитлера. Поэтому в ГДР доминировал нарратив освобождения — и понятно, почему. О нем и сегодня напоминают многочисленные советские памятники. Все это — солдатские могилы.

    Чем отличается опыт Восточной Европы и Восточной Германии после 1990 года?

    Нигде разрыв между старым и новым не был таким радикальным, как в Восточной Германии. И в то же время нигде так активно не занимались тем, чтобы смягчить последствия этого разрыва для общества. Это было правильно с политической точки зрения. Но в результате свобода воспринимается как подарок. А подарки не всегда ценятся по достоинству. Запад после 1990 года ошибочно думал, что его система будет говорить сама за себя, и не позаботился о том, чтобы объяснить миллионам людей, выросших в Восточной Германии, в чем суть новой системы. И сегодня мы видим, к чему это привело: одни и те же понятия на востоке и на западе Германии имеют разное наполнение.

    Какие, например?

    «Свобода слова», «свобода печати». Этот принцип был зафиксирован и в статье 27 Конституции ГДР.

    А сказывается ли на позиции восточных немцев их особая связь с Россией?

    Думаю, нет. До конца 1980-х годов в ГДР была широко распространена ненависть к русским, а изучение русского языка для большинства людей было наказанием. То, что мы переживаем сейчас, — это антиамериканизм СЕПГ, который по-прежнему жив и проявляется в отторжении политической системы Запада. Этот конфликт гораздо глубже, чем если бы люди «всего лишь» идентифицировали себя с Путиным и с его диктатурой. Что делать с тем, что они отвергают западные ценности как таковые?

    Антизападная позиция встречается и среди западногерманских левых, это видно по альянсу Алис Шварцер и Сары Вагенкнехт [против поставок оружия Украине]. Так, может, нет смысла говорить о специфическом восточногерманском опыте?

    Все опросы показывают, что на востоке заметно выше одобрение той позиции, которой придерживаются единомышленники Шварцер и Вагенкнехт. Но в целом дело обстоит так: от 15 до 20% общества в принципе недостижимы для политиков в любой политической системе — будь то монархия, диктатура или свободная демократия. Но сейчас представленность меньшинства и большинства кардинальным образом изменилась. Те люди, которые раньше обменивались мнениями в сельской пивной, общаются теперь на глобальном уровне и благодаря этому становятся политически весомой силой. Пока мы не знаем, как с этим быть.

    Люди, которые хотят мира, не всегда занимают антизападную позицию. Они просто хотят мира. Разве в этом есть что-то незаконное?

    Нет, ничего незаконного в этом нет. Но, говоря о мире, мы точно имеем в виду одно и то же? Фракция Шварцер-Вагенкнехт считает, что мир наступит тогда, когда перестанут стрелять. Но неправедный мир приведет к новым кризисам. Как раз на примере Украины мы это и видим, если вспомнить предысторию, начавшуюся в 2014 году. Некоторые выступают против поставок вооружения из опасения, что война начнет расширяться и дойдет до них самих. Я считаю правильным проговаривать эти страхи. Но большинство говорит «да, но» — и обвиняет США. С конкретной войной это мало связано. Для меня мир без свободы и независимости — это не мир. В ГДР тоже не было мира, шла непрерывная война против общества, и [Берлинская] стена была ее ярким проявлением.

    На одной из демонстраций за мир кто-то сказал, что в конечном счете лучше жить при диктатуре, чем умереть за демократию.

    Сказать так мог только человек, который никогда не жил при диктатуре. ГДР была крупнейшей тюрьмой под открытым небом в Европе после 1945 года. Тем не менее, многие не воспринимали диктатуру как несвободу, как сейчас в России или Китае. А люди, которые, наоборот, жили в демократических и свободных странах, просто не могут себе представить, что могут быть вещи более важные, чем мир. Но свобода важнее, чем мир.

    Как вы определяете свободу?

    Философ Джон Локк говорил, что свобода — это отсутствие государственного произвола. Писатель Юрген Фукс, в свою очередь, приходит к выводу, что свобода — это возможность вмешиваться в собственные дела. И это подводит нас к парадоксу толерантности третьего мыслителя, Карла Поппера: любая свобода имеет границы, они проходят там, где люди пытаются ограничить свободу других. А значит, для нетерпимых должны быть установлены границы. В наших парламентах [федеральном и региональных] представлена АдГ, поэтому мы сталкиваемся с этим вопросом постоянно. Мы все знаем, что эти люди хотят покончить со свободой и основными принципами Федеративной республики Германия. А ведь те, кто против свободы, всегда имеют преимущество: они гораздо меньше связаны совестью и правилами.

    Правительственная комиссия, в которой вы состояли в 2020 году, предложила создать «Центр будущего для европейской трансформации и немецкого единства». Центр будет расположен в Галле. Какую роль он должен сыграть в попытке понять восточногерманский взгляд на демократию?

    Цель этой организации — не проливать бальзам на раны измученной восточногерманской души, а вести как можно более широкую дискуссию об обществе, в котором мы хотели бы жить. Для этого нам нужно посмотреть, какой исторический багаж мы берем с собой в будущее. Нужно разобраться, почему произошла революция против коммунистической диктатуры? Ответ на этот вопрос нужно искать в событиях до 1985 года, задолго до Горбачева. И потом, мы должны подробнее рассматривать происходившее в ГДР в контексте событий в Восточной Европе. Центр должен делать акцент на этих взаимосвязях. 

    Вы говорите, что для понимания, чего восточные немцы достигли, им следует сравнивать себя с Восточной Европой. Но люди всегда сравнивают себя с теми, кто добился большего. 

    Вы правы. Наверное, после Гельмута Коля дела уже не поправить, ведь он сказал: «Вы будете жить не хуже, чем мы». Западногерманские политики сами задали эту высокую планку. Был ли у них потом еще один шанс? Скорее, нет. Все смотрели на Запад, люди во Франкфурте-на-Майне смотрели на Запад, и люди во Франкфурте-на-Одере смотрели на Запад. Было бы разумнее и не так чревато разочарованием, если бы Восточную Германию сравнивали не с Западной Германией, а с Восточной Европой, тогда масштабы были бы реалистичней. Вы же видели эти фотографии «до и после». Старый город Штральзунда в 1985 году и сейчас. Или как сейчас выглядит Хальберштадт. Это впечатлит любого.

    Один из читателей нашей газеты предложил организовать в восточногерманских городах советы граждан, в которых можно обсуждать, как должно выглядеть будущее.

    Мне нравится эта идея, и я бы сказал — во всей Германии, во всей Европе нужны такие советы. Было бы неплохо еще наверстать упущенное в процессе воссоединения Германии — наполнить реальной жизнью статью 146 Основного закона. Там сказано, что Основной закон будет действовать только до тех пор, пока немецкий народ в результате свободного волеизъявления не примет полноценную Конституцию. Имело бы смысл инициировать разработку этой Конституции, чтобы в процессе встал вопрос о том, в каком обществе мы хотим жить.

    Это старое требование движений за права граждан. А каких результатов вы от этого ожидаете?

    Мы, демократы и сторонники свободы, часто вынуждены защищаться, потому что не знаем, по-прежнему ли мы в большинстве. И подобного рода дискурсивный процесс придал бы нам сил, потому что мы, думаю, убедились бы: да, несомненно, у нас все еще есть самое настоящее большинство и мы все еще можем договориться, в каком обществе мы хотели бы жить. И тогда мы смогли бы указать всем этим негодяям их место под лавкой.

    Читайте также

    «Лучший результат воссоединения — это посудомоечная машина»

    «Задача была — приватизировать как можно быстрее»

    «Восточные немцы — это тоже мигранты»

    «АдГ добьётся того, что Восточная Германия снова себя потеряет»

    Мы были как братья

    «Не все было напрасно»: чем похожи и чем отличаются ностальгия по СССР и «остальгия» в Германии

  • Поле битвы за память

    Поле битвы за память

    После 24 февраля во многих европейских странах встал вопрос о судьбе памятников красноармейцам — в качестве реакции на российскую агрессию и то, что для ее оправдания Кремль использует тему Второй мировой войны и борьбы с нацизмом. В русскоязычных СМИ достаточно активно обсуждали решение стран Балтии, где советские мемориалы демонтировали. Менее известно, что аналогичные предложения выдвигали и некоторые немецкие политики — но в Германии они (по крайней мере, пока) не были приняты властями.

    В соответствии с советско-германским договором о добрососедстве от 9 ноября 1990 года, власти ФРГ взяли на себя обязательство законодательно защищать «сооруженные на немецкой земле памятники советским жертвам войны и тирании». Позже власти Германии согласились также поддерживать за свой счет военные могилы Красной армии. Само наличие этих межправительственных договоренностей делает любые разговоры о переносе или даже о переформатировании этих мемориалов проблематичными. 

    Но дело не только в официальных бумагах — сама немецкая культура памяти о войне не допускает пересмотра сложившегося за десятилетия канона почти так же жестко, как и российская. И она же, как минимум отчасти, мешает определенной части немецкого общества принять тот факт, что сегодняшняя Россия — это уже не защитник мира, как в 1945-м, а агрессор.

    Один из советских военных монументов расположен на Зееловских высотах в 40 километрах к востоку от Берлина, где 19 апреля 1945 года, то есть за пару недель до капитуляции Третьего рейха, закончилась одна из последних кровопролитных битв той войны. Томас Герлах в репортаже, опубликованном taz, рассказывает о попытках политолога Тобиаса Фогта переосмыслить значение этого памятника — и о политических играх, которые идут вокруг него. 

    2 февраля [2023 года] на «Зееловских высотах» — это мемориальный комплекс примерно в 40 километрах от восточных окраин Берлина — прошла торжественная церемония. К холму, где стоящий на искусственном утесе четырехметровый бронзовый советский солдат смотрит вдаль, подъехала машина российского посла Сергея Нечаева. В апреле 1945 года здесь, в низине Одербрух, всего за несколько дней до капитуляции гитлеровской Германии шли последние ожесточенные бои. 

    Здесь российский посол встретился с Тино Хрупаллой, сопредседателем партии АдГ, и принял участие в возложении венков. Причем церемония эта посвящалась не годовщине проходивших здесь боев, а восьмидесятилетию победы Красной армии под Сталинградом. Поклоны, рукопожатия. «Совместные мемориальные мероприятия — наш общий вклад в дело мира», — напишет Хрупалла вечером у себя в фейсбуке.

    Нечаев, в свою очередь, тоже отметил приезд Хрупаллы в интервью российскому ТАСС: «Многие немцы помнят исторические уроки, соблюдают объективную культуру памяти, помнят о тех жертвах, которые были принесены во имя победы над нацизмом. Мы надеемся, что эти тенденции в обществе сохранятся». Фотографии на странице посольства РФ не оставляют сомнений в том, кто на этом мемориале был в главной роли, а кто — статист, причем не только из-за разницы в весе. 

    Вскоре об этой встрече по телефону мне рассказывает Тобиас Фогт. Внештатный сотрудник мемориала «Зееловские высоты», отвечающий за концепцию проекта, он хорошо знаком с символикой этого места. Знает он и посла Нечаева, который однажды признался ему, что «для русских это место — священно». Сам же Фогт не скрывает, что для него этот мемориал — «как общественный туалет в культуре памяти». Судя по визиту Хрупаллы, так и есть.

