дekoder | DEKODER

Агрессия против Украины заставила многих исследователей и публицистов говорить о том, что Россия в недостаточной мере «проработала» свое колониальное прошлое, а также и политические преступления советского режима против собственного народа. Но как должна выглядеть эта «проработка»? Образцом в этом отношении многие годы считается Германия. 

Само слово «проработка» (нем. Aufarbeitung) применительно к историческому прошлому стало использоваться в ФРГ через несколько лет после падения национал-социализма. В 1959 году философ Теодор Адорно прочел лекцию о восприятии Освенцима и других нацистских преступлений под названием «Что означает проработка прошлого» (нем. “Was bedeutet: Aufarbeitung der Vergangenheit”). В отличие от первоначальной денацификации, «проработка» подразумевает широкое изучение и дискуссию об ответственности отдельных социальных групп и общества в целом за преступления нацистского режима. Вопрос «Где ты был эти 12 лет?» был одним из центральных в ходе революции 1968 года, и позже играл огромную роль в переоценке ценностей всего немецкого общества. После воссоединения Германии началась также «проработка» партийной диктатуры в ГДР. Все активнее немцы «прорабатывают» и историю своего колониализма. 

Исторический опыт Швейцарии существенно отличается и от немецкого, и от российского: она не была страной-агрессором, в ней не существовало диктатуры. И тем не менее темные стороны знала и ее история, и они касаются прежде всего насилия в отношении уязвимых групп в собственной стране — то есть именно того, что сейчас делает режим Владимира Путина по отношению к ЛГБТК-сообществу, к своим политическим оппонентам, во многом — к нерусским этническим группам. В случае Швейцарии это была принудительная стерилизация людей с инвалидностью, изъятие детей из семей, считавшихся социально неблагополучными, а также фактически покупка детей из незападных стран для усыновления и удочерения. Считается, что в 1930-1980-е годы различным насильственным мерам «социального характера» в Швейцарии подверглось от 50 до 60 тысяч человек, порядка 80% — подростки и мужчины. Одна из причин, почему это было возможно, состояла в швейцарском федерализме и высокой степени независимости местной власти — региональные чиновники действовали фактически бесконтрольно. 

На общенациональном уровне страна официально отказалась от этой политики только в 1981 году — и со временем она стала темой широких общественных дискуссий. Так же, как и роль Швейцарии во Второй мировой войне. 

Газета NZZ рассказывает, как идет проработка прошлого в Швейцарии — в обществе, которое десятилетиями привыкало к мифологизации собственной истории. 

Массимо Бьонди долго ждал извинений. Почти все детство и юность он провел в приюте, куда попал по решению администрации Цюриха. Его били, держали взаперти и называли преступником. Воспитатели издевались над ним, но цюрихский опекун убеждал: «Все не так уж плохо». 

Потребовалось более полувека, чтобы Бьонди, которому уже 78, смог получить документальное свидетельство о причиненных страданиях. Лишь в сентябре прошлого года администрация Цюриха официально попросила прощения у жертв принудительных мер социального обеспечения. После чего официально объявила о начале проработки истории городской социальной политики. Это произошло через десять лет после того, как аналогичные шаги были предприняты на национальном уровне. И более чем через сорок лет после прекращения самой практики принудительных мер в Швейцарии. 

Этот шаг соответствует духу времени: запрос на изучение истории, как и призывы к ее проработке, есть сегодня не только в Цюрихе. Случаи сексуализированного насилия, испытания лекарств на людях, подозрительные усыновления иностранных детей, участие в работорговле: вот уже несколько лет Швейцария сталкивается с самыми сложными страницами своего прошлого — и это хорошо. 

Стремление к проработке прошлого говорит об окончательном разрыве с мифологизированным всепрощающим взглядом на историю Швейцарии, который доминировал до 1990-х годов. Теперь возникла уникальная возможность наконец-то развить то, чего так не хватает этой стране, — независимую культуру проработки прошлого. В центре которой стоят продуктивные дебаты и обучение во имя будущего. 

Страна без культуры памяти 

Долгое время в современной Швейцарии не было ничего, что можно было бы назвать культурой памяти. Впрочем, и то, что есть сейчас, этого названия порой не заслуживает. 

После Второй мировой войны целый ряд журналистов и публицистов не раз критиковали закоренелую швейцарскую самомифологизацию. Альфред Хеслер («Лодка полна»), Никлаус Майенберг («Расстрел изменника Эрнста С.»), Мариэлла Мер (с текстами о своей юности «Дети проселков») и другие пытались заставить говорить о том, чего тогда не хотели ни политики, ни историки, — то есть о темах, ставивших под сомнение привычную самооценку Швейцарии. Они затрагивали роль Швейцарии во Второй мировой войне и те самые принудительные меры социального обеспечения. Но вместо того чтобы поблагодарить первопроходцев, их заклеймили как людей, которые выносят сор из избы. 

Настоящие перемены в политике памяти произошли только в 1990-х годах под давлением из-за рубежа. Швейцарию критиковали за обращение с «невостребованными активами» евреев, ставших жертвами Холокоста. Созданная в связи с этим Независимая экспертная комиссия «Швейцария – Вторая мировая война» и полемика вокруг ее итогового доклада дали стране импульс для поиска своей культуры проработки истории. 

С тех пор на повестке дня стоят вопросы о том, что делать с так называемым «тяжелым» прошлым: забыть и молчать дальше — ведь, в конце концов, история и так служит прежде всего для назидательных анекдотов, рассказываемых на съездах в Альбисгютли? Или использовать его, чтобы внушить будущим поколениям чувство ответственности за все, что совершили их предки? 

То и другое — ерунда, но именно это — два полюса, между которыми идут дебаты о политике памяти.

Уроки прошлого 

Первой попыткой преодолеть эту пропасть стал созыв второй в швейцарской истории Независимой экспертной комиссии в 2014 году. Комиссия занялась темами, которые на протяжении десятилетий оставались «белыми пятнами» в истории современной Швейцарии: сомнительной с юридической точки зрения практикой ухода за десятками тысяч «девиантов» в домах престарелых, медицинских учреждениях и психиатрических отделениях, продолжавшейся до 1980-х годов. 

Бывшие «контрактные дети», жертвы насильственной стерилизации и «дети проселочных дорог» стали активными участниками этого процесса и превратились в общественных деятелей. Они позаботились о том, чтобы исторические исследования не теряли связь с сегодняшней реальностью. 

Сегодня их судьбы широко известны — о них рассказывается в кино, в учебниках, на выставках. Одно за другим стали появляться все новые и новые исследования на эту тему, и цюрихский проект — лишь самый свежий пример. Вместо того чтобы закрыть эту тему, общество расширяет дискуссию. 

Ожесточенные, но важные споры о полномочиях Ведомства по защите интересов детей и взрослых без этой исторической перспективы были бы иными. Не случайно центральной фигурой этих дебатов стал предприниматель Гвидо Флюри, бывший воспитанник детского дома. 

И цюрихский закон о самоопределении, гарантирующий людям с ограниченными возможностями широкие права, и продолжающаяся модернизация психиатрии также напрямую связаны с тем, какого прогресса за последние десять лет удалось достичь в проработке прошлого. 

Еще предстоит извлечь уроки в других областях, таких как уход за больными или принудительная госпитализация, при которой человек может быть помещен в психиатрическое отделение против своей воли. И хотя эти дискуссии пока не принесли конкретных результатов, уже сейчас ясно, что без исторической перспективы и трезвого взгляда на ошибки прошлого здесь не обойтись. 

Тщательный исторический анализ принудительных мер социального обеспечения — столь показательный пример именно потому, что это не привело ни к конфликтам, ни к ощущению, что страница перевернута, а скорее к новому осознанию проблемы. К пониманию, как быстро в Швейцарии может быть забыт основополагающий принцип свободы. И какую позорную роль в этом могут сыграть власти. 

Как работает проработка — и как не работает 

Не во всех сферах проработка прошлого идет так же успешно, как в случае с принудительными мерами социального обеспечения. Слишком часто проекты по изучению истории по-прежнему рассматриваются просто как завершение дискуссии — или же в них ненадлежащим образом смешиваются научные исследования и политика. Да и сторонники некритичного взгляда на историю, идеализирующие прошлое своей страны, по-прежнему крепко держат оборону. 

Для всех участников процесса проработка прошлого остается рискованным мероприятием. Соответствующие институты должны обсуждать вопрос вины, но не тонуть в нем. Историческая наука должна дать слово пострадавшим, но не путать исследовательскую деятельность с активизмом. Не следует бояться четких трактовок и в то же время необходимо дать ясно понять, что именно историки установить уже не в силах. 

Самое главное — не допустить предвзятости. Когда остается впечатление, что результаты исследований предопределены политикой, проработка прошлого заканчивается, даже не начавшись. В этом случае качество исследований теряет значение: закрадывается подозрение, результатам перестают верить, и начинается конфликт.  

Репутация Цюриха в этом отношении неоднозначна. Так, в 2021 году власти решили на всякий случай убрать с домов в Старом городе надписи «Mohrenkopf» («Голова мавра»), которые были сочтены расистскими. Это было сделано без какой-либо исторической экспертизы — словно было заранее ясно, каким будет результат. 

Итог: ненужный скандал с участием политиков, защитников архитектурных памятников и историков, продолжающийся даже после завершения исследовательской работы. Вместо того чтобы использовать эти надписи и их изучение как повод для открытой общественной дискуссии, чиновники, по сути, предопределили ее результат. Лишь бы скрыть сложное прошлое — примерно так это выглядело. 

Пока все возмущались, интересные результаты научного исследования оказались просто не замечены. 

Нельзя повторить эту ошибку теперь — при исторической проработке социальной политики города: сначала необходимо достичь единого мнения относительно исторических фактов и лишь затем извлекать уроки для актуальной политики. Исторические исследования при этом могут содержать критику и быть для кого-то неудобными, но нельзя обращаться с прошлым, словно идет суд. 

