дekoder | DEKODER

История Польши в XX веке — одна из самых трагических среди европейских стран. В 1918 году, спустя более чем сто лет после раздела между соседними державами, она вернула себе государственность. Но, как и во многих других восточноевропейских странах того времени, в Польше демократия оказалась недолговечной и быстро сменилась авторитарным режимом во главе с Юзефом Пилсудским, который провел серию репрессий против оппонентов. После смерти Пилсудского в 1935 году политическая система стала мягче, но зато был принят ряд антисемитских законов.

В сентябре 1939 году с нападения гитлеровской Германии на Польшу началась Вторая мировая война, и страна оказалась поделена между Германией и СССР. Около шести миллионов граждан Польши погибли в годы войны, среди них почти половина — евреи. С одной стороны, на протяжении всей войны действовало подпольное сопротивление немецкой оккупации; с другой, соучастие многих поляков в Холокосте остается одной из самых болезненных тем в истории страны. 

По итогам войны Польша вновь стала независимой, но только формально — в реальности был установлен подконтрольной Москве социалистический режим. Несколько раз в послевоенной Польше проводилась либерализация, но в начале 1980-х годов новый глава страны, генерал Войцех Ярузельский, организовал крайне жесткие по тем временам преследования антикоммунистической оппозиции, в результате которых погибли десятки человек.

Борьба, которую вел против диктатуры независимый профсоюз «Солидарность», воспринималась как один из символов гражданского сопротивления во всем мире. И вот через 25 лет после того, как эта борьба завершилась победой, к власти в Польше демократическим путем пришла партия «Право и справедливость» (ПиС), которая в ходе своего правления ограничила полномочия судебной власти и установила контроль над общественными СМИ. Оппозиция внутри Польши и многие европейские политики восприняли эти действия как начало реставрации авторитаризма. 

Именно трагические эпизоды польской истории ПиС использует для идеологического обоснования собственной политики. Международным скандалом обернулся принятый польским парламентом закон, вводящий уголовную ответственность за заявления об участии поляков в преступлениях, совершенных нацистами в годы Второй мировой войны. В самой Польше большой скандал вызвала смена руководителей Музея Второй мировой войны в Гданьске через несколько недель после его открытия — за недостаток патриотизма. Согласно новой официозной версии истории самой войны, она не закончилась в 1945 году, а продолжалась до 1989-го, когда в стране пал коммунизм. Наконец, ПиС стремится исключить из истории антикоммунистического сопротивления имя Леха Валенсы, первого лидера «Солидарности», с которым у лидера партии Ярослава Качиньского давний конфликт.

Немецко-французский культуролог Ян Ассман считает, что существуют общества с «холодной» и «горячей» памятью о прошлом. Польское (как и немецкое, и российское), безусловно, относится к последним, и именно в поисках ответа на вопрос, как современная Польша переживает свое прошлое, журналист NZZ Иво Мийнссен встретился с польским философом Анджеем Ледером, который стал героем его репортажа.

Современное польское гражданское общество создано войной и насильственным переселением народов. Неосознанное чувство вины сковывает его мышление. Варшавский интеллектуал Анджей Ледер объясняет острые политические разногласия в Польше неизжитыми, непроработанными историческими травмами. Причем амнезией страдают как национал-консерваторы, так и либералы. 

В истории Польши немало темных страниц: страну оккупировали, разделяли на части, на нее нападали, ее разоряли и грабили — по прихоти великих держав. Особенно тяжелые травмы оставил период между 1939-м и 1956-м годами, когда Польша страдала под властью национал-социалистической Германии и, в меньшей степени, Советского Союза. Шесть миллионов людей — из них половина евреи — пали тогда жертвами террора. Насилие внешних агрессоров и смещение территории Польши на запад нанесли урон населению страны: его численность сократилась с 35 до 24 миллионов к моменту окончания войны. Затем последовало почти полстолетия социализма и советской оккупации. 

