дekoder | DEKODER

Journalismus aus Russland und Belarus in deutscher Übersetzung

  • Швейцарский взгляд: ЕС ведет рискованную игру с Россией

    Швейцарский взгляд: ЕС ведет рискованную игру с Россией

    Поставки западными странами вооружения в Украину превратились в один из ключевых аргументов, с помощью которого российская пропаганда объясняет, почему война не закончилась за несколько дней или недель, как, очевидно, поначалу ожидали в Москве. Теперь российские власти говорят, что ведут войну «со всем блоком НАТО».

    Так или иначе, появление на вооружении у украинской армии современной техники, наряду с мужеством бойцов и готовностью украинцев защищать свою землю, не позволило России одержать быструю победу. Вместо этого российская армия, похоже, глубоко увязла в своей «спецоперации».

    Швейцария не входит в состав ЕС, и в первые же месяцы полномасштабного вторжения правительство этой страны объявило, что, придерживаясь принципов нейтралитета, откажется от поставок оружия Украине. Эту позицию и сегодня разделяет почти 70% граждан, а власти страны блокируют в том числе поставки швейцарских боеприпасов для немецких танков Gepard. 

    По мнению швейцарского военного аналитика Мишеля Висса, Евросоюз, поддержав Украину, взял на себя немалые риски, поскольку, по сути, вступил в прокси-войну с Россией (которой Швейцарии, напротив, удалось избежать). Использование самого этого термина активно обсуждается в Германии. Критики полагают, что это недопустимое расширение понятия «война», которую ведут исключительно на полях сражения и только армии стран-участниц. А поставки европейского оружия одной из сторон в данном случае оправданы тем, что она стала жертвой явной агрессии. 

    дekoder публикует перевод статьи Висса, вышедшей в газете Neue Zürcher Zeitung в апреле. Мы также попросили исследователя рассказать, как, по его мнению, изменилась ситуация за девять с лишним месяцев войны (см. после горизонтальной линии в конце текста).

    Захватническая война, которую Россия развязала в Украине, всего за несколько дней сделала неактуальными постулаты, раньше казавшиеся незыблемыми. Европейский Союз не только ввел беспрецедентные санкции в отношении Москвы, но и принял решение оказать Украине военную помощь в размере 500 миллионов евро.

    Различное вооружение (например, переносные зенитно-ракетные комплексы, противотанковые орудия и автоматы) в Украину поставляют не только участники НАТО, но и [еще до своего вступления в альянс] нейтральные страны, такие как Финляндия и Швеция. Даже Германия отступила от своего многолетнего принципа не снабжать оружием зоны военных конфликтов, а многие страны-доноры уже объявили о дальнейших поставках.

    Альтернатива прямой конфронтации

    Не в последнюю очередь благодаря этим поставкам украинским вооруженным силам удалось остановить продвижение российских войск на многих направлениях. Ужасающие кадры с трупами мирных жителей, опубликованные после отступления российской армии, будут и дальше способствовать наращиванию помощи Украине вплоть до призывов к прямому военному вмешательству.

    При этом нельзя забывать, что поставки вооружений — это уже косвенное участие в войне. Иными словами, Европа прямо сейчас ведет прокси-войну с Россией. Прокси-войнами называются конфликты, на ход или исход которых пытаются повлиять другие страны, преследующие собственные стратегические цели. Для этого они поддерживают выбранную сторону конфликта консультациями, деньгами или поставками оружия и боеприпасов. В некоторых случаях такое взаимодействие также дополняется передачей союзнику разведывательных данных, а также координацией и планированием операций силами собственных спецподразделений, которые могут дополнительно запрашивать также воздушную или артиллерийскую поддержку.

    Ключевой момент при этом состоит в том, что основная нагрузка в ходе собственно боевых действий и, в первую очередь, при проведении наземных операций ложится на союзников непосредственно на месте боев. Во времена холодной войны ведение прокси-войн стало для сверхдержав излюбленной альтернативой прямой конфронтации, чреватой эскалацией конфликта вплоть до превращения войны в ядерную. Это можно наблюдать и на примерах современных «горячих точек», таких как Сирия, Йемен или Нагорный Карабах.

    За многие годы базовая логика сторонников прокси-войн не претерпела существенных изменений: они считают, что эта форма войны дешевле традиционной военной операции и снижает риск эскалации, так как вмешательство в конфликт происходит скрыто и его можно официально отрицать.

    Прокси-война подает оппоненту сигнал о намерении ограничить масштабы противостояния, а в некоторых случаях позволяет обходить процедуру согласования военных интервенций в парламенте, снижая вероятность, что утомленный войной электорат захочет выразить протест на избирательных участках. Кроме того, опасность международных санкций и уголовного преследования для третьей стороны ниже, чем для непосредственных участников конфликта.

    Издержки и риски

    Прокси-войны, однако, также несут определенные риски. Стремление предотвратить эскалацию конфликта может быстро обернуться его разрастанием — характерным примером может служить участие США во Вьетнамской войне, которое началось с ограниченной инструкторской миссии. Кроме того, помощь извне часто увеличивает количество жертв и повышает вероятность возобновления конфликта в будущем. А уверенность в постоянной поддержке может подтолкнуть одну из воюющих сторон к особенно рискованным действиям — в литературе этот феномен известен как moral hazard.

    Все эти соображения справедливы и по отношению к Украине, поддержка которой не ограничивается одной лишь поставкой вооружений: известно, что украинские вооруженные силы пользуются разведывательными данными НАТО, которые позволяют им узнавать оперативную обстановку практически в режиме реального времени. По данным New York Times, Украине также оказывается определенное содействие в киберпространстве. 

    Примечательна и европейская позиция относительно привлечения иностранных бойцов к военным действиям: в отличие от Швейцарии власти отдельных стран просто закрывают глаза на выезд своих граждан в Украину, а некоторые и вовсе призывают к этому. Так, министр иностранных дел Великобритании Лиз Трасс заявляла, что безусловно поддерживает участие британских граждан в украинском конфликте.

    Европа должна взвесить «за» и «против»

    Европе необходимо подготовить ответ на ряд вызовов, известных по недавним военным конфликтам: например, пока неясно, как предотвратить попадание оружия в чужие руки или кто будет нести ответственность в случае, если граждане ЕС совершат в Украине преступления против международного права.

    Неопределенным остается объем дальнейшей европейской поддержки Украины: хватит ли текущей военной помощи для того, чтобы украинцы и дальше могли продолжать сопротивление? Кроме того, открыт и другой острый вопрос: насколько Европа будет готова поддерживать партизанские действия, если украинское правительство в какой-то момент все-таки потерпит поражение?

    Расширение военной помощи, конечно, улучшит украинскую военную и переговорную позицию, но одновременно повысит риск возмездия со стороны России, причем Москва в качестве ответных мер может рассматривать не только прямые военные удары, но и диверсионные акты. Кроме того, нельзя исключать, что Россия в будущем захочет «отомстить» за вмешательство Запада в конфликт, попытавшись дестабилизировать ситуацию на юго-востоке Европы или оказав прямую поддержку вооруженным группировкам в африканских или ближневосточных странах, входящих в зону европейских интересов.

    Переломным моментом для европейской политики безопасности и обороны стало не только российское вторжение в Украину, но и военная помощь Запада Украине. Европа не должна испытывать никаких иллюзий: она находится в потенциально затяжной прокси-конфронтации с Россией. Ей необходимо тщательно проанализировать собственные издержки, возможные выгоды и риски, уделяя внимание тому, чтобы конфликт не перерос в крупномасштабные столкновения.


    Что изменилось за девять месяцев войны?

    За прошедшие месяцы, во-первых, удалось избежать распространения боевых действий на территорию НАТО и связанной с этим прямой конфронтации между Россией и Североатлантическим альянсом. Это объясняется, прежде всего, тем, что США и другие страны, поддерживающие Украину, выбрали поступательный подход при поставках вооружений и военной техники. Наращивание шло постепенно: от легкой бронетехники и систем ПВО к тяжелому вооружению, включая системы залпового огня HIMARS, что позволило Украине вести наступательные операции. И хотя тем самым были неоднократно нарушены обозначенные самими странами НАТО табу (никаких поставок «наступательных вооружений») и последовательно пересечены многие российские «красные линии», кажется, что несмотря на это Россия и страны Запада установили определенные «правила игры», которые позволяют избежать прямой эскалации между сторонами. Именно по этим причинам до сих пор отклонялись просьбы Украины о поставках определенных видов вооружений, например ракет большой дальности ATACMS или тяжелых танков, которые неоднократно запрашивало правительство Зеленского. В то же время ряд инцидентов, таких как недавнее падение ракеты в Польше или некоторые диверсии, совершенные в последние месяцы и не раскрытые до сих пор, явно указывают на то, что риск эскалации вплоть до прямой конфронтации России и Запада по-прежнему существует. 

    Во-вторых, сохраняется основная дилемма, касающаяся масштабов необходимой поддержки Украины. Благодаря поставкам вооружений и действенной поддержке НАТО в сфере обучения, разведки и оперативного планирования украинские вооруженные силы за последние месяцы смогли достичь заметных успехов на полях сражения. В то же время многие крупные военачальники, такие как генерал Марк Милли, руководитель объединенного комитета начальников штабов США, открыто выражают сомнения, что украинская сторона в состоянии вернуть все свои территории, включая Донбасс и Крым. Здесь, возможно, намечается расхождение интересов Запада и правительства Зеленского. Потому что, несмотря на публичные заявления о том, что выбор между дальнейшими боевыми действиями и переговорами остается за Украиной, ей сознательно не предоставляют все средства, необходимые для восстановления полного контроля над территорией страны. А потому нельзя с ходу назвать надуманным предположение, что в ближайшие месяцы будет усиливаться давление, как минимум закулисное, с целью склонить Киев к переговорам с Москвой. 

    Наконец, кажется, что для Запада все более значимым становится вопрос не только о том, какое оружие поставлять в будущем, но и том, сможет ли он поставлять хоть какое-либо оружие вообще. Согласно многочисленным сообщениям СМИ, запасы многих боевых систем и требуемых боеприпасов настолько малы, что все чаще возникает необходимость соизмерять дальнейшие поставки с собственными нуждами. Похоже, что схожая проблема стоит и перед Россией, вследствие чего Москва, во-первых, использует для своих атак беспилотники иранского производства, а во-вторых, согласно неподтвержденным сообщениям, пытается приобрести у Ирана баллистические ракеты, а у Северной Кореи — артиллерийские снаряды. Это ведет к еще большей интернационализации войны и все сильнее отдаляет мирное урегулирование.

    Читайте также

    «Фактчекинг» как новое оружие российской пропаганды

    Российско-финляндские отношения

    Еще одно «достижение» Путина

    «Что можно противопоставить путинской пропаганде?» Спрашивали? Отвечаем!

    Россия и Турция

    «Война в Украине — это не конфликт двух имперских проектов»

  • Афганистан: конец войны за новый мир

    Афганистан: конец войны за новый мир

    На фоне мировых событий последних месяцев вывод американских войск из Афганистана проходит почти незамеченным. Джо Байден приказал закончить его к 11 сентября 2021 года, то есть к двадцатилетию войны, которая знаменовала собой начало XXI века. На самом деле, события в Афганистане давно выпали из фокуса всеобщего внимания, превратившись в один из периферийных конфликтов, которых с того времени скопилось множество: в Ираке, в Сирии, в Донбассе. 

    Но известный немецкий историк и политический философ Херфрид Мюнклер предсказывает, что через некоторое время вывод войск из Афганистана попадет в учебники истории. В параграф под названием «Неудачная попытка Запада выстроить либеральный миропорядок». Американские военные и их союзники пытались не просто уничтожить противника, а коренным образом изменить жизнь афганского общества, переделав его под западные демократические стандарты. Достичь этого не удалось, а сама попытка обошлась в сто с лишним тысяч человеческих жизней.

    В статье для Neue Zürcher Zeitung Мюнклер предлагает Западу привыкать к тому, что его возможность устанавливать политические стандарты простирается не дальше собственных границ.

    Неизбежные сравнения с Вьетнамом

    История знает поворотные моменты, разделяющие эпохи на «до» и «после». Историку эти водоразделы хорошо видны; современнику, напротив, гораздо труднее различить то самое событие, которое впоследствии окажется исторической вехой. 

    Гете вспоминал, что после канонады при Вальми он утешал промокших до нитки солдат, собравшихся вокруг костра на бивуаке, тем, что здесь и сейчас начинается новая эра и они наблюдают ее зарю. Но прошли десятилетия, прежде чем сложился этот рассказ. Канта отделяло от Французской революции не так много времени, когда он назвал ее «историческим знамением», которое определит ход истории на целом континенте. 

    В сравнении с Великой Французской революцией вывод войск НАТО из Афганистана кажется событием куда более скромного масштаба. Они пробыли там почти двадцать лет, и, пока успех военной операции отодвигался все дальше в неопределенное будущее, все силы были брошены на то, чтобы избежать впечатления провала и организовать отступление так, чтобы оно не обернулось военной катастрофой. Важно было не допустить появления образов столь же врезающихся в память, как последний вертолет, который взлетел с крыши американского посольства в Сайгоне.