И самое главное — не ставить целью достичь всеобщего согласия. История Швейцарии не нуждается в очередном генеральном нарративе, в центре которого вместо успехов будут преступления. Что нужно — так это культура проработки. В ядре которой — уроки прошлого. 

Необходимость спора 

О том, что это за уроки, будут спорить всегда, и это хорошо. О чем говорит нам та же история принудительных социальных мер? О том, что государственная социальная защита всегда создает проблемы, потому что отсутствие контроля приводит к превышению полномочий, — или о том, что Швейцария склонна изолировать уязвимые группы собственного общества?  

Не дело историков давать окончательные ответы на эти вопросы. Ответы швейцарцам и швейцаркам придется искать самостоятельно. А для этого нужны дискуссии. Задача исследователей — предоставить исторические факты и контекст. Задача политиков — не инструментализировать исследовательскую деятельность и не дискредитировать ее результаты, если они окажутся для кого-то неподходящими, как это пытались сделать правые в случае с комиссией «Швейцария – Вторая мировая война».  

Можно спорить по поводу сути исторических уроков для будущего, но соглашаться в том, что они, в принципе, существуют. Можно не сомневаться в исторических фактах, но вести здоровую дискуссию о том, что они значат, — вот как может выглядеть культура проработки. 

Такая культура пока не стала реальностью. Но развитие идет в правильном направлении, и работа с историей принудительных социальных мер — хороший тому пример. Или, как говорит бывший воспитанник детского дома Массимо Бьонди: «Это только начало». 

Читайте также

Бабий Яр: что немцы помнят о Холокосте на территории СССР и стран Балтии

Поле битвы за память

Война в Украине и темные стороны немецкой культуры памяти

«Возможно, Запад недостаточно учел постимперскую травму россиян»

Немцы и их «инфляционная травма»

Если бы в ближайшее воскресенье в ФРГ состоялись выборы, то крайне правая «Альтернатива для Германии» получила бы наибольшее число мест в четырех из шестнадцати ландтагов, а в Бундестаге создала бы вторую по численности фракцию. Рост популярности крайне правых в Европе, и в частности в Германии, — одна из главных тем политических дискуссий последнего года. Объяснение этому, как правило, ищут в воздействии, оказанном на часть общества чередой кризисов, которые западноевропейские страны переживают начиная с 2008 года. Причем сами эти кризисы в подобных дискуссиях часто представляют скорее досадными сбоями, ни один из которых не может подорвать западный путь развития и дальнейший прогресс — вопреки заявлениям правых популистов. И только климатический кризис, а затем и нападение России на Украину «официально» объявлены серьезной угрозой для мира — что правые, напротив, всеми силами стараются опровергнуть. 

Но что, если эта серия кризисов — включая, разумеется, и климатический, и военный — это новая нормальность, которая знаменует собой смену эпох? Что, если послевоенное благополучие Западной Европы с 1990-ми в качестве его венца ушло безвозвратно? Именно так предлагает смотреть на происходящее социолог Андреас Реквиц, автор книги «Конец иллюзий. Политика, экономика и культура в эпоху позднего модерна» (Das Ende der Illusionen. Politik, Ökonomie und Kultur in der Spätmoderne). В интервью газете Neue Zürcher Zeitung он говорит, что уровень напряжения (а вместе с ним и популярности радикальных политических сил) мог бы снизиться, если бы общество перестало считать, что вероятная стагнация и даже ухудшение жизни в будущем — это обязательно катастрофа. Иными словами, предлагает попрощаться с верой в прогресс. 

— Господин Реквиц, после коронавируса мир, кажется, сошел с ума. Пандемия действительно изменила мир?

— Я с осторожностью отношусь к такого рода высказываниям. Когда началась пандемия, люди стали бояться, что после нее жизнь кардинально изменится. C новым образом будущего были связаны определенные ожидания: многим хотелось, чтобы мы все как общество перестали постоянно спешить и стали сплоченнее — и все это отчасти случилось, но только на время пандемии. Сегодня всем ясно, что коронавирусный кризис принципиально не поменял социальный или политический уклад.

— Все вернулось на круги своя?

— Чувство незащищенности осталось, ведь мы на собственном опыте поняли, насколько хрупок глобальный мир и как мало нужно для того, чтобы он прекратил функционировать. С другой стороны, мы убедились в достаточной устойчивости общественных структур: мир не рухнул, нам снова удалось выйти сухими из воды. Но никто не может дать гарантию, что так будет и дальше.

— Пандемия была не первым вызовом. До нее на повестке дня был климатический кризис, потом началась война в Украине, продолжаются стихийные бедствия, кризисы в экономике, рушатся банки… Нормальность исчезла навсегда?

— А что такое «нормальность»? Чтобы разобраться в этих кризисах и нашей реакции, нужно взглянуть на них через призму веры в прогресс. Именно на ней основано любое современное западное общество: все исходят из того, что дальше будет только лучше — в экономическом, политическом и социальном смысле, — а прежним достижениям ничто не угрожает. В этой системе координат любое ухудшение будет ощущаться особенно остро, как утрата. Каждый, кто переживает утрату, на самом деле сожалеет о том, что было раньше. Это обратная сторона веры в прогресс, присущей Новому времени. С такими переживаниями мы сталкиваемся постоянно, однако соотношение достижений и утрат меняется — не в последнюю очередь под воздействием кризисных явлений. Наше чувство прогресса становится все более хрупким, а опыта утрат тем временем становится все больше, и мириться с этим все сложнее.

— В чем это выражается?

— В первую очередь в отношении к изменению климата. За последние пять лет его восприятие в обществе коренным образом изменилось, и для теории прогресса это момент кризисный: мы перестали верить, что дальше будет только лучше, и теперь исходим из того, что условия жизни будут ухудшаться, даже если мы будем противодействовать этому. Будущее теперь видится нам не как время поступательного роста, а как череда точек невозврата, каждая из которых приближает нас к катастрофе.

— Идея прогресса дала трещину?

— Привычная для современности мысль о том, что изменения к лучшему неизбежны, потеряла убедительность. Финансовые кризисы, российское вторжение в Украину, Брекзит — все это демонстрирует нам хрупкость нынешнего миропорядка.

— Раньше кризисы рассматривались как ухабы, которые замедляют, но не останавливают нас на пути к прогрессу. Люди перестали в это верить?

— Вообще говоря, это происходит не впервые. После Первой мировой войны в неизбежность прогресса тоже было очень сложно поверить, однако после Второй мировой все ожидания оправдались. Послевоенное время стало для всех стран Запада эпохой роста благосостояния, продолжительности жизни и политической стабильности: например, во Франции период с 1945 по 1975 годы называется «славным тридцатилетием».

— Но та эпоха тоже не обошлась без потрясений: тут был и Карибский кризис, и Вьетнам, и события 1968 года, и энергетический кризис 1970-х…

— Кризисы были всегда, но и вера в управляемость происходящего и достижимость целей — тоже. Даже поколение 1968 года не стало исключением. Крах коммунизма и падение Берлинской стены в 1989 году придали идее неизбежности прогресса новый импульс: свобода, рыночная экономика и демократия одержали верх, Фрэнсис Фукуяма провозгласил «конец истории», а процесс глобальной модернизации и вестернизации, казалось, достиг своей цели.

— За этим действительно последовало укрепление западных ценностей.

— Да, именно поэтому экологические движения конца 1970-х и 1980-х годов с их лозунгом «Будущего нет!» казались чем-то из ряда вон выходящим. Сегодня мы понимаем, что интермедией стали как раз-таки 1990-е годы. В начале 2000-х нарратив о неизбежности прогресса снова затрещал по швам: в 2001 году был атакован Всемирный торговый центр, а потом начался финансовый кризис. При этом следует понимать, что внутренние противоречия в этом нарративе обозначились еще раньше — тут стоит упомянуть деиндустриализацию и «проигравших от модернизации».

— Вы имеете в виду ситуацию в США и Великобритании?

— А еще во Франции и в некоторых частях Германии, в первую очередь на востоке страны — там, где рабочий класс в его традиционном смысле перестает существовать и люди вынуждены переходить в сферу услуг, часто на низкооплачиваемые позиции, тем самым серьезно теряя в деньгах, статусе и возможностях управлять собственной жизнью. Это имеет политические последствия: Дональд Трамп и движение желтых жилетов во Франции своим успехом во многом обязаны «проигравшим от модернизации» или тем, кто боится проиграть, — и таких людей немало. Согласно недавнему исследованию Боннского университета, 84% населения считает, что будущие поколения будут жить хуже, чем мы.

— Это показывает, как люди воспринимают ситуацию, а как все на самом деле?

— Мы не можем заглянуть в будущее, но ожидания (как положительные, так и отрицательные) влияют на настроения в обществе. Движущей силой множества политических кампаний сегодня стал страх будущих потерь, а не надежда на лучшее. Да, последние пятьдесят лет были очень успешными, но это также означает, что нам есть что терять.

— Почему мы не можем удовлетвориться сохранением нынешнего уровня благосостояния?

— Мировосприятие эпохи модерна не находит места для постоянства. Постоянство равнозначно стагнации, а значит, заведомо окрашено в темные тона. Мы привыкли думать, что все будет идти по нарастающей.

— Да и наша экономика рассчитана на постоянный рост. 

— Да, это важный момент. Капитализм требует от нас веры в будущее. Что происходит, когда люди теряют эту веру, мы увидели на примере банка Credit Suisse: вкладчики начинают снимать деньги со счетов, и вся система тут же начинает рушиться.

— Будущего боятся не только простые люди, но и политики, которые теперь только и делают, что борются с кризисами.