    Смесь памяти и пропаганды 

    Множество раз Тобиас Фогт наблюдал, как на этот холм поднимались посетители с цветами, венками, с серьезными лицами и с самыми разнообразными политическими интересами: товарищи из партии «Левые», функционеры АдГ, муниципальные чиновники, члены «Общества ветеранов моторизованной пехоты» и, конечно, послы РФ, Беларуси, Армении и других стран бывшего СССР. А также православные байкеры из клуба «Ночные волки», играющего роль моторизованной охраны Владимира Путина.

    В прошлом году здесь появились и украинские беженцы, напомнившие всем о том, что на этих высотах погибали не только русские. Однако противодействием многонациональной памяти заранее озаботилась РПЦ, которая еще в 2003 году установила каменный крест с надписью: «Детям России от Матери Церкви».

    Не хватало здесь только Владимира Путина. И усилиями ландрата района Меркиш-Одерланд [Гернота Шмидта] его визит действительно едва не состоялся. За десять дней до начала вторжения при поддержке бургомистра Зелова [Йорга Шредера] и нескольких муниципальных политиков от партии «Левые» он пригласил сюда президента России «от имени граждан региона». Причина приглашения — «агрессивная риторика, распространяющаяся в значительной части западного мира». Но Владимир Путин не приехал. Вместо него 16 апреля 2022 года, в день 77-летия битвы на Зееловских высотах, мемориал посетил военный атташе Сергей Чухров и показал, что такое агрессивная риторика на самом деле. Возложив венок, Чухров быстро перешел к обсуждению «специальной военной операции» в Украине. «Мы думали, что тогда война закончилась. Сегодня мы должны осознать, что есть новый зарождающийся фашизм», — сказал генерал-майор. 

    Общественный туалет памяти

    Вывод такой: необходимо продолжить борьбу «за свободу и независимость Советского Союза», о которой сообщает надпись на обелиске. Уже на следующий день россказни о новом фашизме подхватила [местная] газета Oderland Echo.

    Генерал Чухров из посольства РФ уже не первый раз становится героем новостей. Два года назад он оказался замешан в шпионском скандале вокруг британского посольства в Берлине. Вероятно, именно ему передавал секретные документы один из сотрудников посольства, недавно осужденный на 13 лет лишения свободы. Время от времени Чухров отправляет приветственные обращения в адрес ННА — Национальной народной армии бывшей ГДР. Так, два года назад он поздравлял с праздником «всех военнослужащих вооруженных сил Германской демократической республики» и восхвалял ННА как «настоящую армию народа». Творящееся в Зелове выглядит не то как идеологический базар, не то как «общественный туалет» посреди культуры памяти, да и современной политики тоже.

    За несколько дней до встречи Нечаева и Хрупаллы Фогт паркует машину перед мемориалом. На клумбах еще лежит снег. Фогт кутается в шарф, на голове кепка; ему 54 года, он выпускник Свободного университета Берлина, политолог, несколько лет назад он с семьей переехал из Берлина в Одербрух. Здешний советский мемориал и апрельская битва 1945 года стали для него источником все новых вопросов, усложняющихся с каждым годом. 

    100 тысяч убитых солдат 

    Первое, что бросается в глаза, — это выставка советского оружия под открытым небом: гаубицы, минометы, «Катюша» и танк Т-34. Со временем это «оружие победы» сильно заржавело. Советские красные звезды на танках и машинах побледнели, но все еще хорошо видны.

    Эту выставку сопроводить бы комментарием о том, что российские танки и самолеты с такими же звездами прямо сейчас уничтожают Украину в рамках «СВО». Но пока тут, как в любом другом музее, указана лишь информация о годе выпуска, калибре и дальности стрельбы. Зелову нужны новые идеи. Этому месту не хватает контекста. 

    В августе 2022 года Фогт представил администрации новую концепцию мемориала. Для основанной им ассоциации Zeitreise Seelower Höhen («Путешествие во времени на Зееловских высотах») вместе с архитектором выставки Жанет Гёрнер он подготовил 45-страничный доклад, рассказывающий об актуальных проблемах мемориала, но главное, предлагающий новые перспективы для его развития. 

    Для Фогта Одербрух — это место памяти, сформированное одной из крупнейших битв Второй мировой войны и, безусловно, самой кровопролитной на территории современной Германии. Весной 1945 года на протяжении десяти недель на этом поле сражались более миллиона солдат, 100 тысяч полегли здесь же, и лишь немногие были похоронены надлежащим образом.

    Абсурдность войн

    В 40 километрах к востоку от Берлина начинаются местности, вдоль и поперек исполосованные шрамами войны. Полоса земли между Зеловом и рекой Одер дает возможность усвоить исторические уроки, как ни одна другая часть Германии, полагает Тобиас Фогт. Но историческая политика и музейное дело здесь представлены разве что этим монументом времен СССР. По полю боя наворачивают круги тракторы.

    В 1945 году маршал Жуков, победитель Сталинградской битвы, бросает своих солдат в атаку в Одербрухе. Свою роль играет и внутренняя конкуренция в советской армии — ведь со стороны Силезии к столице Рейха продвигается 1-й Украинский фронт под командованием маршала Конева.

    Десятки тысяч советских солдат погибают, потому что их командир хочет быть в Берлине первым. Они убивают и гибнут от рук немецких солдат, защищающих в залитых дождем траншеях нечто, что уже давно потеряно. Мрачная аутентичность этих мест может многое рассказать о логике и абсурдности войны.

    После нападения на Украину в Европу вернулся затаившийся монстр войны во всей своей абсурдности. Вместе с войной пришли страх, пропаганда, беспомощность и стремление к миру. А еще вернулся интерес ко всем атрибутам милитаризма: к танкам и к гаубицам, к стратегии и к историческим параллелям. Что значит война для солдат? А для мирных граждан? Для природы? Для семей? Для коллективной памяти? И наконец, для демократического государства?

    С благословения посольства

    Отчет «Зееловские высоты 45-го года — встреча с войной, сохранение мира» занимает 45 страниц и резюмирует пять лет опыта и изысканий Фогта и Гёрнер. Здесь показано развитие старого Зеелова с имперских времен до националистической диктатуры и установления нового миропорядка в послевоенной Европе. «В битве за Зееловские высоты обозначаются контуры нового мирового порядка, который сохранился до распада СССР», — говорит Фогт.

    Выжившие в боях под Зеловом солдаты брали Берлин и несколько дней спустя поднимали советский флаг над Рейхстагом. «Красный флаг над Берлином — это символ восхождения Советской России в ранг сверхдержавы. Это именно то, что Владимир Путин хочет вернуть», — считает Фогт.

    И именно это связывает Зелов с современностью, с боями в Украине и агрессорами с красными звездами, а также с деятельностью посольства РФ. Конечно, там следят и за работой Тобиаса Фогта. 

    В прошлом году с ним связался сотрудник посольства. «Он очень интересовался нашей концепцией», — вспоминает Фогт. После подробных и вполне дружелюбных объяснений, а также обсуждения еще и текущей постоянной экспозиции представитель посольства благословил Фогта словами «Мы не против этой выставки». В ответ на предложение посольства помочь с обновлением музея Фогт «недвусмысленно дал понять, что справится со всем своими силами».

    Сказка об антифашизме в ГДР 

    В некоторых частях комплекса и правда создается ощущение, что в последнем обновлении экспозиции, состоявшемся в 2012 году, участвовало посольство. Тобиас Фогт останавливается у стены, перед которой обычно возлагают венки и цветы. Бетонные буквы на стене воспевают «незабвенных советских солдат»: «Вы отдали свои жизни, чтобы освободить нас от фашизма и войны, / то, что горело в вас, будет факелом для нас!»

    Эта стена воздвигнута в 1977 году, стихи написаны немецким поэтом, невинно повествует справочная табличка. О том, что Гельмут Прайслер был придворным автором ГДР, который штамповал стихи в сталинской традиции и по совместительству работал информатором штази с позывным «Антон», табличка умалчивает.

    И вот получается, что партийный поэт по сей день восхваляет антифашизм в ГДР. Возможно, эта преемственность объясняется еще и тем, что после 1990 года мемориалом руководил бывший политрук ННА. В 2012 году он уже пытался начать все с чистого листа, обновив информационные стенды на улице и экспозицию в выставочном зале.

    Можно сказать, эта попытка не удалась. Количество посетителей говорит само за себя. Если в 2011 году это число достигало 17 тысяч, то в 2019 году, непосредственно перед пандемией, их было всего 12 000. «Я не хочу больше видеть эти старые небылицы, — сказал один из местных жителей, которого цитирует Фогт в своей концепции. — Я хочу узнать, что здесь происходило в течение тех самых десяти недель 1945 года».

    Бронзовый герой с ужасом во взоре 

    Интервью с реальными очевидцами тех событий и исторические хроники можно увидеть в документальном фильме Фогта «Последнее поле битвы — ландшафт войны». 

    С вершины холма все это — мемориальная стена и начертанная на ней пропаганда, 66 могил и этот погруженный в свои мысли воин — напоминает гору из сказки про Спящую красавицу. Фигура солдата совсем не выглядит геройской, он скорее похож на усталого воина, на лице которого еще читается молодость, но куда более явно — ужас. Его поза, по мнению Фогта, вполне достоверна, а «граната в руках и автомат наперевес говорят нам об участии в ближнем бою». Взгляд солдата направлен на восток, туда, где разворачивалось сражение.

    Сам холм основательно зарос, ветки деревьев качаются на ветру. Фогт и другие энтузиасты планируют проредить растительность и открыть обзор. Фогт регулярно водит экскурсии и на холме, и в низине Одербрух. По его словам, места реальных исторических событий пользуются большой популярностью: последним полем битвы Второй мировой войны интересуются и люди, увлекающиеся историей, и местные жители, и солдаты бундесвера, и даже туристические группы из Израиля.

    «Последнее поле битвы Европы» — именно с таким слоганом Фогт заявлял свою концепцию летом 2021 года. Но после 24 февраля 2022 года заголовок устарел, ведь это звание перешло к Бахмуту, утопающему сейчас в крови бойцов.

    Приглашение Путину

    Приглашение в адрес Путина было связано с «надеждой на предотвращение эскалации», объясняет по телефону Гернот Шмидт. В разговоре быстро всплывают самые разные исторические темы: и славянские поселения на Одере, и династия Оттонов, и, собственно, русские. Социал-демократ Шмидт с 2005 года возглавляет район Меркиш-Одерланд, раскинувшийся между городской границей Берлина на западе и государственной границей Германии с Польшей на востоке.

    Речь заходит о попытке сохранить связь между Москвой и Западом с помощью мемориала на Зееловских высотах. «Кто мог всерьез ожидать, что Путин отдаст приказ о вторжении?», — задумчиво говорит ландрат. После вторжения приглашение было отозвано. Шмидта считают прямым и простым человеком — то, что нужно для политика на востоке Бранденбурга. В администрации говорят, что мемориал в Зелове — его любимое детище.