    И все равно сравнения с Вьетнамом повторяются из раза в раз: военная операция, тянувшаяся больше десяти лет; огромные траты; немалые потери; тающие шансы на успех; сходящая на нет способность интервентов удерживать позиции, наспех согласованный мирный договор — лишь немного выждав для приличия, северные вьетнамцы его нарушили, захватив Южный Вьетнам. События в Афганистане, вполне возможно, будут развиваться по тому же сценарию — в этом случае даже договор с «Талибаном» заключить не удалось. Тем труднее организовать вывод войск, и тем меньше ясности с его сроками. 

    Впрочем, зачем талибам нападать на отходящие силы НАТО и рисковать куда бóльшими потерями? Похоже, что власть в Кабуле рано или поздно все равно упадет им в руки. 

    Политика — и ничего больше

    Сравнение с концом войны во Вьетнаме свидетельствует о том, что вывод натовских войск из Афганистана не станет тем самым «историческим знамением» и не повлечет за собой даже значимого изменения геополитической расстановки сил. Как известно, предсказания теории домино не сбылись и коммунисты так и не захватили постепенно власть во всей Юго-Восточной Азии. Вьетнам уже довольно давно взял курс на сближение с США — видя в них защиту от угрозы, которую ощущает со стороны Китая. Уход США из Вьетнама привел к парадоксальному результату: победители отвернулись от бывших союзников и сближаются с прежним врагом. 

    Подобное развитие событий вполне можно представить и в Гиндукуше. Аналогия с Вьетнамом позволяет увидеть в отступлении из Афганистана «politics as usual» Конечно, следует признать: новые волны беженцев из Афганистана на Запад неизбежны. Но затем финансирование этого дорогостоящего проекта будет завершено, затраты подсчитают и спишут, и Афганистан исчезнет с первых страниц новостей. 

    Чего добивался Запад?

    И все же вывод западных войск из Афганистана может говорить о фундаментальном изменении представлений Запада о мировом порядке — а это уже выходит далеко за рамки аналогии с Вьетнамом. Война во Вьетнаме шла за сферы влияния, и в этом мало отличалась от войн в других точках на карте — в Африке, Латинской Америке и так далее. Общую рамку вооруженным конфликтам задавала холодная война: и Запад, и Восток пытались продвинуться вперед, занимая плацдармы в геополитически значимых регионах, и искали союза с полезными государствами третьего мира.

    В этой логике Запад воспринял и присутствие советской армии в Афганистане в 1980-е годы — и отреагировал соответствующе: врагов Советского Союза, включая талибов, поддерживали деньгами и оружием, чтобы создать для советской армии собственный «Вьетнам». Однако присутствие НАТО в Гиндукуше лишено геополитической окраски, и именно так на дело смотрят в Москве и в Пекине: не случайно ничто не указывает на поддержку «Талибана» с их стороны. Геополитические интересы Москвы сосредоточены в черноморском регионе, а в китайском проекте «Шелкового пути» Афганистан не играет сколько-нибудь существенной роли. К тому же у обеих стран свои счеты с исламистскими движениями, и вряд ли Китай или Россия выиграют от выхода НАТО из Афганистана. 

    Первоначально военное вмешательство Запада обосновывалось присутствием в Афганистане «Аль-Каиды» и отказом «Талибана» закрыть ее базы и выдать главарей террористической организации США. В военном отношении «Аль-Каида» была вскоре разгромлена. Если это было единственной задачей, ее решили уже в 2003 году — тогда можно было бы и вывести войска. Ретроспективно именно это и видится правильным решением. Но Западу помешало представление о новом миропорядке, который должен был сменить биполярное противостояние времен холодной войны. 

    Эксперимент по установлению нового мирового порядка

    Эти представления (впрочем, весьма зыбкие) включали в себя отказ от войны как способа продвижения политических интересов, упорядочивание международных отношений и распространение на весь мир ряда норм — в особенности касающихся прав человека. Вооруженные силы в этом контексте должны были выступать как некая глобальная полиция, призванная наводить порядок и давать отпор отъявленным нарушителям. 

    И тут горной стране в Гиндукуше досталась ключевая роль. Афганистан стал полем эксперимента по установлению нового мирового порядка: равноправия мужчин и женщин, демократического участия, экономического развития и особенно закрытия теневых каналов глобализации, в которых Афганистан участвовал как производитель опиума. Изначальная роль военных была переосмыслена, их переделали в «полицейских», обеспечивающих модернизацию страны. Было понятно, что модернизация несет преимущества не всем и что будут проигравшие. Так и вышло: те, кто, как предполагалось, должен был проиграть, вскоре опять взялись за оружие. 

    В результате миротворческая акция через некоторое время превратилась в военную интервенцию. Тем временем развитие застопорилось, а страны-участницы интервенции не решались форсировать операцию, чтобы не множить ряды сторонников «Талибана». Не меньше десятка лет Запад не мог выбраться из афганского тупика. Но это был образцово-показательный проект нового миропорядка — а потому сворачивать военное присутствие не спешили. Афганистан стал для Запада пробным камнем при строительстве нового мира.

    Бастионы сопротивления

    Вывод войск — это признание, что выстроить либеральный миропорядок оказалось Западу не под силу. Права человека, гражданское общество и политическое участие не удается сделать нормой не только в странах, которые остаются сильнейшими противниками Запада, — в России и в Китае. Не выходит обеспечить их и в отстающих регионах, даже когда эти ценности разделяет часть населения. Противники либеральных идей не дают себя ни переманить, ни подкупить. Религия и связанные с нею традиции оказались прочными бастионами сопротивления. 

    Оплотом западных либеральных ценностей в обозримом будущем останется только сам Запад и принадлежащее ему пространство. От идеи глобального порядка с общими ценностями, очевидно, пришлось отказаться, пусть в риторике неправительственных организаций она по-прежнему звучит. Впредь целью военного вмешательства на периферии западного мира будет политическая стабилизация, а не продвижение прав человека. И с этой точки зрения вывод войск из Афганистана действительно открывает новую главу в истории. 

    Читайте также

    Альтернативный империализм

    Что пишут: об исламизме в Европе и «ведущей культуре» в Германии

    Тролль политический обыкновенный

  • Закат Америки? Отменяется!

    Закат Америки? Отменяется!

    Уже давно никого не удивляет антиамериканская пропаганда российских провластных СМИ. Если верить ей, мировое лидерство США уходит в прошлое; правительство не справляется с пандемией; темнокожие американцы страдают от расизма, а белые — от движения BLM; и тем временем родители «12 миллионов маленьких американцев не способны их прокормить».

    Крах западного мира неизменно предрекала советская пресса в годы холодной войны, но такие настроения были распространены задолго до большевистской революции. В наши дни, однако, в глаза бросается, что исторический пессимизм распространился и в самих западных странах, в том числе в главной из них — в США. Самое зримое тому доказательство — знаменитое обещание Дональда Трампа «сделать Америку великой вновь», предполагающее, что она это величие уже утратила. И судя по тому, сколько американцев поддержали Трампа, именно так они ощущают исторический момент.

    Впрочем, в этом нет ничего нового, считает профессор международной политики Регенсбургского университета Штефан Бирлинг. В статье для Neue Zürcher Zeitung он напоминает о «закате западного мира», который сто лет назад предрекал Освальд Шпенглер, и об одновременном распаде США и СССР, который прогнозировал Пол Кеннеди за четыре года до окончания холодной войны. По его мнению, никаких — или почти никаких — оснований ждать скорого краха нет.

    Несбывшиеся предсказания

    Прежде чем говорить о фактах, давайте рассмотрим вопрос с точки зрения философии культуры. Страх потерять международное значение из-за политического и социального упадка — неизменный лейтмотив западной философии. Освальд Шпенглер еще в конце Первой мировой войны предложил концепцию «жизненных этапов» культур и предрек скорый «закат Европы». Схожие опасения высказывал и его британский коллега Арнольд Тойнби, возлагавший надежду на то, что западную цивилизацию спасет христианская вера. В книге «Взлеты и падения великих держав» историк и преподаватель Йельского университета Пол Кеннеди также предлагал модель циклического развития истории: он считал, что политика имперского экспансионизма стран-гегемонов неизбежно перегружает их экономически и в конце концов приводит их к упадку. Эрозия американского господства неизбежна, заключал Кеннеди; этот процесс можно в какой-то степени контролировать, но нельзя остановить.

    Но всем этим философам и историкам не повезло: их предсказания не сбылись. Крах потерпела не Западная Европа и не США, а их противники — нацистская Германия, японская военная диктатура и, наконец, Советский Союз. В 1956 году Никита Хрущев еще торжествующе бросал в лицо Западу: «Мы вас закопаем!», но в 1991 году его страна сама угодила в яму. Америка выиграла холодную войну и осталась вне конкуренции на мировом Олимпе, чему не помешали никакие потрясения: ни война во Вьетнаме, ни волнения на расовой почве, ни Уотергейтский скандал, ни нефтяной кризис. США в итоге не просто «приземлились на все четыре лапы» — ощущение, что у них еще и жизней осталось не меньше девяти.

    Сила притяжения

    А теперь быстренько перемотаем пленку до 2021 года, когда наблюдатели и СМИ снова справляют поминки по Америке. На первый взгляд кажется, что эти опасения оправданы, ведь мегатренды работают против США: пока Америка занята устранением последствий неудачных военных интервенций и хаотического правления Трампа, быстро растет экономика Китая, который тратит все больше средств на новые вооружения, а Россия добивается дипломатических и военных успехов.

    За два десятилетия экономическая мощь Вашингтона действительно снизилась по сравнению с его главными соперниками: если в 2000 году доля США в глобальном ВВП, по данным Всемирного банка, составляла 30%, то к 2020 году она упала до 24%. Мировой кризис 2008–2009 годов поставил под вопрос превосходство американской экономической модели, а ошибочные действия во время пандемии и штурм Конгресса разгоряченной толпой заставили усомниться в работоспособности политической системы. Притягательность Америки — ее «мягкая сила», в терминах политолога Джозефа Ная, — сегодня не так велика, как в 1990-е годы.

    Но несмотря на эти негативные тенденции, США все еще имеют несколько значимых преимуществ перед своими соперниками. И в долгосрочной перспективе они укрепляют положение страны на вершине политической пищевой цепочки. Во-первых, это привилегированное географическое положение: США защищены двумя океанами и граничат только с Канадой и Мексикой — дружественными и слабыми в военном отношении государствами, а это само по себе гарантирует стране ведущую роль в северном полушарии. Такой роскошью не может похвастаться ни один из соперников США: даже у России и Китая 14 соседей, которые способны по мере сил сдерживать российские и китайские экспансионистские амбиции. Опыт показывает: кто метит в сверхдержаву, должен сначала научиться контролировать свой регион, а этого пока не удается сделать ни Москве, ни Пекину.

    Численный перевес

    В военном отношении у США тоже все в порядке: Стокгольмский институт исследования мира Sipri указывает, что доля США в общемировых оборонных тратах сейчас составляет те же 38%, что и в 2000 году. Америка на десятилетия опережает Китай и Россию практически во всех видах воздушных, морских и космических вооружений, в частности по тяжелым дронам, бомбардировщикам пятого поколения, авианосцам и спутникам-шпионам. Военная инфраструктура США распределена по всему миру и насчитывает 800 баз в 70 странах.

    Для сравнения: у России всего 21 военная база, у Китая — 4. В дополнение к этому Америка располагает целой группой союзников, в которую, по консервативным оценкам, входят около 50 стран, среди которых такие тяжеловесы, как Великобритания, Франция, Япония, Южная Корея и Австралия. Россия может похвастаться лишь такими сомнительными партнерами, как Беларусь и Сирия, а Китай — Северной Кореей и Пакистаном. Из-за агрессивной политики Москвы и Пекина по отношению к ближайшим соседям Украина, Вьетнам, Сингапур, Индонезия и Индия склонны искать сближения с Америкой.

    Перевес Вашингтона заметен даже в сфере экономики: несмотря на то, что Китай стал «мировой фабрикой», все инновационные отрасли по-прежнему находятся в руках американского бизнеса. В списке ста ведущих высокотехнологичных компаний мира, составленном агентством Thomson Reuters, США представлены 45 компаниями, Китай — тремя, а Россия вообще отсутствует. На международном рынке у путинской империи хорошо продается только один продукт — вооружение. Пекин, конечно, пытается запустить инициативу «Сделано в Китае» и выделяет сотни миллиардов долларов субсидий, чтобы с нуля создать новых лидеров в области робототехники, искусственного интеллекта или биотехнологий, но с чего это у китайских партийных товарищей получится то, что оказалось не под силу другим госкапиталистам?

    Все еще страна мигрантов

    Наконец, демографическая ситуация в США тоже лучше: средняя рождаемость в России и Китае составляет 1,6 ребенка на женщину, а в Америке — 1,8. Соответственно рост населения во всех трех странах возможен только при сохранении достаточного миграционного притока. Даже «величайший строитель стен в истории», как именовал себя Дональд Трамп, не добился существенного снижения иммиграции в Америку (если не брать в расчет коронавирусный 2020 год). Население России уже который год сокращается. Путину не хватит крымов, чтобы аннексировать их и справиться с демографической тенденцией. Данные Китайской академии социальных наук CASS также показывают, что население КНР с 2027 года будет уменьшаться и к 2065 году сократится на 250 миллионов.

