дekoder | DEKODER

Journalismus aus Russland und Belarus in deutscher Übersetzung

Spenden

  • Пятнадцатый признак фашизма

    Пятнадцатый признак фашизма

    Original by Андреас Герлах on Geschichte der Gegenwart
    Translation by Anonymous

    Вот уже несколько лет в некоторых немецких СМИ и телешоу на разные лады то и дело повторяют один и тот же вопрос: а есть ли еще в Германии свобода слова? Можно ли говорить все, что захочешь? Сомнения в этом проникли и в широкие круги немецкого общества: 44% участников опроса, проведенного в 2023 году, заявили, что, высказывая собственную точку зрения, следует быть осторожными. Между тем в свежем рейтинге свободы прессы, ежегодно публикуемом организацией «Репортеры без границ», Германия занимает десятое место (у России — 162 место из 180 стран).

    Правда, причин для тревоги хватает и внутри журналистского сообщества. Высокое место в рейтинге «Репортеров без границ» обеспечивается отсутствием ограничений на распространение информации и мнений — но он не учитывает того, что именно отсутствие ограничений может угрожать влиянию СМИ, придерживающихся стандартов, принятых в журналистской профессии. Звучит парадоксально, но на самом деле объяснимо: еще несколько лет назад эксперты были обеспокоены тем, что контент, размещаемый в соцсетях и блогах, не проходит качественной редакционной проверки, чем легко могут воспользоваться пиарщики корпораций, которые хотят выдать рекламу за объективную информацию. Теперь ясно, что так же действуют и те, кто создает и воспроизводит радикальные, антидемократические нарративы. Распространение в Германии так называемых альтернативных СМИ, прежде всего правого толка, — яркий тому пример.

    Но тогда почему именно крайне правые чаще других говорят о том, что свобода слова в Германии под угрозой? Об этом размышляет Андреас Герлах в статье для Geschichte der Gegenwart.

    Подписывайтесь на наш телеграм-канал, чтобы не пропустить ничего из главных новостей и самых важных дискуссий, идущих в Германии и Европе. Это по-прежнему безопасно для всех, включая граждан России

     

    После встречи в Потсдаме больше нельзя закрывать глаза на то, к чему стремятся современные правые и неофашисты, — к уничтожению принципов правового государства в собственных интересах. Причем сама потсдамская встреча не оказала практически никакого влияния на уровень поддержки правых партий. И важно время от времени — а сейчас в особенности — задаваться вопросом о том, что такое фашизм, на каких принципах он зиждется и как нанести ему поражение? Ведь победа над ним — возможна.

    Многие теории фашизма стремятся дать определение этому понятию, выделив несколько ключевых элементов. При этом большинство из них обращается к определенным историческим обстоятельствам или отдельным общественно-политическим характеристикам фашизма. В итоге часто складывается ощущение, что возможен один единственный и неповторимый фашизм, не подверженный изменениям.

    Подобная точка зрения не учитывает, что фашистские движения XX столетия развивались с течением времени. Так, идеологи немецкого фашизма изначально фиксировались на Германии, и только впоследствии фокус их идеологического внимания сместился сначала на [древних] германцев, а затем на так называемых арийцев. Итальянскому фашизму при Муссолини на раннем этапе были свойственны антимонархизм и социальная направленность, но затем на передний план начали выходить преимущественно капиталистические и промонархические идеи. Сравнение различных проявлений фашизма 1920–1930-х годов в Европе показывает, что говорить нужно о различных типах с отличающимися ключевыми элементами: режим Франко в Испании, уделявший огромное внимание католицизму, разительно отличается в этом отношении от немецкого фашизма, для которого было характерно враждебное отношение к церкви. Подобным образом различаются позднеимпериалистическое «Новое государство» в Португалии, правление венгерской национал-социалистической «Партия скрещенных стрел» и неолиберально-бюрократические авторитарные правительства в Южной Америке 1960–1970-х годов.

    Тем не менее к каждой из этих систем и к любому движению применим термин «фашизм». Эти сложные различия в рамках явления, именуемого фашизмом, с трудом поддаются описанию и, скорее, препятствуют сопротивлению возрождающимся фашистским движениям, рост популярности которых отмечается на протяжении последних лет в Европе.

    Вечный фашизм

    Именно поэтому столь значимым представляется небольшое эссе Умберто Эко «Вечный фашизм». Эко несколько иначе подходит к описанию фашизма. Он выделяет ни много ни мало 14 типических признаков фашистских движений и подчеркивает, что движение, партия или правительство можно определить как фашистское, даже если оно не соответствует каждой из них. В своих рассуждениях Эко опирается на определение «игры», предложенное Людвигом Витгенштейном,  и приводит следующую схему с авторским комментарием: 

    1                2                          3                  4

            abc         bcd          cde          def      

    «Предположим, перед нами набор политических группировок. Первая группировка обладает характеристиками аbс, вторая — характеристиками bcd и так далее. 2 похоже на 1, поскольку у них имеются два общих аспекта. 3 похоже на 2, 4 похоже на 3 по той же самой причине. 3 похоже даже на 1 (у них есть общий элемент с). Но вот что забавно. 4 имеет нечто общее с 3 и 2, но абсолютно ничего общего с 1. Тем не менее, благодаря плавности перехода с 1 на 4, создается иллюзия родства между 4 и 1» (цит. по: Эко У., Пять эссе на темы этики. Symposium, СПб, 2003. Стр. 66-78 — прим. дekoder'а).

    Эко выделяет 14 таких типических характеристик, или, другими словами, цепочку характеристик от a до n, имеющих основополагающее значение для определения понятия «фашизм». При этом в истории не было фашистского режима, который удовлетворял бы всем 14 характеристикам сразу. Ниже эти 14 признаков приведены списком, однако небольшое эссе Умберто Эко все равно вполне достойно того, чтобы прочесть его целиком:

    1. Культ традиции,
    2. Неприятие модернизма,
    3. Культ действия ради действия,
    4. Любая критика воспринимается как предательство,
    5. Прирожденная боязнь инородного,
    6. Фашизм всегда пытается опираться на фрустрированные средние классы,
    7. В основе фашизма заложена одержимость идеей заговора против идентичности,
    8. Враги фашизма рисуются в одно и то же время как и чересчур сильные, и чересчур слабые,
    9. Есть лишь бескомпромиссная борьба («Жизнь ради борьбы»),
    10. Массовый элитаризм,
    11. Всякого и каждого воспитывают, чтобы он стал героем («Культ героизма»),
    12. Культ мужественности — пренебрежение к женщине, преследование любых неконформистских сексуальных привычек, 
    13. Фашизм всегда строится на популизме в интересах большинства, 
    14. Фашизм говорит на Новоязе, то есть переиначивает смысл слов, использует эвфемизмы или оправдательные конструкции при формулировке собственных тезисов.

    При взгляде на этот список бросается в глаза, что Эко вовсе не упоминает характеристики, типичные для «классических» определений фашизма: культ вождя, милитаризм или антисемитизм выступают для него не сутью фашизма, а лишь вариациями одного или нескольких из названных им аспектов. Именно это делает определение «вечного фашизма» Умберто Эко столь современным. В сегодняшней реальности довольно редко встречаются режимы, основанные на фашистско-авторитарной идеологии, для которых — как в случае нынешней России — были бы характерны ярко выраженный культ личности или милитаризм. Эти аспекты, как правило, остаются в тени, а вот значительная часть из упомянутых выше 14 признаков применима к большинству новых правых партий, группировок и государств.

    Культ СМИ

    Эко называет собственное определение фашизма «размытым» (fuzzy), так как в зависимости от исторического и социального контекста некоторые из этих характеристик в конкретном случае могли проявляться, а некоторые — отсутствовать. Эко составил всесторонний перечень черт, наилучшим образом подходящий для того, чтобы распознать и описать фашистский режим. Однако этот список не исчерпывающий, его можно расширять — ведь современные разновидности фашизма движутся дальше, приобретая определенные черты, которых не было вовсе или которые изменились со временем.

    Одно свойство современного фашизма точно заслуживает добавления в список. Этот аспект был важен уже для первоначальных фашистских движений, сложившихся в первые десятилетия ХХ века, но сегодня, когда он ярче и значительнее, чем когда бы то ни было, его можно назвать пятнадцатым признаком фашизма, который всегда стремится использовать самые современные из доступных средств массовой информации для распространения своих идей. Фашизм влюблен в собственный образ, любуется собственными слоганами, активистами, плакатами, символами и заявлениями. Те, кто внимательно следит за развитием современных праворадикальных партий и группировок, вряд ли удивятся такому диагнозу: ни одна другая немецкая партия не активна в тиктоке так, как АдГ; твиттер был ключевым инструментом предвыборной кампании Дональда Трампа; российские интернет-тролли пытались повлиять на результаты выборов через социальные сети; усилия компании Cambridge Analytica, помогли республиканцам добиться решающего перевеса во время президентской кампании.

    Эко, кстати, упоминает, что фашисты были большими почитателями современных технологий вопреки собственному традиционализму, но игнорирует то, насколько интенсивно они пользуются современными им средствами массовой информации. Тут вместо Эко давайте обратимся к Вальтеру Беньямину. Его знаменитое эссе «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости» чаще всего воспринимают как теорию развития СМИ, демонстрирующую, как фотография, кино и искусство изменили свое время. При этом из виду упускается, что значительная часть этого искусствоведческого текста посвящена определению фашизма, и автор в итоге приходит к выводу, что фашизм учится использовать самые современные средства массовой информации, а также пытается применять их в собственных интересах. Главным образом во второй части эссе Беньямина содержится теория одержимости фашизма собственной представленностью в СМИ. Какую бы форму ни принимал фашизм, он всегда жадно следит за тем, как его изображают — в кино, на телевидении, по радио, в ток-шоу, в газетах, на таких платформах, как YouTube, фейсбук, твиттер и тикток. (К слову: по этому вопросу имеет смысл ознакомиться с менее известной «второй редакцией» эссе — текстом, опубликованном в седьмом томе Собрания сочинений автора, который еще не подвергся изрядно скорректировавшей его редактуре сотрудников Института социальных исследований. Беньямин пишет об «эстетизации политики, которую проводит фашизм». Фашизм во что бы то ни стало стремится к самовоспроизведению и воспроизведению своих протагонистов в медийном пространстве. Этот немаловажный аспект отсутствует у Эко, однако его вполне можно добавить к списку признаков. Более того, исключительно важно подчеркнуть значимость этой пятнадцатой характеристики: невозможно было бы представить выживание фашистских режимов, появление новых, достижение ими успеха на выборах, не используй они медиа.

    Геббельс, Бэннон, Маск

    Фиксация на собственном образе была характерна уже для раннего фашизма. Достаточно вспомнить гигантскую скульптурную маску Муссолини на фасаде дворца Палаццо Браски, где располагалась штаб-квартира его партии. Можно также заглянуть в дневники Йозефа Геббельса, который начиная с 1933 года описывал радио и его возможности прямо-таки с эротическим восторгом. 11 февраля 1933 года он сделал следующую запись : «Еду во Дворец спорта. Зал переполнен. На 10 площадях толпы людей. Во всем Рейхе около 20 миллионов слушателей. Меня встречают овациями. Для начала отчитываю прессу. Затем произношу по передатчику двадцатиминутное вводное слово. Выходит блестяще. Ни следа сценической лихорадки. Выходит Гитлер. Докладываю и передаю ему слово. Гитлер произносит изумительную речь. С резкими нападками на марксизм. В конце он впал в редкий ораторский пафос и закончил словом “аминь”! В этом сила, это работает. Эта речь воодушевила всю Германию. Массы во Дворце спорта впали в безумное упоение. Так должно быть и впредь». За несколько дней до этого: «Все средства в нашем распоряжении. Деньги у нас есть, радио подчиняется нам, речи Гитлера звучат на всех каналах, я веду репортаж». Или запись от 2 декабря 1940 года: «И весь народ, на фронте и на родине, сидит у радиоприемника».

    По записям Геббельса очевидно, что радио было для него не просто каким-то удобным СМИ; он восторгался им и считал практически ключевым инструментом для воодушевления всей Германии на поддержку Гитлера и фашизма. Восторженное отношение к силе медиа бытует и среди современных праворадикальных активистов. Только сегодня они говорят не о радио, а о тиктоке. Праворадикальный активист Эрик Аренс такими словами описывал силу алгоритмов тиктока на своем выступлении в Институте государственной политики, который уже закрыт: «Ощущение похоже на то, что, должно быть, испытывали в 1923 году, когда появилось радио. Я ловлю это каждый раз, когда открываю свои тикток-аккаунты».

    Наряду с радио необходимо упомянуть и кинематограф, которым так восхищались фашисты и который Беньямин абсолютно верно оценивал как инструмент эстетизации политики фашизма. Достаточно вспомнить пропагандистские фильмы Лени Рифеншталь.

    В августе 1933 года, всего через несколько месяцев после прихода к власти НСДАП, Геббельс представил «народный радиоприемник», к производству которого в обязательном порядке привлекли все профильные немецкие компании. Новый радиоприемник был таким дешевым для конечного потребителя, что практически каждый мог позволить себе его приобрести. Радиоприемники появились не только в каждом доме, но и в каждой забегаловке, в каждом кафе и даже на некоторых лестничных площадках, чтобы массы «впадали в безумное упоение». Тут уместно вспомнить слова Стива Бэннона, который во многих отношениях продолжает дело Геббельса или, по крайней мере, стремится выглядеть его продолжателем: «Демократическая партия не имеет значения. Настоящая оппозиция — это средства массовой информации». Борьба со СМИ ведется до тех пор, пока их не удается подчинить собственному влиянию.

    Отстаивать свободу слова до тех пор, пока ее не удастся отменить

    До самого своего прихода к власти фашисты делают вид, что отстаивают право на свободу слова, чтобы вынудить СМИ публиковать свою точку зрения. Фашисты хотят, чтобы их мнение воспринималось общественностью так же, как и мнение любой другой стороны.

    Однако с того момента, как какие-нибудь правые миллиардеры или партии приобретают, к примеру, Twitter, газету NZZ или какой-либо общественно-правовой телерадиоканал или входят в совет директоров таких медиа, их показная приверженность свободе слова куда-то испаряется — как это было в Польше, после приобретения целой медиаимперии во Франции или после покупки Twitter Илоном Маском.

    Современные правые, реакционные и зачастую откровенно фашистские движения обладают многими характеристиками из списка Умберто Эко, но важной характеристикой, которой можно было бы дополнить этот перечень, служит вечная фиксация на собственном образе и представленности в медийном пространстве. А потому именно там проходит главный антифашистский фронт XXI века. Нельзя допустить, чтобы фашисты захватили медийное пространство.

    Читайте также

    Верят ли немцы своему телевизору?