    Шмидт утверждает, что с российским посольством поддерживает рабочие отношения: они извещают о предстоящих визитах, сам мемориал числится на балансе района. Во время официальных визитов Шмидт, по собственным словам, тоже приезжает, «чтобы поздороваться». О встрече посла Нечаева с руководством АдГ он вспоминает без всякой радости.

    Еще в 2016 году Гернот Шмидт решил, что обновление необходимо. Годом раньше закончилась эпоха политрука ННА, затем Тобиас Фогт с единомышленниками основал общество Zeitreise Seelower Höhen и начал помогать мемориалу с содержательным наполнением экспозиции.

    С тех пор при мемориале появился даже свой научный совет. «Я не хочу, чтобы над могилами погибших решались вопросы актуальной политики и пропаганды», — говорит Шмидт. Как этого добиться, пока непонятно. 

    Смешение эпох

    Доступ к мемориалу свободный, место находится под защитой как памятник архитектуры, а уход за верхней, советской, частью мемориала регулируется соглашением с Россией от 1992 года. Так что, вероятно, посол РФ и в будущем будет чувствовать себя здесь вполне свободно. По настоянию Фогта венки теперь будут возлагаться непосредственно у подножия статуи, а не у мемориальной стены.

    У мемориала «Зееловские высоты» есть знаменитый аналог в Берлине — советский мемориал в Тиргартене, неподалеку от Бранденбургских ворот. 23 февраля 2023 года, за день до годовщины российского вторжения, посол Нечаев возложил венок и там. В 1918 году в этот день Лев Троцкий основал Красную армию. Переименованный позже в День защитника Отечества, сегодня это также — день солдат и наемников, вторгшихся в Украину.

    На мероприятии присутствовали сотрудники посольства, православные священники, ветераны в красных беретах, а также военный атташе Чухров, представители Туркменистана и Беларуси. Правительство Индии прислало торжественный букет. Не обошлось и без представителей Германии: цветы возложили «Ветераны Национальной народной армии» и «Берлинские друзья народов России» — это организация, возникшая на обломках «Общества германо-советской дружбы» времен ГДР. С протокольной точки зрения, главным проявлением официальной Германии стали красные розы от ЦК Компартии Германии. Ведь Хрупалла, известный борец за дело мира, на эту церемонию не приехал.

    Читайте также

    «Я называю это войной с признаками геноцида»

    После Путина: каково будущее российского империализма?

    «Крайне правые в Германии — союзники или агенты Кремля?» Спрашивали? Отвечаем!

    «В Германии и России семьи молчат о войне одинаково»

    Германия – чемпион мира по преодолению прошлого

  • «К “фашизму” и “Гитлеру” это никакого отношения не имеет»

    «К “фашизму” и “Гитлеру” это никакого отношения не имеет»

    «Можем повторить» — стикеры, на которых серп и молот «насилуют» свастику, — появились на российских автомобилях уже в конце 2000-х. Примерно с тех времен российская пропаганда клеймит «фашистами» кого угодно: от западных политиков, либералов, участников Евромайдана до всех украинцев. «Фашизм» стал ярлыком, который российская власть навешивает почти на любую критику в свой адрес. Предлогом к российскому вторжению в Украину стала пресловутая «денацификация», а в ходе полномасштабной войны появились предложения переименовать так называемую «специальную военную операцию» в «отечественную» или даже «священную войну с обесчеловечивающим сатанизмом». 

    При этом на Западе также уже в 2000-х годах ученые стали отмечать влияние на президента России идеологов русского национализма, таких как Иван Ильин. В работах многих историков и политологов были распространены сравнения России при Путине с Веймарской республикой или «версальским комплексом» немцев после 1918 года. Из-за реваншистской риторики Владимира Путина его также в 2000-х годах уже сравнивали с Гитлером, а в русскоязычном интернете закрепился термин «Путлер» — хотя в то время вряд ли кто-то считал возможным российское вторжение в Украину. 

    Канцлер Олаф Шольц (СДПГ), министр иностранных дел Анналена Бербок («Зеленые»), Фридрих Мерц (ХДС) — на фоне российской агрессии термин «война на уничтожение» стал в немецкой политике общепринятым. До войны он обозначал военные действия нацистской Германии на территории Советского Союза. 

    Допустимы ли такие сравнения вообще, и если да — в чем ценность таких аналогий? Берлинская газета taz спросила об этом немецкого историка Ульриха Герберта, одного из важнейших экспертов по национал-социализму. 

    taz/Штефан Райнеке: Господин Герберт, война, которую президент России Владимир Путин ведет в Украине, — это война на уничтожение?

    Ульрих Герберт: Нет. Этот термин относится к военным действиям нацистской Германии на территории Советского Союза. Тогда целью Германии было убийство всех евреев и большей части славянского населения и уничтожение СССР. Причем в немыслимой степени этого действительно удалось достичь, миллионы людей были убиты. Это подразумевается под термином «война на уничтожение». Война в Украине, согласно актуальным оценкам, уже стоила жизни примерно 20 000 украинцев и более 30 000 русских. Это ужасная война, приносящая огромные страдания всем жителям страны, на которую совершено нападение. Если говорить о конфликтах сопоставимого масштаба, можно, например, вспомнить вторую войну в Ираке, начавшуюся в 2003 году и унесшую около 600 000 жизней. Ту войну никто не называл «войной на уничтожение». Хотя Саддама тоже сравнивали с Гитлером.

    Саддама с Гитлером сравнивал в 1991 году писатель Ганс Магнус Энценсбергер. Является ли апелляция к термину «война на уничтожение» или к фигуре Гитлера попыткой убедить в своей позиции с помощью аналогий с нацистами?

    Такие сравнения, особенно в Германии, предназначены для того, чтобы мобилизовать сторонников и пристыдить оппонентов. Однако аналогии с нацистами уже утратили прежнюю силу. Если с Гитлером связывать и Каддафи, и Саддама, и Трампа, и Путина, то задаешься вопросом, в чем же ценность таких сравнений для понимания феномена. 

    Есть ли более близкие исторические аналогии для режима Путина и этой войны?

    Да, например, Милошевич, Сербия и Югославские войны. Там есть очень заметные параллели, на которые указала историк Мари-Жанин Калик. В обоих случаях мы видим, как распадающееся посткоммунистическое государство в своей внутренней политике превращается в националистическую автократию, а во внешней политике — в агрессора. Милошевич развязал гражданскую войну, жертвами которой стали около 150 000 человек. Он следовал великосербской доктрине: где живут сербы, там и Сербия. Отсюда цель аннексировать значительную территорию соседних и уже ставших независимыми государств. Тем же оправдывается и сегодняшняя агрессия против Украины. Решающими характеристиками путинского режима являются его крайний национализм и перспектива возвращения территорий, «утраченных» в 1990 году с распадом СССР, путем создания великорусской империи. Политический режим в России является националистическим, ревизионистским и империалистическим; он ведет жестокую агрессивную войну. Популярные сегодня сравнения с фашизмом здесь не очень помогают.

    Но разве здесь нет сходства? В России наблюдается культ вождя, диффамация врага и мышление в терминах «свой-чужой», формируется тоталитарное общество внутри страны и развивается агрессия за ее пределами. Все это характерно для фашистских режимов. Разве нельзя провести линию от Муссолини до Путина?

    Признаки, которые Вы назвали, можно найти в большинстве автократий и диктатур по всему миру. Фашистские режимы отличаются от авторитарных диктатур прежде всего массовым народным движением, которое поддерживает вождя и поддерживается им. Это народное движение воодушевляет вождя на дальнейшие действия и одновременно используется им для своих целей. Эта динамика имеет решающее значение для фашистских режимов. В России этого нет. Термин «фашизм» применительно к России — это орудие риторической войны, призванное вызывать ассоциации со злом и с врагом. Для серьезного анализа этот термин не подходит. Иначе, следуя этой логике, мы можем назвать фашистским и Китай.

    Но разве нет некой пограничной зоны между диктатурой и фашизмом? Например, обладала ли военная диктатура Пиночета в Чили признаками фашизма?

    Чилийская военная диктатура была жестоким режимом, десятки тысяч оппозиционеров были убиты или пропали без вести. Мы привыкли называть почти все правые диктатуры «фашистскими» и ставить рядом с преступлениям нацистского режима. Так случилось и после переворота Пиночета в 1973 году: «фашизм» был центральным понятием мобилизации против чилийского военного режима. Но в Чили не было ни культа вождя, ни фашистского массового движения, ни националистического народного движения, ни даже воинственной экспансионистской политики. Это была военная диктатура, которая с помощью США подавляла и истребляла левую оппозицию в стране, в том числе чтобы не допустить развития левого движения в Латинской Америке. Кроме того, Чили при Пиночете была настоящей экспериментальной лабораторией крайнего неолиберализма. Как видите, термин «фашизм» больше вводит в заблуждение, чем объясняет положение вещей. Прежде всего, это слово служит для демонстрации нашего отвращения. Но его значение стирается.

    Россия оправдывает эту войну «борьбой с фашистами» в Киеве…

    … а свою агрессию против Украины — даже заявлением о «геноциде», якобы совершенном Украиной в отношении русскоязычных граждан. Это не имеет под собой никаких фактических оснований, а служит прежде всего оправданием нападения на Украину в глазах собственного населения, поскольку таким образом выстраивается параллель с Великой Отечественной войной 1941–1945 годов: мол, и тогда, и сейчас война ведется против фашистов! Очевидно, что это абсурд, но на этом примере видно, насколько бессмысленными стали подобные сравнения.

    Война в Украине описывается историками и СМИ как геноцид. Не столько из-за чрезвычайно большого числа жертв, сколько из-за попытки стереть идентичность целого народа. Путин считает украинцев «малороссами», а их страну — подчиненной частью своей империи. Имеет ли смысл в связи с этим говорить о геноциде?

    Геноцид — это физическое уничтожение национального или культурного сообщества. Постоянное расширение данного термина в сторону именно культурного геноцида весьма проблематично. Ведь в таком же значении этот термин используется, скажем, ультраправыми интеллектуалами в их критике последствий массовой миграции в Европу. Цель Путина в Украине другая — отказ украинскому народу в его национальной идентичности, которая в националистической риторике приписывается России. Это жестокая, преступная концепция, но это нечто совершенно иное, нежели физическое уничтожение.

    А что же?

    Это завоевательная война, без оглядки на гражданские или военные жертвы, но с ограниченными целями. Характерно здесь то, что российское руководство, видимо, было убеждено в том, что путем короткой «спецоперации» удастся разгромить Украину, аннексировать восточные области, разорвать связь этой страны с Европой и Западом и включить ее в зону влияния России. По примеру того, как два года назад в Беларуси после сфальсифицированных президентских выборов при поддержке России Лукашенко жестоко подавил прозападное протестное движение, а его режим стал полностью опираться на российскую власть. Но из-за активного военного сопротивления Украины этот расчет оказался неверным, и теперь Путин делает ставку на систематическое разрушение артиллерией завоеванных городов. То же самое мы наблюдали после 1999 года во время Второй чеченской войны, число погибших в которой оценивается в 80 000 человек.

    Историк Тимоти Снайдер в интервью Frankfurter Allgemeine Zeitung заявил, что «колонизация Украины была главной целью Гитлера во Второй мировой войне». Вы с ним согласны?