    Более того, Россия и Китай — ксенофобские, коррумпированные, изоляционистские диктатуры, ведущие изоляционистскую политику. Они совершенно непривлекательны для иммигрантов, особенно для представителей мировой интеллектуальной элиты — а ведь именно за этих людей в наш цифровой век и разворачивается основная борьба. В ней Америка без труда одерживает верх: нет ни одной другой страны, куда бы так стремились ученые-естествоиспытатели, работники сферы IT и инженеры. 71% высококвалифицированных сотрудников Кремниевой долины родились за пределами США.

    Самой успешной группой иммигрантов в США оказались индийцы. Не случайно вице-президентом стала Камала Харрис — дочь индийского специалиста по биомедицине; родом из индийской семьи и Никки Хейли, на избрание президентом которой возлагают надежды республиканцы. Едва ли можно представить себе в России или в Китае высокотехнологичный кластер, в котором работают в основном иммигранты, не говоря уже о президенте иностранного происхождения, да еще и женщине. Реакционный этнонационализм Путина и Си Цзиньпина, возможно, укрепляет их господство в краткосрочной перспективе, но эта стабильность дорого обходится. В Америке же главным культурным, экономическим и политическим активом остается этническое разнообразие и открытость к иммиграции, пусть даже все это сущий кошмар для поклонников Трампа. 

    Сумеет ли Вашингтон воспользоваться этими преимуществами, чтобы и XXI век прошел под знаком США? Кто знает… В 2024 году Трамп может вернуться на пост президента и разжечь пламя ксенофобии; демократы могут сместиться еще левее, погрузившись в протекционизм и неоизоляционизм. Однако вопреки всем зловещим пророчествам Шпенглера, Тойнби и Кеннеди наших дней, крах США — это совсем не решенное дело: судьбу страны будет определять мудрость и дальновидность ее политиков. А в этом отношении послужной список Америки впечатляет больше, чем России, Китая и даже Европы.

    Читайте также

    Что пишут: о выборах в США и будущем Запада

    Тролль политический обыкновенный

    Обзор дискуссий № 6: Протесты в США

  • Сносить памятники глупо, еще глупее их ставить

    Сносить памятники глупо, еще глупее их ставить

    Всемирное антирасистское движение Black lives matter довольно быстро повернуло в сторону, лучше знакомую постсоветскому человеку, чем жителю Запада, — к переносу, обливанию краской, а иногда и сносу монументов колониального прошлого. В России это «монументоборчество» вызвало резко критическую реакцию, причем как справа, так и слева. Государственная пропаганда увидела в этих процессах напоминание о сносе советских памятников в самой России начала 1990-х, в Прибалтике, а потом и в Украине, а значит — «переписывание истории», которым она регулярно пугает россиян. Людей либерально-западнических (а на практике, прежде всего, антисоветских) взглядов в духе тех же самых 1990-х «переписыванием истории» за счет советских памятников не напугаешь, но в западном «монументоборчестве» они увидели варварское осквернение той самой цивилизации, ради торжества которой советские изваяния и стоило сносить.

    Между тем нынешнее движение против памятников имеет глубокие интеллектуальные корни. Вот уже несколько десятилетий в западных социогуманитарных науках развиваются постколониальные исследования, в рамках которых история изучается с позиций угнетенных и покоренных групп. Сквозь эту призму памятники деятелям колониализма — еще один инструмент символического насилия, фиксирующий и легитимирующий многовековые отношения власти. И ценность подобных монументов, с этой точки зрения, довольно сомнительна. Борьба с памятниками — в некотором смысле лишь яркая сценическая развязка долгой кабинетной дискуссии. 
     
    Швейцарский журналист и литературный критик Роман Бухели в колонке для Neue Zürcher Zeitung не оспаривает саму десакрализацию памятников и, более того, идет дальше, констатируя, что каменные изваяния — вообще неудачное средство для осмысления прошлого. Но он критикует «монументоборчество» за излишнюю стремительность и нежелание дать памятникам выполнить их единственную по-настоящему полезную функцию — стать поводом для большого серьезного разговора о прошлом.

    Когда память отливают в бронзу, она становится фольклором — безвредным, как окоченевший труп. Но тот, кто сносит памятники, нападает на беззащитного. Триумф над фольклорной памятью — это пиррова победа.

    Остается только удивляться степени возмущения, которое сегодня вызывают некоторые монументы, при том что до этого они десятилетиями скучали на центральных площадях наших городов, а подходили к ним исключительно собаки — из любопытства или по нужде. Всем этим многочисленным святым на постаментах и самим невдомек, как вдруг так вышло, что после долгих лет забвения их стали обливать краской, а в худшем случае — даже сносить под одобрительные крики.

    Как правило, памятники ставят по каким-то особым и достойным поводам. Хотя, разумеется, всегда найдутся еще более весомые поводы этого не делать. Один из них как-то сформулировал Вальтер Беньямин: «Не бывает документа культуры, который не был бы в то же время документом варварства». Монументы тоже отбрасывают тень. С ними — как в жизни или бизнесе: получаешь весь пакет целиком. В цену включены не только все достоинства, но и все недостатки товара. Проблемы проявляются спустя некоторое время, как неожиданный бонус.

    Разумеется, у каждого, кто снимает статую с постамента, найдутся для этого достойные мотивы. Но еще более весомые аргументы есть в пользу того, чтобы этого не делать. Вальтер Беньямин высказался и по этому поводу тоже. Уже процитированная выше фраза имеет менее известное, но более примечательное продолжение: «И подобно тому, как культурные ценности не свободны от варварства, не свободен от него и процесс традиции, благодаря которому они переходили из рук в руки» (цит. по: Беньямин В. О понятии истории // Новое литературное обозрение. — 2000. — №46. — С.81-90. — прим. пер.)

    Горячие споры — это нормально

    Это касается сути вопроса, почему современное иконоборчество, практикуемое с таким торжественным упоением, на самом деле не что иное, как банальная глупость. И не потому, что, как часто предупреждают, уничтожение провинившейся статуи не заставит исчезнуть часть истории, которую эта статуя символизирует. Вряд ли кто-то настолько наивен, чтобы в это поверить! А потому, что снос статуи не избавит нас от неприятного вопроса: почему все это время никто (или почти никто) не хотел замечать это потенциальное безобразие у обочины?

    Коль скоро одна из достойных причин не возводить памятник состоит в неудобствах, которые он рано или поздно доставит, то верно и обратное: именно эти проблемы можно считать единственной разумной причиной не убирать попавшую в немилость статую сразу же с глаз долой. Ведь на деле само ее существование оправдано лишь тем, что в какой-то момент она может стать поводом для дискуссии.

    Разве кто-то сегодня еще обращает внимание на конную статую Ханса Вальдмана, стоящую уже почти сто лет перед церковью Фраумюнстер на реке Лиммат в Цюрихе? И разве проходящие мимо этого памятника горожане думают: «Как жаль этого человека, которому в 1489 году отрубили голову»? Или, наоборот, молча торжествуют: «Так ему и надо»? А заметил ли кто-то, что практически напротив, на другом берегу Лиммата, почти на год исчезала статуя Цвингли? Недавно ее вернули после реставрации на старое место — но кого это интересует?

    Некоторые памятники — как наши собственные воспоминания: они ждут своего времени под защитой забытья, пока прошлое не будет разбужено к новой, иной жизни в настоящем. Но никто не смог бы наверняка предсказать, какой части прошлого и почему будет дарована вторая жизнь. Мы можем только предполагать: где-то плывет бутылка с запиской, и однажды она вынырнет перед нами. И лишь от нас будет зависеть — решим ли мы, что это нам, и прочтем ли эту записку. 

    Поэтому памятник оказывается по-настоящему полезен именно в тот момент, когда от него хотят избавиться: внезапно он начинает вызывать раздражение, подобно ненавистному родственнику, который, ко всеобщему разочарованию, вдруг опять является на семейное торжество и портит всем праздничное настроение. Некоторым монументам это удается еще до того, как их поставят. Вокруг них разгораются споры. Все принимаются обсуждать, нужен ли этот памятник, где и каким он должен быть, и даже после установки споры продолжаются. Чем больше подобных разговоров, тем нужнее, значит, этот памятник.

    Так было с мемориалом жертвам холокоста в Берлине, бурные дебаты вокруг строительства которого велись на протяжении многих лет. А когда стройка уже была в разгаре, в 2003 году, вдруг выяснилось, что защитное покрытие от граффити и прочие добавки для бетонных блоков поставляет компания Degussa. Поскольку во время Второй мировой войны одно из дочерних предприятий этого химического концерна производило яд «Циклон Б», тут же снова разгорелся ожесточенный спор о том, могут ли фирмы с подобным прошлым участвовать в возведении мемориала. 

    После неоднократной приостановки строительных работ и длительных дискуссий Degussa была вновь допущена к проекту, но сам мемориал только выиграл от этого обсуждения. Благодаря этому эпизоду прошлое неожиданно и мощно воплотилось именно в том месте, которое призвано о нем напоминать. А затем этот мемориал, ставший туристической достопримечательностью, застыл, как всегда застывает отлитая в бетоне память. Своим существованием каменный монумент как бы заявляет, будто прошлым можно распоряжаться, — что никак не соответствует устройству живой памяти, не способной хозяйничать на территории воспоминаний.

    Это тоже отчасти объясняет, почему выступления против некоторых памятников, возникающие, казалось бы, из ничего, достигают такой силы. Ведь никакое воспоминание «не безразлично к будущему того, что его хранит», — это знал еще Адорно. Тем более небезразличны те, кто чувствует себя оскорбленным или исключенным из этого окаменевшего прошлого.

    Скандальность прошлого

    Коварность диалектики вытесанного в камне прошлого, пожалуй, лучше всех осмыслил Джон Китс. И никому не удалось разрешить ее более поэтично и с такой меланхолической иронией. На могиле этого английского поэта, скончавшегося в 1821 году в Риме и похороненного там на Некатолическом кладбище, нет ни дат жизни, ни имени. Вместо этого память о нем хранит эпитафия, которую Китс, находясь при смерти, велел нанести на надгробие: «Here lies One Whose Name was writ in Water».

    Здесь покоится тот, чье имя было начертано на воде. Невозможно лучше выразить мимолетность бытия и его почерка. И, наверное, нет более прекрасного образа памяти, которая всегда ближе к воде, этой текучей изменчивой стихии, чем к тверди, чему-то записанному точно и на века. Текст вернется к нам, но вернется из забытья преображенным, когда волны прошлого вынесут бутылку с запиской на тот берег настоящего, для которого она предназначена.

    Ведь в сущности воспоминания — это и есть преображение. Исторические факты могут быть неизменными, в отличие от нашей памяти о них. Память сохраняет подвижность мысли до тех пор, пока ее сохраняем мы сами. Поэтому прошлое всегда обращается к нам по-новому, сколько бы мы ни встречались с ним, ведь и мы всегда смотрим на него другими глазами. Уже хотя бы поэтому памятники — это плохая идея, ведь в них ушедшее отлито в бронзе или вытесано в камне. Сколько на них ни смотри, они останутся неподвижны. 

    Памятники упраздняют одну скандально неприятную особенность прошлого, а именно — что им невозможно распоряжаться. Поэтому памятник, в свою очередь, сам должен становиться поводом для скандала, вызывая возмущение современников. Не стоит сразу убирать с глаз долой такой камень преткновения. Ведь его задачу можно считать выполненной лишь тогда, когда вокруг него рождается свободный и страстный спор: о его возведении или, раз уж на то пошло, — о его сносе.

    Читайте также

    Кто помнит нацизм лучше: документы или жертвы?

    Мы были как братья

    Общество со всеобщей амнезией

    «Память не делает людей лучше»

    «В Германии и России семьи молчат о войне одинаково»

    Германия – чемпион мира по преодолению прошлого

  • «Мою работу практически не замечают»

    «Мою работу практически не замечают»

    Когда в последние недели движение Black Lives Matter распространилось за пределы США, в том числе в Германию, это могло показаться странным подражанием: в Америке темнокожих граждан 13%, в Германии — чуть больше одного процента, и даже среди мигрантов их явное меньшинство. На это упирают и некоторые немецкие политики. Например, претендент на место нового лидера правящего Христианско-демократического союза Фридрих Мерц напоминает, что в Германии никогда не было ни рабства, ни расовой дискриминации, продолжающейся столетиями, ни систематического полицейского насилия против темнокожих немцев.

    Заявление Мерца — ответ председателю Социал-демократической партии Германии (СДПГ) Заскии Эскен, заявившей о существовании «латентного расизма» в немецкой полиции. Это заявление Эскен вызвало неоднозначную реакцию, в том числе у левых политиков. В то же время многие говорят о реальности расовой проблемы в Германии. Статистика фиксирует рост расово мотивированных преступлений (в 2018 году на 20%, по сравнению с годом ранее), но не уточняет, против кого именно они направлены: людей африканского, ближневосточного или азиатского происхождения. Около 7% немцев разделяют расистские взгляды — еще больше тех, кто высказывает ксенофобские взгляды. 