Эти исторические испытания оставили свой след и продолжают влиять на политическую ситуацию в стране: правонационалистическая партия «Право и Справедливость» (ПиС) поднимает на свои предвыборные знамена требования репараций от Германии на сумму 800 миллиардов евро — чтобы получить поддержку своих избирателей. Отношения с Россией до сих пор окрашены недоверием и даже враждебностью. Однако самый болезненный вопрос, вызывающий ожесточенные споры, — это участие самих поляков в ужасных преступлениях прошлого. В минувшем году ПиС попыталась криминализировать любую попытку сказать, что часть ответственности за Холокост ложится на поляков. В этих спорах редко звучат полутона: одна сторона согласна видеть в истории только героев и жертв, другая настаивает на коллективной вине.

Средний класс без исторической памяти 

Один из тех, кто смотрит на вещи шире, возвышаясь над групповыми интересами, — Анджей Ледер. Философ из Варшавы убежден, что понять сегодняшнюю Польшу без учета травматического опыта событий, произошедших до, во время и после Второй мировой войны, невозможно. Недавно переведенная на немецкий язык, его книга «Польша как сомнамбула» описывает последствия непроработанной и неизжитой исторической травмы: страна, как считает Ледер, пережила революцию, «зверски жестокую, навязанную извне». Но без нее не мог бы возникнуть средний класс, который сейчас доминирует в польской общественной и политической жизни. По данным ОБСЕ, к среднему классу принадлежат две трети поляков. 

Ледер, в очках без оправы и с короткой седоватой бородкой-эспаньолкой, немного напоминает интеллектуала двадцатых-тридцатых годов ХХ века, периода между двумя мировыми войнами. В центре его внимания — вопрос о том, была ли у поляков какая-то свобода действий. По его мнению, в основном они ее лишились, а нападение Германии и советизацию переживали как кошмарный сон, «в котором сбывались все самые глубокие потаенные страхи». 

Германский и советский террор уничтожили довоенный общественный порядок в Польше. Холокост истребил слой мелкой буржуазии в Восточной Польше, в котором евреи составляли значительную часть. Изгнание немецкого населения лишило того же слоя запад страны. Затем коммунисты покончили с крупными землевладельцами и лишили дворянство привычных доминирующих позиций. Часть поляков героически оказала сопротивление в заведомо проигранной борьбе. 

Но большая часть старалась выжить — и была вынуждена уживаться с оккупантами. Для многих этнических поляков — в основном, крестьян — присвоение «брошенного» прошлыми владельцами хозяйства как раз и стало, считает Ледер, первой возможностью вернуть себе дееспособность. К тому же именно им социализм открыл возможности подняться по социальной лестнице — стать служащими, чиновниками, сотрудниками служб госбезопасности и партийного аппарата. На тех западных землях, которые стали польскими по результатам войны, выстраивалось гораздо менее иерархичное общество, утверждает Ледер. Именно там, по его мнению, результатом революции был общественный прогресс. 

Но такое происхождение польского среднего класса тенью ложится на его самосознание и самоидентификацию сегодня, пишет Ледер, также работающий психотерапевтом: «Где были мои родители и деды, что они делали в те времена? Неосознанное чувство вины парализует сознание». 

«Западники» и «дворяне»

Семейная история Ледера тоже отмечена печатью революции. «Моя семья — это интеллигенция и служащие, классический средний класс». Правда, типично «польской» он ее тоже не считает. Его мать выжила в войну благодаря тому, что французская семья спрятала у себя еврейскую девочку от нацистов. Дед был коммунистом и революционером, перед войной оказался в Москве и стал жертвой сталинского террора. Отец Ледера вернулся в Польшу с Красной армией в 1944 году. Благодаря армии он стал офицером и получил инженерное образование. В 1952 году, на пике сталинизма, он был арестован и два года провел в заключении. 

Лишь антисемитская кампания 1968 года заставила семью Ледеров задуматься об эмиграции. Но они остались в Польше. Ледер получил высшее образование. В молодости он немало выиграл от осторожных шагов по либерализации Польши в 1970-х годах. «Многие в моем поколении побывали гастарбайтерами в Западной Европе, я сам работал санитаром и строителем, — вспоминает он. — Это, как правило, были люди с хорошим образованием. В отличие от ГДР и Чехословакии, в Польше каждый, кто не был открытым оппозиционером, мог получить выездную визу». Из-за этого прежде всего в крупных городах, формировался прозападный средний класс, который ориентировался на либеральные традиции польской интеллигенции. 