— Политика вот уже несколько лет, в сущности, отошла от классической веры в будущее. Усилия властей направлены не на созидание, а на предотвращение худших сценариев. Так было в пандемию, то же самое мы наблюдаем применительно к климатическому кризису и войне в Украине. Их цель теперь заключается не в том, чтобы создать лучшие условия для жизни, а в том, чтобы повысить устойчивость системы — в том числе через наращивание военного потенциала, как в Германии.

— А утопии исчезли?

— Почему же, новые экологические и климатические общественные движения предлагают нам свое видение будущего, но что любопытно, все это — идеи демонтажа существующего порядка, описываемые в терминах «отрицательного роста» (degrowth) и «циркулярной экономики».

— Мы ошибались, когда воспринимали утопии как конечную цель и считали, что сможем установить «вечный мир»?

— Эпохе модерна действительно присуща историко-философская убежденность в неизбежности прогресса, которая иногда сопровождается верой в существование какой-то конечной точки развития, от которой уже нельзя откатиться назад. Такой подход недооценивает роль контингентности в истории и хрупкость общественного устройства, особенно в современном глобальном и тесно взаимосвязанном мире.

— Стоит ли попрощаться с идеей прогресса?

— Мне кажется, мы не сможем отказаться от прогресса как структурирующей идеи до тех пор, пока будем развиваться в привычном нам русле современного общества. Это общественное устройство основано на уверенности в том, что мы можем управлять жизнью и улучшать ее, даже если улучшения заключаются в более эффективном предотвращении рисков.

— Получается, нам нужно найти новое определение понятию «прогресс». Как это сделать?

— Сегодня нужно не проектировать общество прогресса с нуля, а, пользуясь терминами Бруно Латура, «починить современность». Если бы мы не отгоняли от себя мысли о прошлых или будущих потерях, а смогли отрефлексировать их, это тоже было бы своего рода прогрессом.

— Что вы имеете в виду?

— Это сравнимо с переживанием личного горя: можно попытаться вытеснить трагическое событие из сознания, можно зафиксироваться и зациклиться на нем, а можно отрефлексировать утрату. То же самое справедливо и для общества в целом: чтобы обрести устойчивость, оно должно уметь переживать изменения к худшему.

— В чем же тогда должен заключаться прогресс?

— Это вечный спор: прогресс — это когда у нас больше свободы, больше равенства или выше благосостояние? Поиском консенсуса должны заниматься политики, и этот поиск уже начался: взять хотя бы широко обсуждаемый тезис о том, что отказ от потребления не обязательно стал бы регрессом, а, быть может, даже повысил бы качество жизни. Над этим стоит задуматься, не приукрашивая ситуацию, ведь многие действительно расценивают отказ от потребления как изменение к худшему. Осознанное отношение к ухудшениям — это уже прогресс: кого-то такая мысль может смущать, но мне она кажется определяющей. 

Читайте также

«Альтернатива для Германии»

«Газовый кризис великолепно подходит для ультраправой мобилизации»

«Мы не какие-нибудь съехавшие конспирологи»

Треснувший брандмауэр

Нынешняя немецкая правящая коалиция, которая была сформирована за несколько месяцев до полномасштабного российского вторжения в Украину, включила понятие «феминистской внешней политики» в свои программные документы. Тем самым Германия присоединилась к небольшому числу стран, которые уже взяли на себя обязательство руководствоваться феминистским подходом в международных делах. Это означает, с одной стороны, активнее вовлекать женщин в решение этих вопросов. А с другой, всякий раз отдавать себе отчет в том, что именно на женщин ложится основная тяжесть последствий, связанных с самыми экстремальными методами ведения политики — прежде всего, с военными. 

Феминистская внешняя политика — это еще и отказ от фокусировании правительств на взаимной конкуренции друг с другом, доводящей в итоге до войн. Это попытка сместить внимание на защиту уязвимых групп, которые есть в любой стране, и женщин прежде всего.

Но как все это должно работать на практике? И может ли этот подход помочь закончить войну в Украине? Об этом швейцарское издание NZZ поговорило с Синтией Энлоу (род. в 1938) — американской ученой, которая одной из первых применила феминистский подход для изучения международных отношений. В своих работах она доказывает, что современная глобальная политика нацелена в том числе на то, чтобы оправдать эксплуатацию женщин, вплоть до сексуализированного насилия над ними.

— Вы уже 50 лет выступаете с резкой критикой милитаризации общества. Но мы живем в такое время, когда даже левые пацифисты стали экспертами по танкам, а с поля боя ведутся прямые трансляции. Война практически засасывает. Вас это не удивляет?

— Я сама себе удивилась, обнаружив, что каждое утро досконально прочитываю сводки с фронтов на востоке Европы. Я делаю в газете столько подчеркиваний, что моя партнершаа потом ничего не может толком прочесть. 

— Нас настолько захватывает война?

— Людям нравятся истории. И когда полный насилия конфликт описывается через рассказы, мы ощущаем, что движемся в потоке всемирной истории, пусть порой он нас и накрывает. В этом есть и что-то хорошее. Мы удерживаем внимание. И ситуация эта не столь уж новая. Отслеживая события в Сараево по телевизору, мы уже тогда могли увидеть, как снайперы простреливают улицу, по которой бегут люди.

— И все же удивительно, до какой же степени сегодня все стали экспертами по танкам. 

— Не то чтобы я очарована оружием, но и мне пришлось читать о нем. Я разобралась в разнице между гаубицей и комплексом «Джавелин». Не потому что я планирую когда-нибудь взять в руки оружие или инвестировать в военно-промышленный комплекс. А потому что у каждого вида оружия — своя гендерная политика.

— Вы хотите сказать, что есть женские и мужские виды вооружения? 

— Я изучала историю женского труда на оружейных фабриках, еще когда писала первую свою книгу «Does Khaki become you?» («Становится ли хаки тобой?»). Меня интересуют не военные технологии, а способы изготовления и применения оружия. Возьмем, например, «Джавелин»…

— …современный противотанковый ракетный комплекс, который помещается на плече у стрелка.

— Да-да. Компания Raytheon, производящая «Джавелины», не зря размещает на своем сайте фотографии улыбающихся женщин. Почему? В комплексах «Джавелин» много электроники, она требует тонкой проводки. А менеджеры среднего звена в промышленности до сих пор убеждены, что мелкая моторика у женщин развита лучше, чем у мужчин. Поэтому на оборонном заводе, производящем «Джавелин», в электромонтажных цехах работает много женщин. Гаубицы, напротив, не ассоциируются с электропроводкой. И в недавнем репортаже о производстве гаубиц, который я листала, были сплошные фотографии мужчин.

— Получается, людей интересуют истории об оружии и танках.

— Мне самой любопытно, кто все это читает. Кто решает, что про это нужно узнать? Предполагаю, что большинство читателей материалов про танки — это мужчины. Но важно, что таким образом милитаризация затрагивает всех. Даже мирного читателя в Швейцарии.

— «Милитаризация» — ключевой термин в вашей работе. Что именно вы подразумеваете под милитаризацией?

— Милитаризация — это тонкий процесс. Дело не в праве на ношение оружия. Дело не в том, убивал ли человек, работал ли на конвейере по производству снарядов для гаубиц. Большинство глубоко милитаризованных людей — это гражданские лица.

— В чем же заключается милитаризация? 

— Это легко выяснить с помощью нескольких вопросов. Например: считаете ли вы, что для большинства людей окружающий мир сегодня опасен? 

— Такая позиция, при определенных обстоятельствах, может оказаться вполне разумной.

— Конечно. Будь вы матерью с детьми на севере Уганды, было бы странно, если бы вы не считали окружающий мир полным угроз. Но есть альтернатива: видеть мир как пространство для творчества и сотрудничества. Или вот такой вопрос: как вам кажется, может ли государство без армии быть по-настоящему самостоятельным? Считаете ли вы, что служба в армии делает из мальчика мужчину? Остается ли применение насилия неизбежным при разрешении конфликтов? И наконец: кажется ли вам наивной мысль о том, что на планете когда-нибудь настанет мир?

— В своих лекциях вы неоднократно подчеркиваете, что наивность и женственность взаимосвязаны.

— Обратите внимание, кого и в каких ситуациях люди называют наивными. Как правило, так отзываются о женщинах. Когда один мужчина называет другого наивным, это расценивается как феминизация и дискредитация. Именно так и происходит милитаризация наивности: когда нам, например, говорят, что сама идея о возможности мира без армий — наивна.

— Однако даже самый ярый пацифист в сегодняшней Украине, вероятно, скажет, что мир без милитаризации невозможен. Иначе русские просто депортируют или убьют всех украинцев, стерев их нацию с лица земли. 

— Возможно, это правда. И я не против поставок оружия украинскому правительству. Иное звучало бы с моей стороны высокомерно: кто я вообще такая, чтобы запрещать защищаться обществу, столкнувшемуся с агрессивным, насильственным нападением? Но это не значит, что я откажусь от своего пацифизма. 

Милитаризация наивности — это когда говорят, что идея о возможности мира без армий наивна

— Как же одно сочетается с другим?

— Эта война носит откровенно агрессивный характер. Путин сбрасывает бомбы на гражданское население. Конечно, защищаться необходимо. Но для этого не обязательно превозносить людей в военной форме, считая их ядром нации. Можно поддерживать самооборону и при этом считать, что настоящие героини этой войны — женщины, которые не перестают готовить еду, будь то на улице или в бомбоубежищах.

— Звучит так, будто гуманитарная и социальная работа на войне важнее, чем оборона страны. 

— Не нужно противопоставлять одно другому. Наоборот. Ведь во время войны обычно говорят: сейчас не до социальной справедливости, займемся этим потом. Или: сначала надо разобрать завалы после землетрясения, а потом позаботимся и о безопасности женщин. Но озабоченность насилием в отношении женщин не должна пропадать из-за того, что идет жестокая война.

— Один из ваших главных тезисов заключается в том, что более успешная политика и, в конечном счете, более устойчивый мир невозможны без осознания серьезной роли женщин. Что это означает в случае Украины?