    В книге «Кровавые земли» Снайдер убедительно продемонстрировал, что сталинский голодомор, Холокост и преследования партизан немцами затронули, в основном, Беларусь, Украину и западные территории России. Понятно, почему об этих регионах говорят, что они пострадали вдвойне: и от Гитлера, и от Сталина. Но гитлеровская война против Советского Союза была направлена против коммунизма и имела целью расистское порабощение славян. Различия между отдельными народами Советского Союза роли не играли, а Украина как государство или нация не имела никакого значения для Гитлера. Еще менее убедительно выглядит попытка Снайдера применить столь популярную сейчас в Германии антиколониальную теорию к Украине, чтобы заручиться поддержкой немцев. После 1941 года Германия в Украине была не колониальной державой, а жестокой оккупационной властью в течение трех лет. В Украине также не было каких-то специфических нацистских репрессий, которые отличались бы от оных в странах Балтии, в Беларуси или в западной России. Тезис Снайдера о том, что «главной военной целью Гитлера» был контроль над сельским хозяйством Украины, также несостоятелен. Основной военной целью нацистов было уничтожение «еврейско-большевистского Советского Союза». Получение «продовольственной свободы» за счет доступа к советскому сельскому хозяйству было лишь одной из многих других целей. Известный историк Снайдер все больше превращается в активиста, защищающего национальные интересы, прежде всего — Польши и Украины, где его считают неким спасителем. Эта роль имеет свои преимущества, но в интеллектуальном плане — и недостатки.

    Есть ли для Германии некий терапевтический эффект в сравнении режима Путина с национал-социализмом? Или это [для немецкого общества] уже не важно?

    Недавно в Украине состоялся суд над молодым российским военнопленным, который убил мирного жителя. Его приговорили к пожизненному заключению, на что российская сторона теперь отвечает смертными приговорами украинским солдатам из западных стран. В Spiegel online этого русского солдата сразу же сравнили с главным организатором Холокоста Адольфом Эйхманом — в материале под заголовком с измененной известной цитатой из Ханны Арендт: «Банальность русского зла». Такое могло прийти в голову только немецкому журналисту. Русский солдат убивает украинского мирного жителя, а в Германии у кого-то сразу рождается ассоциация: «Холокост!». Очевидно, в этом чувствуется какое-то облегчение: наконец-то теперь кто-то другой столь же ужасен, как некогда немецкие нацисты.

    Это единственная причина, почему эти проблемные термины используются так часто?

    Фашизм, «война на уничтожение» и геноцид — сегодня это слова-триггеры, апеллирующие к чести немцев или к исторической морали. Посыл здесь такой: когда-то вы уже вели войну на уничтожение, теперь это происходит снова, значит, нельзя оставаться безучастными. В то же время эта риторика направлена в адрес немецких левых либералов: вы так гордитесь своей «проработкой прошлого», теперь на примере ситуации в Украине пришло время показать, насколько вы принимаете это всерьез. Снайдер и некоторые другие немецкие политики и журналисты надеются таким образом повлиять на немецкую общественность — где мнения по этому вопросу расходятся, — чтобы обеспечить более активную военную поддержку Украины Германией. Они считают, что это принесет победу, в то время как колебания Германии будут означать поражение Украины, а то и всей Европы. Мне в этом видится абсолютная переоценка политического и военного потенциала Германии.

    Должно ли правительство Германии отказаться от своей сдержанной позиции и начать поставлять Украине больше оружия, которого она требует?

    Это зависит от политических и военных факторов, которые я не могу ни игнорировать, ни реально оценивать, тем более что фактическая основа крайне скудная и противоречиво-ненадежная, как это бывает всегда во время войны. Если я правильно понимаю, то у военных экспертов нет единого мнения по этому вопросу, и они оценивают исход войны скорее скептически. В любом случае, ответ на Ваш вопрос не зависит от исторических аналогий или моральных постулатов. В Украине идет агрессивная война империалистической ядерной державы и этому, без сомнения, нужно противостоять. В какой степени и до каких пор западная, и в частности германская, политика должна поддерживать Украину в военном отношении, зависит от того, как будут оцениваться военные возможности и политические риски. К «фашизму» и «Гитлеру» это никакого отношения не имеет.

    Читайте также

    Новый «спор историков» о Холокосте

    FAQ: Война Путина против Украины

    Запад тоже виноват в войне? — Спрашивали? Отвечаем!

    Праздник в дыму войны

  • «Русофобия» — пропагандистский ярлык. Но проблема существует

    «Русофобия» — пропагандистский ярлык. Но проблема существует

    Официальная российская пропаганда активно прибегает к слову «русофобия», объявляя ей фактически любую критику властей России. Из-за этого многие оппоненты режима Владимира Путина и просто независимые эксперты считают сам термин некорректным и пропагандистским. Все это сильно усложняет научное изучение и публичное осмысление вопроса, существуют ли в европейских обществах предрассудки в отношении россиян и других уроженцев Восточной Европы — не связанные с политикой российских властей.

    Журналистка taz Эрика Зингер поговорила об этом с несколькими немецкими учеными, специализирующимися на восточноевропейской истории. Они едины в том, что антиславянская ксенофобия в Германии имеет очень давние корни и нацистские преступления по отношению к славянам во время Второй мировой войны — лишь самое жесткое ее проявление, которое в современной ФРГ еще и теряется на общем фоне нацистских деяний. 

    От стереотипов о восточных европейцах и прямой агрессии сегодня, в частности, страдают российские немцы. Их предки стали жертвами гонений в СССР, потому что были немцами, а в сегодняшней Германии их, наоборот, многие «полноценными» немцами не считают. Впрочем, даже это не «русофобия», о которой говорят российские пропагандисты, потому что затрагивает она и уроженцев других стран Восточной Европы.

    Слово «русофобия» — это пропагандистский ярлык. Но проблема aнтиславянизмa существует — ее анализ в газете taz.

    Антирасистские протесты и дебаты, в том числе дискуссия о колониальном прошлом Германии, сейчас в разгаре. Это важно и нужно как знак, что процесс осмысления идет, хоть и очень медленно. В этом дискурсе, однако, есть слепое пятно: незамеченными остаются анти-восточноевропейский и антиславянский расизм.

    Идущая ныне дискуссия о расизме наглядно демонстрирует, что преступления национал-социалистов (и в первую очередь — преступления вермахта в Восточной Европе) еще не до конца проработаны и осмыслены, а вопрос о славянофобской традиции мало изучен.

    Антиславянский и анти-восточноевропейский расизм в Германии действительно существует и опирается на давнюю традицию, утверждает Яннис Панайотидис, исследователь миграционных процессов и директор Исследовательского центра истории трансформаций Венского университета (RECET). Панайотидис считает все нынешние споры на тему расизма по отношению к людям белой расы упрощенными.

    Люди из Восточной Европы сталкиваются с дискриминацией не из-за того, что они белые, а вопреки этому. Все зависит от того, кого в них увидит расист, говорит Панайотидис.

    Расизм — это не «черное против белого»

    По словам Панайотидиса, расизм часто понимается как противопоставление чернокожих людей белокожим, хотя в реальности дискриминация никогда не была основана исключительно на цвете кожи, особенно в Европе. Так называемая «расовая теория», распространенная в XIX и начале XX века, делила человечество не только на черных и белых, а еще на «цивилизованных» европейцев и «варварские, отсталые» народы на востоке. Апогея такая классификация достигла в нацистских представлениях о «славянском недочеловеке» и антисемитском образе «восточноевропейского еврея».

    Уже в эпоху Просвещения Восточная Европа в глазах Западной превратилась в отсталый регион. Прежний водораздел между «образованным югом» и «варварским севером» сменился на противопоставление цивилизованного Запада «отсталому Востоку».

    В Германии выраженная славянофобия приобрела особенно угрожающие формы, говорит Ханс-Кристиан Петерсен, преподаватель Института истории университета Ольденбурга, специализирующийся на истории России и Советского Союза: «Начиная с XVIII века в письменных источниках прослеживается идея так называемого немецкого культуртрегерства, согласно которой немцы принесут свет знаний жителям "дремучего Востока"». То же самое мы видим и в рассказах путешественников, которые постоянно подчеркивают отсталость и нецивилизованность на востоке Европы. Этот взгляд сверху вниз характерен для колониализма и показывает, что ограничивать существование немецкого колониализма периодом между 1884 годом и концом Первой мировой войны было бы неверно.

    Эта давняя идейная традиция находит выражение в понятии «немецкого Востока». В то время Восточная Европа мыслилась как незанятое пространство — «место, свободное от культуры, которое можно было совершенно заново обустроить и заполнить ценностями собственной культуры и цивилизации», рассказывает Петерсен. Свое наихудшее проявление этот подход нашел в «Генеральном плане Ост», разработанном нацистами и сегодня едва ли не вытесненном из коллективной памяти.

    Преступный план Гитлера

    Развязав в 1941 году войну с Советским Союзом, Гитлер мечтал захватить «жизненное пространство на востоке» вплоть до самого Урала, заселить его немцами и использовать полученные ресурсы для снабжения страны. На территории аннексированной Польши и на западе СССР планировалось расселить пять миллионов немцев. Планировалось депортировать или умертвить 31 миллион человек, а 14 миллионов представителей «чуждых народов» — использовать для принудительного труда. Славянскому и еврейскому населению грозили голод, насильственная эксплуатация, депортация и смерть. Лишь ход войны помешал осуществлению этого преступного плана. По словам Панайотидиса, антиславянский расизм в немецком контексте перешел в геноцид.

    Тем не менее вплоть до начала 2000-х годов нацистским преступлениям в Восточной Европе не уделялось достаточного внимания. Импульсом к осмыслению тех событий стал второй выставочный проект о преступлениях вермахта, организованный в 2001 году. Сыграли роль и споры о принудительном труде в годы Второй мировой войны, основание фонда «Память, ответственность и будущее» в 2000 году, а также то, что подневольным работникам и работницам из Восточной Европы начали выплачивать компенсации.

    И все же в общественной дискуссии тема преступлений национал-социализма в Восточной Европе по-прежнему занимает незначительное место, хотя за прошедшие десятилетия появилось множество подробных научных работ и исследований по данному вопросу. Удивительно, что все эти данные практически не нашли отражения в антирасистском дискурсе.

    Страх перед «конкуренцией жертв»

    Пробелы в знаниях легко устранить, однако многих борцов с расизмом, помимо неосведомленности, объединяет еще и нежелание признать страдания восточных европейцев, которые те претерпели из-за расизма и ксенофобии. Складывается впечатление, что эти активисты боятся конкуренции со стороны других жертв расизма или просто отказывают другим в праве считаться таковыми.

    В ноябре прошлого года, в разгар президентской кампании в США, журналист Хаснаин Казим в своем твиттере возмутился тем, что на телевидение в качестве экспертов-американистов приглашают некомпетентных людей: «Это как при Гельмуте Коле, когда российским немцем мог считаться кто угодно — даже тот, у кого в семье 200 лет назад жила немецкая овчарка». Его твит был подвергнут критике, которую Казим вначале проигнорировал. Но потом удалил этот твит.