Одновременно в более мелких провинциальных городах формировалась мелкая буржуазия с выраженными националистическими симпатиями. «Пока одни считали себя почти настоящими западными европейцами, другие равнялись на тех польских шляхтичей, которые отстояли Вену от турецкого нашествия». Для Ледера и то, и другое — фантазии, в которых симптоматически проявляются пробелы, оставшиеся после того, как целые классы и сословия были стерты с лица земли. 

Отсюда же и раскол в политическом ландшафте: обе группы активно участвовали в движении «Солидарность», но после системного перелома 1989 года именно «западники» взяли на себя ключевую роль. Они толкали вперед рыночные и демократические реформы. По мнению Ледера, националисты и социально незащищенные группы чувствовали, что не представлены во власти; именно из-за этого провинциальный средний класс и проигравшие от модернизации сегодня выбирают ПиС. Польша становится современным обществом с острой борьбой за выбор пути, отмечает Ледер. В том, что некогда существовавший широкий консенсус рассыпался, он видит проявление демократизации — в политическую жизнь включились более широкие слои. 

 «Взрослеть опасно»

«Но взрослеть опасно», — добавляет он с улыбкой. Ледер не скрывает своих левых симпатий и невысоко ставит нынешнее правительство. Проводимые им судебные реформы наносят тяжелый удар демократии. Беспокойство у философа вызывает и то, что крайне правые группы находят немыслимое прежде сочувствие. Правда, правительство впервые проводит социальную политику, достойную этого названия, — но это говорит лишь о глубине провала предыдущих руководителей страны. К тому же Ледер убежден , что щедрые выплаты на содержание детей, снижение налогов и повышение пенсий происходят за счет денег, предназначенных для здравоохранения и образования. Такой щедрости не может хватить надолго. 

А главное — национал-консервативная картина мира непригодна для жизни в XXI веке. «Провинциальная буржуазия мечтает отгородиться от глобальных проблем, жить спокойно, чтобы побольше симпатичных девушек и никаких гомосексуалов», — иронизирует Ледер. Во внешней политике он наблюдает ту же склонность к фантастическим сценариям, например, мечтам о том, как США помогут Польше вооружиться и стать «восточноевропейским Израилем». По его мнению, Польше необходимы самые тесные связи с Европой — иначе она неминуемо попадает под влияние России. Если история чему-то научила поляков, то только одному, считает философ: «Польша слишком мала, чтобы выстоять в одиночку. Это относится ко всем европейским странам». 

Подготовка этой публикации осуществлялась из средств ZEIT-Stiftung Ebelin und Gerd Bucerius

Читайте также

Иван Тургенев

Братья Хенкины

Любовь к ближнему: как христианские церкви Германии помогают беженцам

Советский Союз и падение Берлинской стены

Мы были как братья

Какая экологическая политика правильная? Обзор дискуссий № 1

За последние пять лет в Средиземном море погибло более 10 тысяч человек – беженцев, пытавшихся нелегально добраться в Европу на надувных лодках, утлых суденышках и плотах. В 2015 году фотография выброшенного на берег трехлетнего ребенка – сирийского мальчика Алана Курди – облетела весь мир и стала символом гуманитарной катастрофы. Однако пока политики пытались договориться о возможных решениях проблемы, кризис усугублялся: в 2016 году в Средиземном море погибли более 5000 человек. В последние годы число погибших стало постепенно снижаться – но проблема остается нерешенной. Беженцы по-прежнему отдают контрабандистам немалые деньги за любую возможность пересечь Средиземное море из Африки в Европу – и нередко платят за нее жизнью.