— Мы уже обсуждаем вопросы восстановления Украины. Руководители строительных компаний, пищевой промышленности и производители оружия — я подозреваю, что и швейцарские компании среди них есть, — планируют, как именно будут участвовать в масштабном восстановлении Украины. Хорошо. В Боснии было так же. Но никто и не думает учитывать мнение обоих полов при планировании новых домов. А ведь строительство жилья будет одной из главных задач при восстановлении Украины. Получится ли теперь спроектировать микрорайоны и дома с пандусами, чтобы матери не таскали коляски по лестницам? Будет ли среди архитекторов женщина, думающая о проблемах женщин?

Я не против поставок оружия Украине. Но это не значит, что я откажусь от своего пацифизма

— Исследования таких ученых, как Дезире Нильссон или Яна Краузе, показывают: чем больше женщин участвуют в процессах мирного урегулирования, тем дольше сохраняются достигнутые соглашения. Чем это можно объяснить?

— Конечно, даже если за столом женщины, все будет зависеть от того, кто они. Это не должна быть дочь лидера ополчения, отстаивающая его интересы. Это должны быть гражданские активистки, которые поддерживали женщин, подвергавшихся сексуализированному насилию во время войны. Там нужны будут женщины, работавшие в ходе боев в больницах. Они обладают теми знаниями, которых обычно не хватает, но которые необходимы для устойчивого мира. И для того, чтобы говорить правду. Я думаю, что женщины зачастую гораздо более реалистичны.

— Как-то вы нерешительно это сказали.

— Я не люблю обобщения. Разные женщины могут представлять совершенно разные идеологии. В Венгрии есть женщины, голосующие за Орбана, который ограничивает права женщин. Но в целом, я считаю, женщины лучше знают, насколько сложно сплетена ткань социума. Действительно, кто-то должен думать о том, как подсветить тротуары, чтобы женщины чувствовали себя безопаснее ночью, или как построить дорожки, чтобы по ним можно было проехать с коляской. И, судя по опыту, пока что подрядчики редко заботятся об этом.

— В 2000 году ООН приняла резолюцию под номером 1325, согласно которой, на переговорах по окончании войны сексуализированное насилие против женщин может классифицироваться как военное преступление. Причем женщины должны принимать участие в таких переговорах. Глядя на войну в Украине, можно сказать, что это просто дипломатическая болтовня без каких-либо последствий, правда же?

— Это была настоящая революция. С тех пор насилие против женщин в военное время перестало считаться естественной частью войны. Сексуализированное насилие против женщин на войне теперь должно рассматриваться как нечто политическое. А тот факт, что женщины присутствуют на каждом этапе — прекращения огня, установления мира и послевоенного восстановления, — меняет само представление о женщинах.

— Разве это не просто слова?

— Нет. Раньше женщин воспринимали в первую очередь как жертв. У жертв не может быть никаких идей, это просто люди, которых жалко. Но когда женщины занимают место за столом переговоров, они перестают быть жертвами. Именно этому способствует данная резолюция. Недостаточно просто увеличить число женщин-миротворцев.

— Давайте обсудим идею увеличения представительства женщин в армии. Вы полагаете, это сделает войну менее жестокой и уменьшит, например, сексуализированное насилие?

— Это зависит от того, останется ли военная культура такой же милитаризованной и маскулинной, как сейчас. В любой армии или миротворческих силах женщины могут составлять 20% личного состава — и все равно в армейской культуре ничего не изменится. Самый высокий процент женщин — в вооруженных силах Израиля.

Раньше женщин воспринимали в первую очередь как жертв. У жертв не может быть никаких идей, это просто люди, которых жалко

— По статистике, в израильской армии каждая третья женщина подвергалась домогательствам.

— Именно так. И, например, среди бойцов спецназа, в руководстве Генштаба или Минобороны женщин там практически нет.

— В то же время в армии, и на войне в частности, проявляются физические различия женщин и мужчин. В израильских вооруженных силах среди женщин зафиксирован почти 50-процентный показатель невыхода на службу в связи с травмами. Получается, настоящая война показывает, что абсолютное гендерное равенство — это иллюзия?

— Это так называемый «аргумент отжиманий»: женщины в армии должны уметь отжаться столько же, сколько и мужчины. Мне кажется, это ложный аргумент. Раньше он также использовался для того, чтобы не допустить женщин в пожарные бригады и полицию. А сегодня многие женщины там показывают, что они справляются с работой не хуже.

— Но ведь нельзя отрицать, что определенный уровень силовой подготовки и физического развития необходим в армии — и у мужчин в этом есть преимущество.

— Разумеется, в армии много физически развитых мужчин. Но и задачи в вооруженных силах бывают разные. И немалая часть службы в армии сегодня связана с сидением перед компьютером. Носить двадцатикилограммовый рюкзак и маршировать — это далеко не все, что нужно делать в армии.

— Однако когда речь заходит о срочной военной службе для женщин, даже феминистки расходятся во мнениях.

— Конечно, и феминистки ведь не однородная масса. Лично я не хочу, чтобы правительство демонстрировало бы армию как образец равенства, не говоря уже о равноправии. Я хочу, чтобы образец равенства показывали сотрудники детских садов. Я хочу, чтобы путь равенства был виден по людям, которые руководят музеями. Но тем не менее я серьезно отношусь к опыту женщин в армии.

— В Украине мужчинам в одночасье было запрещено покидать страну. Правда же, интересно, что и мужчины вдруг перестали контролировать свое тело?

— Весьма. В Швейцарии, как вы знаете, есть воинская обязанность. Введение обязательной военной службы для мужчин в любой стране фактически служит признанием того факта, что большинство из них не станет служить в армии добровольно. Они предпочтут работать в технологических компаниях и зарабатывать деньги.

Я не хочу, чтобы правительство демонстрировало бы армию как образец равенства, не говоря уже о равноправии

— Вам, наверное, такое должно быть по душе: многие правительства отменили воинскую повинность после окончания холодной войны.

— Да, в США. Но это произошло из-за непопулярной войны во Вьетнаме и протестов представителей среднего класса против того, чтобы их сыновей призывали в армию.

— На войну во Вьетнаме едва не попал ваш брат.

— Да, но он совершенно не хотел воевать и, не дожидаясь призыва, записался добровольцем в береговую охрану. Во-первых, ему нравятся корабли, во-вторых, солдат береговой охраны во Вьетнам не отправляли.

— Вся ваша семья тоже разделяет антивоенные настроения?

— Я думаю, позиция моего брата была своего рода защитной реакцией на отца. 

— Ваш отец участвовал во Второй мировой войне.

— Отец был врачом и пошел на войну добровольцем. Он учился в медицинской школе в Германии в 1930-х годах, говорил по-немецки. Потом он сражался вместе с гуркхами, непальскими солдатами, в Бирме и в Северной Индии. Сомневаюсь, что он советовался по этому поводу с моей матерью, так что внезапно она превратилась в мать-одиночку с двумя малолетними детьми.

— Вы тогда боялись войны? 

— Нет, война вызывала у меня в первую очередь любопытство. Я выросла на разных историях о войне, которые рассказывал отец. Они и пробудили мое любопытство. Собственно, так обычно происходит милитаризация в семье: отцы рассказывают детям о войне.

— А ваша мать об этом не говорила? 

— В то время я этого не знала, но, оказывается, моя мама вела дневник. Позже она дала мне его почитать. Записывала далеко не все, человек она сдержанный. Да и в целом, я думаю, женщины в своих рассказах более выборочны. На одной странице в том дневнике было пять дат: 2 декабря 1940 года, 2 декабря 1941 года, 2 декабря 1942 года и так далее. Тогда я впервые задумалась о том, какой была Вторая мировая война для нее. И эти размышления стали началом моей первой книги.

— Что вы узнали из дневника своей матери? 

— Я поняла, что правительство США не смогло бы участвовать во Второй мировой войне без женщин. Стало ясно, насколько все зависело от того, что правительство смогло положиться на миллионы женщин, которые выполняли неоплачиваемую работу матери-одиночки — как минимум, в течение нескольких лет.

— Вы поэтому начали изучать роль женщин на войне?

— Я долго не могла к этому подступиться. Сначала я изучала вопросы этнической принадлежности военнослужащих, расизм в армии. Один из учащихся однажды задал мне вопрос: «А что с женщинами?» Я не знала, что ответить, и мне самой стало любопытно. Примерно в то же время я обнаружила дневники моей матери. Я начала читать и видела в них не только нее. Я читала о белой образованной женщине, принадлежащей к среднему классу. Она училась в университете, что для женщин того поколения было большой редкостью. Так я начала интересоваться ролью женщин, проблемой власти и гендера. И проблемой милитаризации, причем связанной не только с армией. И знаете, как это бывает: начинаешь задавать вопросы — и уже не можешь остановиться. Вдруг повсюду видишь эту самую тему и спрашиваешь себя: почему об этом не пишут?

— Что означает война для женщин в обществе?

— Женщины, во всем их многообразии, отличаются от мужчин. И именно поэтому войны для женщин — не то же самое, что войны для мужчин.

— Что вы имеете в виду?

— Война уничтожает больше женских рабочих мест, чем мужских. В Украине до войны более половины домохозяйств зависели от женского заработка. Это чрезвычайно высокий показатель. Обычно мы видим такие значения в конце войны. А работало до войны и вовсе 60% украинских женщин.

Войны для женщин — не то же самое, что войны для мужчин

— Разве общество не должно стремиться к тому, чтобы трудоустраивать как можно больше женщин?

— Конечно, но семья, в которой зарабатывает женщина, во время войны больше подвергается риску бедности. Во время войны количество неоплачиваемой работы, которую выполняют женщины, возрастает в геометрической прогрессии. В то же время женщины заняты в наиболее уязвимых секторах. Когда бомбят школы, это ужасно по многим причинам. Но одна из них заключается в том, что множество женщин-учителей теряют работу. Война также увеличивает количество разводов, растет число матерей-одиночек и женщин, переживших сексуализированное насилие. Женщины более уязвимы. Не только физически, но и экономически.