    Дебаты о расизме в Германии ставят и вопрос о политической репрезентации меньшинств. Карамба Диаби — единственный на сегодняшний день темнокожий депутат немецкого парламента (Бундестага). Он родился в Сенегале, остался в Германии после учебы в ГДР и был избран от СДПГ в 2013 году. История Диаби тем более примечательна, что он — депутат от города Галле. Это восток Германии, который сам по себе служит источником стереотипов: прежде всего о том, что именно восточные немцы, бывшие граждане ГДР, — «главные расисты» в современной Германии. Каково это — быть «темнокожим» депутатом в «белой» стране, рассказывает статья в Neue Zürcher Zeitung.

    Каменная стела в память об убийстве Альберто Адриано в дальнем — непарадном — углу городского парка в городе Дессау окружена травой и одуванчиками, пробивающимися сквозь насыпь вокруг мемориала. Верх его почернел от непогоды и времени. В городе есть люди, считающие, что за двадцать лет долг памяти об Адриано уже выплачен, хватит. Именно из-за них Карамба Диаби сегодня здесь. 

    В этот четверг депутат Бундестага пришел в городской парк вместе с другими местными политиками и представителями иудейской и мусульманской общин. В руке у Диаби белая роза, растрепавшаяся к концу дня на влажном теплом воздухе. 11 июня 2000 года Адриано, приехавший из Мозамбика, был избит в этом парке тремя подвыпившими неонацистами. От полученных травм он скончался в больнице. С тех пор Межкультурный центр Дессау каждый год проводит день памяти. В этот раз из-за пандемии коронавируса мероприятие пришлось провести в сокращенном формате, так что журналистов здесь едва ли не больше, чем горожан. Диаби спрашивают о расизме в современном обществе, о дальнейших мерах, а также о том, что все это значит лично для него. Диаби терпеливо отвечает.

    Карамба Диаби стал депутатом Бундестага от СДПГ в 2013 годуа. Его избирательный округ расположен в городе Галле, в земле Саксония-Анхальт. Диаби входит в парламентскую комиссию по образованию и научным исследованиям, где в последнее время выступает за увеличение федеральной поддержки школам. Он ставит перед собой задачу обеспечить одинаковые образовательные возможности во всех федеральных землях. Диаби также был одним из инициаторов повышения государственного пособия для учащихся средних и высших учебных заведений. Можно и дальше перечислять подобные факты, которыми обычно характеризуют работу депутатов. Но тем не менее новости о Диаби никогда не обходятся без одной и той же темы — цвета его кожи. И этот текст не исключение. Потому что Диаби — единственный афронемец из 709 членов немецкого Бундестага.

    «Мою работу практически не замечают»

    После убийства американца Джорджа Флойда проблема дискриминации обсуждается и в Германии, а Диаби превратился в востребованного участника любой дискуссии. «Думаю, спрашивать мнение людей, которые могут стать жертвами расизма, — очень важно», — говорит он. Это с одной стороны. С другой же стороны, по его словам, «прискорбно», что внимание общественности сосредоточено только на его участии в противодействии расизму и правому экстремизму. «Мою работу в других областях практически не замечают», — отмечает он. Но Диаби достаточно профессионален, чтобы понимать, как важен его голос именно сейчас, когда десятки тысяч людей в Германии вышли на улицы, присоединившись к движению Black Lives Matter.

    Диаби приехал на машине, хотя из-за пробок на поезде было бы удобнее. Но иногда он избегает общественного транспорта по соображениям безопасности. Теперь он боится опоздать и широким шагом спешит от парковки к городскому парку: «На что будет похоже, если я опоздаю?» В такие моменты Диаби как будто чувствует, что должен сделать все особенно правильно. Может быть, потому, что, прожив в Германии больше тридцати лет, знает: некоторые люди здесь предъявляют к нему особые требования. 

    Выстрелы и угрозы

    Диаби было 24 года, когда он сиротой приехал в Германию из Сенегала. Благодаря стипендии, полученной в ГДР, он смог поступить на химический факультет в Галле. После воссоединения Германии остался в Галле, закончил аспирантуру и защитил диссертацию в области геоэкологии. Позже Диаби несколько лет работал консультантом в министерстве социальной политики Саксонии-Анхальт. В 2001 году принял немецкое гражданство, в 2008 году вступил в СДПГ, а в 2013 году через земельный партийный список избрался в Бундестаг. Это сделало его своеобразным героем «черного сообщества» Саксонии-Анхальт. Например, Инджай Амади, имам мусульманской общины Дессау, говорит, что гордится избранием Диаби в Бундестаг. По его словам, это может способствовать тому, что темнокожие будут рассматриваться как равноправные члены общества.

    Для самого Диаби эта должность является «честью», ради которой, впрочем, ему уже пришлось пойти на жертвы. Расистские нападки, в том числе ненавистнические комментарии в Сети, стали для него частью повседневной жизни. В январе неизвестные обстреляли его приемную в центре Галле. Через несколько дней Диаби угрожали смертью. Письмо заканчивалось словами «Хайль Гитлер». Кто за этим стоит, до сих пор неизвестно. Но полиция рассматривает и версии, связанные с праворадикальными кругами. В Саксонии-Анхальт, как и в других восточногерманских землях, правый экстремизм развивается уже давно. Особенно подвержены этой угрозе города Галле и Дессау.

    Адриано, Ялло, Галле, Ханау

    Наряду с гибелью Альберто Адриано трагическим примером предполагаемого праворадикального насилия стало дело 36-летнего Ури Ялло из Сьерра-Леоне. 15 лет назад Ялло заживо сгорел в тюремной камере в Дессау. Точные причины происшествия так и не были установлены, но многое указывает на то, что матрас на койке Ялло кто-то поджег. 

    В октябре прошлого года всю Германию потрясло нападение на синагогу в Галле, в результате которого погибли два человека. Всего через несколько месяцев, в феврале, десять человек были убиты в гессенском городе Ханау в результате теракта, совершенного праворадикальным экстремистом. 

    Расследование, проведенное журналистами Zeit-Online и Tagesspiegel, показало, что после воссоединения Германии 182 человека были убиты в результате насилия со стороны праворадикальных сил. Для сравнения: за последние три десятилетия жертвами насилия со стороны левых экстремистов стали три человека. В результате нападений исламистских террористов погибло 14 человек. Расследование, проведенное журналом Stern и Фондом им. Амадеу Антонио, привело к аналогичному выводу.

    «Это обидно и унизительно»

    «Политики долго преуменьшали опасность правого экстремизма и пренебрегали этой проблемой», — считает Диаби. По его словам, сейчас перемены в мышлении становятся заметны, и даже министр внутренних дел Хорст Зеехофер говорит, что опасность в стране исходит от правых: «Такой вывод можно только приветствовать». После убийства Джорджа Флойда Диаби требовал, чтобы политические выводы сделала и Германия. Он выступает за изменение закона о полиции, за борьбу с расовой дискриминацией и предвзятостью со стороны сотрудников правоохранительных органов исключительно на основании этнической принадлежности. «Многие люди с темной кожей или азиатской внешностью жалуются на такую дискриминацию», — говорит Диаби. Однажды он сам стал жертвой такого отношения, когда в 2012 году вместе с еще одним темнокожим человеком они оказались единственными, кого полицейские на железнодорожном вокзале в Галле решили обыскать. «Для меня это было очень обидно и унизительно», — вспоминает Диаби.

    Имея за плечами такой опыт, Диаби приобрел особое чувство юмора. Встречаясь со своими сотрудниками, он спрашивает, все ли захватили паспорта, — на случай, если кто-то опять решит, что он нелегал. Диаби смеется. После мероприятия в парке, когда большинство участников уже разошлись, он никуда не уходит и продолжает общаться с людьми. Вообще-то, ему нужно спешить обратно в Галле. Но он еще успевает подойти к трем полицейским, которые все это время стояли поодаль и обеспечивали безопасность. Диаби благодарит их за работу. Офицеры смотрят на него с удивлением.

  • «Жизнь — это вопрос не только биологии»

    «Жизнь — это вопрос не только биологии»

    Представление о человеке как существе способном — и даже обязанном — при любых обстоятельствах контролировать свое существование, глубоко укоренилась в развитых западных обществах. Бесчисленные приложения в смартфонах позволяют нам непрерывно управлять своим временем, своими финансами, своей интимной жизнью и даже своим настроением. Количество шагов, съеденных калорий, принятых витаминов — все документируется, все представляется нам как результат нашего собственного выбора. Новые технологии и прорывы в медицине создают впечатление, что в XXI веке мы можем выбирать не только как нам жить, но даже как нам умирать: заморозить свое тело при помощи криотехнологий, подгрузить содержимое своего мозга в облако — или попробовать вовсе не умирать, постепенно заменяя органы своего тела на силиконовые протезы. Разумеется, эти эксперименты и технологии доступны далеко не всем — однако само их существование и тот интерес, который они вызывают, свидетельствуют о том, насколько глубоко мы сегодня верим в возможность победы прогресса над любыми человеческими уязвимостями.

    Пандемия коронавируса развеяла эту столь дорогую нам иллюзию контроля. Многое в жизни случается все еще против нашей воли; болезни и смерть — все еще фундаментальная часть жизни, а не ее неприятный побочный эффект. Должны ли мы смириться с этим фактом — или, наоборот, нам нужно бросить все свои силы на то, чтобы еще больше усовершенствовать контроль над природой и над самими собой? На что следует ориентироваться политике, стоящей перед подобным выбором? Об этом и пишет в своих работах французская мыслительница Синтия Флери, основавшая кафедру философии в парижской больнице Св. Анны — одном из самый старых французских госпиталей. Основные темы исследований Флери лежат в сфере биополитики: она размышляет о том, как власть решает вопросы, связанные с жизнью и здоровьем граждан. О том, как пандемия COVID-19 может изменить наши представления о себе и об устройстве общества, Флери рассказала в интервью швейцарской газете NZZ.

    Госпожа Флери, вы занимаетесь политической философией и одновременно работаете в больнице. Не могли бы вы поставить диагноз? Ведь государство легко можно сравнить с живым организмом: у него есть органы, иногда его парализует, иногда оно впадает в панику. Как сейчас его здоровье?

    Это непростой вопрос, но здоровым его точно не назовешь. Если сравнивать его с телом отдельного гражданина, то нужно, наверное, представить себе человека без всякой физической подготовки и абсолютно незакаленного. Более того — человека, который только что вышел из состояния шока и застигнут врасплох. Французская государственная власть оказалась подготовлена к кризису ненамного лучше самих граждан, которых в принципе призвана защищать. Ведь политики обязаны предвидеть проблемы и заранее к ним готовиться. 

    Все постоянно говорят о вирусе как о невиданной катастрофе. Выходит, мы все, включая наших политиков, забыли за последние десятилетия, что болезни — неотъемлемая составляющая жизни людей?

    Все-таки не будем забывать, что людей, говоривших о пандемии как одном из возможных рисков глобализации, тоже было достаточно. Эта пандемия явно не свалилась нам как снег на голову. Но в наших обществах есть выраженная тенденция к тому, чтобы отрицать слабые места, вытеснять из сознания все уязвимые точки. Про человека положено думать, будто он «функционирует» без сбоев и неполадок, а потому государственная профилактическая медицина была «оптимизирована» в сторону сокращения — да так, что система стала невероятно хрупкой. В этом никто не хотел себе признаваться. У нас нет запасов самых необходимых вещей, таких как те же маски, и связано это с тем, что мы выстроили дисфункциональную, крайне уязвимую систему и очень долго прятали голову в песок, не желая замечать этой уязвимости. 

    Отрицание уязвимости возможно и на телесном уровне: Юваль Ной Харари в одном из своих бестселлеров написал, что болезни — это бич прошлых времен. И вместе с ним многие поверили, что в будущем человечеству скорее будут угрожать сбои в алгоритмах, чем болезни тела. 

    Вернемся с небес на землю, в сегодняшние реалии. Напомню: основной причиной смертности все еще остается болезнь — а именно рак. Тем не менее большой сдвиг действительно произошел. Хронических болезней стало больше, а число инфекционных, наоборот, сократилось. Вирусы, вызывающие заболевания дыхательных путей, нашим обществам, в отличие от азиатских, уже мало знакомы. И это при том, что, конечно же, болезни по-прежнему нас всюду преследуют, а со смертью наши общества хотят иметь дело все меньше, предпочитая вообще с ней не сталкиваться. Это видно очень отчетливо: летальность вируса относительно низкая, 98% людей после заражения выздоравливают — но мы вводим стопроцентный карантин. 

    По-вашему, это непропорциональная реакция?

    Я понимаю это как реакцию на чрезвычайную ситуацию: надо спасать жизни, и я не возьму на себя смелость говорить о том, что это было слишком. Просто нужно отдавать себе отчет в том, что жизнь — это вопрос не только биологии. Есть социальная жизнь, экономическая — и я боюсь, что избранная стратегия, отдающая приоритет биологической жизни и телесному здоровью, приведет к еще более тяжким разрушениям в других аспектах жизни. 