    Получается, что Казим, сам постоянно страдающий от агрессии и расизма со стороны правых, нелестно отозвался о людях, испытавших то же самое. К сожалению, это не так уж удивительно. Журналист не только продемонстрировал незнание истории российских немцев, но еще и позаимствовал плоскую шутку о «немецкой овчарке» у правых: эта речевка была в ходу у них 20 лет назад.

    Через несколько дней Казим все-таки извинился в фейсбуке, но его извинения лишний раз показали, что он не слишком-то продвинулся в осознании проблемы. Российские немцы, написал он, сразу получили гражданство Германии из-за своей «немецкой крови», а вот небелым мигрантам, к тому времени уже давно жившим в стране (в том числе семье Казима), пришлось преодолевать куда большие препятствия.

    Насилие против переселенцев из бывшего СССР

    В действительности российские немцы получали гражданство не из-за «немецкой крови», а из-за пережитых в ходе Второй мировой войны гонений и депортации. При этом переселенцам требовалось доказать «принадлежность к немецкому народу», т.е. свою этническую принадлежность. Но в Германии в них чаще всего видели просто «русских».

    О расистских нападениях на мигрантов из стран бывшего СССР почти никто не знает — наверное, потому, что их сложно уместить в привычные категории. Может быть, эти люди просто показались всем слишком белыми, чтобы считаться жертвами расизма? Яннис Панайотидис пишет об этом в недавно изданной книге «Постсоветская миграция в Германии».

    2 мая 2002 года возле ночного клуба группа молодых людей набросилась на переселенца Кайрата Батесова и его друга Максима К., называя потерпевших «грязными русскими». 23 мая 2002 года Батесов скончался от полученных травм. Суд не увидел в этом преступлении мотивов национальной ненависти.

    19 декабря 2003 года в городе Хайденхайм праворадикалы зарезали трех «поздних переселенцев»: Виктора Филимонова, Вальдемара Аккерта и Александра Шляйхера. В этом случае суд также отказался говорить о расистской подоплеке дела.

    Мигранты из бывшего СССР могут и сами совершать расистские нападения, что Панайотидис называет одним из парадоксов немецкого общества.

    1 июля 2009 года в зале одного из дрезденских судов российский немец Алекс В. зарезал египтянку Марву Эль-Шербини, которая находилась на третьем месяце беременности. Националистический мотив тогда был очевиден.

    О чем это говорит?

    Наверное, о том, что различия между агрессорами и их жертвами не всегда столь однозначны, как многим бы хотелось. Реальность значительно сложнее сегодняшнего антирасистского нарратива.

    Читайте также

    Кто помнит нацизм лучше: документы или жертвы?

    Будет ли меньше расизма, если не говорить о «расах»?

    Бистро #12: Какой геноцид Германия организовала еще до Холокоста?

    Национальность как пропуск

    Остарбайтеры

    «Спасибо, что вы никогда не оскорбляли маму»

  • «Лучший результат воссоединения — это посудомоечная машина»

    «Лучший результат воссоединения — это посудомоечная машина»

    Воссоединение Германии, состоявшееся тридцать лет назад, превратилось, по мнению многих комментаторов, — в том числе философа Юргена Хабермаса — в «механический перехват западными элитами управления во всех сферах жизни ГДР». Действительно, лишь очень немногим политическим деятелям и публичным интеллектуалам из Восточной Германии удалось занять место в общественной жизни страны после объединения. Председатель правительственной комиссии «30 лет мирной революции и германского единства» (нем. «30 Jahre Friedliche Revolution und Deutsche Einheit») Маттиас Платцек отмечает, что даже в землях бывшей ГДР — что называется, у себя дома — восточные немцы занимают лишь четверть руководящих постов в политической сфере, в судах и правоохранительных органах, в СМИ, в науке и бизнесе. Западные немцы тем временем возглавляют 85% восточногерманских исследовательских институтов. 

    Женщинам из бывшей ГДР попасть в политику или занять высокий пост оказалось еще сложнее, чем мужчинам. Ангела Меркель здесь — исключение. Еще одно — Сабина Бергманн-Поль, врач-пульмонолог, член восточногерманского ХДС с 1981 года. В 1990 году она стала последним президентом Народной палаты ГДР, то есть последним главой страны. С объединением Германии объединились также восточная и западная ХДС, а Бергманн-Поль продолжила партийную карьеру. Сначала она занимала пост министра по особым поручениям, позже, до 1998 года, была парламентским секретарем при министерстве здравоохранения. 

    Политическая биография Бергманн-Поль ярко иллюстрирует успехи и недостатки германского объединения. Она сделала вполне успешную карьеру при обоих режимах, но в интервью газете taz сетует на то, что в начале 1990-х годов столкнулась в объединенном Бундестаге с новыми реалиями, в первую очередь, с пренебрежительным отношением к восточным немцам и с мачизмом депутатов-мужчин. За тридцать лет, прошедших с тех пор, многое удалось изменить, считает Бергманн-Поль, — но споры о разрыве между Восточной и Западной Германией все никак не прекращаются.

    taz: Госпожа Бергманн-Поль, Вы носите двойную фамилию, что для ГДР было большой редкостью. 

    Сабина Бергманн-Поль: Это правда. Двойные фамилии в ГДР носили, в основном, знаменитости. Поль – это моя фамилия от первого брака и, соответственно, фамилия моих детей. В январе 1990 года, когда я собралась выходить замуж во второй раз, за своего нынешнего мужа, в ГДР уже было много врачей-пульмонологов по фамилии Бергманн. Чтобы меня ни с кем не путали и чтобы не мучать детей сменой фамилии, мы запросили в ЗАГСе разрешение на двойную фамилию. И нам его дали. Но потом, совсем скоро, когда я стала председательницей Народной палаты и мне нужно было подписать пару сотен депутатских удостоверений, я страшно ругалась.

    Вы родились в семье врачей. Вы бы отнесли себя к тем, кого сейчас назвали бы инакомыслящими?

    Не думаю. Я, как и многие другие, приспосабливалась к обстоятельствам. Но в пределах возможного – например, как врач – я вполне могла проявить несогласие. Я всегда обозначаю это так: внешний конформизм и внутренняя эмиграция. 

    В чем это выражалось?

    Возьмем мою конфирмацию в 1960 году. Директор [школы – прим.ред.] угрожал мне и другим конфирмантам, что не пройдя «югендвайе», мы не будем переведены в старшие классы. Мы обсудили это с нашим пастором, и он сказал: девочки, зачем вам портить себе жизнь. Проходите «югендвайе», а конфирмировать я вас могу и в следующем году.

    В 1981 году вы вступили в восточногерманский ХДС, о котором сами однажды сказали, что он был не более чем прислужником СЕПГ. Это тоже было частью конформизма?

    Это было рациональное решение. Мне было 35, я работала врачом и очень любила свою работу. Было понятно, что СЕПГ не оставит меня в покое, им были нужны такие образцовые члены. Тогда я вступила в единственную христианскую партию в составе коалиции. И обо мне забыли. 

    И вот вы уже почти сорок лет в ней состоите. Стерпелось – слюбилось? 

    Я бы сказала так: с восточным ХДС любви точно не было. Когда я волей случая попала в политику, эта партия стала моим домом. Но это не значит, что я всегда со всем соглашалась – ни тогда, ни сейчас. 

    Что именно вы имеете в виду?

    Например, как мы, представители восточной ХДС, делали первые шаги в Бундестаге объединенной Германии в 1990 году. Нас постоянно третировали, потому что мы были работающими женщинами, а наши дети ходили в ясли и детские сады. Отношение к нам было такое: женщинам и матерям в политике не место. В результате, конечно, я научилась твердо стоять на своем. 

    На какой позиции партия стоит?

    За последние тридцать лет в вопросах эмансипации женщин, в вопросе совмещения работы и семьи было сделано очень многое. Женская квота, голосование по которой состоится на съезде партии в декабре, я думаю, давно уже назрела. Но по многим темам, которые мы сегодня обсуждаем, я часто говорю: что же вы нас тридцать лет назад не спросили? 

    А в целом?

    С одной стороны, присутствие Ангелы Меркель очень, очень пошло партии на пользу. В то же время мне бы хотелось, чтобы на внутрипартийном уровне наши консервативные ценности чаще брали верх. Все стремятся стать центристами: «Зеленые», СдПГ – и ХДС тоже. И к чему это ведет? Мы получили АдГ. 

    Что бы вы поменяли? 

    Необходимо сохранять собственное лицо. Когда в 2000 году Фридрих Мерц утверждал, что Германии нужна «ведущая культура», на него все накинулись. А я до сих пор считаю, что мы как партия должны отражать мироощущение людей. В случае ХДС это консервативные ценности: семья, работа, безопасность. Я не вижу в этом ничего неправильного.

    Правильно ли я понимаю, что вы хотели бы видеть Фридриха Мерца во главе партии?

    Скажем так: я бы этого хотела, потому что он больше способен к обсуждению острых вопросов и готов вести давно назревшие дискуссии. Я помню его со времен, когда он был председателем фракции, он очень умен и прекрасно говорит. У нас сейчас никто не решается сказать, что думает, каждый боится, что на него налепят какой-то ярлык. Честности в политических дискуссиях очень не хватает. 

    Мерц символизирует уход от политических принципов Меркель. Когда она покинет пост федерального канцлера осенью 2021 года – будет ли нам не хватать чего-то, о чем сейчас мы даже не задумываемся?

    Если вы имеете в виду, что будет не хватать выходцев из восточной Германии, то я вынуждена отметить, что нашими проблемами последние тридцать лет никто не занимается. Невероятные изменения, которые с 1990 года пережило население бывшего ГДР, до сих пор никто так и не отметил, не признал. Не сделала этого и Ангела Меркель. Она рассматривает себя как канцлера всех немцев, и это правильно. Но я бы очень хотела, чтобы она и выступала от нашего лица и в наших интересах – от нас, восточных немцев. 

    Ей всегда было важно, что она – канцлер всей Германии. Зачем восточным немцам вообще какое-то отдельное признание? 

    Нельзя сказать, что дела у них идут как-то особенно плохо. Но эти громадные перемены, случившиеся за очень короткий срок, заслуживают большего внимания и уважения. Воля к переменам была огромной, и очень многие успешно справились. Но сейчас, когда заходит речь о сегодняшних проблемах, людям хочется, чтобы их историю учитывали и понимали. Вы ведь тоже начали это интервью с вопроса о том, должна ли я была в ГДР как-то приспосабливаться. Как будто на западе конформизма не существовало. Но ведь и там люди вступали в те или иные партии, потому что видели в этом пользу для себя. Почему бы и нет? 

    Сейчас за пост председателя партии борются трое мужчин, женщины, очевидно, представлены недостаточно. Возможно, съезд примет квоту на 50% женщин с 2025 года в обязательном порядке. Что вы посоветуете молодым женщинам из вашей партии?

    Женщина, идущая в политику, должна иметь толстую шкуру. Или даже стальной панцирь. Это мой собственный опыт. На женщин часто смотрят критически, а мужчинам прощают ошибки. Не так уж важно, насколько умело они работают. Есть политики без профессионального образования – и я спрашиваю себя, откуда они берут такую уверенность в себе. Женщина без диплома должна была бы доказывать свою компетентность с первых шагов, ей никто бы не дал забыть об этом недостатке. 