    «Если партия угрожает 24 миллионам — значит, она угрожает каждому»

    Парламент — не место для работы

    «Кремлю невыгодно, чтобы альтернативные медиа были связаны с ним напрямую»

    Что пишут: об успехах крайне правых и поражении красно-зеленых

  • Как криминальная статистика создает моральную панику

    Как криминальная статистика создает моральную панику

    Original by Бернд Белина on Geschichte der Gegenwart
    Translation

    Первым из немецких СМИ, которое получает от полиции отчеты о состоянии преступности за прошедший год, многие годы становится правоконсервативная газета Die Welt . За ней, как правило, следует таблоид Bild, входящий в тот же медиахолдинг "Axel Springer". В апреле нынешнего года после нескольких лет относительного затишья они вышли с громкими заголовками о резком росте числа насильственных преступлений, а также о необычайно высокой, превышающей половину от общего числа, доле преступных деяний, которые совершили иностранцы. Заголовки в том же духе разлетелись по другим, прежде всего региональным, СМИ и соцсетям, тему подхватывали политики: от «Альтернативы для Германии», в очередной раз потребовавшей ужесточения миграционной политики, до правящей СДПГ. И даже разъяснения самих представителей полиции о том, что публикуемые сведения следует рассматривать именно как отчет о ее работе, а не как объективный анализ преступности в стране, и что в категорию «иностранцев» попадает множество разных групп (не только мигранты, но и, например, туристы), лишь отчасти сбили медийную волну. Справедливости ради стоит отметить, что почти одновременно появились и статьи, объясняющие, как читать полицейские доклады так, чтобы в преддверии парламентских выборов 2025 года не ставить рост преступности в ряд многочисленных трудностей сегодняшней Германии. Профессор социально-экономической географии (географии человеческой деятельности) Франкфуртского университета Гете Бернд Белина, в сфере научных интересов которого лежит также критическая криминология, рассказывает об этом в статье для Geschichte der Gegenwart.

    9 апреля 2024 года МВД Германии представило актуальную статистику о состоянии преступности за 2023 год. И если в последние двадцать лет это ежегодное мероприятие удостаивалось лишь нескольких сообщений в СМИ, то в этот раз вокруг публикации разгорелась острая дискуссия. Тон задала министрка внутренних дел, заявившая на презентации документа о планируемых «жестких мерах» и «нулевой терпимости». Именно к этому — в особенности когда речь заходит об «иностранцах» и «молодежи» — призывают многие СМИ и политики (особенно правые). Что же случилось?

    Сам по себе рост зарегистрированных уголовных правонарушений не должен был вызывать столь острую реакцию, по крайней мере, если взглянуть на более широкий контекст. С 1993 года, когда была впервые опубликована единая статистика уголовных правонарушений по всей объединенной Германии, и до 2000-го уровень преступности понемногу снижался; затем, до 2004 года, слегка рос. Потом, с 2004-го по 2010-й, упал более чем на 10 процентных пунктов (п.п.), а до 2016 года снова медленно рос, оставаясь при этом на относительно стабильном уровне в течение нескольких лет. Наконец, с 2016-го по 2021-й показатели постоянно снижались, в общей сложности более чем на 20 п.п. На этом последнем этапе снижение на 2,3 п.п. в 2020-м и на 4,9 п.п. в 2021 году можно объяснить специфической ситуацией во время пандемии коронавируса. Однако в три предшествовавших года, то есть в «нормальных» условиях, показатели преступности снижались еще более заметно. В 2022 и в 2023 годах они снова подросли, но уровень преступности в прошлом году был по-прежнему ниже, чем на любом аналогичном отрезке с 1993-го по 2016-й. И если смотреть не на абсолютные числа зарегистрированных уголовных правонарушений (в конце концов, в 1993 году население Германии составляло 81,3 миллиона человек, а в 2023-м его численность оценивалась в 84,7 миллиона), а на их частотность, то картина будет схожей.

    В политических дискуссиях и в СМИ ежегодный отчет полиции трактуется именно как объективный показатель количества преступлений

    Тем не менее дискуссии, начавшиеся после презентации статистики за 2023 год, могли создать впечатление, что случилось нечто из ряда вон выходящее. В этой статье предпринята попытка разобраться в контексте и объяснить, что же такое статистика преступности (а это не более чем отчет о деятельности полиции), и показать, для чего она используется в настоящее время, — а это не что иное, как нагнетание моральной паники.

    Что попадает в статистику преступлений?

    Немецкий Индекс состояния преступности (нем. Polizeiliche Kriminalstatistik —PKS), так же как его одноименный эквивалент в Швейцарии, а также отчет Uniform Crime Report (UCR) в США, включает все уголовные правонарушения, регистрируемые полицией. Крайне важно понимать, что полиция сама решает, какие заявления регистрировать и как классифицировать то или иное деяние. Поэтому данные PKS и UCR основаны не на обвинениях, подтвержденных в суде, а на сообщениях третьих лиц или на том, что сама полиция обнаруживает в ходе своих проверок (например, незаконное хранение наркотиков или нарушение правил пребывания в Германии). Несмотря на то, что Федеральное ведомство уголовной полиции из года в год подчеркивает, что статистика PKS не отражает реального состояния преступности, в политических дискуссиях, так же как и в СМИ, ежегодный отчет регулярно трактуется именно как объективный показатель количества преступлений — и этот год не стал исключением.

    Прежде чем попасть в статистику PKS или UCR, то или иное деяние проходит четыре стадии оценки. Во-первых, на наличие закона, который был бы нарушен. Только в этом случае деяние можно трактовать как «объективно преступное». И не само по себе, а в контексте уголовного права. Будет ли, например, «причинение смерти» считаться уголовным правонарушением, зависит, помимо прочего, от того, было ли оно совершено в рамках самообороны, защиты отечества или из «низменных побуждений». В Германии по-прежнему спорными остаются, например, вопросы о том, как расценивать изнасилование в браке или хранение марихуаны, причем за последние десятилетия правовая ситуация в этих сферах существенно изменилась.

    Во-вторых, чтобы включить «объективно преступное» деяние в статистику, оно должно быть расценено кем-то как уголовное правонарушение, то есть оказаться и «субъективно преступным». Драка в баре, вынос канцелярских принадлежностей с рабочего места или употребление запрещенных наркотиков превращаются в причинение телесных повреждений, кражу или нарушение законодательства об обороте наркотических средств только в том случае, если хотя бы один человек воспринимает их именно так, а не как частное дело, незначительный проступок и т. п.

    В-третьих, об этом «субъективно преступном» деянии должны сообщить в полицию. И, наконец, в-четвертых, полиция решает, как классифицировать деяние. В том случае, если сотрудники полиции сами стали свидетелями преступного деяния или выявили его в ходе надзорных мероприятий, то третья и четвертая стадии совпадают со второй (с «субъективной оценкой» деяния).

    На каждой стадии фиксации систематически происходят искажения и возникают лазейки для целенаправленного вмешательства в то, как составляются показатели преступности. На первой стадии — это изменения законодательства, криминализирующие или декриминализирующие определенные действия. На второй стадии определенную роль играют индивидуальные, а также распространенные в обществе паттерны мышления — иными словами, зачастую предрассудки и/или личные интересы. Например, восприятие человека как малообеспеченного или приезжего повышает вероятность, что его действия другие люди истолкуют как «преступные». На это можно повлиять и идеологизированной продукцией, и целенаправленным нагнетанием моральной паники, маркируя, например, детей и подростков или всех «иностранцев» сразу как «криминогенные» группы.

    Готовность жертв и свидетелей сделать заявление значительно выше, если предполагаемые преступники явно не немцы

    На третьей стадии фиксации решающее значение имеет поведение граждан, то есть их готовность обращаться в полицию. Это, в свою очередь, сильно зависит от таких факторов, как место происшествия, возраст, пол потенциальных заявителей, их принадлежность к той или ной социальной группе, правовые основания для пребывания в стране, а также наличие или отсутствие у них миграционных корней. Дополнительную роль играет уровень доверия к полиции и системе правосудия, степень нанесенного ущерба, наличие времени и возможности сообщить о преступлении. Нередко подача заявления в полицию зависит от того, есть ли у пострадавшего страховка (например, в случае кражи велосипеда). Опросы потерпевших в Германии показали, что в полицию сообщали примерно в половине случаев, имевших признаки преступления. При этом готовность жертв и свидетелей сделать заявление была значительно выше, если предполагаемые преступники явно не были немцами.

    Статистика и политика

    Важнее всех, однако, четвертая стадия, на которой полиция принимает заявления и классифицирует их. Полицейское ведомство может использовать высокий уровень преступности в качестве доказательства недостатка у себя ресурсов, а низкий — как подтверждение своей качественной работы. К любой из интерпретаций можно прибегнуть в зависимости от политической ситуации в качестве аргумента для предоставления дополнительных средств. Не последнюю роль могут играть и карьерные соображения. После того как в 1983 году рассмотрение краж велосипедов в Бремене было передано из уголовного розыска в полицию общественной безопасности, среднегодовое количество зарегистрированных случаев снизилось на 7,5 процентных пункта — вопреки общенациональной тенденции. Бывший глава бременской уголовной полиции позже объяснил это тем, что заявления попросту игнорировались, поскольку считалось, что снижение количества зарегистрированных краж будет вознаграждено начальством.

    Политики могут использовать как рост, так и стабильно высокий уровень преступности для оправдания новых законов и мер, а иногда — как доказательство неустанной работы полиции: мол, если открывается такое количество «дел», то контроль и надзор, значит, налажены. Противоположная динамика дает основания говорить о хорошей работе полиции, которая успешно предотвращает преступления, или наоборот — служит аргументом в пользу расширения штатов, чтобы сотрудники активнее заводили дела.

    Показатели преступности используются и в конкуренции между городами. В прощальной речи на посту мэра Нью-Йорка в 2001 году Рудольф Джулиани, только что ставший «Человеком года» по версии журнала Time за работу с последствиями 11 сентября, использовал данные UCR для высмеивания (либеральной) стратегии полиции Бостона, чтобы превознести успех «своей» (репрессивной) стратегии нулевой толерантности. Как неоднократно демонстрировали исследования ученых-криминологов, стратегия эта, помимо прочего, заключалась в преследовании явно малоимущих (и, в основном, чернокожих) людей за незначительные или выдуманные правонарушения, в сокрытии данных и, по всей видимости, в отклонении заявлений об изнасилованиях.

    Классификация правонарушений также имеет значение. Более того, это, вероятно, самый существенный способ повлиять на статистику исходя из конкретных интересов. Если деяние классифицируется как «неиндексное» в США или как «административное правонарушение» в Германии, оно не включается в соответствующие статистические отчеты этих стран (UCR или PKS) — помогая сформировать представление, что уровень преступности снижается. Если, наоборот, то же деяние учтут как «индексное» в США или как «уголовное правонарушение» в Германии, это повлияет на статистический рост преступности. Когда поступает сообщение о драке в баре, полицейские сами решают, считать ли это попыткой непреднамеренного убийства, нанесением тяжких телесных повреждений или причинением легкого вреда здоровью. В первом случае это правонарушение появится в PKS в общей сборной категории «Преступления убийства», в которой суммируется все: и преднамеренные убийства, и покушения на убийство, и причинение смерти по неосторожности, которое в СМИ часто приравнивается к убийству. Если же полицейские классифицировали драку как причинение легкого вреда здоровью, то, например, в США это событие в UCR не окажется вовсе, поскольку в индекс попадают только те случаи, где имеются тяжкие телесные повреждения.

    Cтатистика — это просто способ использовать конструкт под названием «уровень преступности» в политической игре

    Из-за таких особенностей классификации следует с осторожностью относиться к историям успешной борьбы с преступностью. В Чикаго с 1991 по 1998 годы число «индексных» преступлений сократилось на 19 процентных пунктов, в то время как число «неиндексных» правонарушений выросло на 17,8 п.п. Основной причиной роста последних стали деяния, связанные с оборотом наркотиков. Полиция интерпретировала обе тенденции в свою пользу: якобы органы правопорядка не только предотвращали серьезные преступления, но и активнее преследовали даже мелкие правонарушения. Альтернативное объяснение, которое напрашивается само собой, заключается в том, что деяния, число которых было более или менее стабильным, классифицировали иначе только для того, чтобы рассказать об этой истории успеха.

    Подводя итог, следует отметить, что с учетом многочисленных факторов, влияющих на производство статистики, публикуемые данные не позволяют делать какие-либо выводы о реальном уровне опасности в стране или городе. Скорее, такая статистика — это способ тем или иным образом использовать конструкт под названием «уровень преступности» в политической игре, чтобы изменить соотношение заинтересованных сил или реализовать какие-то планы. В реальности статистика преступности — не более чем очередной отчет о деятельности полиции, где сообщается, какие заявления были приняты в работу.

    Нагнетание паники

    Тем не менее статистические отчеты о состоянии преступности неоднократно использовались для разжигания паники. И сегодня мы вновь становимся свидетелями этого. В последний раз похожая ситуация в Германии наблюдалась в конце 1990-х годов, когда «преступления, совершаемые иностранными гражданами», и «молодежная преступность» также были главными внутриполитическими темам. В те времена правящая СДПГ пыталась изобразить себя партией закона и порядка, чтобы отбить нападки по этому поводу со стороны партии ХДС/ХСС, традиционно уделявшей этим вопросам особое внимание.

    Получится ли представить «молодежь» и «иностранцев» как угрозу для Германии, чтобы затруднить миграцию, вызвать у населения страх и отвлечь его внимание от других проблем?

    Презентация PKS на протяжении нескольких лет была важным днем в предвыборной борьбе партий, в ходе которой они с завидным упорством пытались превзойти друг друга в требованиях «жестких действий» и «нулевой терпимости», часто со ссылками на якобы успешную полицейскую стратегию Нью-Йорка. После нескольких лет подобных разговоров, обернувшихся в ряде случаев ужесточением законодательства, в нулевые и десятые полемика о «преступности» и ее статистике несколько утихла — в конце концов, не было никакого существенного роста, который можно было бы обсуждать. Начиная с 2010-х годов в общественных дискуссиях даже стала звучать осторожная критика политики «закона и порядка», вплоть до призывов к частичной декриминализации. В 2020 году, после протестов Black Lives Matter, по обе стороны Атлантики на первый план вышла проблема расизма в полиции. Однако одновременно и АдГ , подъем которой с середины 2010-х годов в значительной мере основан на сочетании расизма и идей «закона и порядка», и ХДС/ХСС после Меркель, и пришедшая к власти СДПГ вновь начали играть на страхах населения по поводу «иностранцев» и «молодежи». В таком контексте дебаты о немецкой полицейской статистике 2023 года ставят на повестку вопрос, получится ли (в очередной раз) представить «молодежь» и «иностранцев» как угрозу для Германии, чтобы затруднить миграцию, вызвать у населения страх и отвлечь его внимание от других проблем. А их достаточно: бедность, стоимость жилья и энергии, социальное и территориальное неравенство в стране, а также резкий рост благосостояния меньшинства во время пандемии коронавируса.

    Читайте также

    «Крайне правые в Германии — союзники или агенты Кремля?» Спрашивали? Отвечаем!