— Но когда мужчины уходят на войну, женщинам часто приходится брать на себя другие виды деятельности. Например, работать на заводах, как во время Второй мировой войны.

— Да, существует такой нарратив, будто это выгодная для всех ситуация: и рабочие места не теряются из-за войны, и женщины получают хорошо оплачиваемую работу. Мол, война идет на пользу женщинам.

— Во время Второй мировой войны правительство США начало кампанию по набору женщин на фабрики.

— Тогда же стали популярны пропагандистские плакаты с «Клепальщицей Роузи», которая показывала бицепс, закатав рукава. В кино шла реклама с таким месседжем: «Ты патриотка и вносишь свой вклад в дело победы, работая сварщицей». Для многих женщин это была вообще их первая оплачиваемая работа. А многие афроамериканки, которые до этого работали только в столовых или на поле, стали получать больше денег за новый вид труда. Но историю «Клепальщицы Роузи» рассказывают не полностью.

— Почему?

— Еще до того, как война закончилась, правительства разных стран стали беспокоиться о будущем мужчин. Что, если они захотят вернуться на свою прежнюю работу после службы в армии? И что же предприняло американское правительство с 1944 года? Оно начало кампанию, чтобы убедить женщин оставить работу в промышленности. Так что историю «Клепальщицы Роузи» нужно проследить до 1947 года, когда женщин снова вытеснили с оплачиваемых промышленных рабочих мест. С 1944 года в кинотеатрах показывали ролики о том, как дети обжигаются у плиты, потому что их оставили одних дома. Идея была такая: «Уходите с оплачиваемой работы и будьте хорошими послевоенными матерями. Возвращайтесь домой». Но в обществе по-прежнему живет миф о том, что война — это благо для женщин, потому что они получили работу, которая раньше предназначалась лишь для мужчин. Только вот после войны их с этой работы выгнали.

— Тем не менее эта история может быть на руку тем, кто утверждает, что в прошлом война всегда приводила к определенному прогрессу.

— Я не думаю, что война — это катализатор прогресса. Так говорят лишь те, кто рассказывает историю «Клепальщицы Роузи» только до 1943 года, игнорируя тот факт, что после войны вновь воцарилась патриархальная нормальность. Я убеждена, что и без войны прогресс шел бы не медленнее. Для того, чтобы изобрести радар, не обязательно было устраивать Вторую мировую войну. 

В обществе по-прежнему живет миф о том, что война — это благо для женщин, потому что они получили работу

— Сегодня женщины не только работают на заводах, но и служат в армии. Что происходит с обществом, когда женщины тоже участвуют в войне?

— Они участвовали в войне и раньше. Война затрагивает все общество.

— …когда женщины оказываются на фронте.

— Что значит «оказываются на фронте»? Вы имеете в виду 67-летнюю женщину, у которой только что разбомбили дом? Она скажет вам, что она ближе к линии фронта, чем любой солдат. Прошу прощения за тон, во мне говорит профессиональный учитель.

— Перефразирую вопрос: война приводит к такой ситуации, когда тысячи людей всего за несколько месяцев превращаются в убийц. Раньше это были в основном мужчины — они учились убивать, привыкали к этому. Теперь этим занимаются и женщины.

— До начала войны доля женщин в ВСУ превышала 22%, но обратите внимание, кто служит в пехоте, в бронетанковых дивизиях и в армейской авиации. Непосредственно «убивающими» по-прежнему остаются преимущественно мужчины.

— Но даже те, кто в итоге не убивает, учатся этому. Что происходит, когда такие люди возвращаются домой?

— Из опыта других войн мы знаем, что многие мужчины, которые впервые в жизни убили кого-то или были обучены этому, возвращаются травматизированными. Многие, вернувшись домой, нуждаются в интенсивной психологической помощи. И кто обычно ее оказывает? Подруги, которые были дома все это время, жены, которые взяли на себя заботу о детях, или матери. А что правительства? Их приходится принуждать к тому, чтобы они признали, что приказ убивать травмирует солдата. А что происходит за закрытыми дверями, когда эти травмированные мужчины возвращаются? Известно, например, что после войны возрастает уровень домашнего насилия.

— Также растет количество изнасилований во время войны. Есть свидетельства, что даже командиры Красной армии были удивлены волной изнасилований, совершенных в Берлине после окончания Второй мировой войны. Они полагали, что русские солдаты будут испытывать отвращение к немецким женщинам, а не овладевать ими. Затем они поняли, что просто не могут контролировать своих солдат.

— Но как они могли потерять этот контроль? Как получилось, что мужчины, совершившие сексуализированное насилие в Берлине, остались красноармейцами и не были отданы под трибунал? В армии вы учитесь делать то, что вам говорит офицер. Сначала командиры говорят: «Мы контролируем ситуацию, занимаемся стратегией, отдаем приказы», а потом вдруг: «Мы не можем их контролировать». Мол, «Boys will be boys», «Мужчины всегда делают то, что положено мужчинам». Но эта отговорка также означает отсутствие контроля. Это в армии-то, где вся культура построена на том, чтобы контролировать различные проблемы.

— Многие попытки объяснить войны исходят из того, что люди злы и неуправляемы. Вы говорите, что это не совсем так.

— Да, это известная позиция: «Война неизбежна». Но знаете что? Это просто плохой уровень политологии. Когда утверждается, что боевитость, конфликтность и эгоизм в природе человека, так отметается все то, что вообще-то подлежит изучению и исследованию. Ведь если сказать, что что-то «естественно», то и изучать это не нужно. А также если что-то «естественно», то за это не нужно ни перед кем отчитываться. Так работает расизм, так работает сексизм, так работает гомофобия.

— Но если, как вы говорите, сексуализированное насилие на войне можно предотвратить, тогда должны быть примеры.

— Именно так. Существует множество исследований на эту тему, например работы Элизабет Вуд из Йельского университета. Эти исследования показывают, что не все вооруженные группы совершают изнасилования и что масштабы сексуализированных преступлений сильно различаются в разных армиях мира. Это наблюдается и в международных миротворческих операциях. Например, женщины в Южном Судане говорят, что точно знают, какие солдаты ведут себя ненадлежащим образом, а какие — нет, каких мужчин можно не бояться, а от каких нужно защищать своих дочерей. Так что распространенная отговорка «Boys will be boys» просто не соответствует действительности. Мы также знаем, что во время французских войн в Индокитае и американской войны во Вьетнаме было гораздо меньше свидетельств сексуализированного насилия. Так что, определенно, есть примеры военных операций, где изнасилования не приобретали системный характер.

Когда утверждается, что боевитость, конфликтность и эгоизм в природе человека, так отметается все то, что вообще-то подлежит изучению и исследованию

— Опрос преступников в Конго в 2014 году позволил сделать вывод, что изнасилование на войне — это не просто похоть, а еще демонстрация власти и доминирования. Как тогда это можно предотвратить?

— Это зависит от старшего и среднего офицерского состава. То есть не только генералы, но и сержанты, и младшие офицеры действительно должны верить в дисциплину на войне и понимать, что сексуализированное насилие не способствует моральному духу. Кстати, это относится и к проституции в военное время.

— Каким образом?

— Во многих армиях существует организованная проституция для поднятия боевого духа солдат. Это тоже такой распространенный нарратив, который никогда не ставится под сомнение: у мужчин якобы существует естественное сексуальное влечение, которое невозможно контролировать, и если его подавлять, подавляется и боевой дух. И поэтому нужно либо «разрешить» сексуализированное насилие против мирных женщин, либо создать систему борделей. Как будто эта система не имеет ничего общего с изнасилованием. Считается, что все женщины там добровольно вступают в сексуальные отношения с солдатами. Поэтому солдат может посещать военный публичный дом, а если он изнасилует дочь какого-нибудь крестьянина, это уже будет сексуализированным преступлением.

— В своей работе вы пишете, что официальная проституция в армии скорее поощряет, чем предотвращает изнасилования гражданских женщин.

— Во время Второй мировой войны на Гавайях, на улице под названием Отель-стрит, армия США учредила такую систему проституции для военных. Проституция также широко распространена вокруг крупных американских баз на Филиппинах. Высшее командование и их гражданские начальники наверняка полагали, что создание системы проституции удержит солдат от совершения насилия в отношении местных женщин. Я сомневаюсь, что удалось. Многие военнослужащие — молодые люди, которые как раз учатся тому, что значит быть достойным человеком. И если солдат видит, что женщины должны удовлетворять его похоть — именно так, должны! — любой ценой, то как это повлияет на солдата? 

— В Украине даже перехватили разговор, в ходе которого русская жена «разрешила» мужу насиловать украинских женщин.

— Давайте вспомним, что происходит при милитаризации человека. Другие люди — те, против которых вы сражаетесь на войне, — не просто отличаются от вас, они представляют собой угрозу. Они — враги. Они, по сути, и не люди-то вовсе. Они вызывают ненависть. Это — результат милитаризации. Женщины могут быть милитаризованы так же, как и мужчины. Это может привести к тому, что женщина будет закрывать глаза на сексуализированное насилие со стороны собственного мужа.

— Но даже в ходе войны в Украине число таких насильственных действий, по-видимому, сильно отличается. 

— Большинство зарегистрированных случаев сексуализированного насилия совершается российскими солдатами-мужчинами в отношении мирных украинских женщин. Это, в частности, то, что в настоящее время изучает Международный уголовный суд и украинские следователи. Но нельзя сказать, что раньше Украина была пространством, свободным от насилия. Еще до войны многие украинские феминистки были серьезно обеспокоены уровнем домашнего насилия в стране. Теперь они опасаются, что война его усугубит.