    Вы – пульмонолог, кандидат наук. До 1990 года вы были главным специалистом Восточного Берлина по заболеваниям легких и туберкулезу.

    Да, я была главой всех специалистов-пульмонологов. Это была руководящая работа, при этом я продолжала принимать больных в поликлинике дважды в неделю. 

    Вы как специалист смогли предсказать «корону»?

    Эпидемий мы видели немало, и пандемии тоже случались. Но в этот раз сложность заключается в недостатке знаний о вирусе. В начале опасность была недооценена еще и потому, что в Китае заткнули рот всем, кто предупреждал об опасности. Это характерный признак диктатуры: в ГДР тоже наверняка пытались бы замести историю под ковер. В ГДР, например, официально не было ВИЧ-инфекции.

    Это была «капиталистическая» зараза. 

    Вот именно. По той же логике, смог не распространялся за Берлинскую стену – ничего, что у меня в поликлинике стояли очереди астматиков. Но вернемся к «короне». Когда объявили локдаун, я боялась социальных и экономических последствий. Это же бесчеловечно – запрет на посещение больных родственников. Изоляция – это страшно. Но задним числом, рассуждая как медик, я бы сказала, что все было сделано правильно. Тут уж как обычно: если все кончается хорошо, то все уверены, что все поняли с самого начала. Если дела принимают плохой оборот, начинаются вопросы: почему никто ничего не сделал?

    Как характеризует наше общество непрерывный спор о ношении масок?

    Это говорит о недостатке эмпатии. О нехватке уважения. Я это и имела в виду, когда говорила, что нам не хватает ценностей. Если с человеком произошел несчастный случай и десятеро проходят мимо, не остановившись, – это признак нашего пресытившегося общества. Надеть маску из уважения к другим, казалось бы, – это абсолютный минимум. 

    В Berliner Zeitung вышла статья восточногерманского специалиста по социальной медицине, который утверждает, что в ГДР с ее централизованным управлением с эпидемией справились бы лучше и быстрее, что там были планы борьбы с инфекцией и регулярные учения по пандемии. Как вы считаете, он прав?

    Все это правда. Но он забывает о том, что мы жили в изолированном государстве с непроницаемыми границами. Сейчас мы, слава богу, живем в свободном обществе, где все иначе. Я бы не хотела вернуться во времена до 1989 года.

    А как вы называете события 1989 года? Поворот, революция, падение Стены?

    Я не приемлю понятие «поворота» (Wende) – уже хотя бы потому, что его запустил в обиход Эгон Кренц, последний председатель Государственного совета ГДР. Это была революция. Люди жили, обнесенные стеной, государство их снабжало, они могли бы и дальше так жить. Но они вышли на улицу, взяв на себя все связанные с этим риски. Я думаю, правда, что многие не знали, что их ждет. 

    В 1990 году вы вели предвыборную борьбу для коалиции Гельмута Коля «Альянс за Германию». Сопротивлением это назвать трудно. 

    Я знала, что мы победим, я просто это знала. Люди верили, что Гельмут Коль решит их проблемы. 

    Ну, он был олицетворением денег. 

    Конечно. А разве можно упрекнуть людей в том, что они хотели немного пожить в достатке? Больше всего они устали от тотального контроля и постоянной лжи. Все происходящее во внешнем мире либо приукрашивалось, либо отрицалось. Это было невыносимо. Гельмут Коль был избран, потому что он совершенно четко ассоциировался с образом единой Германии. 

    С марта 1990 года вы были не только последним президентом Народной палаты, но и по сути последним главой государства ГДР. Как вы воспринимаете это сегодня – как не более чем исторический курьез?

    Да что вы, это изменило всю мою жизнь. Я никогда бы не подумала, что окажусь на этом месте. Мы все – парламент, депутаты – с огромным увлечением принялись творить политику, не имея, в основном, ни малейшего опыта. И я тоже. Взять на себя ответственность для всех нас было очень непросто. Я и сейчас повторяю: наверняка мы не все сделали правильно – но очень и очень многое нам удалось. 

    Вы говорили о политиках без образования. Последний созыв парламента ГДР: в нем было полно людей с нестандартными биографиями. Сегодняшнему Бундестагу пошло бы такое на пользу?

    Здесь вы правы, Бундестаг не отражает состав общества. Но тогда было совсем другое время. Хотелось участвовать, менять реальность. Только после 3 октября в Бонне мы оказались включены в ритуализированный политический процесс с прописанными рабочими процедурами. Нам было сказано: мы здесь работаем, как привыкли, а вы, приезжие с востока, пока что посидите тихо. Это было не очень красиво. 

    В отличие от многих восточных немцев, вы очень уверены в себе. Откуда у вас эта уверенность?

    У меня никогда не было причин притворяться маленькой и незаметной. В ГДР я рано построила карьеру врача, у меня было двое детей, жизнь у меня была очень напряженная и дисциплинированная. Я часто говорю, что для меня лучший результат объединения – это посудомоечная машина. Но я всегда понимала: медицина – моя любимая профессия, в любых обстоятельствах. В ГДР 90% женщин работали – и часто не по своему выбору. В любом случае, это их эмансипировало – и так остается и до сих пор. После воссоединения я услышала, что в ХДС есть женская группа, и это меня удивило: я не понимала, зачем она нужна. Но потом стало понятно, что лучше войти в эту группу. 

    Вам долго припоминали историю о том, как вы поехали в Западный Берлин и потратили три тысячи марок, в то время как на востоке люди массово теряли работу. Была ли та поездка ошибкой?

    У меня были друзья в Западном Берлине, которые одолжили мне денег, чтобы я смогла купить себе деловой одежды. И у парикмахера я тоже побывала, в салоне Удо Вальца на Кудамме. Возможно, купленные вещи были слишком нарядными, а прическа слишком модной, все может быть. Чего я не знала – так это того, что мой пресс-секретарь был офицером особого назначения в Штази. И он подбросил информацию журналистам. Самое смешное, что эту историю мне так и не забыли. На то есть политические мотивы: когда в 1994 году я собиралась избираться в президиум ХДС, газета Bild за день до выборов опять ее откопала. Мне тогда не хватило для избрания одного голоса. 

    Это была атака против восточных немцев?

    Надеюсь, что нет. Иногда приходя домой, я чувствовала, что просто зарыдаю – так меня изводила надменность коллег или чиновников. Я думала: ты училась в университете, ты разбираешься в здравоохранении. И какой-то чиновник, который в жизни ни разу не был в больнице, читает тебе лекции на тему, как надо все устроить. Я точно знала, что так нельзя, но чувствовала себя абсолютно бессильной. Тогда я начала обзаводиться связями. Приспособилась, иными словами. Как и все. 

    Как могло случиться, что тридцать лет спустя результаты объединения Германии оценивают в лучшем случае на троечку? 

    Мы все тогда слишком быстро перешли к повседневной рутине. Многим людям, выросшим и социализированным в ГДР, внушили, что они вели второсортное существование. Предубежденность была совершенно невероятной. Мы ведь всегда ориентировались на Запад, интересовались им – но никакого встречного интереса не было и в помине. Очень жаль, на самом деле. Ведь политическое воссоединение было огромной удачей. Я всегда говорю нашим людям: умейте себя ценить и уважать, ведь у вас все прекрасно получилось. 

    И наконец: вас раздражают все эти расспросы? Десять лет назад вы сказали в интервью taz, что после двадцатой годовщины воссоединения на эту тему больше говорить не будете. И вот мы снова сидим и говорим все о том же. 

    Да уж, меня действительно поражает, что мы все еще вынуждены обсуждать, почему, живя в Германии, мы до сих пор чувствуем разрыв между восточно- и западногерманским мироощущением. 

    А есть другие вопросы, которые вы бы предпочли обсудить?

    В принципе, речь-то идет всегда о своем. То, что мы пережили, уже стало историей. Но когда-нибудь я закрою для себя эту надоевшую тему. В этом году уже вряд ли. Но потом – обязательно!

    Подготовка этой публикации осуществлялась из средств Федерального фонда проработки диктатуры Социалистической Единой Партии Термании (Bundesstiftung zur Aufarbeitung der SED-Diktatur)

    Читайте также

    Спрашивали? Отвечаем! Достигнуто ли в стране Меркель гендерное равенство?

  • Мама, хватит!

    Мама, хватит!

    Каждый из нас хотя бы раз в жизни бывал участником подобной мизансцены: семейный обед, тетушка еще раскладывает по тарелкам салат, а дядюшка, налив себе стопочку, уже смотрит вам прямо в глаза. Вы точно знаете, что будет дальше, на вас накатывает жар. «Что там в Америке творится, это же кошмар!» – говорит, например, дядюшка и опрокидывает стопку себе в рот. «Я все понимаю, но эти н**ры совсем уже оборзели». Чаще всего дядя – не первый на этой неделе. Отец называет украинцев «укропами», а мать перестала ходить на рынок, потому что там «одни кавказцы».

    Политический раскол все чаще проходит через семьи, и в его основе уже не вопрос о том, за кого голосовать на следующих выборах, а фундаментальная проблема ценностей, отношения к миру и другим людям. И это не чисто российский феномен. В Германии ситуация обострилась в последние годы, на которые пришлись крупнейший в истории этой страны миграционный кризис и вхождение в парламентскую политику крайне правой «Альтернативы для Германии» (АдГ).

    Фонд Фридриха Эберта исследует распространение ультраправых идей в немецком обществе с 2006 года. Данные за 2018–2019 годы показывают, что соответствующие представления более или менее равномерно распределены по всем возрастным группам, и среди людей старше 60 лет они лишь немного сильнее. Особенно ярко в этой группе проявляются неприятие беженцев (почти 60% опрошенных поддержали соответствующие высказывания), отрицательное отношение к Израилю (более 30%) и мусульманам (25%). 

    Любопытно при этом то, что большинство людей, разделяющих подобные воззрения, вовсе не отрицают ценность демократии. Согласно тому же исследованию, среди старшего поколения немцев самый низкий запрос на диктатуру (меньше 2% по сравнению с 4,8% среди людей в возрасте 31-60) и резко отрицательное отношение к нацизму (оправдать его готовы только 1,7%, а среди немцев в возрасте от 16 до 30 – почти 10%). Это соответствует и результатам последних выборов: среди избирателей АдГ людей старшего поколения относительно немного.

    Возможно, пожилые немцы вовсе не мечтают о националистической революции, а просто тоскуют по временам собственной молодости, которая представляется им временем стабильности и устойчивости. Понимание того, что на самом деле стоит за ксенофобией близких может помочь, если не преодолеть ее, то хотя бы не дать ей отравлять вашу собственную жизнь. Об этом статья Сабины ам Орде и Тома Вестерхольда в taz.

     

    Понедельник задолго до коронавирусного паралича. Нормальная жизнь, хороший день. Том Вестерхольд сидит за столом в редакции taz. За окнами светит солнце. Вестерхольд, которого на самом деле зовут иначе, хорошо провел выходные дни со своей женой и двумя детьми. Он редактирует текст, не особенно нуждающийся в правках. Звякает смартфон: новое сообщение в вотсапе. Отправитель – «Мама». Вестерхольд нервно вздрагивает. 