В Управлении Верховного комиссара Организации Объединенных Наций по делам беженцев (УВКБ) полагают, что главная причина гибели беженцев – это сокращение масштабов поисково-спасательных операций. На сегодняшний день спасением тонущих занимаются негосударственные гуманитарные организации, такие как Sea Watch, Proactiva Open Arms, Mission Lifeline и другие. Основная проблема в спасении беженцев заключается в том, что в ЕС до сих пор не выработаны эффективные соглашения по поводу условий приема и распределения беженцев по странам-участницам Евросоюза. 

Одним из камней преткновения в этой дискуссии является представление о том, что хорошо организованные, развернутые спасательные операции в море станут для беженцев так называемым «пулл-фактором» – то есть лишним поводом покинуть свою страну и направиться в Европу. Защитники этой точки зрения полагают, что снарядив спасательные корабли, ЕС попросту начнет выполнять ту функцию, которую сегодня выполняют контрабандисты, и станeт «транспортом» для беженцев. Ссылаясь на исследования, их оппоненты утверждают обратное: для беженцев безопасность переправы через море не является фактором принятия решения, а гораздо большее значение имеют «пуш-факторы» (обстоятельства, «выталкивающие» людей из их родных стран), то есть войны и политическая и экономическая нестабильность.

Разногласия по поводу того, кто, как именно и на каких условиях должен оказывать помощь беженцам, существуют не только между политиками, но и между религиозными деятелями. Председатель Совета Eвангелической Церкви Германии Генрих Бедфорд-Штром выступает за необходимость принять всех беженцев, стремящихся в Европу. В сентябре 2019 года Евангелическая Церковь приняла решение снарядить в Средиземное море собственное спасательное судно. Теолог Рихард Шредер сомневается в целесообразности этого решения: церковь, по его мнению, не должна брать на себя функции государства и действовать в обход существующих международных соглашений. В и без того поляризированной дискуссии о беженцах его позиция вызвала новый виток споров. Корреспондент швейцарской газеты NZZ взял у него интервью.

Мы беседуем с Рихардом Шредером у него дома в Бланкенфельде (земля Бранденбург). В гостиной у стола лежит бензопила, с помощью которой семидесятипятилетний богослов только что приводил в порядок свой сад. Этот тяжелый инструмент вполне подходит хозяину дома. Шрёдер – социал-демократ и протестант редкого типа. Людей его склада почти не осталось, во всяком случае, в общественной жизни Федеративной Республики их почти не видно. Профессор не обходит острые углы, лишь бы не вызвать своими высказываниями чье-то возмущение.

Марк Феликс Серрао: Церковные общины Германии теряют прихожан. Господин Шредер, есть ли у вас как у богослова объяснение этому явлению?

Рихард Шредер: С одной стороны, конечно, это происходит из-за церковного налога. А с другой стороны – слабеет давление общества. Если в вашем городке 90 процентов жителей принадлежат к церкви, то каждый, кто задумается о выходе из неё, должен найти серьезные причины, чтобы как-то оправдать такой шаг. Но где вы найдете такие общины? Принадлежность к церкви стала делом добровольным. Влияет и демография. Смертность стала превышать рождаемость, так что количество прихожан снижается и без выходов из церкви. На католиков влияет к тому же еще и дискуссия о сексуальных домогательствах, у лютеран это проявляется не в такой степени, потому что и проблема не настолько масштабная.

В прошлом году 220 тысяч человек заявили о выходе из протестантской церкви. А у католиков вышли 216 тысяч. 

Я не закончил свою мысль. Я сам часто вижу у протестантов, как человек возмущается действиями кого-то из церковных чинов и заявляет: «Все, с меня хватит!». Но это опасный путь. Это ружье стреляет только один раз.

А вас что-то возмущает?

Постоянно, особенно недальновидное милосердие. Но для меня это не повод покидать церковь.

Верно ли, что в наше время в богослужении слишком много места занимает повседневность?

Нет, это само по себе не проблема. Но в разговоре о повседневных вещах нужно постоянно задумываться: а как на это смотрит Бог? Ведь в этом и есть, говоря современным языком, привлекательность церковного «бренда». Именно здесь можно подумать над вопросами, которые иначе вообще не возникают в сознании. Церковь – то место, где душа может обрести покой. Формы могут меняться, но основа должна оставаться неизменной, узнаваемой.