    «Осознанное отношение общества к ухудшениям уже было бы прогрессом»

    «Если партия угрожает 24 миллионам — значит, она угрожает каждому»

    Что пишут: о «частичной легализации» марихуаны

    Что пишут: о поляризации и расколе немецкого общества

  • Три лика современного антисемитизма

    Три лика современного антисемитизма

    Original by Алейда Ассманн on Geschichte der Gegenwart
    Translation

    Резкая эскалация вооруженного конфликта на Ближнем Востоке, которая последовала за террористической атакой ХАМАС на Израиль 7 октября 2023 года, повлияла и на немецкую политику. В ответ на резню, устроенную боевиками, захват ими сотен заложников и ракетные атаки израильские власти начали военную операцию в Секторе Газа. Война уже сейчас привела к гибели тысяч его жителей, в том числе мирных. В Германии с 7 октября идут массовые демонстрации и звучат острые заявления в поддержку каждой из сторон конфликта — и впервые в современной немецкой истории так громко выступают критики Израиля, самое умеренное обвинение которых состоит в непропорциональном применении силы. В ответ на это зазвучали предостережения о растущем антисемитизме — в стране, которая совершенно закономерно выстроила свою культуру памяти вокруг темы национал-социализма. Дискуссии о войне в Газе нередко переходят в прямые взаимные обвинения в адрес политиков и публичных интеллектуалов.

    Громким эхом именно этих дискуссий стала, например, история с вручением премии имени Ханны Арендт журналисту Маше Гессен. После публикации эссе Гессен, в котором Сектор Газа сравнивается с еврейскими гетто в Европе, Фонд имени Генриха Белля и город Бремен, финансирующие премию, отказались вручать 10 тысяч евро Гессен. Позже решение было скорректировано, но вручение прошло в закрытом режиме под охраной полиции. 

    Немецкая исследовательница Алейда Ассманн, изучающая культуру памяти в Германии и в других странах, в своей статье для Geschichte der Gegenwart предостерегает от упрощенной трактовки понятия «антисемитизм», которая позволяет использовать его как ярлык против политических противников и неугодных групп, одновременно снимая с себя ответственность.

    Юваль Ной Харари в интервью изданию Zeit Online высказал пожелание, на которое я хотела бы ответить своей статьей. Под конец его спросили о надеждах. Он ответил: «Невозможно сейчас говорить об этом, потому что израильтяне и палестинцы погружены в свою боль и не в силах принять боль и чувства других. Но именно этого я жду от остального мира, в частности от людей в Германии. Не поддавайтесь интеллектуальной и эмоциональной лени, всякий раз замечая только одну сторону этой ужасающей реальности! Сохраните пространство для будущей мирной жизни, так как сейчас нам не под силу открыть его». 

    Насколько сейчас, после событий 7 октября, растеряно немецкое общество в отношении понятия «антисемитизм», продемонстрировало интервью Хуберта Айвангера баварской радиостанции BR 27 октября. Журналистка — возможно, несколько наивно — спросила его, что он думает об антисемитизме в нашей стране. Ответ был недвусмысленным. По его словам, с ним-то эта проблема, конечно же, никоим образом не соотносится, зато связана с теми людьми, которые иммигрировали в нашу страну. Он запустил в ход новую формулу «импортированного антисемитизма» и направил все свое возмущение на бесконтрольную иммиграцию и ту опасность, которая якобы исходит от мигрантов в Германии. В его ответе прозвучал резкий выпад против миграционной политики нынешней «светофорной» коалиции, на которую он возложил всю ответственность за эту проблему. 

    Для такого типа аргументации социолог Райнер Марио Лепсиус ввел термин «экстернализация». С ее помощью можно избавиться от тяжкого бремени, просто переложив его на чужие плечи. Этот рецепт отлично сработал и в этом случае, поскольку, судя по всему, Айвангер получил голоса избирателей не вопреки, а скорее благодаря той самой листовке, которую в молодости ему довелось распространять. Избирателям, очевидно, пришлось по вкусу, что Айвангер не стал каяться и дистанцироваться от своих давних отвратительных антисемитских высказываний, а наоборот, немедленно перешел в атаку, заговорив о ведущейся против него «грязной клеветнической кампании». В глазах избирателей Айвангер гордо сопротивляется унизительным идеологическим проверкам и требованиям показного послушания. Его решительность явно импонирует многим избирателям, которые не поддерживают немецкую культуру памяти и видят в ней моральную принудиловку. Выходит, антисемитизм помогает побеждать на выборах в Германии! Было бы наивно полагать, что немецкая культура памяти по сути своей устойчива и всепроникающа даже в условиях трансформации общества.

    Какие объяснения такой позиции можно найти? Это совсем не сложно. Многие в этой стране продолжают жить во времена Аденауэра, Штрауса и Коля с их политикой «итоговой черты». Главное правило той эпохи — национал-социализм принадлежит истории, для нас это все в прошлом, ни слова больше, незачем вновь и вновь извлекать эту историю на свет божий, пора уже наконец все забыть!

    Все, кто думает подобным образом, а таких явно немало, не совершили вместе со всей страной тот поворот, который случился в Германии в 1990-е. Я называю это поворотом от итоговой черты к линии разделения. Ведь если забвение не требует никаких перемен, то благодаря разделительной линии можно начать делать нечто противоположное: заняться активным вспоминанием времен национал-социализма, поиском нового взгляда на вещи, проработкой прошлого и отстраиванием от него. 

    9 ноября 2023 года, выступая в берлинской синагоге Бет-Цион, Олаф Шольц сказал: 

    «Антисемитизм в любой форме отравляет общество. И мы не должны разбирать, стоят ли за ним политические или религиозные мотивы, идет ли он с левого фланга или с правого, притворяется ли он искусством или научным дискурсом, взращивался он столетиями здесь или пришел к нам извне». 

    Но пример Айвангера показывает, как один антисемитизм может затмить другой. Именно поэтому нам необходимо как можно скорее отделить одно от другого и третьего, разобравшись в разных видах антисемитизма и в истории каждого из них. Я предлагаю различать три антисемитских дискурса: наш собственный доморощенный праворадикальный антисемитизм, исламский антисемитизм и левый антисемитизм. 

    Доморощенный праворадикальный антисемитизм

    … укоренен в западном христианстве и имеет двухтысячелетнюю историю. Основная константа — это первоначально христиански мотивированная юдофобия, которая продолжила жить в секуляризованной форме в виде националистической идеологии «крови и почвы» и расистских теорий заговора. Представление, согласно которому евреи в целом должны рассматриваться как корень всех зол и что от них исходит особая угроза этногенетической «субстанции» других народов, обрело новую жизнь в ненавистнических постах, гуляющих в правоэкстремистских кругах; оно воспроизводится в дискурсе так называемых рейхсбюргеров и звучит на рок-концертах. В Германии не только появляется все больше антисемитских символов и граффити — прямое насилие против евреев тоже заметно выросло. 

    Несмотря на то, что ненависть к евреям охватывала и другие европейские народы, среди представителей которых находились помощники, иногда соучастники массовых преследований и убийств евреев, нет сомнений и в том, что происхождение Холокоста — немецкое. По окончании войны это чудовищное преступление против человечности со всем грузом исторической ответственности за него только постепенно стало осознаваться во всей своей полноте. Лишь начиная с 1990-х годов в Германии появилась новая форма культуры памяти. Содержательно она реализуется в трех измерениях: 

    1. Добровольное обязательство распространять знание об исторической вине и ответственности за это «крушение цивилизации» (термин, предложенный историком Даном Динером).
    2. Сопереживание евреям, пострадавшим в любой точке мира. 
    3. Признание, что национальные интересы Германии состоят в том, чтобы выступать на всех уровнях, включая политический, за безопасность евреев в Израиле. 

    Антисемитизм крайне правых обычно проявляется в форме отрицания или преуменьшения масштабов Холокоста. Примером может служить судебный процесс между Дэвидом Ирвингом и Деборой Липштадт, проходивший в Лондоне в 2000 году. Не в последнюю очередь ради того, чтобы противодействовать таким отрицателям Холокоста, в январе 2000 года в Стокгольме был основан Международный альянс в память о Холокосте (IHRA), в котором Германии отведена особая роль. Архитектор альянса — израильский историк, один из основателей «Яд Вашема» Иехуда Бауэр. Цель альянса и принятое его участниками обязательство — нести память о Холокосте под слоганом «Никогда больше» в новый век и новое тысячелетие, чтобы эта память сохранялась для следующих поколений в памятниках, музеях и образовательных учреждениях. Германия с ее огромной и неизбывной виной находится в центре этой организации, что, естественно, накладывает и политические обязательства активно поддерживать существование и безопасность Израиля. 

    Такие прочно устоявшиеся институциональные структуры позволяют говорить о том, что сегодня целый ряд государств, и в особенности Германия, живут в мире «пост-Холокоста». «Пост-» в данном случае означает не просто «после», но и «в тени, то есть под влиянием событий». Для немцев Холокост стал определяющим историческим событием, которое в одной только истории не остается, продолжая определять немецкую идентичность. Этим ключевым событием определяется не только прошлое страны, но и самосознание ее жителей и жительниц, и их будущее. Ключевое событие — это больше, чем нарратив. Нарратив — это интерпретация, которую всегда можно оспорить и заменить. Историческое событие, однако же, легло в основу национальной идентичности. Как евреи и еврейки в результате катастрофы Шоа вынуждены были по-новому осознать себя в этом качестве, так же немцы и немки вынуждены были пересоздавать себя в результате Холокоста. Признание этого неотъемлемого свойства национальной идентичности так же обязательно для немецких политиков, как и для мигрантов, ищущих и нашедших новую родину в этой стране. 

    Исламский антисемитизм

    Ненависть к евреям никогда не играла особой роли в истории ислама. Еврейское меньшинство так же, как и мусульманское, было изгнано из Испании, и они довольно долго мирно сосуществовали в своих диаспорах. Ситуация изменилась после создания государства Израиль на Ближнем Востоке. И теперь новая форма юдофобии обнаруживает себя на демонстрациях мусульман. Исторически у нее нет ничего общего с антисемитизмом европейских христиан. Поэтому мы должны яснее проводить различия между ненавистью к евреям с одной стороны и политической реакцией на основание государства Израиль со стороны его соседей. Мусульмане за свою долгую историю не знали подобной ненависти к евреям и не несут ответственности за Холокост. Совсем напротив: единственная страна в Европе, где во время Второй мировой войны не был убит или выдан убийцам ни один еврей, — это Албания. Прочесть об этом можно на сайте «Яд Вашем». В чем было отличие? Албания была страной с мусульманским правительством. Мы, немцы, не имеем права проецировать наш собственный антисемитизм на палестинцев. Наоборот, на нас лежит ответственность признать особенности их истории и ситуации вне зависимости от наших обстоятельств. Free Palestine from German guilt («Освободите Палестину от немецкого чувства вины») — этот слоган нужно понимать очень буквально: вместо того, чтобы перемешивать и сравнивать совсем разные истории, как это делает Клаудиус Зайдль в статье, опубликованной в газете FAZ 25 октября 2023 года, — нужно, наоборот, особенно четко их различать. 

    Один еврейский коллега объяснял, что нам, немцам, стоило бы проводить более четкое различение двух миров: «пост-Холокоста» и «пост-Накбы», в котором центры тяжести совсем другие. В 1945 году освобождение концентрационных лагерей положило конец Холокосту, а спустя три года, в 1948 году, в ходе войны за независимость Израиля от британского мандата было основано государство Израиль. Это событие стало прямым следствием Холокоста, потому что совершенно очевидно стало, что евреям жизненно необходимо безопасное пристанище в виде собственного государства. Возникновение государства Израиль в 1948 году среди прочих последствий имело одно, которое до сих пор остается источником проблем, а именно — бегство и изгнание 700 тысяч палестинцев, которые к тому времени столетиями жили в регионе. Они вынуждены были в спешном порядке покинуть свои дома и с тех пор хранят ключи от этих домов как символы исторического события, ставшего для них буквально ключевым, переходящим из поколения в поколение. 

    Шоа — еврейское слово, которое означает «катастрофа». Накба — это арабское слово, которое означает «катастрофа». Одно описывает травму истребления евреев и уничтожения еврейской жизни, где 1945-й стал годом, когда история страданий еврейского народа подошла к концу. Другое тоже описывает травму от потери самих основ, на которых держалась палестинская жизнь в регионе, где 1948-й служит началом палестинской истории страданий. Оба понятия и оба события тесно связаны исторически, но, указывая на противоположные по смыслу ключевые моменты, они подвержены сильной тенденции исключать друг друга. 

    Исламский антисемитизм направлен не против евреев как таковых, а против государства Израиль как причины страданий, которые обрушились на три поколения подряд. И здесь звучит целый спектр голосов, от умеренных, готовых договариваться о новых правилах для мирного сосуществования в одном или в двух государствах на основе status quo, — до радикальных, отрицающих само право Израиля на существование. И так же как правые экстремисты (включая Айвангера) отрицают Холокост или клевещут по его поводу, так же эти радикальные мусульмане «отрицают» государство Израиль и борются с ним, призывая к его уничтожению. 

    Этот антисемитизм, направленный против Израиля, устремлен к геноциду. Он заряжен религиозным фундаментализмом, который исходит из Ирана и оказывает сильнейшее давление на глобальные политические отношения. Ситуация еще более обострилась с тех пор, как государство Израиль выбрало этно-националистический и религиозно-фундаменталистский курс. Важная задача будет состоять в том, чтобы вывести политику из этой спирали фундаменталистского религиозного насилия и сделать так, чтобы с обеих сторон слово взяли более умеренные голоса и партнеры по переговорам нашли друг друга. Пока всех палестинцев огульно обвиняют в антисемитизме, лепят из них единый образ врага, как это все чаще происходит в СМИ, и делают этот образ неотличимым от нашего собственного антисемитизма — ни малейшей возможности для деэскалации не будет. 

    Левый антисемитизм

    … отличается от исламского антисемитизма своей нерелигиозной и политической направленностью. Создание национального государства Израиль на Ближнем Востоке, с точки зрения левых, противоречит политической идеологии космополитизма, которая в принципе отвергает любую национальную связь как реакционную, как трайбализм, заслуживающий всяческого противодействия. Например, для ГДР Израиль был не безопасным прибежищем для евреев, которые спаслись от Холокоста, а оккупационным государством, которое угнетало палестинцев. Радикальная террористическая организация RAF в 1970-х годах тесно сотрудничала с ГДР и с радикальными группами на Ближнем Востоке. В тренировочных лагерях ООП (Организации освобождения Палестины под руководством Ясира Арафата) бойцы RAF проходили обучение. От этого воинствующего антисемитизма дистанцируется гуманистически мотивированная левая критика государства Израиль, осуждающая ненависть и насилие и выступающая за солидарность поверх границ между всеми участниками войны. Она ориентирована на мир и крайне необходима для преодоления сложившегося политического тупика. Упрекать эту группу в антисемитизме означает заведомо похоронить любую конструктивную дискуссию о будущем. 

    В мире «пост-Холокоста», как и в мире «пост-Накбы», по обе стороны звучат умеренные и радикальные голоса. Одни выступают за возможность мирного сосуществования и за поиски общего совместного будущего, другие отрицают любые формы общей жизни и настроены на борьбу до конца. Для экстремистов в обоих лагерях есть только Армагеддон, окончательное «да» или «нет». На обоих краях противоположная точка зрения тотально игнорируется, никакая дифференциация не допускается. 