    Вы написали книгу о мужестве, которое рассматриваете как политическую добродетель. Можно ли назвать мужественной политику, которую мы наблюдали на протяжении недель и месяцев пандемии? Если нет, какой ей следовало быть? 

    Как я уже сказала, государство было очень плохо подготовлено. Но в обстановке кризиса оно проявило себя скорее хорошо. Уважение к ценностям правового государства — при всем наступлении на свободы — сохранялось. Государство старалось давать гражданам как можно больше информации, сохранять, насколько можно, прозрачность. Конечно, задним числом все кризисные меры можно подвергать критике, каждому теперь уже виднее, что и как нужно было делать. Но в тот момент, когда требовались срочные меры, каждое решение по определению было смелым. В конечном счете, объявление локдауна тоже требовало мужества. 

    Да, и, казалось бы, во Франции — особенно: в этой стране уровень доверия к правительству существенно ниже, чем в других европейских странах, и в прошедшие годы не утихали кризисы, протесты и забастовки. Почему сейчас люди без большого сопротивления подчинились строжайшим требованиям правительства?

    То, что доверие к центральному правительству невелико, — это верно. Но вот доверие к муниципальным службам очень высокое. Выступал не только Эммануэль Макрон, не он один призывал людей сидеть дома. Через социальные сети к французам обратились бесчисленные сотрудники систем здравоохранения и ухода за больными и пожилыми людьми, врачи и медсестры настоятельно просили о помощи и поддержке, которая состояла в соблюдении карантина и самоизоляции. Призывы непосредственных участников событий сыграли очень важную роль. Все благодаря социальному капиталу, которого у нас здесь во Франции достаточно.

    Как кризис скажется на напряженных отношениях граждан и государства?

    Я бы не ждала улучшений, скорее наоборот. Кризис вызвал к жизни что-то вроде «священного союза»: на время, забыв о противоречиях, все объединились против общего врага. Но как только политическая жизнь выйдет из спячки, как только материальная поддержка перестанет оказываться по первому требованию — тут же с новой силой вернутся страхи, недоверие и старая вражда. Государство уже начинает чувствовать растущее недовольство: к правительству подано уже 70 исков из-за причинения увечий и смерти по неосторожности, из-за создания угрозы жизни или неоказания помощи. 

    Медперсонал, по вашим словам, сейчас на вершине популярности в народе. В обществе, которое выше всего ставит физическое здоровье, это кажется логичным. Но вообще-то до сих пор профессии, связанные с уходом за больными, ценились не особенно высоко. Как объяснить такое противоречие? 

    Здесь, как, впрочем, и во многих других областях, сказывается огромный перекос — во Франции он, может быть, еще сильнее виден. Мы не устаем подчеркивать нашу гордость успехами науки — однако во Франции учителям платят хуже, чем в других странах Европы. То же и в здравоохранении: самые успешные врачи становятся героями нации — но тех людей, которые тянут лямку ежедневной, тяжелой, необходимой работы, никто не замечает, получаемое ими денежное вознаграждение тоже остается скромным. Это связано, среди прочего, и с гендерным распределением ролей: уход за больными долго был чисто женской работой, а поскольку женщины якобы от природы предназначены к работе няньки и сиделки — то зачем же еще и платить? 

    Сейчас традицией стали аплодисменты медикам — в том числе и медсестрам. Изменит ли кризис общественное восприятие и статус этой профессии?

    Во всяком случае, сейчас как никогда очевидна польза и важность профессионалов, занятых уходом. Политики обещали некоторые улучшения в этой сфере, но от слов перейдут к делам только в том случае, если и гражданское общество будет настойчиво добиваться перемен. Я действительно думаю, что многие сейчас осознали, насколько важную роль в нашем обществе играет сфера заботы и ухода. И я трактую это понятие очень широко: речь не только о здоровье и медицине, но и о жизнеобеспечении в принципе — о вывозе мусора, работе магазинов, доставке товаров. То есть об уходе за всеми нашими общедоступными системами жизнеобеспечения. На эту задачу работает множество людей в секторах, на которые не принято обращать внимания. Я надеюсь, что когда кризис закончится, они не окажутся опять немедленно забытыми. 

    Подготовка этой публикации осуществлялась из средств ZEIT-Stiftung Ebelin und Gerd Bucerius

    Читайте также

    Бистро #4: Пандемия в разных обществах

    Бистро #5: Карантин и права человека

    Пандемия — не повод молчать

    Обзор дискуссий № 5: Ослабление карантинных мер – жизнь или кошелек?

    Генрих Холтгреве — Фотохроники карантина

    Немецкие «друзья Путина» против карантина

  • Германия – чемпион мира по преодолению прошлого

    Германия – чемпион мира по преодолению прошлого

    Включите в Германии вечером телевизор и пощелкайте по каналам: как минимум на одном из них обязательно будет идти передача или документальный фильм о наследии национал-социализма. Преодоление прошлого — Vergangenheitsbewältigung — стало частью немецкой повседневности, оно включено в школьные программы, оно присутствует на улицах больших и маленьких городов в виде «камней преткновения», о нем ежегодно издаются десятки книг. С каждым годом на поверхность выходят все новые и новые темы, все новые и новые вопросы.

    При этом разногласия о том, как правильнее всего работать с прошлым и говорить о нем, в Германии не утихают. Многим немцам кажется, что сделано еще недостаточно, однако со стороны их труд по осмыслению своей истории может выглядеть иначе. Американская писательница и философ Сьюзан Нейман, много лет прожившая в Берлине, считает, что мир может многому научиться у Германии. В особенности это касается ее родной страны, США, которые, по мнению Нейман, слишком мало задумываются о своей колониальной и рабовладельческой истории, о своем собственном расизме.

    Книга Нейман «Учиться у немцев» (англ. Learning from the Germans) вышла в 2019 году и вызвала большой резонанс как в Америке, так и в Европе. Многие ее критики полагают, что «учиться» у нации, развязавшей Вторую мировую войну и устроившей Холокост, нечему. Тем более сегодня, когда в стране вновь заговорили о росте антисемитских и ксенофобских настроений. 


    Однако тезис Нейман заключается вовсе не в призыве «списать» преступления Германии, а в том, чтобы обратить внимание на то, как эти преступления можно и нужно расследовать — и как компенсировать нанесенный ими ущерб. Причем на примере не только Западной, но и Восточной Германии. О своем видении немецкой истории и о том, чему именно можно научиться у немцев, Нейман рассказала в интервью воскресному приложению к швейцарской газете Neue Zürcher Zeitung.
     

    Немцы заходят слишком далеко, повторяя, что они все еще недостаточно сделали

    NZZ am Sonntag: Гюнтер Грасс в 1990 году не приветствовал воссоединение Германии. Он говорил, что немцы еще не искупили свою вину за Освенцим. Сейчас немцы наконец расплатились по долгам?

    © susan-neiman.de
    © susan-neiman.de
    Сьюзан Нейман: Да. Что не означает, что Германия все сделала правильно. Но если сравнивать с остальным миром, то Германия — чемпион по осмыслению и преодолению прошлого. Единственный долг, который еще не оплачен, — это долг перед ГДР. Так называемая вторая волна осмысления прошлого — это позор. Такое высокомерие Западной Германии по отношению к Восточной, пренебрежение, с которой Запад подмял под себя Восток, не заметив роли оппозиции в ГДР, — как будто восточные немцы действительно только о бананах и мечтали! Это поглощение больше всего напоминало мародерство. Даже просьбу сохранить гимн ГДР не выполнили — а ведь это был бы правильный ход! Для иностранцев гимн ФРГ до сих пор звучит как “Deutschland über alles”. 

    Ваша новая книга называется «Учиться у немцев». Многие немцы рассмеются вам в лицо, если вы им об этом скажете. И все же вы ее написали. Почему?

    Мне был нужен провокационный заголовок для США, где книга вышла в прошлом году. В моей родной стране знания о нацизме обратно пропорциональны символическому значению нацистов. Нацисты для американцев — это абсолютное зло, но об их истории они не знают ничего. Правда, после избрания Трампа и безумной резни в Шарлоттсвилле многие американцы оказались готовы к мысли о том, что собственную историю необходимо осмыслить и преодолеть — и что, может быть, есть смысл поучиться у немцев. 

     В Германии признают то, что вы называете ее «чемпионством»?

    Явно недостаточно. Но было бы дурным тоном хвалиться: смотрите, как мы здорово покаялись. Если бы мою книгу написал немец, критики не оставили бы от него живого места. И, возможно, были бы правы. Но немцы заходят слишком далеко, повторяя, что они все еще недостаточно сделали. Это уже самобичевание. Я бы очень хотела сказать немцам: здесь нет повода для гордости, но есть повод для чувства собственного достоинства. Каждая страна должна признать свои преступления. Но потом приходят правые и говорят: «Ну нет, вот так у нас и забирают национальную идентичность». 

    Это неправда. Если накладывать табу на разговор о своих преступлениях — невозможно строить будущее. 

    Совершенно верно. Но с правыми я бы согласилась в одном: каждой стране нужны герои. 

    А, собственно, почему?

    Если человек ненавидит родителей, не находит в них ничего хорошего — значит, он не стал взрослым. Так же и со страной. Если есть герои — значит, есть олицетворенные ценности. 

    Вы пишете, что сегодняшние немцы, по всем опросам общественного мнения, менее подвержены праворадикальным взглядам, чем, например, англичане или французы. Что за условия сделали возможным такое образцовое преодоление прошлого?

    Должно было пройти время, а вместе с ним и уйти люди. Но просто смены времен и поколений недостаточно. Очень важны были письменные свидетельства подлинных жертв, благодаря которым немцы больше не могли считать себя жертвами Второй мировой. Жан Амери, например, один из моих героев. А потом пришла эта ярость поколения 1968 года в адрес своих родителей и учителей. Ее сегодня подают в тривиальном психологическом ключе, что несправедливо. Это было подлинное нравственное неприятие, очень многие люди разорвали со своими семьями. Это было невероятно болезненно, беспощадно по отношению к себе самим, вплоть до самоистязания. Рождаемость тогда очень снизилась — в качестве примера у молодежи перед глазами были только семьи старых нацистов.

    И все же широкая общественная и научная дискуссия тоже сыграла важную роль. Взять хотя бы выставки о преступлениях вермахта.

    Несомненно. И так же важна ГДР, где никогда не забывали о том количестве нацистов, которые в Западной Германии заняли многие важные посты. Здесь все это отвергалось как пропаганда. И все же это была правда. И западные немцы прекрасно это понимали. 

    В Западной Германии нацисты задержались очень надолго

    Вы пишете, что Восточная Германия гораздо решительнее обходилась со своим нацистским прошлым и гораздо основательнее с ним справилась. Судебных приговоров было вынесено вдвое больше, чем на Западе, а если сопоставить с численностью населения — вшестеро больше. Но на это вам сейчас каждый скажет: “Ну хорошо, это был приказ политического руководства”. Что бы вы на это ответили?

    Когда мы сравниваем Восток и Запад в послевоенные десятилетия, то видим, что антифашизм в ГДР внедрялся сверху, а в ФРГ он пробивался снизу. А хотелось бы видеть оба направления. Своей книгой я хочу убедить людей в Германии в том, что им следует признавать заслуги обеих сторон. Вот тогда можно было бы гордиться по-настоящему удавшейся работой по осмыслению и преодолению прошлого, и настоящим воссоединением Германии — внутренним, духовным. 

    И все же: Восточная Германия лучше справилась со своим прошлым, чем Западная…

    Да. Когда в 1985 году Вайцзеккер сказал, что в 1945-ом случился День освобождения, его носили на руках. А ведь он даже не вспомнил, что с момента основания ГДР конец войны там всегда отмечали именно как День освобождения. 

    В Западной Германии нацисты задержались очень надолго. Настоящей денацификации там не случилось. Остановились на «биологическом» решении вопроса. Поэтому, действительно, можно говорить о том, что нацисты никуда не делись. И все же: усиление праворадикальных тенденций и антисемитизм — это международный феномен. Видеть тут чисто немецкую проблему — несколько провинциально. 

    Рост правого насилия — вспомним хотя бы недавнее массовое убийство в Ханау — не заставляет вас усомниться в немцах, которых вы так превозносите?

    Нет. Это была террористическая атака, и Германия — всего лишь одна из многих стран, в которых мы видим проявления праворадикального террора: от Норвегии, через Новую Зеландию, до США.

    А не может быть такого, что мы, рожденные после войны, судим о вещах поверхностно? Последовательная денацификация точно пошла бы Германии на пользу?

    Ну конечно, пошла бы на пользу. Но тогда уж надо было бы обойтись без Холодной войны. Большинство населения Германии после Второй мировой было за демилитаризацию и нейтралитет. Но ни США, ни СССР допустить этого не могли. А ведь хорошо могло бы получиться. 

    Возместить ущерб за смерть и рабство невозможно, но необходимо хотя бы попытаться

    Поговорим о репарациях. На душу населения восточные немцы заплатили странам-победителям 110 марок — а западные 3. О чем это говорит?