    В сообщении – видео блоггера по имени Петер Вебер. «Мне хватает немецких преступников, не надо мне еще чужих, которые просятся под защиту к нам, а потом приходится искать защиты от них самих», – говорит владелец строительной фирмы из-под Нюрнберга, человек средних лет, с седыми висками. Перед объективом камеры он держит какой-то документ – якобы квитанцию о социальной помощи: семья беженцев с семью детьми, «которые еще никогда не вносили деньги в систему соцподдержки». И при этом они якобы получают 3 916,83 евро в месяц, – уверяет Вебер с издевкой в голосе. Кроме того, им оплачивают квартиру и медицинскую страховку.

    «Как я должен это объяснить своим сотрудникам?, – вопрошает Вебер. – Они работают много и тяжело, а получают гораздо меньше». Такая «толерантность» кажется ему «нездоровой». «И, да, если кто решит, что я расист или ксенофоб – ради Бога, я не обижусь». Мать Тома Вестерхольда просто отправила сыну ссылку на это видео, без комментариев. 

    «Ну вот, опять, – думает сын. – Опять то же самое». Разговоры о том, что немецкие власти якобы платят беженцам больше, чем получателям социальной помощи «Хартц-IV» – это старые сказки, смесь ошибок и грубой лжи. Вестерхольд смотрит на страницу Вебера в фейсбуке: его видео посмотрели 110 тысяч подписчиков. Как получилось, что теперь и он тратит свое время на эту злобную пропаганду? Как получилось, что его мать и многие другие не только верят в эту ересь, но еще и распространяют ее?

    Вестерхольд звонит своей коллеге, которая много пишет о правом популизме: что делать с такими постами? Как реагировать, если тебе такое шлет собственная мать? Что тут можно сделать?

    Вместе они решают провести эксперимент. Вестерхольду нужна помощь в конфликте с матерью, коллега ему помогает. Так возник этот текст, гибрид газетного репортажа и дневниковых записей Вестерхольда. Чтобы сохранить неприкосновенность частной жизни и ввиду личного характера эксперимента, имена героев скрыты под псевдонимами. Текст, написанный от лица Вестерхольда, выделен курсивом.

    Хорошо осведомленная мама

    Маргарете Вестерхольд далеко не в первый раз шлет сыну сообщения, которые могли бы приходить прямиком из рассылки партии АдГ («Альтернатива для Германии»). Это продолжается года три, не меньше. То она пересылает пост о ливанских мафиозных кланах, то видео о «самоубийстве Европы» – Европа якобы уничтожает себя, впуская толпы мигрантов, то сообщение от «группы хорошо осведомленных граждан», согласно которому «венгерские спецслужбы сообщают: тысячи мигрантов готовят в Германии гражданскую войну». 

    В промежутках Маргарете Вестерхольд шлет сыну фотографии внуков или пересылает для них картинки с разными милыми зверятами. Потом от нее опять приходит поддельная цитата Айдан Озогус из СДПГ – бывшего федерального уполномоченного по делам мигрантов: «Если люди, ожидающие получения статуса беженцев, идут на преступления, то виноваты в этом сами немцы: надо быть щедрее». Или фраза, приписываемая Зиглинде Фрис, депутату Бундестага от партии «Зеленых»: «Я мечтала, чтобы Франция простиралась до Эльбы, а Польша граничила с Францией».

    Я мог бы сказать: «Мама, пойми, ну ведь это все чушь. Фейк-ньюз, расистская пурга. Ведь на самом деле все не так, все ведь идет хорошо – и у тебя, и у Германии. Кто-то тебя накручивает. Тебе 72 года, живется тебе и всем нам чертовски неплохо – и никакие там «потоки беженцев», никакие воображаемые «орды мигрантов» нам не грозят. Мигранты бегут от войны, преследований, террора и страшной нищеты, мама. У многих по закону есть право на убежище». Все это я мог бы сказать. Но не скажу. Не захочу. 

    Если Вестерхольд начнет спорить, будет ссора. Его мать не сдвинется со своих позиций ни на миллиметр. Дело кончится общим криком. Пока Вестерхольд отмалчивается в ответ на ее «нацистские речевки» (так он называет их про себя), в семье царят мир и покой. Вот он и не спорит. Речевки его по-прежнему бесят, но он отмалчивается.

    Расистская реплика дедушки на прогулке. Гомофобные шутки на дне рождения у мамы. Нет семьи, где такие эпизоды не были бы в порядке вещей.

    Возразить или промолчать? Это просто ее мнение, оно мне не нравится, но, может быть, я смогу вытерпеть молча?

    Не в одной только семье Вестерхольдов такой разлад. Расистская реплика дедушки на прогулке. Гомофобные шутки на дне рождения у мамы. Нет семьи, где такие эпизоды не были бы в порядке вещей. В каждой семье кто-то думает: возразить или промолчать? Может быть, это просто мнение, неприятное, но можно сдержаться? Или все же возразить и испортить всем праздник?

    «Они больше не появляются в нашем доме»

    В последние годы общественный дискурс изменился. Вещи, которые считались маргинальными, то и дело начинают произноситься открыто. Все громче зазвучали расистские, антисемитские сентенции, гомофобные и сексистские рассуждения, человеконенавистнические речевки. 

    Здесь очень постаралась АдГ, и она продолжает раскалывать общество. Раскол проходит сквозь многие семьи. С этим столкнулся сам Александр Гауланд, глава фракции АдГ в Бундестаге. В одном из интервью он признался, что от него отвернулась часть родных. «Почти все родственники со стороны моей жены – противники АдГ. Они больше не появляются в нашем доме». 

    В случае с Гауландом полный разрыв отношений, возможно, единственно правильное решение. Но Маргарете Вестерхольд – не Гауланд. Она даже не состоит в партии, хотя ее любимые изречения и совпадают с партийной линией. И Том Вестерхольд не рад был бы разрыву с матерью, хотя бы ради детей, которых не хочет лишать бабушки. 

    В поисках помощи и поддержки Вестерхольд находит общество «Меньше пяти». Цель организации – помочь людям в активном противодействии правому популизму, помочь преодолеть молчание, научиться возражать. Концепция «Меньше пяти», предназначенная как раз для частной жизни, называется «радикальная вежливость». Главная идея – не прекращать диалога с родными и друзьями, не избегая сложных тем. Говорить без обиняков, откровенно, но так, чтобы не разругаться. «Это мне подходит,» – думает Вестерхольд. 

    «Важно, что стратегий может быть много, – говорит Филипп Штеффан. Ему немного за тридцать, короткие растрепанные волосы, трехдневная щетина. – Мы стараемся понять, что для тебя важно. Что для тебя терпимо, а что неприемлемо. И потом вместе думаем, как действовать». 

    «Меньше пяти» – сообщество волонтеров, которое существует на пожертвования. Четыре года назад несколько активистов, в основном молодые люди до тридцати, основали его, чтобы вместе противостоять правому популизму. Они были потрясены тем, как АдГ и «ПЕГИДА» со своими лозунгами все больше задавали тон в общественной дискуссии. «Мы чувствовали, что ни слова, ни дела ничем не помогали,– говорит Паулина Фрелих, сидящая рядом с Штеффаном. – Мы увидели, что нужен более глубокий диалог. А иначе мы просто обмениваемся ударами, но не доносим свою точку зрения, каждый остается при своем». 

    Цель общества зашифрована в его названии: активисты надеялись на выборах 2017 года добиться, чтобы АдГ не набрала пяти процентов – а значит, не прошла в Бундестаг. Этот замысел провалился. Но «Меньше пяти» решили не сдаваться, продолжать – например, проводить семинары по радикальной вежливости. «Лучше всего,– говорит Фрелих, – группа может помочь советами всем тем, чьи собеседники еще не окончательно укрепились в своих правых взглядах. Тогда остается возможность найти точки соприкосновения, сохранить спокойствие и взаимное уважение». 

    «Уж лучше я помолчу»

    Важно, чтобы люди выходили из своих «информационных пузырей», проверяя собственные воззрения на прочность. Иначе мнения становятся все более радикальными, и все труднее найти общий язык с тем, кто думает иначе. Страдают не только семейные и дружеские связи, демократия тоже в проигрыше. Обо всем этом говорится в брошюре под названием «Не молчи!», опубликованной активистами «Меньше пяти». Индивидуальными консультациями общество не занимается, но для журналиста Вестерхольда делается исключение, чтобы он написал эту статью. 

    «Мы всегда много ссорились, яростно и непримиримо, – рассказывает Вестерхольд. – Из-за денег, из-за моих женщин, из-за моей работы – в общем, из-за фундаментальных вещей». Еще когда он еще был подростком, речь то и дело заходила об «иностранцах», которых мать называла «азюлянтами», «черномазыми» или «н***ми…». 

    Бывало, что мать и сын годами не разговаривали. Многое изменилось с появлением внуков. Сейчас им четыре года и шесть лет. Дети помогли Вестерхольду наладить отношения с матерью заново.

    Она оказалась прекрасной заботливой бабушкой. Довольно часто она забирает внуков к себе на всю неделю – и мы с женой можем отдохнуть. За это я ей очень благодарен, и во многом это помогло мне понять, насколько важны наши отношения. До этого мы десятилетиями жили в состоянии вечной ссоры. И что же теперь – все поставить на кон только ради того, чтобы не получать от матери реакционную правую чушь? Уж лучше я помолчу. 

    Летом 2015 года, в период миграционного кризиса, конфликт между матерью и сыном обострился. Стоило им встретиться на станции, где она забирала их на машине, чтобы везти к себе, и все: скандал разгорался самое позднее – у нее дома, на террасе, за кофе с пирогом. 

    Страдают не только семейные и дружеские связи, демократия тоже в проигрыше.

    «Эти арабы не дают мне пройти, сталкивают с тротуара на проезжую часть, – рассказала она однажды, кипя от ярости. Вестерхольд вспоминает этот эпизод на консультации с «Меньше пяти». – Рожи у них отвратительные, и воняет от них». «Но, мама, может быть, они тебя не увидели?» – «Они мечтают тут в начальники пролезть и над нами командовать. Не выйдет! Нечего им тут делать». Пропустить эту реплику без комментария Вестерхольд не в силах: «Мы опять переругались». В какой-то момент до нее дошли слухи, что в ее франконской деревушке, прямо у нее перед домом, собираются поселить беженцев. «Я лучше застрелюсь!» – возмущалась она. 

    Откуда этот гнев?

    Маргарете Вестерхольд училась в «народной школе» и получила неполное среднее образование. Затем получила профессиональное образование в гостиничном бизнесе, работала официанткой в ресторанах немецкой кухни, которые она держала вместе с мужем-поваром, отцом Вестерхольда. Потом она заочно закончила реальное училище и получила сертификат помощника налогового консультанта. Этим и занималась тридцать лет, до пенсии. Сейчас ей принадлежат два дома в пригороде крупного города во Франконии

    Это классическая западногерманская биография, история успеха в семидесятых, восьмидесятых, девяностых. Тяжелый труд и материальное благосостояние – формула успеха в жизни. Ее мать рано умерла, мачеха обращалась с ней плохо, боль от развода с моим отцом в начале нулевых мать до сих пор не преодолела. Таковы были трудности в ее жизни. А в остальном? Материально она полностью обеспечена. Свою историю она сама видит так: «У меня ничего не было. Твоя бабушка подарила нам на свадьбу пластиковый тазик, я тебя в нем купала». И еще: «Я всегда хотела, чтобы тебе в жизни повезло больше, чем мне».