    И до тех пор пока надо всеми висит размытое обвинение в антисемитизме, не остается возможности сделать историю палестинцев частью общей картины и навести мосты между миром «пост-Холокоста» и миром «пост-Накбы». Критика политики Нетаниягу не может и не должна включать отрицание права государства Израиль на существование: здесь проходит красная линия, которую нельзя переступать. Лояльность государству Израиль не может и не должна заходить так далеко, что немцы из-за лежащей на них исторической вины обязаны закрывать глаза на цену, в которую обходится насильственная экспансионистская политика, как ее ни назови. Ведь речь идет не о словах и не о терминологии, а о продолжающейся нормализации ежедневного насилия, которая на наших глазах привела к войне. 

    Переплетение миров 

    Большинство немцев уже выучило слова «Холокост» и «Шоа», но слово «Накба» большинству не говорит ни о чем. Оно не присутствует в нашем словаре и почти не появляется в СМИ. Не звучит оно и в школах. Между тем среди учеников могут быть дети как из Израиля, так и из Палестины с разным ключевым опытом. Если в школе идет речь об освобождении концентрационных лагерей в 1945 году, то, как пишет немецко-палестинский стендапер Абдул Хадер Ханин, «в классе сидят три или четыре ученика-палестинца и думают: “Ты что, издеваешься надо мной? Давай, рассказывай дальше”». А если эту историю дальше не рассказывают, то у мусульман возникает чувство «бессилия и поражения». 

    Там, где речь идет о пережитой несправедливости и о продолжающейся истории страданий, это само по себе не растворяется в воздухе. Узнать историю такой, как ее видят обе стороны, и из их перспективы посмотреть на свою собственную — вот что помогло бы разрядить ситуацию. Немецкая культура памяти, наши знания, наша ответственность должны расширяться и вместе с памятью о Холокосте включать в себя опыт тех, кто продолжает опосредованно страдать от последствий Холокоста. Процитируем Ханина еще раз: 

    «Но если ты продолжишь — это все меняет, знаю это по себе. Когда впервые кто-то сказал: “Абдул, я признаю твою боль, я признаю боль твоей семьи, признаю твое изгнание”, — мне это дало возможность смягчиться настолько, чтобы принять немецкий взгляд на вещи». 

    Более четкая дифференциация понятия «антисемитизм» важна, потому что она может противодействовать распространенной политизации этого понятия. Чем более нагружен и запутан термин, тем токсичнее он становится. Негативная аура этого размытого понятия распространяет вокруг него эмоции и угрозу. А цели всегда одни и те же — сохранить власть путем эскалации насилия. Однако именно сейчас должно стать окончательно ясно, что в долгосрочном плане это совершенно неправильный путь.

    Читайте также

    Война в Украине и темные стороны немецкой культуры памяти

    Треснувший брандмауэр

    «Осознанное отношение общества к ухудшениям уже было бы прогрессом»

    Триумф воли Сары Вагенкнехт

    Теории заговора на экспорт

  • Немцы и их «инфляционная травма»

    Немцы и их «инфляционная травма»

    Original by Себастьян Тойпе on Geschichte der Gegenwart
    Translation

    На протяжении нескольких десятилетий годовая инфляция в Германии лишь изредка превышала 2%. Но после пандемии ковида и на фоне разрыва экономических отношений с Россией в результате вторжения в Украину этот показатель пошел резко вверх, достигнув в прошлом году 6,9% — больше было всего дважды в послевоенной истории ФРГ. 

    Инфляция в краткосрочной перспективе — это всегда рост цен, а значит, и напряженности среди граждан. Недовольство сегодняшним днем усиливается верой в «магию чисел», свойственной многим людям и поддерживаемой любовью СМИ к юбилеям: ровно сто лет назад, в 1923 году, на Веймарскую республику обрушилась гиперинфляция, представление о которой многие имеют по книгам Эриха Марии Ремарка. 

    В последние десятилетия в немецком обществе и в политических кругах закрепилось представление, что гиперинфляция и ее последствия стали одной из ключевых причин прихода к власти Гитлера в 1933 году. Из чего делается вывод, что власти страны должны вести консервативную монетарную политику, направленную на сдерживание цен, экономию и контроль над валютным курсом, даже если это ограничивает доходы населения и тормозит рост производства. 

    В свою очередь, некоторые эксперты и ученые критикуют такой подход, обращая внимание на то, что непосредственной причиной (не говоря о более глубоких истоках) победы национал-социалистов стала не гиперинфляция, а напротив, дефляционная политика канцлера Генриха Брюнинга (1930–1932). В борьбе с последствиями Великой депрессии тот стремился ограничить государственные расходы и тем самым снизить стоимость рабочей силы и, соответственно, немецких экспортных товаров, сделав их более привлекательными на мировом рынке. На практике его усилия, однако, не смогли остановить рост безработицы и привели лишь к дополнительному снижению уровня жизни. Исследователи, обращающие внимание на это, призывают власти Германии и в сегодняшней ситуации помнить, что борьба с инфляцией путем урезания госрасходов может только увеличить социальную напряженность.

    Историк экономики Себастьян Тойпе в статье для Geschichte der Gegenwart напоминает, что, по крайней мере до 1970-х годов, немецкие политики хорошо помнили, что вслед за гиперинфляцией веймарская Германия столкнулась еще и с тяжелым периодом дефляции. И лишь впоследствии с физическим уходом людей, которые пережили это сами, представление об экономических травмах немецкого общества свелось к страху перед неконтролируемым ростом цен, который нужно сдерживать всеми силами.

    «Немцы травмированы (…) — они травмированы инфляцией», — говорили по радио Deutschlandfunk еще десять лет назад, когда гиперинфляции 1923 года исполнилось почти девяносто лет. Тем временем настала пора отмечать столетие. А травма никуда не делась. На фоне инфляции последних месяцев термин «инфляционная травма» то и дело появляется на страницах крупнейших газет. Лишь изредка кто-то задается вопросом, действительно ли инфляция засела в генах немцев. В большинстве случаев наличие у немецкого общества инфляционной травмы принимается просто как факт. Даже в среде экономистов гиперинфляция 1923 года до сих пор рассматривается как важнейший коллективный опыт. 

    Но что все-таки означает термин «инфляционная травма»? Откуда он появился? И насколько убедителен тезис о том, что немцы страдают от этой травмы уже целый век?

    Исконно немецкий вид страха?

    Не существует какого-либо научного и общепринятого определения инфляционной травмы. Под этим термином обычно понимается коллективный страх перед инфляцией, который одновременно руководит действиями людей и парализует их. У такого страха должно быть некое историческое обоснование, и, по мнению ряда авторов, таким обоснованием стала массовая потеря банковских сбережений в начале 1920-х годов, которая была равносильна экспроприации со стороны государства. Немецкий средний класс был разгневан и разочарован. Другие авторы ссылаются на абстрактные «исконно немецкие страхи перед крахом своей валюты». Особенно характерным можно назвать определение «инфляционной травмы», несколько лет назад опубликованное в газете taz: «С одной стороны — запас товаров, то есть, по большому счету, еды, а с другой — деньги, утратившие покупательную способность. Денежный пузырь раздулся настолько, что к деньгам все относились как к грязи. Они превратились в мусор и потеряли власть над продуктами». Многочисленные старые фотографии, на которых деньги служат для изготовления игрушек, растопки печей или просто валяются на улице, дают образу визуальное воплощение. Без подобных снимков не обходится почти ни одна статья о гиперинфляции. Тема страха и экспроприации сбережений тесно связана с политической дестабилизацией Веймарской республики, вызванной, в том числе, и отсутствием поддержки действующей власти со стороны среднего класса.

    У представителей среднего класса будущее вызывало страх. Пусть даже они не так уж часто лишались работы в период инфляции, зато пережили волну увольнений вскоре после. Многие госслужащие потеряли работу из-за мер жесткой экономии, принятых для стабилизации валюты в 1924 году. Еще более серьезно на обществе сказалась массовая безработица в период Великой депрессии, начавшейся пятью годами позже. Впрочем, согласно актуальным исследованиям, кризисы, закрепившиеся в коллективной памяти, не требуют четкой исторической привязки. И действительно: у многих в Германии есть лишь расплывчатое представление о гиперинфляции тех времен, абстрактно связанной с неким серьезным кризисом, девальвацией валюты, безработицей и приходом к власти Гитлера. Грубо говоря, плюс-минус десять лет в истории для этих людей значения не имеют. 

    В этом как раз и заключается отличие инфляционной травмы от любого личного травматического переживания. Поколение, ставшее свидетелем гиперинфляции в Германии, уже ушло. Но согласно исследованиям, серьезные исторические травмы, такие как Холокост, могут передаваться следующим. Так иногда говорят и о гиперинфляции 1923 года, ссылаясь на то, что пережили «бабушки и дедушки». Чьи истории, столь значимые для них лично в ряде случаев, в ФРГ вскоре стало уже невозможно отделить от культурной памяти всего немецкого общества. Так что сегодня, говоря об «инфляционной травме», имеют в виду не личный опыт, а общественный нарратив, который воспроизводится в СМИ, в науке и в политике, что усложняет любые попытки альтернативной интерпретации этого периода истории Германии.

    От «стагфляции» к «инфляционной травме»

    Невозможно досконально проследить историю термина «инфляционная травма». По-видимому, столь крепкая увязка инфляции с травмой — феномен недавнего времени; во всяком случае, термин нельзя было назвать широко распространенным среди современников. Помимо прочего, в общественных дискуссиях после [Первой мировой] войны понятие «травмы» имело совершенно иное значение. Тогда речь шла о тысячах травмированных солдат, причем с официальным диагнозом, который требовался для выплаты военной пенсии. В период самой инфляции в центре политических дебатов оказалась именно «военная травма». Левые круги стремились расширить этот термин, считая, что коллективной травмой войны затронуты и женщины. Правые же, напротив, интерпретировали военную травму как некий невроз слабосильных. Даже медицинские работники министерства труда нередко считали солдат с психическими расстройствами обыкновенными тунеядцами. Соответственно, буржуазия 1920-х годов просто не могла позволить себе признать собственную «травмированность». Понятие травмы было слишком политизированным. 

    В 1960-х годах этот термин лишь изредка мелькал в газетах ФРГ. Канцлер Курт Георг Кизингер, выступая в Бундестаге в 1967 году, говорил о «двойной» травме: «Все члены этого состава правительства испытали на собственном опыте две травмы, от которых […] страдает наш народ: травму инфляции и травму дефляции». Министр иностранных дел того времени в правительстве Кизингера и его преемник Вилли Брандт, которому в разгар гиперинфляции 1923 года не было и десяти лет, также говорил в 1972 году о «специфически немецкой травме» инфляции. При этом Брандт одновременно предостерегал и от «злоупотребления этим словом, которое особенно взрывоопасно в нашей стране». Годом ранее инфляция в ФРГ поднялась до угрожающего уровня, превысив пять процентов. Для Брандта, однако, это имело мало общего с событиями 1923 года, которые, с его точки зрения, сформировали представление о том, как выглядит настоящая инфляция, «по крайней мере, для старшего поколения». Само же правительство Брандта столкнулось с таким явлением, как общемировой рост цен. Но также исходя из мысли, что экономическая история нанесла немецкому обществу «двойную травму», Брандт отказался от борьбы с инфляцией посредством «рецессии и безработицы». В том же году министр финансов и будущий канцлер Гельмут Шмидт произнес знаменитую фразу: «Лучше пятипроцентная инфляция, чем пятипроцентная безработица».

    В 1980-е годы поменялась и оценка опыта инфляции в научных работах, и индивидуальный жизненный опыт (западных) немцев. В отличие от Брандта и Шмидта, канцлер Гельмут Коль родился, когда гиперинфляция уже давно закончилась. К тому же поколению принадлежали и все остальные члены его правительства, кроме одного человека. Коль никогда не упоминал в Бундестаге историческую травму инфляции и уж точно не мог сослаться на нее как на личный опыт. Напротив, он ясно дал понять, что опыт рецессии и безработицы 1970-х годов, о котором говорил Брандт, потерял ценность: «В любом случае, наследие, которое нам досталось, включало в себя и инфляцию, и безработицу. И мы всерьез занялись борьбой с инфляцией». Так называемая «стагфляция» 1970-х годов, то есть сочетание безработицы и инфляции, породила новое понимание феномена инфляции, которое изменило представление и об инфляционной травме. В итоге инфляционная травма в политическом дискурсе стала фигурировать уже без упоминания дефляционной. Анализ выступлений в Бундестаге показывает: если раньше отсылки к историческому опыту инфляции не имели четкой привязки к какой-либо финансовой политике, то начиная с 1970-х годов они стали сводиться к разговору о немецкой «культуре стабильности». 

    Лишь в 1980-е инфляция в Германии стала предметом пристального интереса историков. И в некоторых случаях особое внимание уделялось именно тезису о коллективной инфляционной травме. Казалось, ей можно объяснить как жесткие меры времен Великой депрессии, так и приход к власти Гитлера. Для национал-социалистов демонизация гиперинфляции стала одним из столпов собственной политической программы. Но едва ли именно гиперинфляцию стоит считать главной причиной событий 1933 года. Интересно также, что вера в «инфляционную травму» плохо сочеталась с устоявшимся представлением, что послевоенная инфляция принесла скорее экономические преимущества, чем проблемы, по крайней мере, до начала гиперинфляции летом 1922 года. На таком фоне гиперинфляция 1922–1923 годов рассматривалась изолированно — как разрушительный для экономики, врезающийся в память и потенциально травмирующий опыт. Хотя немецкие вкладчики, судьбы которых до сих пор неразрывно связаны с понятием «инфляционной травмы», к тому времени уже давно были обездолены.

    Просто очередной кризис

    Исследование термина «инфляционная травма» показывает, что тезис о ее столетнем существовании не выглядит убедительным. Ряд личных историй, которые множество людей пережило в 1923 году, нельзя приравнять к тому, что сегодня называют немецкой «инфляционной травмой». Из первичного опыта немцев, который никто никогда детально не описывал и последствия которого не вполне ясны, «инфляционная травма» превратилась в устойчивый концепт немецкой культуры памяти. Но в период инфляции 1970-х годов, по мере того, как времена Великой депрессии уходили все дальше в прошлое, в культуре изменилось и представление об инфляционной травме. Безотносительно «дефляционной травмы» — своей неудачливой пары по терминологическому тандему — инфляционная подходит на роль убедительного объяснения западногерманской «культуры стабильности». И чем чаще термин употреблялся в таком смысле, тем более убедительным оно казалось. Если допустить, что инфляционная травма существует столетие, то должна была сохраняться определенная преемственность смыслов, но смысл как раз менялся.

    Еще один вопрос: уместно ли вообще понятие «инфляционной травмы» и в каком значении? Дебаты последних лет в Бундестаге показывают, что в пылу споров термин «травма» применяется к самым разным вещам, будь то «Штутгарт-21», электоральные успехи СвДП или особенности голосования «Левых». В то же время в письменных обоснованиях парламентских запросов термин «травма», заимствованный из медицины, почти всегда используется применительно только к психике солдат и беженцев, которые в силу пережитого нуждаются в помощи со стороны государства. Тот же самый контекст войны и бегства был присущ и политическому дискурсу 1920-х годов, из чего следует, что немецкая история пронизана множеством травмирующих событий. В таком историческом контексте гиперинфляцию в Германии можно считать просто одним из многих кризисов, причем далеко не худшим. Другими словами, людей, потерявших в период между 1914 и 1923 годами и ребенка, и сбережения, с полным основанием можно считать травмированными. Но было бы упрощением считать это лишь «инфляционной травмой». В свою очередь, тот факт, что стремление к политической и экономической стабильности в Германии тесно связано с понятием «инфляционной травмы», несомненно, имеет исторические причины. Однако они кроются не столько в событиях 1923 года, сколько в специфике развития культурной памяти на протяжении истории.