— Это означает, что даже после войны, то есть в мирное время — в нормальной реальности, это насилие, скорее всего, продолжится.

— Мы в этом смысле не хотим замечать правду, полагая, что мирная жизнь — это нормальная реальность и нормально будет вернуться к тому, что было до войны. Но, возможно, это было ужасное общество. Возможно, это было бесклассовое, неравное или расистское общество, но, по крайней мере, оно выглядело мирным. Чтобы по-настоящему исцелить общество, необходимо сделать его лучше. Для этого нужно сделать общество более сознательным, более честным.

— Мы верим, что после войны будет мир. Наши представления верны?

— Знаете, я не думаю, что бывают просто «война и мир». Меня в первую очередь интересует послевоенное время — время, когда замолчали пушки. Послевоенный период — это время, когда кажется, что боевых действий больше нет, но война продолжает жить в отношениях между соседями и внутри семьи, она остается в обществе. Одна из глав моей следующей книги называется «Послевоенный период длиной в несколько поколений». В такое время при ответе на любой вопрос необходимо помнить о войне. Кого будут судить? Кто что рассказывает за обеденным столом? Кто хранит молчание? Сборник эссе о боснийской войне называется «Мир, которого нет» («The peace that is not»). Он опубликован только что, спустя более 25 лет после заключения Дейтонского мирного соглашения. Там показано, что эта страна до сих пор пронизана войной.

Послевоенный период — это время, когда кажется, что боевых действий больше нет, но война продолжает жить

— Может быть, пацифизм — это некая роскошь, которую можно было позволить себе раньше, причем только на Западе?

— Вовсе нет. Я не считаю мирную жизнь роскошью, и я не считаю борьбу за мир роскошью. В этом не должно быть ничего элитарного. В противном случае получится, что бедная крестьянка в Эфиопии не может жить мирной жизнью, поскольку мир возможен только в странах с высоким ВВП. Было бы довольно высокомерно так считать.

— Тем не менее убежденные пацифисты знавали и лучшие времена. 

— Безрассудство мне не свойственно, я не смотрю на жизнь сквозь розовые очки. Но также я не позволяю вводить себя в уныние. Иначе победят как раз милитаристы. Я полна упрямой надежды. И моя надежда на мир не оторвана от реальности. Она не наивна. Она не потоплена. Она полна решимости.

Читайте также

Швейцарский взгляд: ЕС ведет рискованную игру с Россией

«Я называю это войной с признаками геноцида»

«Путь для переговоров уже проложен»

Журналист не должен становиться активистом. Даже во время войны

«Украинцы знают, за что воюют, а вот знаем ли мы?»

«Свобода важнее мира»

Общий тон немецкой прессы при оценке положения дел в бундесвере можно назвать пессимистичным, а иногда даже паническим. Из текста в текст кочует один и тот же тревожный вывод: немецкая армия не готова к участию в большом вооруженном конфликте в том случае, если такая необходимость возникнет. А на фоне полномасштабной российской агрессии против Украины едва ли кто-то рискнет полностью исключить такое развитие событий.

Так, по данным Der Spiegel, из 300 танков «Леопард-2» в арсенале бундесвера к оперативному использованию здесь и сейчас готово примерно 130. Многие воинские подразделения недоукомплектованы, и чтобы собрать всю необходимую технику и амуницию для одного могут требоваться поиски по всей стране. Помощь Украине дополнительно усугубляет ситуацию: бундесверу теперь не хватает ни артиллерийских орудий, ни снарядов для них.

Говоря о виновных в столь плачевном состоянии немецких войск, чаще всего вспоминают экс-министров обороны времен Ангелы Меркель: Карла-Теодора цу Гуттенберга, Томаса де Мезьера и Урсулу фон дер Ляйен, которая ныне возглавляет Еврокомиссию. Цу Гуттенбергу и де Мезьеру, которые руководили Минобороны в 2009–2013 годах, ставят в вину реформы, в рамках которых, во-первых, была отменена всеобщая воинская повинность, во-вторых, резко сократилось комплектование войск и, наконец, в-третьих, в бундесвере было фактически ликвидировано централизованное военное командование, аналог российского Генштаба.

В реальности за этими реформами стоял политический просчет всей команды экс-канцлера, а возможно, и немецкой элиты в целом: никто не думал, что большая европейская война может в обозримом будущем стать реальной, все исходили из того, что бундесвер теперь нужен для проведения локальных операций далеко за пределами Германии. Урсулу фон дер Ляйен, которая возглавляла Минобороны с 2013 по 2019 год, упрекают в том, что она не убедила коллег по правительству срочно поменять стратегию даже после аннексии Крыма. Эксперты сомневаются, что дополнительные 100 миллиардов евро, которые Олаф Шольц пообещал выделить на оборонные расходы в самом начале полномасштабной войны, помогут быстро справиться с накопившимися проблемами. 

Теперь немецкая армия срочно ищет и другие возможные пути выхода из кризиса. Отчасти она может уповать на то, что Россия, которая, в отличие от Германии, явно готовилась к войне, показала далеко не впечатляющие результаты в первый год собственной агрессии — авторитарный и коррумпированный режим вредит себе сам. В итоге решающим может оказаться то, чьи просчеты перевесят. 

Чтобы понять, что представляет собой российская армия, бундесвер обратился к помощи Герта Гавеллека — бывшего офицера армии ГДР, учившегося в Советском Союзе. NZZ рассказывает о том, чему он теперь учит соотечественников.

Герт Гавеллек, выпускник Военной академии имени М. В. Фрунзе, знает, как русские воюют на суше. 1987 год, офицер Национальной народной армии ГДР Гавеллек сидит в актовом зале академии, в «галерее героев», где идет церемония открытия учебного года с участием начальника военного вуза. Гавеллек счастлив: вместе с немецкими сослуживцами и сотнями военнослужащих советской армии его ждут великие свершения.

Сотни выпускников академии имени Фрунзе носят звание героев Советского Союза. Например, Георгий Жуков, военачальник времен Второй мировой, известный в том числе и тем, что в апреле 1945 года безрассудно погнал своих солдат на минные поля вермахта в сражении за Зееловские высоты. Неудивительно, что это место внушало трепет всем, в том числе и Герту Гавеллеку, 28-летнему капитану из города Плауэн, на тот момент глубоко убежденному в скорой победе социализма.

Гавеллек проучился в СССР три года, и даже сейчас, по прошествии 35 лет, ему приходится возвращаться к тому периоду своей жизни. Все дело во Владимире Путине, который теперь стремится вернуть России, стране-правопреемнице СССР, былое имперское величие: с самого начала путинского вторжения в Украину Германия очень нуждается в специалистах, знакомых с российскими принципами ведения войны.

Герт Гавеллек недавно вышел в отставку, дослужив до одного из самых высоких чинов в немецкой армии — звания бригадного генерала бундесвера, но вместо того чтобы наслаждаться заслуженным отдыхом, работает военным советником. Его задача — ответить на вопрос, которым немецкая армия не занималась три долгих десятилетия: «Как воюют русские?»

«Я всегда любил полевую форму»

Мы здороваемся, и Гавеллек извиняется, что у него холодные руки: он приехал на встречу на велосипеде, а это 20 километров через весь Берлин. В послужном списке Гавеллека — пять лет в элитном подразделении специального назначения KSK, куда он попал после падения Берлинской стены и воссоединения Германии. Гавеллек до сих пор подтянут, на нем джинсы и клетчатая рубашка. «Я всегда любил полевую форму, не парадно-выходную», — говорит он.

Гавеллек не любит публичность. В ГДР он руководил разведывательными группами, которые в случае войны должны были собирать информацию о противнике на линии фронта, а осенью 2001 года одним из первых отправился на юг Афганистана для участия в спецоперации против «Аль-Каиды». Он не из тех, кто бросается пустыми словами.

«Вы задавайте мне вопросы: у меня нет опыта общения с журналистами, и я не знаю, что вы хотите узнать».

Мы задаем — и понимаем, что перед нами человек, которому есть что рассказать о временах, когда Запад и Восток уже противостояли друг другу в тлеющем вооруженном конфликте. Ведь Гавеллек родился в 1959 году, он — дитя холодной войны между СССР и США.

Тараканы в московском общежитии

Все, кто учился в советских военных академиях, должны были иметь «классовое сознание», причем речь шла о рабочем классе. Гавеллек родился в семье военных, но перед академией специально пошел и выучился на слесаря.

По его словам, в академии имени Фрунзе у каждого выпускника была в бронированном шкафу полка, где должны были храниться все учебные материалы, имевшие гриф секретности — то есть практически все, за исключением учебников по истории КПСС и марксизма-ленинизма: «Русские всегда любили сделать из всего на свете тайну».

Жена с сыном приехали к Гавеллеку в Москву только после первого курса, а до этого он жил в общежитии для офицеров из ГДР в Новоконюшенном переулке. В комнате курсанты размещались по двое, за порядком на этаже следила дежурная — привлекательная дама средних лет. Вместе с семьей Гавеллек переехал в однокомнатную квартиру на окраине города, откуда вначале пришлось вытравить тараканов. Сын спал на раскладушке в кухне.

Гавеллек оказался одним из 4800 восточногерманских офицеров, направленных на учебу в советские военные академии. За плечами многих преподавателей академии имени Фрунзе была война в Афганистане (1979–1989). Свой предмет они называли «военным делом»: как руководить полком, дивизией и армией, активно применять танковые соединения и артиллерию, формируя «огневой вал», сминающий противника — то есть НАТО.

Эти знания не должны были пригодиться

В сентябре 1990 года, когда Гавеллек вернулся домой из Москвы, ГДР уже находилась на последнем издыхании. В прежние времена с дипломом академии имени Фрунзе он бы точно дослужился в Народной армии до генеральских погон, однако тогда Гавеллек вообще не был уверен, что его оставят в бундесвере. «Я и не думал, что мои знания о советском военном деле когда-нибудь пригодятся», — признается он.