    Советский Союз никого ни о чем не спрашивал, просто разбирал железнодорожное полотно и увозил рельсы, отвинчивал и забирал краны из квартир. Так что дело тут не в том, что восточные немцы проявили великодушие, а западные поскупились. В то же время надо четко сказать, что экономические проблемы ГДР во многом были связаны с этими репарационными выплатами. Этого никто не признает — в том числе потому, что на Западе на Вторую мировую войну смотрят прежде всего с еврейской точки зрения. Это я могу сказать именно как еврейка. 

    Да, я бы этого не сказал.

    Разумеется. Но нацисты уничтожили не только евреев, но и 20 миллионов мирных граждан других национальностей. 50 тысяч американцев погибли, освобождая Европу. А красноармейцы? Их погибло 6,2 миллиона. Каждый раз, когда я сообщаю американцу или британцу, что Вторая мировая была выиграна не в Нормандии, они просто понять не могут, о чем это я. 

    А почему вообще так важны репарации?

    Если ты у меня что-то сломал или разрушил, то должен заплатить за причиненный вред. Это, если угодно, космический закон. Конечно, возместить ущерб за смерть и рабство невозможно, но необходимо хотя бы попытаться. 

    А если бы ГДР уцелела, то смогли бы там разобраться с преступлениями сталинизма?

    Об этом многие говорят. Но я не уверена. Не знаю, может ли социализм существовать в отдельно взятой стране. Капитализм настолько силен, что попытка построить достойный социализм в такой маленькой стране, как ГДР, наверное, обречена. Достойное, просвещенное социалистическое общество в ГДР, наверное, оказалось бы довольно быстро поглощено капитализмом. 

    Но в целом вы считаете, что страна должна смотреть в лицо своей истории, не уклоняться от ответственности за свое прошлое — иначе у нее не будет хорошего будущего. 

    Да, я бы именно так и сказала. 

    Вы еще говорите: для других стран Холокост стал такой черной дырой, которая помогает им навсегда забыть о собственных преступлениях. 

    Да, задним числом для многих Холокост пришелся очень кстати — за ним оказалось так удобно прятаться. 

    Так что же, немцы сами себе делают только хуже, без конца настаивая на том, что Холокост — это нечто абсолютно уникальное?

    Немцы должны говорить об уникальности Холокоста, а евреи — о его универсальности. Это формулировка Цветана Тодорова. И в ней нет парадокса. 

    Роль жертвы гораздо проще других ролей

    Вы уверены, что быть преступником — это часть немецкой идентичности? Ведь остается и тоска по роли жертвы. 

    Конечно, стремление найти себя среди жертв тоже никуда не девается. Желание быть жертвой, кстати говоря, исторически довольно новый феномен. Роль жертвы гораздо проще других ролей. Каждый народ побывал и жертвами, и палачами. Сложности начинаются, когда кто-то видит себя только с одной стороны. 

    В конце книги вы пишете, что работа по осмыслению и преодолению прошлого слишком сосредоточилась на жертвах, что она идет «в мире, перенасыщенном жертвами». Что вы имеете в виду?

    Жертва пассивна, она бездействует. Раньше все хотели быть героями, соперничали за эту роль. А теперь конкуренция идет среди жертв, некоторые называют это олимпиадой страданий. 

    И как это нас характеризует? 

    Это значит, что у нас проблема. Идет пересмотр истории, которая всегда интересовалась только великими мужами. Конечно, это правильно — дать право голоса тем, кто прежде был вынужден молчать. Но эти голоса все меньше рассказывают о том, что они сделали в мире, и все больше о том, что мир сделал с ними. Такая нравственная позиция мне кажется проблематичной. Даже Трамп хочет быть жертвой. 

    Вот и давайте поговорим о Трампе. Вы пишете: «Обама — это американская мечта, Трамп — американский кошмар». Почему?

    Представьте себе, что было бы, если бы сорок лет назад вы увидели фильм с таким персонажем. Все бы сказали: «Это коммунистическая пропаганда. Таких уродов, идиотов, таких тупых американцев не бывает». Мне уже за Джорджа Буша-младшего бывало стыдно. Но этот намного хуже!

    Вы находите общие черты между трампизмом и подъемом нацизма в Германии.

    Не я одна. Ведь не случайно в прошлом году мою книгу в США приняли так хорошо. Во-первых, Трамп — расист, он постоянно нападает на разные этнические группы, использует антисемитские клише. При нем очень выросло число преступлений на почве ненависти — то есть насилия с расистскими мотивами. Это доказано, этого никто не может отрицать. Во-вторых, Трамп испытывает ярко выраженное презрение, даже ненависть к образованию. 

    Но это не похоже на нацизм. Среди нацистов, на ведущих ролях, было много очень образованных людей. 

    Вы правы, это так. Но и Трампа поддерживает много образованных людей. Им очень нравятся его налоговые поблажки. 

    Вы уже несколько десятилетий живете в Берлине. Считаете ли Вы себя немкой?

    Нет. Я еврейская интеллектуалка, космополитка, нигде не пустившая корней.

    А вообще человеку нужна родина?

    Если бы мне подарили вторую жизнь, я бы хотела, чтобы у меня была родина. Но жизнь одна, и я очень рада прожить ее как гражданин мира. 

    Подготовка этой публикации осуществлялась из средств ZEIT-Stiftung Ebelin und Gerd Bucerius

    Читайте также

    Пакт Гитлера–Сталина

    Мы были как братья

    Общество со всеобщей амнезией

    «Не все было напрасно»: чем похожи и чем отличаются ностальгия по СССР и «остальгия» в Германии

    «В Германии и России семьи молчат о войне одинаково»

  • Ассанж — не жертва мирового заговора

    Ассанж — не жертва мирового заговора

    Подвергался ли Джулиан Ассанж пыткам, подобно, например, фигурантам российского дела «Сети»? О том, что пытки, пусть и не столь жестокие, были, заявил спецдокладчик ООН по вопросу о пытках Нильс Мельцер в подробном интервью швейцарскому онлайн-изданию Republik (перевод читайте в dekoder’e). Статья вызвала большой резонанс и побудила больше ста немецких политиков потребовать освобождения Ассанжа —  незадолго до процесса об экстрадиции основателя WikiLeaks в США, который начался 24 февраля в Лондоне

    Но у Мельцера нашлись и критики. В подробном и детальном разборе его аргументов для другого швейцарского издания, Neue Zürcher Zeitung, немецкий юрист Татьяна Хёрнле утверждает, что он, как минимум, вольно обращается с понятием «пытки» — хотя бы потому что значительная часть изоляции Ассанжа была добровольной. Кроме того, она упрекает Мельцера в том, что его версия — это, по сути, теория заговора, а у многих фактов вполне может найтись более простое и не конспирологическое объяснение. 

    Мельцер уже ответил Хёрнле. «Когда на протяжении десяти лет права человека серьезно нарушаются на каждом этапе расследования… вероятность “альтернативного объяснения”, соответствующего международному праву, стремится к нулю», — пишет он, демонстрируя, что дискуссия только началась.

    30 января в онлайн-издании Republik вышло подробное интервью со специальным докладчиком ООН по вопросу о пытках Нильсом Мельцером, посвященное уголовному преследованию Джулиана Ассанжа. Мельцер выдвигает серьезные обвинения в адрес властей нескольких стран, в том числе Швеции, где в ноябре 2019 года следствие по делу о преступлении на сексуальной почве было прекращено. Кроме того, защите Ассанжа удалось привлечь на свою сторону немецких знаменитостей и политиков, которые высказались за освобождение Ассанжа в совместном обращении и приняли участие в пресс-конференции на эту тему. Кампания в поддержку Ассанжа привлекла большое внимание, однако тезисы Мельцера на самом деле неубедительны.

    Вольная трактовка понятия «пытки»

    Первый вопрос состоит в том, почему специальный докладчик ООН по вопросу о пытках считает нужным комментировать ход следствия по уголовному делу.  Мельцер объясняет это тем, что Швеция, Англия, Эквадор и США целенаправленно применяют в отношении Ассанжа «психологические пытки». Именно такое выражение он использует в интервью, и оно заслуживает критики. Даже если допустить, что шведские следственные органы могли совершить ошибки, то это нельзя расценивать как пытки с юридической точки зрения. То же справедливо и для решений английских судов, которые за неоднократное нарушение условий выхода под залог приговорили Ассанжа к тюремному заключению в экстрадиционной тюрьме. Помимо этого, Мельцер ссылается на двух врачей, которые посетили Ассанжа в 2019 году и выявили у него симптомы, свойственные жертвам психологических пыток. Беспокойство о психическом состоянии Ассанжа оправдано: стесненные условия его семилетнего пребывания в посольстве Эквадора, ознаменованного множеством конфликтов, а также его опасения уголовного преследования со стороныв США наверняка повлияли на его здоровье, поэтому требования сторонников Ассанжа о предоставлении ему надлежащей медицинской помощи отметать не стоит. Однако обвинять Эквадор в пытках абсурдно, ведь изоляция в помещении посольства была добровольным решением самого Ассанжа. Вольное обращение специального докладчика ООН с термином «пытки» вызывает удивление и может стать губительным для деятельности этого института. Огульно критиковать решения государственных ведомств и судебных органов в таком контексте — значит, подрывать авторитет абсолютного запрета пыток, зафиксированного в международном праве и национальных законодательствах.

    Небесспорным также представляется тезис Мельцера и других, согласно которому властям США в лице Ассанжа будет выдан человек, ведущий журналистские расследования. Проникновение журналистов в компьютерные системы и обнародование конфиденциальной информации в некоторых случаях может быть оправдано как с этической, так и с правовой точки зрения. Однако для этого следует тщательно взвесить все «за» и «против», убедившись, что в данных конкретных обстоятельствах разоблачение противозаконных действий действительно происходит в интересах общества. Деятельности Ассанжа на WikiLeaks такая тщательность не свойственна: публикуя сотни тысяч документов, нельзя принять по каждому из них осознанное и ответственное решение, оценив последствия для частной и государственной безопасности, к которым может привести разглашение этой информации.

    Критически следует подойти и к множественным обвинениям в адрес шведских властей и судов. Мельцер говорит, что уголовное преследование было игрой с «предопределенным исходом», которую по указаниям из США хотят превратить «в показательный процесс» для устрашения Ассанжа и других журналистов. Тяжесть обвинений в адрес властей Швеции, сотрудников полиции и прокуратуры, которым приписывается несамостоятельность и преднамеренная фальсификация, требует крайней осторожности в выстраивании доказательной базы. Мельцер показывает читателям картину большого заговора, указывая на несколько разнообразных обстоятельств, которые якобы служат уликами. В действительности достоверность этой картины зависит от двух факторов. Во-первых, сами по себе описанные события (тот факт, что определенные лица действовали с определенными намерениями) должны быть достаточным образом доказаны. Во-вторых, для каждого из доводов следует проверить, действительно ли он является однозначным доказательством, подтверждающим общую картину. Это будет справедливо, если они укладываются только в эту историю и не имеют других правдоподобных объяснений.

    Сомнительные доводы под видом установленных фактов

    Определяющее значение имеет источник информации, которую Мельцер представляет общественности как факты. В подкасте «Протест» газеты Frankfurter Allgemeine Zeitung Мельцер говорит, что получил эти сведения от адвокатов Ассанжа, от посещавших его врачей и от экс-министра иностранных дел Эквадора.  В числе его информантов нет нейтральных источников, а с двумя свидетельницами по шведскому уголовному делу он тоже, очевидно, не говорил. Обстоятельства, трактуемые как косвенные подтверждения заговора против Ассанжа, представлены Мельцером так, будто это уже доказанные факты и могут быть объяснены только таким образом. При этом изложенные доводы часто заслуживают скептического отношения: взять, например, рассказ о ноутбуках, украденных из багажа Ассанжа при перелете из Стокгольма в Берлин — Мельцер не присутствовал при упаковке багажа Ассанжем, а за кражей ценностей из сданного багажа вовсе не обязательно стоят спецслужбы.

    Неубедительной следует признать аргументацию по главному вопросу о том, действительно ли шведская полиция вместе с прокуратурой фальсифицировали доказательства и вмешивались в ход дела. Расследование началось 20 августа 2010 года, когда две женщины из группы поддержки WikiLeaks обратились к сотруднице полиции в стокгольмском полицейском участке. Мельцер утверждает, что одна из них была знакома с сотрудницей полиции и хотела узнать, можно ли заставить Ассанжа сдать тест на ВИЧ. Согласно версии Мельцера, после этого начинаются манипуляции: начальник данной сотрудницы якобы приказал ей внести в протокол заведомо ложные факты. В качестве доказательства этой версии издание Republik приводит шведский оригинал и немецкий перевод текста, предположительно являющегося перепиской сотрудника полиции с подчиненной. Из текста следует, что начальник потребовал исправить протокол допроса, не уточнив, почему и что именно нужно исправить. Мельцер утверждает, что это — требование сфальсифицировать высказывания потерпевшей, причем инспирированное властями США. Однако странностям при составлении протокола можно найти другое объяснение. Согласно рассказу Мельцера, обе женщины, в первую очередь, были озабочены своим здоровьем и не думали об уголовном преследовании. Мысль о том, что человек, политической деятельности которого они симпатизировали, станет фигурантом уголовного дела, безусловно должна была вызвать у потерпевших внутренний конфликт. В таких обстоятельствах неудивительно, что разговор со знакомой сотрудницей полиции не соответствовал требованиям к допросу свидетелей по процедуре и полноте. Составление полного протокола задним числом было нарушением правил, однако это не доказывает, что содержание допроса было сфальсифицировано.