    Читайте также

    «Лучший результат воссоединения — это посудомоечная машина»

    Экологическая политика в Германии

    «Газовый кризис великолепно подходит для ультраправой мобилизации»

    «Почему в Германии так много бастуют — и будут ли бастовать еще больше?» Спрашивали? Отвечаем!

    «Осознанное отношение общества к ухудшениям уже было бы прогрессом»

  • Война в Украине и темные стороны немецкой культуры памяти

    Война в Украине и темные стороны немецкой культуры памяти

    Original by Штефан Шольц on Geschichte der Gegenwart
    Translation

    Накануне 9 мая в Берлине развернулась судебная борьба вокруг публичной демонстрации российских и украинских флагов. Год назад под запрет попали те и другие, полиция изначально настаивала на том же самом. По итогам тяжбы в этом году флаги Украины разрешены, а России и Советского Союза — запрещены.

    Спор вокруг знамен — небольшая часть большой дискуссии о позиции, которую Германия должна занять по поводу российской агрессии против Украины. Сразу после ее начала канцлер ФРГ Олаф Шольц заявил о «смене эпох» и объявил о планах усилить немецкую армию. Его речь в бундестаге была сразу же названа «исторической», но в ней он лишь мельком упомянул помощь самой Украине в борьбе с интервентами. Весь следующий год прошел под знаком обвинений в нерешительности в адрес немецкого правительства. Особенно активен был бывший посол Украины в Германии Андрей Мельник, который даже в какой-то момент сравнил Шольца с «обиженной ливерной колбасой» (Владимир Зеленский уволил Мельника в октябре 2022 года). 

    В итоге власти Германии согласились на поставки в Украину тяжелого вооружения, в том числе современных танков «Леопард». Немецкие военные поставки с начала войны превысили 3,5 миллиарда евро, по этому показателю Германия занимает третье место в мире после США и Великобритании. И тем не менее их доля в ВВП страны — 0,1% (у тех же США — 0,2%, а, например, у Польши — почти полпроцента).

    Осторожность, с которой действуют немецкие власти, вызывает возмущение в Украине, но вполне соответствует общественному мнению в самой Германии. В марте 2022 года, сразу после начала войны, 63% опрошенных немцев выступало против поставок тяжелых вооружений Украине. И даже спустя год почти две трети опрошенных против поставок Украине современных боевых самолетов; от 31% до 40% граждан Германии считало уже оказанную помощь чрезмерной (и лишь от 17% до 22% — недостаточной),

    Историк Штефан Шольц в статье для портала Geschichte der Gegenwart объясняет, что немцев подводит упрощенное представление о пацифизме и войне, которое они сформировали из осмысления своего национального опыта Второй мировой.

    Многие немцы критически относятся к поставкам вооружения для Украины, сопротивляющейся российской агрессии. Если верить соцопросам, часть населения Германии разделяет неуверенность политиков, особенно представителей [правящей] СДПГ, в этом вопросе. По телевидению, в прессе и в открытых письмах общественные деятели выражают не только несогласие с поставками тяжелых видов вооружений, но и общую тревогу и сомнения в целесообразности вооруженного сопротивления, с учетом жертв и возможной эскалации конфликта.

    При этом часто косвенно, а порой и явно ссылаются на опыт Германии во Второй мировой войне и связанные с ним уроки. Правда, учитывая, сколько времени прошло с тех пор, личными воспоминаниями могут теперь поделиться лишь немногие участники дискуссии (приходя при этом к разным выводам, как, например, Клаус фон Донаньи и Герхарт Баум). Некоторые, как Харальд Вельцер, ссылаются на то, о чем рассказывали в их семьях. Но куда большую роль в целом играет общественная культура памяти, сложившаяся за последние десятилетия и формирующая в обществе и особый взгляд на историю, и оценку настоящего.

    «Переживающей “смену эпох” Германии» срочно необходима «открытая и полная рефлексии дискуссия относительно новой исторической ориентации», пишет Михаэль Вильдт в контексте дискуссий о связи между Холокостом и колониализмом. Но война в Украине тоже испытывает немецкую культуру памяти на прочность. Возникает вопрос, какую роль она играет в сдержанной и нерешительной позиции Германии по поводу военной поддержки Украины. Нужна ли в этом контексте некая переоценка или корректировка незыблемых, казалось бы, установок и категорий этой культуры?

    «Никогда больше» 

    Точкой отсчета и главным негативным событием для немецкой культуры памяти, безусловно, и сегодня остается Холокост. С 1980-х годов лозунг “Nie wieder Auschwitz” («Аушвиц — никогда больше!») был как основным элементом культуры памяти, так и руководством к действию. С ним же многократно увязывался, прежде всего в левых кругах, и пацифистский лозунг “Nie wieder Krieg!” («Война — никогда больше!»). Долгое время они были двумя сторонами одной медали, ведь Холокост стал возможен только из-за захватнической войны, которую начала Германия. И в то же время Освенцим был освобожден лишь благодаря военным операциям союзников, а конец трагедии Шоа смогла положить только военная сила.

    Что для реализации принципа «Аушвиц — никогда больше!» может потребоваться военное вмешательство, постепенно становилось ясно в 1990-е годы в ходе югославских войн, причем принятие этого факта было очень болезненным и дискуссионным процессом. И даже несмотря на это доминирующим осталось представление, что кто-кто, а Германия в силу своей истории обязана быть особенно сдержанной при любых военных действиях.

    Исторический груз Германии — это развязанная ею Вторая мировой война, которая причинила неизмеримые страдания другим народам и под конец превратила в жертв и самих немцев. С тех времен окрепло убеждение, что любая война — противозаконное дело, особенно если им занимаются сами немцы. В первую очередь это касалось конфликтов, которые не сопровождаются явным геноцидом.

    Но причиной и основным мотивом военных действий со стороны союзников в годы Второй мировой войны стала отнюдь не попытка предотвратить или прекратить уничтожение евреев, а агрессивная экспансионистская политика Германии. Связанные с этим немецкие преступления, которые геноцидом назвать нельзя, — захватническая война, бомбардировки городов, массовые депортации гражданского населения на принудительные работы, расистская и жестокая оккупационная политика, особенно в Восточной Европе, — закрепились в немецкой культуре памяти в меньшей степени. В тех же странах, что пострадали от этих злодеяний, о них не забыли. Именно эти преступления из сегодняшней перспективы легитимируют борьбу предков против национал-социалистической Германии, как и распространенное там фундаментальное убеждение, что войны могут быть необходимы.

    Сопротивление бесполезно

    В отличие от своих бывших противников сами немцы не обладали опытом широкого и успешного сопротивления, которое привело бы к освобождению от национал-социализма. Наоборот, в их памяти война связана с борьбой отнюдь не за правое дело, лишь в очень редких случаях это была борьба против национал-социализма, и всякий раз — тщетная. Краткий итог Второй мировой войны для немцев заключается в том, что сражения на поле боя складывались плохо, а редкие примеры вооруженного сопротивления нацизму были безуспешными.

    «Наши предки […] оказывали сопротивление, и мы должны делать то же самое сегодня», — заявления, подобные этому недавнему высказыванию британского публициста Пола Мейсона, сложно себе представить в Германии. В актуальной немецкой культуре памяти отсутствует как исторический опыт борьбы за правое дело, ставшей необходимой, так и примеры, когда насильственное сопротивление преступному противнику было бы не только морально оправданным, но и успешным. Напротив, в Германии опыт сопротивления, не принесшего никаких результатов, заложил основу для послевоенной памяти, которая в долгосрочной перспективе привела к столь широкому отрицанию любых форм войны и насилия.

    Это же подвело для немцев черту под возможностью иметь о войне героическую память. Культура памяти союзников и оккупированных народов в этом отношении значительно отличается: память о солдатах, бойцах сопротивления и партизанах, которые после долгой борьбы наконец победили национал-социализм, пожертвовав здоровьем или жизнью, стала надежным обоснованием для героического исторического нарратива. Эта культура памяти никуда не делась до сих пор, причем немцы с их постгероическим высокомерием часто относятся к ней насмешливо, как к пережитку прошлого. Очень поздно и очень медленно в немецкой культуре памяти формировалось понимание того, что благодаря именно такой борьбе Германия не только потерпела поражение, но и была освобождена.

    Самоощущение жертвы и высокомерие просвещенных

    Между тем память о солдатах-победителях из союзнических армий в Германии противоречива. Прежде всего, советские солдаты Красной Армии — которых уже тогда называли просто «русские» — до сих пор считаются насильниками, сначала изгнавшими коренное немецкое население из восточных областей страны, а потом оккупировавшими Восточную Германию. Из-за этой памяти в том числе сохраняется некий страх перед «русскими», которые могут оказаться страшными и жестокими, так что лучше их не провоцировать, а договариваться мирно.

    О самих себе у немцев сформировалось двойственное коллективное представление — как о народе, ставшем одновременно и палачом, и жертвой. Поначалу, и это растянулось на многие годы, Германия воспринимала себя как жертву войны и произвола со стороны союзников, и лишь позже к этому чувству добавилось осознание собственных преступлений, в первую очередь в связи с Холокостом. «Проработка» этой части собственной истории — это сегодня неотъемлемая часть немецкой культуры памяти. В связи чем иногда, например в телевизионных ток-шоу, проявляется чрезмерно самоуверенное и высокомерное отношение немцев к другим — якобы не столь развитым в этом отношении — народам, которые, например, недостаточно глубоко изучили собственную историю коллаборационизма. Немцы также подчас дают понять, что не нуждаются в чьих-либо поучениях по поводу истории, так как уже с лихвой выполнили работу над ошибками.

    Солидарность и сдержанность

    Несмотря на то что в немецкой культуре памяти закрепилось осознание преступной роли своей страны в годы Второй мировой, после окончания холодной войны усиливается и ощущение себя жертвой. В различных медиа это особенно хорошо видно с начала 2000-х годов. Сегодняшняя солидарность с Украиной как с жертвой российской агрессии и готовность граждан Германии в массе своей поддержать украинцев объясняется, в частности, наличием этой культурной памяти о собственном опыте участия в войне.

    Сочувствие и стремление помочь украинским беженцам (а это в основном женщины и дети), вероятно, — одно из последствий немецкого ощущения себя жертвами: при мысли о послевоенных беженцах и изгнанниках в памяти немцев возникают прежде всего женские образы. И наоборот: визуальный образ мужчины-солдата и прежде, и теперь олицетворяет для них в первую очередь связь с неким преступлением; мужчины, сражающиеся на войне, в немецкой культуре памяти — это всегда картина в темных тонах, которая по-прежнему играет важную роль, в том числе в дискуссии о военной помощи Украине. 


    Эгоцентризм памяти и робость политики

    На протяжении десятилетий после Второй мировой войны культура памяти в Германии развивалась нелинейно. Немецкое общество доказало свою способность ставить под сомнение и при необходимости корректировать уже, казалось бы, устоявшиеся образы исторического самовосприятия. Раньше эту способность немецкого общества к рефлексии с большим уважением отмечали и другие страны. Однако теперь начали раздаваться и другие голоса: так, лидер либеральной польской оппозиции и бывший председатель Европейского совета Дональд Туск недавно заметил, что может сложиться впечатление, что Германия извлекла неверные исторические уроки.

    На фоне захватнической войны России против Украины становится ясно, что для немецкой культуры памяти по-прежнему характерен заметный эгоцентризм. Слишком редко в расчет бралось то, что помнят о войне соседи Германии и ее бывшие противники. Слишком редко в процессе столь тщательного изучения собственной истории принималась во внимание историческая память этих стран, слишком мало ей отводилось места. В результате сегодняшнее восприятие Украины зачастую одновременно и сдержанно-робкое, и самодовольно-высокомерное. Такой подход никоим образом не поможет Украине справиться с экзистенциальной угрозой, исходящей от России. Не защитит он от связанной с этим опасности и демократию в Европе, за сохранение которой несет свою долю ответственности и немецкая культура памяти.

    Читайте также

    Для них даже не строили концлагеря. Холокост на территории СССР

    FAQ: Война Путина против Украины

    «Я называю это войной с признаками геноцида»

    Поле битвы за память

    «В Германии и России семьи молчат о войне одинаково»

    Германия – чемпион мира по преодолению прошлого

    «Спасибо, что вы никогда не оскорбляли маму»

  • Как поход Кремля против «гендера» привел российскую армию в Украину

    Как поход Кремля против «гендера» привел российскую армию в Украину

    Original by Агнешка Графф, Эльжбета Корольчук on Geschichte der Gegenwart
    Translation

    В декабре 2022 года, через девять с половиной месяцев после начала полномасштабной войны против Украины, в России был принят закон о полном запрете так называемой «гей-пропаганды». Гомосексуальные отношения было запрещено «пропагандировать» и раньше, с 2013 года, но только среди детей. При этом за все эти годы российские власти так и не дали четкого определения, что они считают «пропагандой», а в новом законе запретили еще и «навязывание информации», причем не только о гомосексуальности, но и о трансгендерности. Различные сферы бизнеса, которые должны выполнять новые предписания, поняли их однозначно: фактически любое публичное упоминание этой темы теперь грозит репрессиями со стороны государства.

    Официальная цель вторжения в Украину — «денацификация» и «демилитаризация» страны. Но уже в обращении 24 февраля Владимир Путин упомянул опасность, исходящую с Запада для «традиционных ценностей», а позже российские пропагандисты неоднократно называли именно борьбу с ЛГБТ-сообществом главной целью «спецоперации». Вплоть до того, что патриарх Кирилл заявил о том, что российские войска в Донецке заняты защитой города от проведения там «гей-парада».

    Польские исследовательницы Агнешка Графф и Эльжбета Корольчук полагают, что это не просто политтехнология, а реальная установка российских властей. По их мнению, конфликт в Украине — это первое реальное вооруженное столкновение, в которое вылились «культурные войны». Так в западной социологии называют раскалывающее общество противостояние по вопросам гендера, семейных ценностей, прав ЛГБТ-сообщества. И самое опасное, считают ученые, что радикально-консервативная установка Кремля находит отклик и на Западе, до начала войны — вполне открытый. Особое внимание исследовательницы из Польши, где власти фактически запретили аборты, уделяют позиции Католической церкви, которая в первые месяцы войны крайне осторожно комментировала российскую агрессию. Оригинал статьи был опубликован в польской Gazeta Wyborcza, немецкий перевод вышел в проекте Geschichte der Gegenwart.