А потом наступило 24 февраля 2022 года, день российского вторжения в Украину. Шел последний год службы Гавеллека. К тому моменту он уже был бригадным генералом и служил в штаб-квартире бундесвера, расположенной в городе Штраусберг под Берлином, — один из двух офицеров армии бывшей ГДР, дослужившихся так высоко. По словам Гавеллека, когда его попросили продолжить работу и после выхода в отставку, он ответил согласием. Теперь он проводит в среднем 2–3 часа в день за чтением российских телеграм-каналов, военных блогов и сводок, аналитических статей, дневников, приказов, уставов и положений военной доктрины. Обнаружив что-то значимое, Гавеллек передает это в командование войсками для дальнейшего анализа.

Некоторые люди в Германии — в основном его сослуживцы, бывшие офицеры армии ГДР — называют такую работу предательством. Гавеллек признается, что ему самому нравилось служить в ГДР и советских товарищей он тоже называл «братьями по оружию», как и было принято в восточногерманской армии. 

Сегодня Россия — это враг

Гэдээровская пропаганда считала жителей СССР друзьями, но сегодня Россия для Гавеллека — враг, хотя он и представить себе не мог, что до такого может дойти. «Я был убежден, что Россия никогда не начнет такую войну, как в Украине, — говорит он, — и меня постоянно мучает вопрос: неужели я тогда чего-то не замечал?»

Не замечал, например, бытового насилия, которое сегодня предстает перед ним в ином свете: «Я всегда удивлялся их жестокости, беспощадности и агрессивности в драках, тому, как быстро дело доходит до поножовщины, но тогда не придавал этому большого значения».

«Теперь я знаю, — говорит он, — что брутальность — это темная сторона русской души». По долгу службы он регулярно просматривает видео, в которых солдаты и наемники кастрируют украинских военнопленных, отрубают им пальцы и режут сонные артерии.

Отслужив в спецподразделении, Гавеллек начал продвигаться по карьерной лестнице: был командиром воздушно-десантной бригады, заместителем командира дивизии и даже немного поработал в министерстве обороны, хотя и не чувствовал себя там на своем месте: «Аппарат в министерстве огромный, а выхлоп зачастую невелик».

Война в Украине — только пробный шар

Восемь лет назад бундесвер вспомнил о том, что Гавеллек знает русский: тогда в Москву как раз искали нового военного атташе. Но Россия на тот момент уже вела войну в Донбассе, правительство Германии ввело против российского режима санкции, а Москва в ответ отказала Гавеллеку в визе.

С этого времени он и следит за военными действиями в Украине. «Теперь ясно, что в 2014 году нужно было оперативно и четко реагировать, переходя от комплексной оценки ситуации к практическим действиям, выражающимся в повышении квалификации и проведении учений», — объясняет он. Его официальные формулировки кажутся немного громоздкими, но потом все становится яснее: «Что если война в Украине для России — всего лишь разминка перед чем-то большим? Если мы начнем сейчас, то еще успеем подготовиться, но вот когда российские дивизии появятся на границе с Прибалтикой, будет уже поздно».

Так как же воюют русские, господин Гавеллек?

Он снова извиняется — на этот раз потому, что из-за требований секретности не так много может рассказать. «Но некоторые аспекты я вкратце могу перечислить, — говорит Гавеллек и ритмично чеканит. — Российской военной машине присущи скрытность, обманчивость, изворотливость и подлость. Их военным нельзя верить, они врут без зазрения совести».

Гавеллек качает головой

«Другие особенности: безразличие к потерям среди личного состава, презрительное отношение к своим военнослужащим, а еще широкое использование артиллерии, танков, дронов, ракет, мин, кассетных боеприпасов и других страшных видов оружия, например вакуумных бомб. Вот к этому должен быть готов бундесвер. В целом российские сухопутные войска по-прежнему, по большей части, танковые и артиллерийские», — рассказывает Гавеллек.

Что это значит для немецких вооруженных сил?

«Об этом я тоже не могу говорить подробно, но спутники, дроны и другие средства разведки делают поле боя "прозрачным". Танки, оружие, технику и солдат сегодня невозможно спрятать», — считает он.

А потому, чтобы успешно противостоять российским войскам, нужны не только танковые подразделения, но и возможность эффективно управлять небольшими мобильными группами, вести разведку в режиме реального времени и обеспечивать точный огонь. «Совершенно ясно, что эта война может заставить нас пересмотреть структуру, оснащение и систему обучения войск», — полагает Гавеллек.

Все это подводит нас к основному вопросу: обладает ли немецкая армия нужным вооружением и боеприпасами для того, чтобы в случае войны противостоять российским войскам? Гавеллек качает головой: то ли потому, что сомневается, то ли потому, что не хочет отвечать на вопрос. Потом он уклончиво говорит: «Моя задача состоит в том, чтобы проанализировать, как Россия ведет войну в Украине».

Противник, который не станет церемониться

На один вопрос Гавеллек все-таки дает ответ — на что стоит настраиваться солдату при военном конфликте с Россией? «Здесь два момента, — говорит он. — Во-первых, на противостояние с жестким противником, который не станет церемониться. Украинцы знают, за что воюют, а вот знаем ли мы?»

Чтобы проиллюстрировать второй момент, Гавеллек включает компьютер, выводит на экран несколько фотографий и спрашивает, готовы ли люди к такому. На фотографиях — целые поля трупов, обгорелых, обугленных, обезображенных и изуродованных тел. «Смерти и ранения сопровождали нас уже в Афганистане, — говорит он. — Тогда это были единичные случаи, но в случае войны с Россией жертв будет очень много».

Он снимает замок с велосипеда, натягивает на голову шапку, надевает куртку и перчатки, но прежде чем попрощаться, бросает три фразы, которые могут показаться жуткими для привыкшего к мирной жизни немецкого уха.

Первая: «Нам нужно научиться мириться с большими потерями и поражениями в бою». Вторая: «Нам нужно уходить от тепличных учений. Солдаты должны понимать, что такое война». Третья: «История показывает, что советские и российские войска имеют поразительную способность делать верные выводы из своих поражений, находясь в шаге от полного разгрома».

Читайте также

Швейцарский взгляд: ЕС ведет рискованную игру с Россией

«Я называю это войной с признаками геноцида»

«Путь для переговоров уже проложен»

После Путина: каково будущее российского империализма?

Большой войне в Украине год. На очереди захват Тайваня?

В понедельник 19 декабря президент Украины Владимир Зеленский выступил по видеосвязи на второй очной встрече стран-участниц Объединенных экспедиционных сил (Joint Expeditionary Force, JEF) в Риге и попросил о новых поставках вооружений. 

В составе JEF — 10 стран: Великобритания, Дания, Норвегия, Исландия, Эстония, Латвия, Литва, Нидерланды, а также Финляндия и Швеция, не входящие в НАТО. У Норвегии Зеленский просит больше пусковых установок NASAMS и ракет для передвижных норвежских зенитных ракетных комплексов, у Швеции — истребителей Gripen, зенитных ракетных систем RBS 98 и самоходных артиллерийских установок Archer. Аналогичные просьбы о поставках президент Украины адресовал и другим странам. 

Германия в JEF не входит, поэтому Зеленский обратился к ней через нидерландских партнеров — в Украине давно ждут немецкие танки «Леопард», которые находятся в арсенале сразу нескольких европейских стран. Еще ранее бывший генеральный секретарь НАТО Андерс Фог Расмуссен конкретизировал запросы и претензии по отношению к ФРГ. По его словам, германское правительство тянет и «тянуло слишком долго» с поставками вооружения из «боязни спровоцировать Россию». Тем более, что некоторые западные эксперты и так уверяют, что европейские страны уже вступили в «прокси-войну» с Россией. В том числе швейцарский военный аналитик Мишель Висс, перевод статьи которого, вышедшей в газете Neue Zürcher Zeitung (NZZ), публиковал деkoder.

Корректно ли называть происходящее «прокси-войной»? Насколько вообще велика военная помощь Украине? Та же NZZ поговорила об этом с социологом и публицистом Вольфгангом Софски, который много лет изучает проявления социального насилия и террора и считает, что поводов для упреков в адрес Германии более чем достаточно.

Господин Софски, внимание политиков и СМИ всего мира приковано к войне в Украине. Но можно ли, находясь вдалеке от конфликта, хотя бы примерно представить себе происходящее в Харькове, Одессе, Херсоне?

Мы — сторонние наблюдатели, мы можем послушать короткое интервью с человеком, чей дом был разрушен снарядом, или мельком взглянуть на карту военных действий. Вот и все. О стратегии сторон в этой войне можно только догадываться. O тактических перемещениях известно мало, а о том, как это ощущается на месте, мы не имеем представления вовсе: об оглушительном шуме взрывов, о боях в окопах, в жилых домах и в подвалах, о грязи, голоде, крови, об оторванных конечностях, о криках раненых, о ярости, страхе, горе, апатии.

Россия — агрессор, а Украина держит оборону: это действительно два разных вида войны?

Это война, поскольку это действия, совершаемые обеими сторонами. Но есть разница и асимметрия в целях, средствах и мотивах.

В чем проявляется эта разница? 

Война идет на территории Украины, а не в России. Если бы агрессор прекратил насилие, то войны бы не было. А если перестанет обороняться украинская армия, не станет самой Украины. Это война между деспотией и демократией, пусть и несовершенной. Россияне бьются за уничтожение Украины, украинцы — за то, чтобы выжить как нация, как народ.

В России не согласились бы с тем, что они хотят уничтожить всю Украину.

Российская пропаганда чего только не рассказывает. Я же не говорю, что они хотят убить все 44 миллиона украинцев, однако они уничтожают все, что необходимо для выживания, и хотят полностью включить территорию Украины в великорусскую империю, то есть устранить украинское государство и нацию. В этом смысле это — война на уничтожение.