    Намек на всемирный заговор

    Тезис Мельцера о том, что ходом дела управляли американские власти, имеет еще одно слабое место: как они могли предугадать, что именно 20 августа 2010 года в определенном полицейском участке в Швеции им представится возможность «навесить что-нибудь» на Ассанжа? Константин ван Лийнден, ведущий подкаста «Протест», задал этот вопрос Мельцеру, но не получил четкого ответа. Мельцер намекнул, что теория заговора оказывается наиболее правдоподобной, если женщины были американскими агентами. Он признал, что не имеет никаких доказательств и должен проявить сдержанность, однако пытается убедить нас, что все так и было. Здесь тоже есть нестыковка: как участие агентов США соотносится с утверждением о том, что переписка доказывает фальсификацию доказательств? И потом — если кто-то и выдвигает ложные обвинения, то не будет конструировать историю, к которой сложно привязать уголовное дело, особенно с учетом того, что наказание за такое преступление на сексуальной почве не слишком строгое. Если бы женщины действительно были вовлечены в заговор, то они бы представили события как явное изнасилование, а не стали бы говорить о труднодоказуемом снятии презерватива без предварительного уведомления при сексуальной связи по обоюдному согласию.

    Еще одним доводом Мельцера в пользу теории заговора служит быстрое поступление информации в шведскую прессу (газету Expressen). Здесь важно то, кто именно установил первый контакт с Expressen. Мельцер указывает на полицию, однако в то же самое время говорит в подкасте «Протест», что обе женщины в день подачи заявления обменивались СМС. Если их знакомые знали, в каких правонарушениях на сексуальной почве те обвиняют Ассанжа, то не исключено, что об этом через них могли узнать и представители прессы.

    Против теории заговора говорит то, что она подразумевает согласование действий не только сотрудников полиции, но и представителей шведской юстиции, а это непросто технически. Утверждение Мельцера о том, что власти Швеции «никогда не проявляли интерес к тому, чтобы допросить самого Ассанжа», не соответствует действительности: предложения адвокатов Ассанжа организовать допрос в Швеции в обмен на заверения в невыдаче США были обусловлены исключительно тактическими резонами. В свою очередь, тот факт, что шведские власти в других делах проводили допрос по видеосвязи, также не доказывает отсутствие желания допросить Ассанжа, ведь в этом случае обстоятельства дела были куда сложнее. Согласно опубликованным в прессе сообщениям, шведская прокуратура неоднократно пыталась добиться от Эквадора разрешения на допрос в стенах лондонского посольства, но не преуспела в этом.

    Нехватка аргументов

    Неубедителен и тезис Мельцера о том, что окончательное прекращение шведского дела  — это «признанием вины». Основания для прекращения дела, указанные в сообщении от 19 ноября 2019 года, часто встречаются в подобных случаях, в том числе и за пределами Швеции: показания потерпевшей признаны заслуживающими доверия, однако наличие опровергающего их заявления обвиняемого в отсутствие иной доказательной базы не позволяет начать судебное разбирательство с учетом большого времени, прошедшего с момента описанных событий. Это не признание совершенных ошибок или фальсификаций, а результат следования правовому принципу «Любые сомнения трактуются в пользу обвиняемого».

    Аргументы Мельцера не доказывают выдвинутые им серьезные обвинения, но тем не менее находят серьезный отклик и поддержку. Серьезные СМИ и общественные деятели оказались готовы без лишних размышлений поверить в теорию о всемирном заговоре, если она преподнесена человеком, занимающим пост в Организации объединенных наций — и это внушает большую тревогу. Напротив, с точки зрения защиты Ассанжа этот, по-видимому, хорошо срежиссированный пиар-ход следует признать удачным. Эффективная работа с общественным мнением может пригодиться при подаче жалобы в Европейский суд по правам человека, если Великобритания выдаст Ассанжа в США.

  • Как морализм порождает китч

    Как морализм порождает китч

    «Мы стоим на пороге массового вымирания, а вы предаете нас! Как вы смеете!» — в октябре 2019 года с трибуны ООН шестнадцатилетняя Грета Тунберг требовала у мировых лидеров ответа от лица своего поколения. Но слова и действия Греты и ее сторонников вызывают мощный резонанс не только потому, что они бросают обвинения прямо в лицо власти: политикам, международным корпорациям, религиозным лидерам. Возможно, главная причина бурной реакции — призыв каждому изменить собственную жизнь: перестать летать на самолетах, отказаться от пластика, уменьшить свой личный углеродный след. 
    На Западе, в частности в Германии, идеи Тунберг дали импульс по-настоящему массовому общественному движению. В России, напротив, ничего подобного не произошло — но при этом сам феномен Греты также оказался предметом активного обсуждения в соцсетях и в СМИ. Это понятно: в условиях авторитаризма для многих оппозиционно настроенных россиян Грета — пример бесстрашного протеста. Именно поэтому, глядя из России, так легко упустить из виду, что в западных обществах есть не только те, кто восхищаются новыми экологическими активистами, но и те немногие, кто испытывают тревогу и даже страх — страх перед их требовательным вмешательством в повседневную жизнь, не терпящим неоднозначности.
    Колонка швейцарского писателя Норберта Гштрайна в газете Neue Züricher Zeitung — яркая манифестация этого страха. Ее главный герой — тринадцатилетний экоактивист, маленький тиран, терроризирующий семью Гштрайна. «Ему всего тринадцать, он совсем ребенок — но я его боюсь», — с этих слов начинается колонка. Но чего именно боится Гштрайн: стать жертвой новых идеологов, готовых расчистить мир для своих нужд, или потерять свои приятные бытовые привилегии — большой холодильник, автомобиль, отапливаемый дом? 

    Ему всего тринадцать, он совсем ребенок — но я его боюсь. Он дружит с моей дочерью, я не могу просто взять и отказать ему от дома, и все же — мало того, что и дочка теперь реагирует на весть о его приходе паническими атаками, я и сам каждый раз стараюсь вовремя исчезнуть и не попасть ему в руки. Ибо он никогда не является без четкой повестки — непрерывных монологов, которыми он, невзирая ни на какие препятствия, мучает своих слушателей.

    Восемь недель назад он говорил о пластиковых трубочках. Шесть недель назад его темой было истощение запасов рыбы в морях, а еще раньше его волновали пчелы — с этого времени приложение в его Fairphone показывает качество воздуха в нашем городе, и он готов оглашать актуальные цифры ежесекундно. Он не пропускает ни одной демонстрации за климат и при каждом визите учиняет мне допрос: каковы энергетические показатели нашего холодильника, какое отопление мы включаем зимой и не собрался ли я наконец продать, а еще лучше — cдать в металлолом мой автомобиль. При этом на уроки контрабаса, плавательную терапию и к логопеду его, разумеется, возят на машине. 

    Однажды я видел, как он, порывшись в нашем мусорном ведре, достал баночку из-под джема и сначала показал ее своей матери (с ликованием), а потом и нам (с упреком). Усилием воли я удержался от того, чтобы назвать его маленьким засранцем вслух, но мысленно я со всем пылом наградил его этим титулом. На лице я изобразил самое нежное и почтительное внимание к его уму и такту. У меня получилась прекрасная имитация волчьего оскала. Затем он голосом робота объяснил нам, что стекло не бросают в мусорное ведро, и я поблагодарил его за науку, утешаясь фантазиями о мощном пинке, который я выдам ему, как только представится случай. 

    Звучит как нагромождение штампов

    Он уже подал заявление о приеме в Greenpeace, и ему ответили, что он еще слишком молод, но его желание будет удовлетворено при первой возможности — и трижды в год он летает в Америку, куда его отец, явно неглупый и предусмотрительный человек, давно переселился. Естественно, он относится к категории одаренных, чему не мешает целый букет аномалий: дислексия, дискалькулия и еще полдесятка особенностей развития, под которые в его школе разработана целая система компенсаторной педагогики, которая да поможет ему всегда и везде пользоваться преимуществами и преуспевать, ведь стране нужны такие люди. 

    Все это звучит как нагромождение штампов, но дело обстоит еще хуже, ведь реальности наплевать на хороший вкус, жизнь не считается со штампами: к множеству банальностей она добавляет еще одно клише, не смущаясь тем, что и так уж хуже некуда. Мать этого мальчика — художница, из тех, кто не стесняется говорить о себе «Я занимаюсь искусством», не возражает, когда их называют «творческими личностями», и считает искусство подразделом социальной педагогики или психотерапии. 

    Она занимается живописью, графикой, керамикой, пишет стихи — за все хорошее против всего плохого. Ее нормальное состояние — это вдохновение или просветление, не считая тех дней, которые она проводит у врачей, лечась от той или иной хвори. Список недомоганий, которые она у себя обнаружила и от которых лечилась, может сравниться только с еще более впечатляющим списком всех тех оригинальных особенностей и аномалий, которыми отличается юное дарование — ее сын. 

    Я не знаю, слишком ли короткая у него одна нога или слишком длинная — другая; не знаю, косоглазый ли он, близорукий, дальнозоркий или, может, вообще слепой; не знаю, есть ли у него нарушение тактильного восприятия или он склонен к депрессии уже в юном возрасте (что меня не удивило бы). Но справки у него есть обо всем, с ними мать может организовать ему доступ куда нужно или, наоборот, объяснить его отсутствие где-то еще — в зависимости от обстоятельств.

    С раннего детства он отрабатывает навык: обращать свои слабости в оружие. В каждой ситуации он точно знает, что, стоит только достаточно громко пожаловаться, — помощь не заставит себя ждать. Все его недостатки в ста случаях из ста послужат приобретению новых привилегий. 

    На этом можно было бы остановиться, но недавно за ужином он превзошел сам себя — и мать наградила его такой блаженно счастливой улыбкой, что я, положив салфетку и вилку с ножом, встал из-за стола и пошел нарезать круги вокруг дома — до тех пор, пока не справился с приступом ярости. 

    Разве может быть что-то лучше?

    Все началось с одного из тех заезженных споров о политике, в котором каждый показывает всем остальным, на чьей он стороне, и хотя Трамп давно перестал быть надежной лакмусовой бумажкой, все же речь — в который раз — зашла о нем, и тут уж никто не упустил возможности дать волю отвращению, так что всевозможные масла масляные и капитаны очевидности были пущены в ход и перетерты до полного отупения участников беседы. 

    Потом недолго было тихо, и в этой тишине наш юный гений спросил: так почему, собственно, Трампа никто так и не убил? Все присутствующие устремили на него взгляды, и он продолжил: американских президентов довольно часто убивают, так почему же никто до сих пор не осознал серьезности ситуации и не собрался с духом убить Трампа?

    Я, как обычно, мысленно наградил его нелестными эпитетами и забыл бы об этом, если бы не заметил, как в эту секунду любовалась им его мать. Клянусь, я в жизни не видел такого счастья и такого блаженства — может ли быть на свете счастье больше, чем родить на свет такого мерзавца?

    На улице я быстро сделал несколько заметок, которые потом с трудом смог расшифровать. Мне захотелось однажды написать эссе о том, не может ли добро быть особенно злым, а глупое не только глупым, но и, возможно, злым; и не может ли так случиться, что добро, доведенное до китча, может оказаться худшим из зол. Но сначала я постарался просто успокоиться и не возвращаться туда, чтобы поспорить с маленьким гением.

    Ему всего тринадцать, совсем ребенок. И все же я его боюсь. Я надеюсь, что через десять или двадцать лет он не забудет, кого собирался убить, и что его мания величия не начнет расползаться на все большее число возможных целей — когда он наконец станет тем революционером, каким его мечтает видеть мать, — но только, разумеется, если это не будет вредно для здоровья.

    В другой раз, незадолго до этого случая, она рассказала за ужином, что ей приснился Обама. И хотя я, конечно, знаю, что никто не отвечает за свои сны, с этой историей все по-другому. Не было необходимости вообще рассказывать что-то подобное, но стоило ей начать, как она сообщила, что во сне они с Обамой говорили друг другу слова одобрения и поддержки. Это был один из тех моментов, когда лично для меня переселение на Марс представляется единственным выходом. 

    Если ей нравится Обама, если бы это был эротический сон — я бы слова не сказал. Но терпеть это лицемерие, это ханжеское упоение собственной правотой! Участники застолья некоторое время потеряно смотрели в свои тарелки, но потом все быстренько сошлись во мнении, что сны о демократии и в защиту демократии — дело хорошее. 