    Либеральная аналитика справедливо указывает на то, что корни российской агрессии против Украины следует искать в империалистической политике России. Однако будет заблуждением считать, что реальная война делает незначительными все «нереальные» идейные споры, в особенности — споры вокруг культурных и социальных дискурсов, в частности о гендере и сексуальности. Одни и те же аналитики поражаются масштабам поддержки Путина в России и с удивлением отмечают, что со стороны Ватикана до сих пор не прозвучало однозначного осуждения России. С их точки зрения, слова патриарха Кирилла о защите Донбасса от гей-парадов или озабоченность Путина «культурой отмены» и судьбой Джоан Роулинг — малозначимые высказывания, не достойные особого внимания. Меж тем оба заявления прозвучали после начала вооруженных столкновений и случайными не были. Либеральная догма о незначительности культурных противоречий мешает нам понять механизмы, которые не только привели к этой войне, но и сделали ее в глазах значительной части россиян неизбежной и справедливой. На самом деле, к реальной войне нас подтолкнула и глобальная культурная война, идущая уже более десяти лет.

    Борьба против гендера как «мягкая сила»

    В российской кампании против Евросоюза и Запада вопросы гендера и сексуальности занимают важнейшее место. Можно даже сказать, что Россия, выступая против предполагаемого морального разложения и вырождения Запада, обозначенного английским словом «гендер», применяет свою особую «мягкую силу» (soft power). В российских СМИ Запад изображается не только как политический противник, но и как мир, где все перевернуто вверх дном, — мир, противоречащий здравому смыслу и потому обреченный на самоуничтожение. Репортажи о странах ЕС полны ужаса: там детей забирают из нормальных семей, чтобы отдать геям и педофилам, браки расторгаются из-за надуманных аргументов о защите женщин от насилия, а подростки подвергаются принудительной смене пола во имя некой нездоровой «гендерной идеологии». Согласно кремлевской пропаганде, которой вторит Русская православная церковь, все это безумие коварно экспортируется на восток: гомосексуалы правят Европой (точнее сказать, «гейропой»), а терроризируемые ими институты ЕС навязывают гей-парады странам, попавшим в ловушку Запада. 

    Говоря об «отмене» Джоан Роулинг из-за трансфобии, Путин на самом деле выставлял жертвой Запада и Россию: невзгоды писательницы использовались как доказательство того, что Запад любит «обесценивать» людей, а теперь и с Россией обходится так же. В этой глобальной войне добра со злом Украина, которая настаивает на союзе с Западом и претендует на вступление в ЕС, одновременно — и источник опасности, и колонизированная страна, которую Россия должна спасти. Во всем этом нарративе вопросы гендера и сексуальности играют вовсе не маргинальную, а, напротив, решающую роль.

    В ситуации такой «колониальной агрессии» Запада и его союзников Россия просто вынуждена защищаться. Такое видение озвучил патриарх Кирилл 6 марта 2022 года, объясняя неизбежность путинской «спецоперации». Его заявление стоит процитировать целиком, поскольку его тон и вся риторика красноречиво свидетельствуют об образе мыслей правителей сегодняшней России:

    «Восемь лет идут попытки уничтожить то, что существует на Донбассе. А на Донбассе существует неприятие, принципиальное неприятие так называемых ценностей, которые сегодня предлагаются теми, кто претендует на мировую власть. Сегодня есть такой тест на лояльность этой власти, некий пропуск в тот «счастливый» мир, мир избыточного потребления, мир видимой «свободы». А знаете, что это за тест? Тест очень простой и одновременно ужасный — это гей-парад. Требования провести гей-парад и являются тестом на лояльность тому самому могущественному миру; и мы знаем, что если люди или страны отвергают эти требования, то они не входят в тот мир, они становятся для него чужими».

    В рамках этого нарратива западные ценности представляются пустыми, ложными, потребительскими. Тем не менее Запад представляет и серьезную угрозу; его жертвами становятся обычные люди, которым навязывается злая воля. Россия же выполняет важную цивилизационную миссию, суть которой в том, чтобы защитить людей от тлетворной западной «колонизации», а затем и принести нравственное обновление христианскому миру, спасти Запад от самого себя. В такой системе координат Россия остается оплотом тех ценностей, которые некогда были основой всего западного мира, но от которых Запад давно отказался. Настоящие ценности, которые и пытается отстоять Донбасс (разумеется, с помощью России), — это традиции (включая так называемые традиционные семейные ценности), естественный сексуальный порядок, четкая социальная иерархия и доминирующая роль религии, благодаря которой удается отличать порок от добродетели. Запад же все это забыл, поскольку был одурачен ложными представлениями о свободе, которые насаждали Маркс и Фрейд, а затем контркультурными, феминистскими и ЛГБТК-движениями. В общем, противостояние «гендерной идеологии» — неотъемлемая часть империалистического дискурса так называемых новых традиционалистов в России, вдохновленных, в частности, идеями Александра Дугина.

    Западные ценности представляются пустыми, ложными, потребительскими. Тем не менее Запад представляет и серьезную угрозу

    Путин обратился к консерватизму подобного толка в 2011–2013 годах в ответ на массовые протесты против фальсификации выборов, оформивших его третий президентский срок. Этот поворот показал себя крайне успешно, прежде всего потому, что основа для него была заложена заранее: российская академическая и интеллектуальная элита давно обсуждала новое видение консерватизма, сочетающего в себе антизападный национализм, оппозицию социализму и апелляцию к так называемым традиционным ценностям. В рамках этого видения трансформация нашего региона после 1989 года — результат доминирования либерального Запада и серии унизительных поражений Востока. Эта риторика пронизана имперской ностальгией и манией величия.

    «Традиционный Восток» против «разлагающегося Запада»

    Долгое время подобные взгляды распространялись не только через российские СМИ, но и — в несколько видоизмененной форме — через ультраконсервативные издания, критикующие «гендерную идеологию» во всей Европе, а также в выступлениях на таких мероприятиях, как Всемирный конгресс семей, у истоков которого в конце 1990-х годов стояли не только россияне, но и представители американских религиозных правых. Об особой миссии России в антигендерном крестовом походе говорила, например, немецкий социолог Габриэле Куби, входящая в число лидеров европейского движения против «гендерной идеологии». В одном из интервью она прямо заявила, что «Россия сегодня единственная страна, где Церковь и государство имеют возможность восстановить основы института семьи». В этой новой морально-политической географии проведена четкая граница между атеистическим Западом и христианским Востоком, сопротивляющимся упадку. 

    В России такой подход воплощен непосредственно в законодательных инициативах. Уже более десяти лет нарративы о декадентском и одновременно агрессивном Западе формируют основу для уничтожения активного гражданского общества, для борьбы с сексуальными меньшинствами и ограничения прав женщин. В 2012 году Дума приняла законопроект, клеймящий НКО как «организации, выполняющие функции иностранных агентов», а в 2017 году сфера действия этого закона была расширена с помощью наклеивания ярлыка «иностранный агент» на все СМИ, которые даже опосредованно получают часть финансирования из-за рубежа. В 2013 году был введен запрет на «пропаганду гомосексуализма»: на практике это означает запрет на предоставление информации о положении ЛГБТК-людей, недопустимость демонстрации радужных эмблем и публичного проявления привязанности однополых пар, не говоря уже об уличных шествиях. В том же году вступил запрет на усыновление российских детей людьми из стран, где были легализованы однополые браки. Россия так и не ратифицировала Стамбульскую конвенцию, которая защищает жертв домашнего насилия; более того, в 2017 году Путин подписал законопроект, который декриминализирует разовые эпизоды внутрисемейного насилия в случаях, которые не приводят к смерти или тяжким телесным повреждениям. 

    Эти законы, как правило, принимались при широкой общественной поддержке, что свидетельствует не столько о популярности консервативной морали в России, сколько об эффективности риторики, демонизирующей гендерное равенство как проявление экспансии Запада и как угрозу простым людям. Восторженное принятие поправок, которые делают законным насилие в отношении женщин и «сексуальных меньшинств», говорит о том, что путинским пропагандистам удалось внушить обществу страх перед всем западным, — страх, который отражается и в том, как воспринимаются вопросы гендера и сексуальности. Принятие российским обществом вторжения в Украину — естественное следствие этого процесса. В обоих случаях ловко подменяются роли преступника и жертвы, и стороной, пострадавшей от культурной колонизации, экономической эксплуатации и военной агрессии представляется именно Россия. Если вникнуть в то, что говорит патриарх Кирилл, становится понятно, что грань между культурной войной и войной реальной, на самом деле, очень тонка.

    Путинским пропагандистам удалось внушить обществу страх перед всем западным. Принятие российским обществом вторжения в Украину — естественное следствие этого процесса

    Мы наблюдаем здесь два параллельных процесса. С одной стороны, в «войне против гендера» в ход идут все более радикальные методы, поскольку пропагандисты склонны оправдывать насилие и нападение необходимостью самообороны. С другой стороны, милитаристский и авторитарный дискурсы тоже все больше насыщаются разговорами о гендере и семейных ценностях. Это происходит не только в России, но и среди правых популистов по всей Европе. Слова патриарха Кирилла и бесчисленные заявления Путина об угрозе, исходящей от «гейропы», — всего лишь экстремальный пример того, что может произойти, когда эти две тенденции соединяются.

    Тем, кто следит за этой войной по западным СМИ и видел фотографии изнасилованных в Буче детей, слова о том, что Россия якобы защищает традиционные семейные ценности, убивая мирных жителей в Украине, могут показаться полным абсурдом. Тем не менее это больше, чем метафора. Для аудитории российских СМИ такая аргументация по-прежнему убедительна: на фоне «многолетней экспансии» Запада «интервенция» в Украину превращается в акт самообороны. Речь идет не только об угрозе территориальной целостности России перед лицом потенциального расширения НАТО; это еще и борьба добра со злом, разума против безумия, духовного наследия против морального вырождения. Так или иначе, фотографии из Бучи среднестатистический россиянин никогда не увидит. 

    Россия как маяк надежды для Европы?

    Неприятие некой мифической «гендерной идеологии», которая одновременно ассоциируется с абортами, гомосексуальностью, правами трансперсон, сексуальным образованием и гендерными исследованиями, в последние годы стало той скрепой, которая объединяет ультраконсервативные организации (часто религиозного толка) с радикальными правыми и популистскими движениями по всей Европе. Исследователи Вероника Гжебальска, Эстер Ковац и Андреа Пето назвали гендерные проблемы «символическим клеем», способным сплотить даже ультранационалистов из разных стран. 

    Весной 2019 года Ярослав Качиньский, председатель правящей в Польше партии «Право и справедливость» (Prawo i Sprawiedliwość, PiS), выступил с памятным заявлением: «ЛГБТ-движение и гендерная идеология представляют угрозу нашей идентичности, угрозу нашей нации и угрозу польскому государству». Аналогичные высказывания можно услышать и от правых политиков из таких партий, как «Фидес» в Венгрии, «Lega Nord» в Италии, Voх в Испании, АдГ в Германии или ШНП в Швейцарии, хотя эта риторика не везде одинаково эффективна. Она меняется в зависимости от контекста: если польские «антигендерные» кампании, продолжающиеся с разной интенсивностью с 2012 года, отличаются откровенной гомофобией, то правые в Германии или Швеции предпочитают атаковать программы гендерных исследований и квир-феминизм, одновременно демонизируя беженцев и мигрантов из мусульманских стран как угрозу для белых женщин и «наших геев». В западных странах правые не защищают право мужчин бить своих жен и не предлагают (как в Польше) полный запрет на аборты, но зато охотно очерняют «извращенный» феминизм, который якобы «слишком далеко зашел» в проведении эгалитарной политики. 

    Гендерные проблемы — «символический клей», способный сплотить даже ультранационалистов из разных стран

    Ультраправые партии и консервативные движения связывает не только общий взгляд на гендер. Согласно докладу Нила Датты (Европейский парламентский форум), в 2009–2019 годах «антигендерное» движение в Европе получило финансирование от Российской Федерации в размере не менее 188 миллионов долларов. Пусть эти средства и идут через неправительственные организации и различные механизмы отмывания денег, их основной источник — российские олигархи (прежде всего, Владимир Якунин и Константин Малофеев). Это не означает, что Россия — единственный или даже главный спонсор кампаний, направленных против «квир-идеологии»: за тот же период на эти цели изнутри самого ЕС было привлечено 437 миллионов долларов, а из США — 81 миллион долларов, в основном из консервативных аналитических центров. Но эти финансовые потоки показывают, кто в Европе связан с Путиным общими взглядами и деньгами.

    Борьба с «гендером» — это не просто спор о различных мировоззрениях, от которого можно отмахнуться перед лицом реальной войны. Речь идет о противостоянии добра и зла, в котором враг должен быть уничтожен — не только символически, но и буквально. На Всемирном конгрессе семей 2019 года в Вероне, собравшем сливки европейских и международных ультраконсервативных организаций, крайне правых партий и различных ответвлений христианства, один из организаторов, Якопо Коге, провозгласил, что движение, выступающее против «гендерной идеологии», на самом деле борется против «идеологии смерти, разрушающей человека и человеческую реальность. Если мать больше не роженица, а отец — не родитель, если детей можно купить, а пол определяется в уме и если любое желание автоматически становится правом, это означает, что на карту поставлена не только новая модель общества, но и новая парадигма человечества». Подобная риторика выстраивается так, чтобы можно было оправдать упреждающее насилие в качестве необходимой защиты. Этим же приемом, как мы знаем, Путин пытается воспользоваться сейчас. Но какую позицию теперь занимают европейские противники «гендера»? 

    Борьба с «гендером» — это противостояние добра и зла, в котором враг должен быть уничтожен — не только символически, но и буквально

    Вплоть до февраля 2022 года восторг, который путинская Россия вызывала в этой среде, ни для кого не был секретом. Но сегодня это позорное бремя: Марин Ле Пен пришлось выкинуть более миллиона предвыборных листовок, на которых она позировала с Путиным, а Маттео Сальвини с удовольствием стер бы все воспоминания о своих фотографиях в футболке с изображением российского президента. Лидеры испанской партии VOX, известные своей поддержкой Путина, вначале отказались осудить нападение России на Украину, но быстро изменили тактику и теперь сравнивают себя с Зеленским. Но надолго ли хватит этой смены курса? Последует ли за ней изменение политики соответствующих партий по вопросам, касающимся моральной географии Европы и их отношения к Европейскому Союзу? Конечно, нет. Нужно исходить из того, что правые популисты продолжат защищать «традиционную семью» и абстрактных «детей», не прекратят нападки на Брюссель, просто теперь будут лучше скрывать свои пророссийские симпатии.

    Глобальные ультраконсервативные движения и правые популистские партии связаны друг с другом «синергией оппортунизма»: первые получают политическую и финансовую поддержку для своих проектов, а вторые используют риторику, позволяющую разжигать социальные страхи. Прекрасный пример тому — союз между фондом Ordo Iuris и правыми политиками в Польше. Институт Ordo Iuris приобрел огромное политическое влияние, его сотрудники заняли многочисленные правительственные посты; а правые политики, в свою очередь, теперь способны лучше канализировать страхи и разочарования избирателей, направляя их против «дегенеративных элит, которые хотят одеть мальчиков в платья». За разговорами о необходимости бороться с безумием «гендерной идеологии» удается спрятать авторитарные и фашистские взгляды, маскируя их под заботу о благополучии детей. В случае с Россией они еще и помогают убедить граждан в том, что убийство мирных людей — необходимая цена, которую приходится платить за будущее христианской цивилизации.