Россияне уничтожают все, что необходимо для выживания, и хотят полностью включить территорию Украины в великорусскую империю

В чем заключается военная стратегия России?

После поражения под Киевом российская армия до сих пор вела затяжное наступление на востоке и юге, обладая там большим превосходством в дальнобойном оружии. Снаряды и крылатые ракеты могут — прицельно или не прицельно — бить всюду. Это терроризирует все общество, в том числе на западе страны, во Львове. Русские относительно произвольно уничтожают обустроенную среду обитания, квартиры и дома, объекты инфраструктуры и материальной культуры, образовательные учреждения, музеи, язык. Они занимаются пытками и казнями мирных жителей в захваченных городах и деревнях. Точное количество массовых убийств и захоронений до сих пор неизвестно. Но Буча — далеко не единичный случай. Возможно, они не хотят убивать всех жителей подряд, но украинцев хотят ликвидировать как украинцев лишь потому, что они украинцы и считают себя таковыми. Этот народ и его национальное государство должны исчезнуть с карты мира.

В российский нарратив, согласно которому украинское правительство прежде подавляло русских на украинской территории, вы, конечно, не верите?

Один из простейших методов военной пропаганды — это утверждение обратного. Агрессор представляет себя невинной жертвой, вынужденной защищаться. А тот, кто на самом деле лишь защищает себя, провозглашается злобным нацистом. Россия обвиняет украинское руководство в нацизме, в то время как фашистские черты проявляются именно в том, какие методы репрессий и ведения войны использует сама российская деспотия. Ведь путинизм — это не просто безобидная «автократия». Репрессивный аппарат огромен, и меры принимаются драконовские: действуют лагеря, закрыты все независимые СМИ, общество пребывает в состоянии постоянной мобилизации, государственный аппарат и бизнес состоят из послушных исполнителей, тайная полиция вездесуща, а более 200 тысяч «нацгвардейцев» служат Путину личными преторианцами.

Часто можно услышать, что война «расчеловечивает» — и чем дольше она длится, тем сильнее. Это действительно так?

В экстремальных условиях войны Homo sapiens показывает все свои лица и гримасы: и жестокость, и храбрость, и трусость, и тягу к разрушению, и альтруизм, готовность жертвовать собой ради других.

Запад поддерживает Украину оружием и деньгами, единодушно заверяя в своей солидарности. Что означает солидарность в условиях захватнической войны?

Солидарность означает всеобщую поддержку того, кто попал в беду, без оглядки на собственные затраты. В случае с Украиной солидарность — это предоставление обороняющейся стороне необходимых материальных и военных ресурсов для успешной обороны, то есть для отражения атаки агрессора. Все остальное — пустая болтовня, но как раз в этом Германия — большой мастер.

Канцлер Германии Олаф Шольц считает заслугой своего правительства, что Украине оказывается «масштабная поддержка: финансовая, экономическая, гуманитарная, политическая и не в последнюю очередь поставками оружия».

Я ведь не спорю с тем, что Германия поставила 10 тысяч спальных мешков, 28 тысяч касок, 100 километров детонирующего шнура и 500 ракет Stinger. Что касается тяжелого вооружения, то на данный момент поставлено пять зенитных установок Gepard, три реактивные системы залпового огня и несколько самоходных артиллерийских установок, которые уже пришли в негодность. Обмен танками с Польшей, Чехией и Словакией не состоялся. Не был одобрен и экспорт десятков отремонтированных и уже готовых к отправке боевых машин пехоты и танков. Без конца слышны отговорки, ложь и пустые обещания. Тут впору говорить не о солидарности, а о намеренном непредоставлении помощи.

Видите ли вы некую общую цель, которую Запад ставит перед собой в Украине? Кто-то говорит, что нельзя дать России победить, кто-то — что победу должна одержать Украина. Насколько тут велика разница?

Насколько я могу судить, у так называемого «Запада» единой цели нет. Американцы и британцы хотят, чтобы Украина победила. Германия не хочет окончательно испортить отношения с Россией. Вообще, войны заканчиваются либо патовой ситуацией без победителей и проигравших, либо победой одних и поражением других. Когда говорят о том, что Россия не должна победить, — это очень двусмысленная, если не коварная, формулировка: она не предполагает, что Путин должен потерпеть поражение, вместо этого обсуждается некая патовая ситуация. На основании чего следует отказ в поставках тяжелого вооружения.

Без конца слышны отговорки, ложь и пустые обещания. Тут впору говорить не о солидарности, а о намеренном непредоставлении помощи.

Как можно было бы сформулировать цели этой войны более конкретно? 

Однозначными были бы следующие военные цели: во-первых, ослабить российского агрессора настолько, чтобы он либо добровольно, либо вынужденно покинул территории, принадлежащие украинскому государству. Во-вторых, все военные преступления и акты геноцида должны быть расследованы, а виновные на всех уровнях — привлечены к ответственности. В-третьих, предстоит решить вопрос о возмещении Россией причиненного Украине ущерба.

Можно ли действительно говорить об актах геноцида? Имеются ли для этого достаточные доказательства? 

Необходимо расстаться с представлением о том, что геноцид — это только когда есть лагеря смерти с крематориями. Достаточно уже самого факта единовременного убийства большой группы людей либо уничтожения физических, социальных и культурных условий для выживания такой группы. Я называю это ведением войны методами геноцида: когда уничтожается жилье, вся жизненно важная гражданская инфраструктура, например больницы, объекты водоснабжения и энергетики, детские сады, школы и университеты, коммерческие предприятия, театры, музеи и так далее, то есть когда разрушаются все объекты общественной жизни, не имеющие военного назначения. Плюс непосредственно массовые убийства и депортация сотен тысяч детей. Короче, все эти преступления вы сами можете увидеть, даже находясь вдалеке от происходящего, просто по фотографиям в СМИ. Надо только дать себе труд осознать происходящее.

Председательница Еврокомиссии Урсула фон дер Ляйен заявила, что украинцы сражаются еще и за Европу, за ценности ЕС, и готовы умереть за них. Это правдоподобная интерпретация?

Ну, столкновение ценностей — это все же немного высокопарно. Украинцы в первую очередь сражаются за самих себя, за независимость своей страны, за право на самоопределение, за собственную свободу, поскольку не хотят жить под российской тиранией. Они воюют за жизнь своих семей и друзей, а также за выживание своих боевых товарищей. Ради этого многие готовы отдать собственную жизнь. Я сомневаюсь, что многие немцы готовы стольким пожертвовать за свою страну и соотечественников. Другими словами, это не прокси-война, потому что европейцы, за которых в ходе нее якобы воюют, вряд ли бы захотели — и уж точно не смогли бы — пойти на такой риск ради своего собственного будущего.

Это не прокси-война, потому что европейцы, за которых в ходе нее якобы воюют, вряд ли бы захотели — и уж точно не смогли бы — пойти на такой риск

Есть и мнение, что свою прокси-войну ведут США, пытаясь защитить свои геополитические интересы за счет Украины. И крайне левые, и крайне правые сходятся во мнении, что США хотят расширить сферу своего влияния и влияния НАТО, а Украина для этого подходит как нельзя лучше.

Это опять-таки попытка выдать противоположность за факт. Здесь уже козлом отпущения становится НАТО, который едва ли способен защитить свою восточную границу традиционными видами вооружения. США, понятное дело, в любом случае всегда во всем виноваты. А любая международная ситуация описывается только в терминах сфер влияния «великих держав». При этом вовсе не учитывается тот факт, что все без исключения страны Восточной Европы были просто счастливы спастись от российского деспотизма. На самом деле, Россия хочет отыграться за поражение 1989 года и вернуть себе потерянные территории или оставить себе возможность двинуться туда позже. Следующими в списке на завоевание после Украины значатся страны Балтии, Молдова, Грузия и Центральная Азия.

По мнению Хенрика М. Бродера, немцы не могут понять «людей, готовых сражаться и умирать, чтобы быть свободными», потому что среди самих немцев в последнее время растет «антипатриотизм». Согласны ли вы с этим?

Немецкая идеология — вопрос сложный. Но когда в последний раз немцы по-настоящему боролись за свою свободу? В наполеоновских «освободительных войнах», на нескольких баррикадах в 1848, 1918, 1953, 1989 годах? В войнах этих дело было в завоевании, а не в борьбе за свободу! С 1945 года Западная Германия поручила защиту собственной свободы США; а в Восточной Германии никакой свободы и не было. После 1989 года немцы всерьез поверили, что время войн и деспотизма навсегда в прошлом. Невероятная историческая глупость.

Россия хочет отыграться за поражение 1989 года и вернуть себе потерянные территории или оставить себе возможность двинуться туда позже

Часто именно историей оправдывают территориальные претензии, так же, как и чью-то поддержку. Получается, мы не извлекаем уроки из прошлого, а используем его как инструмент пропаганды для самых разных целей?

История рассказывает о тех фактах из прошлого, которые можно установить достоверно. Все остальное — легенды, мифы, анекдоты, литература. Поэтому история как наука о фактах важна для проверки и корректировки чьих-то мнений, пожеланий и пропагандистских аргументов. Можно и надо ли обосновывать те или иные притязания на основе фактов — это уже другой вопрос. Как известно, из фактов самих по себе не следуют никакие нормативные утверждения. Тем не менее видеть в истории «magistra vitae» — желание достойное, ведь каждое поколение, как известно, совершает собственные ошибки, и не столь уж редко те же ошибки уже совершали ваши предки.

Читайте также

«Газовый кризис великолепно подходит для ультраправой мобилизации»

«К “фашизму” и “Гитлеру” это никакого отношения не имеет»

«Война в Украине — это не конфликт двух имперских проектов»

Швейцарский взгляд: ЕС ведет рискованную игру с Россией

Как поход Кремля против «гендера» привел российскую армию в Украину