    Я переводил взгляд с одного на другого. Все они, в общем, разумные люди, но смотрелись как детсадовцы, усаженные в кружок на мини-стульчиках. В ужасе я думал о том, как они еще и Обаму ни за что ни про что заставили сидеть тут с ними и обдумывать вопрос: идти ли сразу в песочницу или сначала еще спеть пару песенок. 

    Потом я вспомнил фотографию из ситуационной комнаты в Белом доме, где Хиллари Клинтон, Джо Байден и другие члены команды президента следят за ходом операции, которая кончится ликвидацией Усамы бен Ладена. Каким бы зловещим ни было это сборище — ведь как-никак эти люди присутствовали при целенаправленном убийстве живого человека, — все же в этой картине было нечто глубоко утешительное: на этой фотографии я видел взрослых людей, не детей.

    Юный гений сидел за столом и слушал рассказ своей матери. Он начинал терять терпение, с трудом дожидаясь минуты, когда бы он снова оказался в центре внимания, а дождавшись, заявил о своей любви к Обаме: всегда его любил и сейчас очень любит. И снова мать его просияла, и снова он получил двенадцать баллов из двенадцати возможных, и снова мяч влетел в свободные ворота — и снова он все сделал правильно.

    Подготовка этой публикации осуществлялась из средств ZEIT-Stiftung Ebelin und Gerd Bucerius

    Читайте также

    «Милосердие не должно подрывать справедливость»

    Изображая жертву: о культуре виктимности

    Какая экологическая политика правильная? Обзор дискуссий № 1

    Садовничать, штопать одежду и передвигаться на лошадях: экологическая утопия Нико Пэха

    Тролль политический обыкновенный

    «Вполне возможно, что мы немного уменьшим градус наших эмоций»

  • Садовничать, штопать одежду и передвигаться на лошадях: экологическая утопия Нико Пэха

    Садовничать, штопать одежду и передвигаться на лошадях: экологическая утопия Нико Пэха

    Меньше потреблять, меньше производить – больше времени проводить на природе и с близкими

    Возможен ли экономический рост без вреда для планеты? Над этим вопросом сегодня бьются многие экономисты, политики и экологи во всем мире. Некоторые из них – например, сторонники «Зеленого нового курса» – предлагают оптимистический сценарий: необходимо перейти на возобновляемые источники энергии, ограничить объем индустриальных выбросов в атмосферу, перестроить транспортные коммуникации и добиться лучшего перераспределения благ между богатыми и бедными. Выработав новые технологии производства и потребления, мы сможем войти в будущее без ущерба для личного благосостояния отдельного индивида.

    Другие же смотрят на эти идеи скептически и полагают, что только сознательно отказываясь от привычных вещей и удовольствий — личного автомобиля, мяса, путешествий на другие континенты, — каждый из нас может внести свою лепту в предотвращение природной катастрофы. Именно эта идея лежит в основе шеринговых сервисов, коммун и веганских хозяйств. Сведя до минимума наемный труд и рыночное потребление, человек сможет выращивать овощи на собственном огороде, чинить свою одежду и помогать соседям с ремонтом приборов. Ему больше не понадобятся самолеты, автобаны, смартфоны и огромные моллы с фудкортами и эскалаторами. Экономист Нико Пэх настаивает на том, что этот образ жизни не только спасет планету, но и сделает каждого из нас счастливее. В Германии Пэх многим кажется провокатором и экстремистом. Но что если он прав? Этот вопрос задает себе и своим читателям корреспондент швейцарской газеты Neue Züricher Zeitung Бенедикт Нефф. 

    В идеальном мире Нико Пэха люди работали бы по двадцать часов в неделю, а три четверти аэропортов мира оказались бы не нужны. Общество выделило бы квоты на авиасообщение: дипломаты, журналисты, Ангела Меркель и римский папа продолжали бы летать. Остальные — большинство — оставались бы на земле. В мире стало бы на 50% меньше автобанов: именно они, по мнению Пэха, являются «кровеносной системой катастрофы». 

    Люди в этом новом мире владеют меньшим количеством вещей и многим делятся с соседями: в общей собственности газонокосилки, стиральные машины, иногда даже автомобили. Никто не проводит целые дни на работе, поэтому есть время садовничать, готовить еду и штопать одежду. Новых домов больше не строят – только ремонтируют те, что есть. Никто не выбрасывает старые смартфоны и компьютеры: их чинят. Люди в мире Нико Пэха во многом обеспечивают себя сами. Их помощники в быту — швейные машины на механическом приводе, простые удочки, велосипеды. На улицах снова появляются запряженные лошадьми повозки. «Электрорабы», такие как эскалаторы или электрические зубные щетки, отслужили свое и исчезли. 

    Утопия, обращенная в прошлое

    В целом идеи экономиста из Германии Нико Пэха — это утопия, обращенная в прошлое. Профессор университета Зигена изложил ее в небольшой книжке: «Избавление от изобилия. Путь к экономике, преодолевшей рост».

    Его теория опирается на три столпа: самоограничение (пользоваться только необходимым), самообеспечение (способность самостоятельно делать нужные вещи, чинить, делиться) — и отказ от глобализации. 

    Главной мерой для каждого человека станет цифра в 2,7 тонны – это индивидуальный выхлоп углекислого газа в год. Если мировое население составляет 7 миллиардов, именно столько имеет право выделить каждый человек – тогда, согласно Пэху, каждый может вести жизнь «без мародерства». Но, наверное, самое безумное в этой фантазии о жизни, полной самопожертвования и отказа от всех благ, – что именно на этом пути человека ждет удовлетворение и счастье. По крайней мере, это обещает Нико Пэх. 

    Естественно, профессора многие считают сумасшедшим. Его интервью на радио Deutschlandfunk произвело фурор. В нем Пэх призвал слушателей затеять скандал с соседями. Зачины он предлагал такие: «Послушай-ка, за какие такие заслуги ты едешь в морской круиз? По какому праву раскатываешь на внедорожнике? С какой стати в отпуск на горнолыжный курорт летишь на самолете?». Радиостанция отдельно отметила, что редакция не разделяет высказанные героем интервью взгляды. Газета Bild задала вопрос: «Это экологическая сознательность или экологическая диктатура?». И сама же ответила: «Профессор мечтает об Эко-Штази». Вокруг Пэха разразилась кампания ненависти.

    Но и почитателей у него немало. Цюрихский институт Готтлиба Дуттвайлера три года подряд причисляет его к лидерам мирового общественного мнения. Пэх стоит в одном ряду с далай-ламой, Карлом Лагерфельдом и папой Франциском. Его идеи совпадают с экологическим духом времени — но он порывает со всеми, кто видит в технологии и прогрессе спасение Земли. С партией «Зеленых» он на ножах: «зеленый» экономический рост для него — химера, бессмыслица, такие проекты, как «Зеленый новый курс» (Green New Deal)», — наивные самообольщения накануне всемирной катастрофы. Пэх считает, что никакие активные действия больше не помогут. Единственное, что еще может спасти мир, — «креативное неделание».

    Человек со стирательной резинкой

    Мы встретились в Берлине, на съезде архитекторов, в современном конгресс-центре недалеко от Александрплац. Пэх сидит где-то в углу, с блокнотом, карандашом и стирательной резинкой. Часто вы сегодня еще встречаете человека со стирательной резинкой? На часах почти полдень, а он с трех часов утра на ногах. Пэх приехал в Берлин из Зальцбурга на поезде, потратив на дорогу шесть с половиной часов. Накануне он был в Берне. Недавно в поезде в Марселе он забыл рюкзак, и поэтому чувствует себя немного потерянным. Мобильным телефоном он не пользуется, но у него был календарь-ежедневник, который остался в забытом рюкзаке. А еще для выступления в Берлине ему пришлось купить новую черную рубашку. При всей экономии он старается соблюдать гигиену — по его словам, ему важно быть чистым и не производить отталкивающего впечатления. На нем черная рубашка и его «лекционные джинсы» – видимо, единственные брюки без дыр и заплат. Ансамбль дополняют крепкие ботинки. Только бакенбарды придают образу некоторую эксцентричность. 

    Свою жизнь Пэх организовал примерно так, как описано в его книжке. Приглашения из Америки, Азии и Африки не принимаются. Летал он в жизни только однажды, в Вашингтон, и только потому, что руководитель его докторской диссертации пригрозил в противном случае прилететь в Германию. В остальном он не чужд гедонизма. «Я очень люблю вегетарианскую региональную кухню. Вегетарианская пицца — отличная вещь. До ужаса люблю пиво. Играю на саксофоне, обожаю музыку и литературу». Он проводит различие между большой и малой роскошью. Большая роскошь – разрушительна: перелеты, автомобили, круизы. 

    В Берлине Пэх участвует в круглом столе экспертов на тему «Два градуса как цель. Каким может быть вред от строительства?» Для Пэха вопроса тут нет: строительство наносит страшный вред, строительная индустрия дает 30–40% всех выбросов СО2.

    Собравшимся архитекторам Пэх рассказывает о том, что со строительством необходимо покончить. В будущем архитекторам следует ограничиться ролью «консультантов по стилю жизни», помогать клиентам улучшать показатели по CO2. Однако архитекторы его не только не прогоняют, а, напротив, радостно ему хлопают. В этом зале в концентрированной форме представлен главный парадокс нашего времени. Архитекторы аплодируют идее упразднить их профессию – но завтра в своих бюро они займутся проектированием очередного семейного коттеджа. 

    Я хочу, чтобы люди осознавали, насколько они себя обманывают

    Пэх считает, что в западном обществе не хватает критики: «Нельзя же молча смотреть на то, как массы людей совершают экологический суицид». Пока люди разрушают окружающую среду, не только не понимая, что делают, но еще и радуясь и гордясь своими разрушительными достижениями — Пэх как ответственный гражданин не может сидеть сложа руки. «Если я как ученый уже ничего не могу сделать для спасения мира, то мне остается только разоблачать самообман, которому люди предаются. Возможно, для этого мне приходится делать из себя посмешище, выступать в роли клоуна. Лучше быть смешным, чем надменно игнорировать факты». 

    А может быть, он просто не умеет справляться с противоречиями в жизни? «Конечно, жизнь не обходится без противоречий, — соглашается Пэх. — Но речь идет о выживании. 95% человечества возмущены, что для защиты климата делается недостаточно. При этом 70% из них живут абсолютно не по средствам». 

    Люди находятся в парадоксальной ситуации: «На выборах сейчас надо голосовать за ту политику, которая покончит с привычным образом жизни. Кто же на это согласится? Никто, конечно, — это был бы уже не парадокс, а шизофрения». Так что же в таком случае делать демократу? «Надо начинать потихоньку подтачивать большинство. Сначала нам нужно измениться самим — чтобы затем изменить политику». 

    Именно эта идея — начать перемены с себя — очень мало кому нравится. Недавно один режиссер назвал Пэха садистом, а один журналист встретил его словами: «Ага, вот каково пожать руку человеку, которого ненавидит вся Германия». Злят его такие вещи? — «Нет. Я не мальчик. Я знаю, что мои идеи людей провоцируют. Я и сам понимаю, что я не подарок. Но я не могу иначе».

    Сам он считает, что как ученый не имеет права провозглашать абсолютные истины. Все, что он может себе позволить, — выдвигать тезисы. «Не хочу никого принуждать к счастью, я всего лишь немного подталкиваю людей, создаю легкий дискомфорт». Однако именно ему принадлежат и такие слова: «Не хотите своего собственного счастья — пропадайте, Бог в помощь!» Живи недолго, зато на всю катушку — так тоже можно. «Почему бы нет?, — говорит Пэх. — Но нужно принять решение. Я хочу конфронтации. Я хочу, чтобы люди осознавали, насколько они себя обманывают». 

    Он считает, что раньше люди жили более счастливой жизнью — меньше боялись будущего, меньше испытывали стресса, меньше стремились к успеху. В семидесятых тебе предлагали двойную порцию картошки-фри или кусок пиццы — и ты уже был счастлив. Нужно и сейчас понизить планку, вернуть стандарты счастья поближе к земле. 

    Я говорю с Пэхом и думаю: а что если он прав? Может быть, через сорок лет мы все будем жить так же, как он? «Разумеется, это станет нормой, — уверен Пэх, добавляя, — Кризис обострится, температуры будут все выше, цены на нефть вырастут, финансовый мир рухнет — вот тут и закончится жизнь, к которой мы привыкли. Мы движемся к краху, который не оставит нам выбора: придется меняться». И тогда все выиграют от того, что есть такие люди, как он. Тогда он встанет и скажет: «Вы над нами смеялись. А теперь радуйтесь, что у нас наготове альтернативный план. Вы, правда, не хотели жить по такому плану. Но теперь уж выбирать не приходится». Пэх произносит это не столько с торжеством в голосе, сколько с радостью. Он уверен: в конце окажется, что он был прав. 

    Подготовка этой публикации осуществлялась из средств ZEIT-Stiftung Ebelin und Gerd Bucerius

    Читайте также

    Чем отличаются восток и запад Германии

    Ost places — lost places

    Изображая жертву: о культуре виктимности

    Какая экологическая политика правильная? Обзор дискуссий № 1

    Общество со всеобщей амнезией

    Обзор дискуссий № 3: Слабая Меркель, сильный Путин?