    Молчание Святого престола

    Каково отношение Ватикана к этому? Почему молчит папа римский? Понять это будет непросто, если не воспринимать сегодняшние культурные противоречия всерьез. Ватикан — один из главных зачинщиков «гендерной» культурной войны и по-прежнему остается в ряду главных участников конфликта. С 1990-х годов католическая церковь боролась против «гендерной повестки дня», то есть против обсуждения прав женщин, прав меньшинств и сексуальных свобод как опасных измышлений западной «цивилизации смерти». В начале 2010-х годов сначала папа римский, а вслед за ним и епископат, включая польский, осудили «гендер», увидев в нем угрозу цивилизации. В феврале 2016 года состоялась историческая встреча папы Франциска и патриарха Кирилла на Кубе; тогда же была принята совместная декларация, осуждающая однополые браки. Справедливости ради нужно отметить, что Франциск не присутствовал на Всемирном конгрессе семей 2019 года в Вероне и держится в стороне от бразильской ультраконсервативной организации «Традиция, семья и собственность» (TFP), которая враждебно относится к нему. Время от времени он также публично дистанцируется от открытой гомофобии. Тем не менее он не пошел на открытую конфронтацию с ультраконсервативным крылом церкви и не призвал к порядку католических епископов вроде Марека Ендрашевского из Кракова, публично говорящих о «радужной чуме» и поддерживающих гомофобное насилие. Наоборот — папа сам неоднократно предостерегал от «колонизации через гендер».

    Ватикан — один из главных зачинщиков «гендерной» культурной войны и по-прежнему остается в ряду главных участников конфликта

    Предстоятель католической церкви молчит о варварстве России не только из-за давней традиции сохранять нейтралитет и желания сыграть роль посредника. Ватикан и Русскую православную церковь связывает общая убежденность в том, что консервативный Восток — противовес либеральному Западу. Но как Ватикан относится к российскому взгляду на мир, согласно которому защита «настоящих ценностей» требует гибели мирных жителей? Папа римский, несомненно, сожалеет об этой «необходимости», однако во время общей аудиенции 24 августа он предпочел выразить соболезнования в связи со смертью дочери Александра Дугина, а не осудить бесчисленные зверства, совершенные российскими солдатами в отношении множества дочерей украинских граждан. Это показывает, что публичные высказывания папы римского о войне — не случайность или оговорка, а отражение идеологической близости между Россией и главой Католической церкви.

    Читайте также

    «Альтернатива для Германии»

    История расширения НАТО на восток

    Еще одно «достижение» Путина

    «К “фашизму” и “Гитлеру” это никакого отношения не имеет»

    «Что можно противопоставить путинской пропаганде?» Спрашивали? Отвечаем!

    «Война в Украине — это не конфликт двух имперских проектов»

  • «Фактчекинг» как новое оружие российской пропаганды

    «Фактчекинг» как новое оружие российской пропаганды

    Original by Сильвия Зассе on Geschichte der Gegenwart
    Translation

    В 2016 году сотрудники американской исследовательской фирмы RAND систематизировали методы, с помощью которых кремлевская пропаганда добивается своих целей. Авторы доклада обратили внимание на то, что, резко ограничив свободу слова, российский правящий режим сосредоточился не столько на замалчивании неудобных для себя фактов (как поступали, например, в Советском Союзе), сколько на том, чтобы потопить их в пучине «альтернативных версий». Независимые СМИ — западные и русскоязычные — охотно их разоблачают, но это парадоксальным образом только придает этим версиям дополнительную легитимность, поскольку ставит в один ряд с основной и общепринятой, как минимум, по уровню обсуждения. 

    Но российская пропаганда пошла дальше и взяла на вооружение принципы борьбы с «фейковыми новостями», делая телезрителей и пользователей интернета участниками довольно увлекательной детективной игры — с поиском мелких несоответствий, акцентированием внимания на малозаметных деталях и обнаружением скрытых мотивов. Цель в том, чтобы примирить базовые убеждения потребителей — что российское государство не стало бы начинать войну просто так, что солдаты не убийцы, что армия не воюет против мирных граждан — с ежедневным новостным потоком. В статье для проекта Geschichte der Gegenwart филолог Сильвия Зассе анализирует, как создается полноценная альтернативная реальность.

    Что мы видим — кровь или все-таки краску? Мертвое тело действительно пошевелилось? Тела убитых в самом деле расположены, как на снимках времен Второй мировой? Почему фотографии появились лишь через несколько дней после отхода российских войск? О чем говорят метаданные? 

    Такие вопросы к фотоснимкам обычно задают, пытаясь разоблачить фейки. Фотофорензика — криминалистическая экспертиза фотографий — стала важнейшим инструментом поиска доказательств военных преступлений. Исследовательская группа Forensic Architecture еще в 2014 году сумела доказать, что регулярные части российской армии участвовали в боях за Донбасс на стороне сепаратистов. Группа выпустила расследование под названием «Битва за Иловайск», в котором использовала материалы из открытых источников и проанализировала с помощью собственного программного обеспечения видеозаписи, спутниковые снимки и фотографии. Эяль Вейцман (Eyal Weizman), основатель Forensic Architecture, говорит об эпистемологическом сдвиге: внимание сместилось в сторону сбора материальных свидетельств, «сказанное вещами» стало важнее рассказов самих людей, жертв и очевидцев преступлений. Однако он же подчеркивает, что сам факт существования вещей не делает их уликами и доказательствами, поскольку «язык вещей» еще нуждается в «переводе» или «истолковании». 

    Между тем интерпретация фотоматериалов выросла в особый жанр дезинформации. Он имитирует подход судебного эксперта, его цель — исказить восприятие. В этом случае криминалистический анализ служит не поиску доказательств, а тому, чтобы сделать изучение безэмоциональным. Это холодный, технический взгляд. Не должно возникать вопросов — чье это тело, кто убит, чью квартиру разбомбили и почему? Если таким отстраненным взглядом смотреть на фотографии войны в Украине, то эмоциональный отклик заглушается, сочувствие жертвам войны отключается, вырабатывается навык смотреть на фото, ставя под сомнение его подлинность, — и этот навык преподносится как критическое мышление. 

    «Экспертиза» как дезинформация

    Настройка такой оптики — часть российской кампании по дезинформации. С 9 марта на Первом канале российского телевидения выходит передача под названием «АнтиФейк». Около 40 минут в эфире, ежедневно. Прототипы появились еще раньше. 3 марта Даниил Безсонов, чиновник из самопровозглашенной ДНР, разместил в твиттере видео, которое, написал он, демонстрирует, «как создаются украинские фальшивки». В качестве разъяснения в клипе параллельно показаны два видео, на которых зафиксирован один и тот же мощный взрыв в городской застройке. Русские субтитры одного из видеороликов подсказывают, что его распространили «украинские пропагандисты» с целью доказать, будто это российский ракетный удар по Харькову. В параллельном видео демонстрируется, откуда запись взялась на самом деле: что она была сделана при взрыве склада вооружения (с человеческими жертвами) в тех же местах в 2017 году. Весь сюжет призван «доказать», что за неимением новых видеозаписей украинцы иллюстрируют новости о войне старыми, ведь сейчас никаких ударов не совершается. 

    Крейг Силвермен и Джефф Као (Craig Silverman, Jeff Kao) на сайте ProPublica уже 8 марта привели этот пример, рассказывая о фактчекинге как новом жанре российской дезинформации. В статье «Фейковый фактчекинг используется как инструмент дезинформации» (“Fake Fact-Checks Are Being Used to Spread Disinformation“) они указывают: видео, которое разоблачают как фейк, до этого никто нигде не показывал. Они пишут: «Таким образом, именно видео, якобы разоблачающее фейк, само выступает элементом принципиально новой и потенциально очень опасной кампании по дезинформации — когда дезинформация подается под соусом перепроверки фактов». Поддельное видео запустили в оборот сами псевдофактчекеры. 

    Тем временем российские «фактчекеры» пошли дальше показа якобы подделанных украинцами видеоматериалов. Теперь уже широко распространившиеся фотографии и свидетельства очевидцев «разоблачаются» как «постановка», а жертв «выводят на чистую воду» как актеров и статистов. Российское правительство, не способное остановить появление новых военных фотосвидетельств, применяет криминалистический подход в качестве способа исказить восприятие. Телезритель, смотрящий передачу, в которой изо дня в день изобличают фейки, становится специалистом по особо примечательным деталям, повторяющимся нюансам и мельчайшим ошибкам композиции. При этом убитые люди исчезают из поля зрения. 

    «АнтиФейк» и Буча

    В передаче от 5 апреля речь шла о Буче, и название не оставляло сомнений: «Буча — это ФЕЙК! Доказательства». В начале эфира ведущий в ярко освещенной студии повторяет задачу: «вести свою борьбу с дезинформацией». Приглашены три гостя: молодой аналитик данных, историк-журналист и военный эксперт. Каждый играет особую роль в «разоблачении» дезинформации: один отвечает за цифровые данные, другой предлагает исторические аналогии, третий разъясняет военно-стратегическую сторону дела. 

    Ведущий следит за тем, чтобы были произнесены важные слова и нужные понятия; при необходимости он сам дополняет экспертов, если те не справляются. В студии на всех стенах ярко горит английское слово fake, разговор идет в быстром темпе, все изображения для перестраховки перечеркнуты красными надписями «фейк» и «fake». В таком виде в передаче появляются первые фотографии из Бучи — по словам ведущего, никому не хочется на такое смотреть. Позже он добавляет, что его самого первые видео повергли в «эмоциональный хаос», но, разбираясь в деталях видеосъемки, он сумел обуздать бурю чувств. Такова концепция всей передачи: обвинить коллективный Запад в беспредельно эмоциональной реакции, питающейся фейками, научить зрителей все видеть в правильном свете и тем самым избавиться от тяжелых чувств. Или, цитируя редакцию «АнтиФейка»: «Запад давит на Россию со звериной ненавистью. Видео, вызывающие у вас шквал эмоций, на деле могут оказаться бездушно и цинично изготовленным фейком».

    Программа строится так: шаг за шагом показано, как украинские и западные СМИ используют стратегию, которую можно назвать типичной для российской дезинформации, — по превращению фактов в их противоположность. Запад обвиняется в том, что он принимает фейки за реальность. В самой же программе, наоборот, реальность последовательно препарируют как фейк: фотографии из Бучи якобы сфальсифицированы, никакой Бучи якобы не было.

    Первое звено в цепи доказательств от экспертов «АнтиФейка» — «объективный анализ данных». Дата-аналитик нашел «сомнительные моменты» на 23 фотографиях, причем некоторые из этих моментов ему якобы подсказали внимательные зрители в соцсетях. Например, расположение тел на одном фото не совпадает с расположением тел на другом. Велосипеды подозрительно новые и целые. Лиц не видно — «чтобы их никто не узнал». Крови нет. Драматической кульминацией становится хронологическая шкала, которая должна показать, что фотографии убитых начали публиковаться лишь через несколько дней после отхода российских войск. Так дата-аналитик подспудно внушает зрителям мысль, что мертвые тела были доставлены на место съемки позже. 

    Альтернативные версии событий и исторические параллели

    Второй шаг — набросать альтернативные версии. Что еще могло произойти в Буче? Для разъяснения подключается еще один эксперт, с RT. Он заметил на мертвых телах опознавательные знаки — белые повязки, такие же, какими пользуются и российские военные. А значит, легко предположить, что жители хотели показать свои пророссийские симпатии. Вывод очевиден: не могли же русские расстреливать пророссийски настроенных жителей. Так поступить могли только украинцы. 

    Через десять минут ведущий задает новый вопрос — об исторических параллелях, причем уже в заставке передачи были фотографии из Сребреницы и Сирии. Но сначала историк разобрал общие черты в «драматургии» расправы над мирными жителями в Неммерсдорфе 21 октября 1944 года. В этой восточнопрусской деревне после входа Красной Армии были убиты около 20 жителей. Нацистская пропаганда представила эти события как целенаправленную карательную акцию Красной Армии. Чтобы мобилизовать немецкое население против приближающихся советских войск, министерство пропаганды Геббельса уже постфактум сфабриковало фотографии расстрелянных и распустило сообщения о пытках, изнасилованиях и убийствах. 

    Используя сравнения с нацистской пропагандой, российский историк убивает двух зайцев сразу: проводит линию от украинцев к нацистам и с помощью полуправды придает правдоподобие собственной лжи. 

    Никола Гесс в книге «Полуправда» (Nicola Gess, Halbwahrheiten) отмечает эффективность высказываний, ложных лишь отчасти. Если, как в этом случае, сообщение о пропаганде нацистов правдиво, то тем самым и интерпретация фотографий из Бучи вроде бы уже и не может быть неправдой. Полуправда занимает центральное место в арсенале дезинформации, используемой спецслужбами. Штази дала такое определение дезинформации: комбинация «взаимосвязанных, правдивых, поддающихся проверке дискредитирующих фактов и ложных, правдоподобных, не подлежащих проверке и опровержению и тем самым также дискредитирующих утверждений». 

    Эта полуправда подпирает следующее «доказательство», а именно сравнение со Сребреницей. С 11 по 19 июля 1995 года в Сребренице военнослужащие армии Республики Сербской (Vojska Republike Srpske, VRS), полицейские и сербские боевики убили более 8000 боснийцев, в основном мужчин и мальчиков в возрасте от 13 до 78 лет. Суды ООН классифицировали эти убийства как геноцид. Но цель передачи «АнтиФейк» — представить этот геноцид как выдумку Запада и посеять сомнения в том, как трибунал ООН по военным преступлениям аргументировал свое решение. Еще в 2015 году Россия наложила вето на резолюцию Совета Безопасности ООН, квалифицировавшую события в Сребренице как геноцид.

    Эмоциональный разворот 

    В середине программы произносится самое главное: Запад сеял и сеет ненависть к русским и сербам, а дезинформация с его стороны всякий раз подменяет правду на ложь. То есть программа последовательно вменяет в вину враждебной стороне, Западу, именно то, чем занимается сама. 

    Но смысл этого поворота не только в том, чтобы поменять местами реальность и вымысел, но и в том, чтобы заменить чувства людей на противоположные. Не нужно сочувствовать погибшим в Украине; не нужно их оплакивать; нельзя, чтобы чувства к жертвам заставили усомниться в войне, то есть в так называемом «спасении русскоязычного населения». Наоборот, Запад обвиняется в том, что его пропаганда только и делает, что накачивает россиян эмоциями, разжигает ненависть к России и, как говорит ведущий, создает «эмоциональный хаос», который препятствует «рациональной» оценке войны или «спецоперации». Так сострадание к мертвым становится чуждой, враждебной, западной эмоцией. В то же время «эмоциональный хаос», создаваемый самой программой, используется для того, чтобы переплавить неправильные чувства — страх, скорбь и сострадание — в гнев по отношению к тем, кто документирует убийства, к «Западу».

    В итоге мы имеем дело с эмоциональной подменой. Организованная дезинформация пытается унять эмоции именно в тех случаях, когда у зрителей должны быть задеты чувства, когда при виде убийств украинцев от имени россиян им трудно было бы остаться равнодушными. В итоге на место не успевшей зародиться скорби приходит гнев по отношению к Западу. А отстраненный взгляд на фотографии превозносится как объективность.