Вы ходите в церковь каждое воскресенье?

Раз в две недели. Иногда хочется выспаться. 

Как вы оцениваете деятельность председателя Совета Евангелической Церкви Германии Генриха Бедфорда-Штрома? Один из региональных епископов недавно пожелал ему не слишком выпячивать свой «моральный авторитет». Речь шла о спасении тонущих в море. 

Я разделяю этот критический взгляд. Господин Бедфорд-Штром и основные докладчики на последнем съезде Евангелической Церкви отказываются видеть, что спасение тонущих – неоднозначная тема. Они не видят полной картины, их взгляд упрощен: вот добро – а вот зло. Сначала начинают требовать больше помогать частным спасателям, потому что нельзя спокойно смотреть, как тонут люди. Затем создается образ врага: это все те, кто считают спасателей преступниками. Получается очень эффективная пропаганда. Однако я не знаю никого, кто бы считал спасение тонущих преступлением. Борьба ведется против несуществующего противника. 

На съезде Евангелической Церкви была принята резолюция: руководство церкви должно само снарядить спасательное судно. 

Если церковь пойдет на такой шаг, ей нужно будет сначала заявить, какая из стран дала свое согласие принять спасенных. Иное поведение было бы безответственным. У спасения в море была и есть одна проблема: корабли берут курс на страны европейского Средиземноморья и требуют, чтобы там принимали всех спасенных. Однако морское право предписывает, чтобы спасатели шли в ближайший безопасный порт. Если я нахожусь вблизи морских границ Ливии, то мне нужно брать курс не на Италию или Мальту, а на Африку. И если Ливия небезопасна из-за гражданской войны, то можно плыть в Тунис. Корабли спасателей, идущие в Европу, фактически оказывают ту самую услугу, за которую контрабандисты берут огромные деньги с мигрантов: это безопасная переправа через Средиземное море и нелегальный переход границ. 

Вы говорите, как Маттео Сальвини.

Я совсем невысокого мнения о господине Сальвини. Но не могу не согласиться, когда он говорит: «Пока нет ясности, какая страна примет у себя людей, вы не имеете права их к нам везти». Представьте себе, кто-то спасает человека и, не спросив у вас, оставляет его у вашей двери: «Теперь ты за него отвечаешь». Именно это делают спасатели. Так поступила и госпожа Ракете, когда решила: что бы там ни говорил Сальвини – она поведет свой корабль, куда считает нужным. 

Карола Ракете, капитан «Sea-Watch 3», по ее собственным словам, привела судно в порт Лампедузы не по своей прихоти. Она заявила, что на борту сложились невыносимые гигиенические и медицинские условия.

Больные, беременные и дети в этот момент уже не находились на борту. Главным аргументом госпожи Ракете было не это. Она заявила, что у нее были опасения, что кто-то спрыгнет за борт и попытается вплавь добираться до берега. Это никак нельзя признать критической ситуацией, достаточной для того, чтобы оправдать ее действия. Ни одно круизное судно в мире не может поручиться, что кто-то в один прекрасный день не прыгнет за борт. Это не повод швартоваться в любом порту на свой вкус. Но главная проблема – не капитан Ракете лично, а то, что европейские страны никак не могут прийти к единому разумному решению. 

В христианстве центральную роль играет понятие милосердия. Разве не милосердие руководило капитаном Ракете?

Милосердие однозначно встает на сторону людей в беде, это правда. Но есть еще и справедливость, и она не может просто следовать голосу сердца, она должна сверяться с правилами. Церковь может быть милосердной, а государство — нет. Оно должно мерить свои дела мерой справедливости, даже если результаты ужасают милосердных. Возьмем пример: каждый, кто тонул в море и был спасен, получил психологическую травму. Мы, тронутые его несчастьем, хотели бы сказать: «оставайся». Но так нельзя, мы не можем сделать правилом, что каждый, кто потерпел кораблекрушение, имеет право жить в Европе, даже если у него нет больше никаких на то оснований. Правило таково: остаться имеет право тот, кто сможет доказать свое право на статус беженца. Если таковых нет, то, каким бы травмирующим ни было само бегство, придется вернуться туда, откуда приехал. 