    Ей представляется, что государство, вся та система, которая помогла ей добиться успеха, разваливается на глазах, скоро рухнет. Так она думала задолго до того, как коронавирус навалился на страну и парализовал ее. «Зеленые», как она думает, всюду хозяйничают, а ХДС с «фрау Меркель» (она не может говорить о ней без презрения) пытаются за ними угнаться. 

    «Откуда это? – спрашивает Паулина Фрелих. – Откуда у твоей мамы этот гнев?»

    Вестерхольд задумывается, вопрос застал его врасплох. «Ей кажется, что у нее что-то отнимают. Что происходит какая-то несправедливость. Потому что она всегда работала, ни копейки не получила даром, всего добивалась тяжелым трудом. Она сама зарабатывала, а мигрантам все прямо с неба падает – вот ее главный мотив». 

    «А что, если подумать, каким испытаниям на прочность подвергалось чувство справедливости самого Тома Вестерхольда?» – предлагает Фрелих. Вестерхольд недоуменно смотрит на нее. 

    «Мы стараемся в разговоре докопаться до того чувства, которое лежит в основе, – поясняет она.– До тех пор, пока мы будем говорить о политике, социальных выплатах и мигрантах, мы будем забрасывать друг друга аргументами, а настоящего контакта не возникнет. Мы не прислушиваемся, не даем себе действительно услышать другого человека, побыть с ним вместе. Вопрос «откуда в тебе это чувство?» мог бы помочь начать разговор с твоей матерью. Но только в вопросе не должен звучать упрек». 

    Вестерхольд не уверен, что это ему подходит. Он возражает: «Тогда мы скатимся в кухонную психологию. Начнется разговор о том, что уже в детстве отец больше любил ее брата. Это всегда у нее было базовым чувством. Всегда и во всем ее кто-то обошел и обделил». – «Тогда начнем еще раз с самого начала, – предлагает Штеффан. – Чего бы ты сам хотел от этого разговора? Ты хочешь, чтобы она тебя услышала? Хочешь, чтобы она с тобой согласилась? Хочешь, чтобы она что-то начала делать? Очень важна ясность в этом вопросе»,– добавляет он. 

    «Если не задумываться, то я бы сказал: хочу, чтобы она заткнулась, – выпалил Вестерхольд. И, чуть погодя, добавил:– но, если подумать, мне важно, чтобы мы с ней нашли общий язык. Она должна принять меня и мое мнение и не отравлять меня своим правым популизмом». 

    Это очень далеко до замысла Фрелих: задать вопрос «откуда в тебе это?» и тем самым докопаться до сути. Фрелих напоминает, как важно разрушить логику, доминирующую в правопопулистских сообщениях: образы врага и идея угрозы: «Пока мы следуем этой модели, понимания наладить не удастся. «Откуда это взялось?» Этот вопрос, как показывает наш опыт, чрезвычайно полезен. Мы бы даже скорее предложили отойти от дискуссий по существу. Такие споры быстро приведут к вашей обычной разборке». Вестерхольд не спешит соглашаться. Похоже, эти доводы его не слишком убеждают. 

    Штеффан предлагает несколько практических советов: «Поговори с ней наедине. Имей запас времени. Не по телефону. Не у тебя дома и не у нее, и лучше всего – на ходу». 

    В роли собственной матери

    Вестерхольды собираются провести неделю в семейном пансионе в заповедных горах Рен. Для детей там есть воспитатели-аниматоры. Едут мать, сын и внуки. «Отлично, – одобряет Штеффан. – И какой у тебя план?» «Я ей скажу: неужели ты действительно хочешь, чтобы ту несправедливость, которую ты пережила сама, теперь точно так же переживали другие?»

    «Это закрытый вопрос, на него можно ответить только «да» или «нет», он не предполагает развернутого ответа, и кроме того, в нем звучит упрек,» – говорит Штеффан. – Может быть, было бы лучше сказать так: «Мы много лет спорим и ругаемся. Ясно, что у нас очень разные взгляды на мир и справедливость. Это меня раздражает. Я хотел бы знать: как ты пришла к своим убеждениям?» 

    Фрелих предлагает для начала договориться об общих правилах. Например, что мать больше не посылает ссылки на посты в соцсетях, а вместо этого звонит и разговаривает с сыном. 

    Затем такой разговор опробуется в виде ролевой игры. Фрелих распределяет роли: Том Вестерхольд изображает свою мать, коллега Фрелих играет сына. В ролевой игре сын не отступает от своих вопросов, повторяет их вновь и вновь: «Откуда это у тебя?», «Почему это так?», «Я не понимаю, с чем это связано», «Давай еще раз вернемся к твоему исходному вопросу». Том Вестерхольд в роли собственной матери огрызается, говорит правопопулистскими лозунгами – и наконец уже больше не знает, что сказать. Позже, при разборе, он говорит: «Ты меня пытался загнать в угол, мне не хотелось отвечать, я чувствовал, что вынужден оправдываться». 

    Через шесть недель Вестерхольд с матерью и детьми едет в отпуск в заповедник Рен. Там он ведет дневник. 

    Мы с мамой гуляем по лесу. У нас три часа времени. Дети в гостинице с аниматорами. Рядом никого, и я, наконец, решаюсь. 

    «Мама, я хотел тебе еще раз сказать: не присылай мне больше эти ксенофобские сообщения. Давай не ссориться из-за этого, давай поговорим спокойно». –

    «А что такое?»

    Говорить от первого лица, высказывать свои пожелания, говорить без лишних эмоций, – напоминаю я себе. «Я каждый раз в шоке от того, что ты отказываешь беженцам в том, что им гарантирует Основной закон. Поэтому скажи мне: в чем проблема на самом деле?»

    Она отвечает очень спокойно, это меня удивляет: «Просто я боюсь. Все эти иностранцы. Их слишком много. Все это слишком, я не справляюсь, вообще хочу уехать». Она, оказывается, думает эмигрировать, переселиться, например, в Румынию. Швейцария ей не по карману. 

    «Немецкая политика меня добивает. Если бы разрешили только азиатам приезжать, это было бы еще ничего. Они работы не боятся. Но арабы – они же все время с протянутой рукой, все им должны. Разорят страну. Скоро немцев не останется, останутся одни только эти зверьки». 

    Раньше мне бы хватило этих «зверьков», чтобы взорваться. Сейчас я стараюсь не поддаваться эмоциям. Рассказываю, что Федеральное агентство по труду провело исследование, которое показывает, что довольно большая часть приехавших в страну пять лет назад уже нашли работу. В ответ она рассказывает о своей парикмахерше турецкого происхождения: «Она меня криво стрижет, с тех пор как вышла замуж за турка, который и по-немецки вообще не говорит». 

    Помогает ли концепция «радикальной вежливости»?

    Спустя шесть недель Вестерхольд опять в гостях у «Меньше пяти». «Ваши советы – это фантастика, гениально», – так он начинает разговор. «Сначала все шло как по маслу. Мы в Рене, дети заняты детской программой, мы с мамой гуляем в лесу. Мы много гуляли. Получился спокойный, человеческий разговор». 

    Затем рассказывает, что мать опять говорила о «черномазых». Снова отзывалась о мигрантах с презрением. Вскоре после отпуска начала присылать перепосты. 

    Штеффан и Фрелих недоумевают. «Ты говоришь – гениальные советы. А чего удалось добиться, кроме хорошей базы для разговора?» – осторожно интересуется Штеффан. – Она продолжает тебе посылать перепосты?» – «Уже не так часто, но пока шлет. И все же для меня прогресс в том, что мы вообще смогли поговорить. Мы говорили о мигрантах и не кричали друг на друга. Для меня это очень много. Я же не надеялся ее переубедить». Да, он ставил цель – никаких перепостов, с этим он не спорит. 

    Я рад, что вообще могу с ней поговорить. Что она принимает меня как собеседника на равных.

    Штеффан подводит итог: «Может быть, ты мог бы еще раз сказать, что не хотел бы больше получать эти сообщения. Ну, например: «Я рад, что мы теперь можем поговорить об этом, но перепосты я больше получать не хочу». – «Или можно договориться о правилах, – предлагает Фрелих, – например, что слово на «н» больше не произносится». Потом она спрашивает: когда он говорил – дала ли ему мать договорить, слушала ли его, и чем кончился разговор? «Не совсем идеально, – говорит Вестерхольд, – но для начала неплохо. Совсем неплохо». 

    «Может быть, твоя цель изменилась?», — спрашивает Фрелих. Вестерхольд отвечает, подумав: «Да. Наверное, это так». 

    Я рад, что вообще могу с ней поговорить. Что она принимает меня как собеседника на равных. Что мы не переходим на крик. Это уже немало. Может быть, что-то из этого и получится. 

    «Если бы вы знали, как я по вам скучаю!»

    А потом случился ковид. В марте внуки не поехали к бабушке: выяснилось, что опасность заразиться для пожилых высока и что вирус для них особенно опасен. Бабушка, внуки и сын говорят по телефону и по видео. Но ссор почти нет. Пандемия, одиночество матери и ее сложности с партнером, проблемы с детьми из-за закрытых детских садов – эти темы занимают все время разговоров. Приоритеты Маргарете Вестерхольд сменились. Правопопулистские теории заговоров и отрицание короны ее не заинтересовали. Она страдает от одиночества. Перепосты АдГ иссякли. 

    Едва ли это – результат наших разговоров. Мне не удалось переубедить маму. Я боюсь, что когда-нибудь она снова возьмется за старое и начнет со мной делиться экстремистскими постами. Но мы больше не будем кричать друг на друга. Я стараюсь придерживаться «радикальной вежливости», перебранки между нами случаются все реже. Атмосфера сильно улучшилась. Принципиально ничего не изменилось. Или все же изменилось? 

    «Если бы вы знали, как я по вам скучаю!», – говорит Маргарете Вестерхольд по телефону внукам. Обычно дети с нею не разлей вода, но тут они почему-то ничего не отвечают. Дети – что с них взять, бывает. И все же Вестерхольду жаль, что они промолчали. Его матери нелегко выражать свои чувства. Сейчас он жалеет, что не может ее обнять. Он сам удивлен такой своей реакцией – она для него необычна. «Сколько мать еще проживет на свете?..» – думает он. 

    Пандемия отодвинула ссоры Вестерхольдов на задний план. Вдруг оказалось, что есть вещи поважнее. Что мать и сын много лет ссорились из-за того, что не так уж и существенно. Ковид пройдет. Останется ли эта новая близость? Том Вестерхольд хотел бы на это надеяться. И не только ради детей.

    Читайте также

    «Церковь должна обозначить границы допустимого»

    Больше ни «правых», ни «левых»