    Больше всего тревожит то, что такой взгляд навязывается не только россиянам. Поклонники теорий заговора, потребители и распространители российской дезинформации на правом и левом фланге [европейской политики] усваивают этот подход и начинают, совершенно в русле российской государственной пропаганды, выступать в качестве «критичных», «объективных» и «взвешенных» наблюдателей. Когда предвзятость с помощью риторических ухищрений выдается за объективность и рациональность, а вера в дезинформацию — за критическое мышление, это значит, что российская стратегия успешна. Так что стоит внимательно прислушаться, кто именно критикует эмоциональность министра иностранных дел Германии, а кто хвалит канцлера за его бесстрастность.

    Читайте также

    FAQ: Война Путина против Украины

    Бистро #18: Китай и Россия – антизападный альянс?

    Война на востоке Украины

  • Будет ли меньше расизма, если не говорить о «расах»?

    Будет ли меньше расизма, если не говорить о «расах»?

    Original by Кристиан Гойлен on Geschichte der Gegenwart
    Translation

    Споры о словах — часто самые острые. Это видно, например, по дискуссиям о нужности или бессмысленности феминитивов в русском языке или по тому, как постепенно меняется сам язык разговора о сексуальной ориентации. Когда политкорректность теряет смысл?

    В Германии такой спор возник в связи с движением #BlackLivesMatter. В этой стране не только проходят демонстрации против полицейского насилия и активно обсуждается, насколько эта тема на самом деле актуальна для Германии, но и вновь — с подачи «Зеленых» — встал вопрос об использовании слова «раса» в Основном законе. Вновь, потому что еще в 2010 году его поднимали «Левые».

    «Не существует "рас", есть только люди», — объясняют в газете taz Роберт Хабек и Амината Туре из партии «Зеленых». Само использование слово «раса», считают они и их единомышленники, делит общество на категории, что противоречит Основному закону. Впрочем, за идею выступают не только зеленые и левые — поддерживают ее также либералы из Свободной демократической партии. Чтобы поправки были приняты, требуется две трети голосов членов Бундестага и Бундесрата. 

    Возражая этой инициативе, депутат от правящего ХДС Матиас Мидельберг в интервью «Frankfurter Allgemeine Zeitung» отметил, что такие меры будут скорее «символическими» и не помогут решить проблему. Более того, отказ от слова «раса», продолжает Андреа Линдхольц из баварского ХСС, может только осложнить разговор о расизме — подобрать более адекватную замену будет трудно. 

    Как термин «раса» попал в Основной закон Германии? Было ли в нем что-то заведомо расистское — и есть ли оно сейчас? Кристиан Гойлен, историк и профессор современной и новейшей истории университета Кобленц-Ландау, делает краткий экскурс в историю понятий. И комментирует главный аргумент сторонников замены слова — что слово «раса» заведомо маркирует людей.

    Никто не хочет выглядеть расистом. Даже сами расисты. Слово «расист» не запишешь в резюме. И все же идеология расизма очень глубоко — может быть, глубже других — укоренена в мышлении, повседневности и в отношениях власти, существующих в современных обществах. Неравенство, которое она насаждает, и дискриминация, которую создает, сопровождали нас веками и за последние десятилетия не сдали позиций. Расистское мировоззрение находит место в ядре новых политических партий и движений, оно снова показывает себя — на словах и на деле. 

    Официальный антирасизм, который страны «первого» и «второго» мира сделали основополагающим принципом после 1945 года — с крахом империализма, фашизма и национал-социализма, — состоял в том, чтобы провозгласить расизм преодоленным, а его «пережиткам» объявить войну. В таких выраженно гетерогенных обществах, как США, это привело к методичному выявлению дискриминации и призывам к «расовому разнообразию». В мнимо гомогенных обществах, подобных Германии, табу было наложено на саму идею «расы». Начиная с 1970-х годов и особенно с момента воссоединения немецкое общество — как и любое другое современное нам — больше не может считаться «гомогенным». Этому и противостоит новый расизм, который проявляется уже не только в бытовой дискриминации, но и в политических программах, в публицистике, полной расовой нетерпимости, и во вспышках насилия.

    Понадобилось наяву увидеть расово мотивированное убийство в США, чтобы впервые за долгое время в Европе, и в Германии в частности, начались протесты против расизма. При этом в Германии за время существования Федеративной республики выработалась рефлекторная реакция, которая сильно влияет на сегодняшние дискуссии. В фокусе внимания не столько реально существующий сегодня расизм, сколько «все еще» живое наследие расизма давно прошедших дней. В СМИ преобладают призывы к тому, чтобы по аналогии со спонтанной «депьедестализацией» в США и Великобритании начать «зачистку» памятников колониализма или переименовать улицы, названные в честь Иммануила Канта, или вычеркнуть из Основного закона понятие «расы», которое «все еще» записано в третьей статье. В ответ на открытый, ничем не прикрытый расизм, в ответ на Фергюсон, Миннеаполис, Галле, Ханау, NSU, Тило Саррацина, «Альтернативу для Германии», движение PEGIDA и идентитаристов — в ответ на все это в Германии вновь и вновь повторяют кредо Федеративной республики: прежде всего необходимо осмыслить и преодолеть прошлое. 

    «Изумление от того, что происходящее «все еще» возможно, — писал Вальтер Беньямин в 1940 году, — не служит исходной точкой познания. Разве только помогает понять, что та идея истории, на которую оно [изумление] опирается, больше не актуальна». Рассматривая расизм как нечто «все еще» не до конца изжитое, мы лишаем себя возможности увидеть подлинные причины его живучести и его опасную адаптивность. В качестве примера: нынешнее требование убрать понятие «расы» из Основного закона ФРГ прозвучало в тот момент, когда расизм давным-давно уже научился обходиться без этого термина. Небольшой экскурс в историю понятий «раса» и «расизм», возможно, поможет прояснить их взаимоотношения сегодня. 

    Долгая история понятия «раса»

    Понятие «раса» возникло на стыке Средних веков и Нового времени для обозначения, во-первых, кровного родства, а во-вторых — коллективного величия («благородства») династии, передающегося по праву рождения. В-третьих, этот термин способствовал созданию общественных иерархий. Категория «расы» приобрела особую значимость в эпоху Просвещения: она помогла, сохранив представление о разумности всего человечества, дать объяснение культурному и цивилизационному неравенству и неравноправию. Просвещение выстроило расы в иерархию по принципу этапов развития, от чего осталось сделать один шаг до современного расизма как легитимирующей идеологии. «Расовые» различия должны были объяснить фактическое неравенство между людьми, изначально созданными равными. Представление о «естественной» иерархии развития надолго обосновалось в западноевропейской мысли, пережило многие теории модернизации ХХ века и до сих пор широко распространено.

    Тем временем добавилось еще одно важное обстоятельство. Вплоть до конца ХIХ века иерархические различия между расами считались данными от природы. «Естественное» превосходство белой христианской Европы не вызывало вопросов. Однако вместе с теорией эволюции распространилось такое понимание природы, согласно которому только по ходу развития и только в борьбе за выживание между «расами» прояснялось, какая раса предназначена для господства, а какая — для подчинения. И только от «расового смешения», «межрасовой борьбы» и «межрасовой войны», в соответствии с этим новым пониманием, зависело, кто в конце концов выживет и тем самым докажет свое превосходство. Эта идея поставила под сомнение прежнюю уверенность европейцев в отношении собственной и других рас. С тех пор в основу современного расизма положена паранойя: ненависть к чужому легитимизируется теперь не утверждением о своем естественном превосходстве, а, главным образом, фантазиями о гибели и самоуничтожении собственной цивилизации. 

    Сегодняшний расизм тоже в существенной мере живет теми же гипотезами и выводами. Только одного не найти в нынешних изводах (во всяком случае, в Европе и Германии) — самого слова «раса». Со времен национал-социализма «исторический шлейф» и научная несостоятельность этого термина наложили на него табу, и с семидесятых годов ХХ века в немецкоязычном политическом дискурсе ему больше нет места. Большинство разновидностей расизма с тех пор стараются избегать понятия «раса». Вместо него появились концепции «культурной идентичности» и «культурного перенасыщения» «народа», или «нации», или «Запада» — нуждающихся в защите от Чужого. Однако отказ от понятия «раса» усилил главенствующую с конца XIX века идею, что именно защита Своего в борьбе против Чужого как раз и помогает понять, в чем же состоит «природная» ценность всего Своего.

    Краткая история термина «расизм»

    В сравнении с долгой историей «расы», «расизм» — совсем новое понятие. В исследовательском лексиконе он появляется не раньше 1930-х годов и применяется для критического обобщения мировоззрения и идеологии фашистских режимов Европы. Идеи, объединенные этим общим термином, привели к Холокосту — невиданному акту политического насилия. После этого термин «расизм» стал общим обозначением всех тех идеологий и практик, которые после победы над гитлеровской Германией многим хотелось считать искорененными. Однако вскоре выяснилось, что они без помех развивались в медленно распадающихся колониальных империях, в государствах с действующей поныне или действовавшей до недавнего времени «расовой» сегрегацией (ЮАР, США), а также в повседневной жизни большинства современных обществ. Так, «расизм» в 1960-х годах оказался главным объектом критики для антиколониального движения и движения за права человека в США, а также в антиимпериалистической агитации, распространившейся в ходе политических протестов и в рамках реформаторских движений того времени. 

    В Германии этот период был недолгим, поскольку начиная с 1970-х годов дискуссия об отношениях немцев и «иностранцев» хотя и велась, но в основном считалось, что с крушением национал-социализма расизм здесь ушел в прошлое. К тому же очень укоренено было представление о том, что собственное национальное государство, хоть и разделенное политически, остается этнически и культурно гомогенно. Расизм считался явлением, типичным для других стран (таких как США и Южная Африка). Лишь после того как в начале 1990-х годов произошли напугавшие всех жестокие атаки на общежития для беженцев, о «расизме» стали говорить чаще. Но чтобы решительно поставить диагноз «расизм» всей Федеративной республике, от ее граждан по-прежнему требовалось большое внутреннее усилие.

    Все изменилось, когда прогремела серия убийств, совершенных террористической группой NSU; Тило Саррацин опубликовал бестселлер «Германия. Самоликвидация»; партия «Альтернатива для Германии» отпраздновала первые успехи; начались уличные протесты движения PEGIDA; и, наконец, «волна беженцев» 2015 года показала истинные масштабы неприязни и враждебности по отношению к «приезжим» в немецком обществе. С тех пор сообщений о насилии на почве расизма и о растущем повседневном расизме становится все больше. 

    Дебаты вокруг статьи 3 Основного закона ФРГ

    Это вдохнуло новую жизнь в давнюю идею убрать термин «раса» из языка и прежде всего из антидискриминационной статьи №3 Основного закона. Обосновывается это тем, что прямо выраженная в ней убежденность в существовании «расы» сама по себе укрепляет расизм. Поэтому вместо «расы» предлагается использовать «этническое происхождение», или «расистские маркировки», или «расистскую дискриминацию».

    Во времена, когда шла работа над Основным законом, понятие «раса» и представление о существовании разных «рас» не особенно оспаривались, а термин «расизм» почти не использовался. Этим объясняется выбор слова, на тот момент вполне нейтрального. Сейчас все наоборот: понятие «раса» потеряло всякое реальное содержание и политически на него наложено строгое табу, зато «расизм» описывает базовую проблему, которая существовала всегда и, прямо названная по имени, должна быть решена. Так что, на первый взгляд, предложение изменить статью 3 кажется вполне разумным — действительно, почему бы не изменить словоупотребление в соответствии с меняющейся общественной атмосферой? 

    Но есть и доводы против. Например, можно спросить, действительно ли запрет расовой дискриминации, сформулированный в Основном законе, зависит от того, является ли сама категория, по которой дискриминируют, — то есть «раса» — научно признанной, а также понятной всем носителям языка. Ведь значение, смысл и реальное содержание таких понятий, как «народ», «нация», «этнос» или же «общество», «сообщество» и т.п., тоже в высшей степени спорны, а их семантика никак не может считаться общепонятной и незыблемой. Пусть даже «раса» — это умозрительная конструкция, но это не отменяет того факта, что она же на практике приводила и приводит к реальным, часто насильственным актам вражды. Привязан ли сам термин к реальной или вымышленной концепции, не имеет значения. Расизм не зависит от того, верит большинство ученых, политиков и граждан в существование «расы» или нет.

    В пользу предложения вычеркнуть термин из Основного закона часто приводят аргумент, будто без понятия «раса» не бывает и расизма. Эта логическая связка может иметь опасные последствия, которые заметны уже сейчас по реакции в правопопулистских кругах. Член АдГ Штефан Бранднер сообщил в пресс-релизе: «Коль скоро расы существуют, то текущая редакция Основного закона не только вполне безукоризненна, но даже и единственная возможная, ибо в этом случае формулировка была выбрана правильно. Если же расы не существует, то, следовательно, нет и никакого “расизма”». Эта аргументация сродни шантажу: либо «расы» есть и тогда наша политика легитимна — либо «рас» не существует и тогда нам никто не может бросить упрек в расизме. Это весьма прозрачная политическая стратегия, и все же удаление понятия «расы» из третьей статьи Основного закона несет в себе принципиальную опасность, что все действия враждебного и дискриминационного порядка смогут успешно защищаться от обвинений в расизме, указывая на то, что никаких рас не существует (а значит — нет и никакого расизма). 

    В любом случае, за дебатами о понятии «раса» в Основном законе должен последовать разговор о реально существующих формах и внутренних структурах расизма сегодня — именно потому, что понятием «раса» уже давно и вполне осознанно никто не пользуется. При этом нельзя забывать, что расизм — это далеко не только обращенная вовне идеология вражды (как часто думают), но еще и форма репрезентации коллективного Своего как имеющего особую биологическую и культурную ценность и потому нуждающегося в защите (не важно, упоминается при этом раса или нет). Именно поэтому статья 3 запрещает как негативную, так и позитивную дискриминацию. В ней не говорится, что расы существуют, — речь о том, что никто не должен ни получать преимущества, ни терпеть ущерб из-за своей «расы». В конце концов, ни привилегии, ни ущемление в правах не зависят от того, насколько корректно понятие «раса» и что под ним подразумевается. Речь идет о запрете на конкретное обоснование неравноправного обращения с людьми — обоснование, которое живет в головах у тех, кто такое обращение практикует, — неважно, говорят ли они о «расе», этническом происхождении, культуре, нации или о необходимости защищать собственную «идентичность». 

    Итак, распространенное убеждение в том, что отказ от понятия «расы» поможет в борьбе с расизмом, вызывает сомнения. К тому же в новейших исследованиях культурологов и социологов в области изучения расизма речь не о том, что никаких «рас» не существует (по этому поводу ученые еще в шестидесятые годы прошлого века пришли к единому мнению), а о том, что идеология и практика расизма прекрасно обходится без понятия «расы». Вычеркиванием слова проблему не решить.

    Читайте также

    «Мою работу практически не замечают»

    «Церковь должна обозначить границы допустимого»

    Любовь к ближнему: как христианские церкви Германии помогают беженцам

    «Милосердие не должно подрывать справедливость»

    Обзор дискуссий № 6: Протесты в США

    Как крайне правые пользуются эпидемией