Госпожа Ракете говорит, что старые правила больше не применимы. Изменение климата, по ее мнению, создает «климатических беженцев», которым нельзя запрещать въезд. 

Если мы впустим всех, кто хочет приехать, наши системы социального обеспечения рухнут. Изменения климата не превращают всю Африку в пустыню. Они могут привести к миграции внутри африканского континента.

А кого бы вы согласились впустить?

Люди из Африки могут ехать в Европу по двум причинам. Первая – это бегство от войны и преследований; условия подробно записаны в Женевской конвенции о беженцах, и голод, например, не входит в этот перечень. Вторая – это поиски лучшей участи. Для таких людей нужен закон об иммиграции. Тот, кто въезжает в страну легально, должен быть в состоянии сам себя прокормить, то есть он должен найти себе место на нашем рынке труда. И он должен владеть нашим языком. Поскольку у нас все еще нет закона об иммиграции, каждый объявляет себя беженцем и нередко выдумывает себе историю. И только одного из трех претендентов в результате признают беженцем.

Что делать европейцу, который, как и вы, критически оценивает действия частных спасателей, но и с тем, что творится в Средиземном море или в ливийских лагерях, не может примириться? 

Я перевожу деньги Управлению Верховного комиссара Организации Объединенных Наций по делам беженцев (УВКБ). Они организуют лагеря, где работа налажена и где можно подавать международные заявки на статус беженца. Кроме того, среди нас уже сейчас живет много людей из Африки. Любая поддержка имеет смысл, здесь широкое поле для проявлений милосердия. В то же время нельзя становиться на пути государственных органов и препятствовать депортации. Нередко кто-то в последнюю минуту успевает предупредить – чтобы люди прятались. Так нельзя. Милосердие не должно подрывать справедливость. 

За такую позицию в Германии вас могут легко счесть крайне правым. Как вы на это реагируете?

Никак. Недавно на одном лейпцигском сайте пришли к выводу, что я расист. Из чего они это заключили? Я когда-то сказал, что не все, кто хотят к нам приехать, действительно могут к нам приехать. Вот они и пишут: мол, это дискриминация, а дискриминация – это расизм. Это настолько убогая логика, что возмущаться бесполезно. 

Каким вам видится освещение этой темы немецкими СМИ?

Тут надо начать издалека. Наследие национал-социализма – это не только неонацисты, которые до сих пор существуют. Это ужасно, и трудно понять, как у людей может быть такое в головах. Но численно они, к счастью, опасности не представляют. Но кроме того нам досталось в наследство то, что я называю немецким страхом привидений. У нас невероятно боятся того, что снова вылезет на свет этот жуткий старый призрак. В результате по всем щекотливым темам, таким как мигранты, СМИ пускают в ход самоцензуру и приукрашивают действительность. В начале миграционного кризиса сообщения о преступлениях с участием мигрантов практически не публиковались – из опасения, что население не сможет отнестись к проблеме правильно и отреагирует слепой ненавистью к иностранцам.   

Этот подход изменился.

К счастью, да. Я читаю газеты в интернете и все время вижу что-то вроде дисклеймера: «Обычно мы не указываем происхождения преступника, однако в этом случае считаем нужным указать, поскольку…» и так далее. Движение Pegida запустило в обиход словечко «Lügenpresse» – «лживая пресса», и, к сожалению, оно так и осталось с нами – так же как и глубинное недоверие людей к политике и СМИ. Как вернуть это утраченное доверие – я не знаю.

Подготовка этой публикации осуществлялась из средств ZEIT-Stiftung Ebelin und Gerd Bucerius

Читайте также

Война на востоке Украины

Нефть — культурно-исторические аспекты

Братья Хенкины

«АдГ добьётся того, что Восточная Германия снова себя потеряет»

Вывод войск 1991–1994

«Люди не справляются с амбивалентностью»