дekoder | DEKODER

«Если взять примерный совокупный бюджет всех редакций классических медиа [беларуского происхождения], то речь идет, по самым скромным подсчетам, о потере порядка 10 миллионов в год», — такую оценку дает Наталья Беликова, возглавляющая отдел международного сотрудничества в организации Press Club Belarus, которая объединяет профессионалов медиаиндустрии из Беларуси. — Это только СМИ, которые не получают прямой поддержки ни от какого государства. «Белсат», «Радио Свобода», Deutsche Welle сюда не входят».

Для одних редакций это было болезненно, но не критично, а вот некоторые другие лишились 70% бюджета. Что происходит с беларуским медиасектором в новой ситуации? Справляются ли редакции с тем, чтобы полноценно доносить альтернативную информацию до людей внутри Беларуси? Начался ли отток их аудитории?

СМИ вынуждены сокращать штат и объемы своей работы, но не закрываются полностью, рассказывает Наталья Беликова, с которой авторка дekoder’а Анна Волынец поговорила для этого материала.

Подписывайтесь на наш телеграм-канал, чтобы не пропустить ничего из главных новостей и самых важных дискуссий, идущих в Германии и Европе. Это по-прежнему безопасно для всех, включая граждан России и Беларуси.

Самая заметная тенденция 2025 года, непосредственно связанная с прекращением американской помощи: беларуские медиа начали больше экспериментировать со своими финансовыми моделями, диверсифицировать их. «Они стараются развивать активности, направленные на тех, кто уехал: собирать донаты, развивать локальные комьюнити, делают клубы со входными билетами… Но даже в самых успешных кейсах это покрывает лишь 10% годового бюджета», — говорит Наталья Беликова.

По словам Беликовой, дополнительных активностей и в будущем не хватит, чтобы прожить без донорской поддержки и сохранить устойчивость в долгосрочной перспективе. Для тех, кто хочет помочь СМИ, Press Club Belarus запустил платформу для поддержки Save Belarus Media.

Беларуские медиа не могут выстроить рекламную модель финансирования: иностранному бизнесу малоинтересна реклама, ориентированная на людей, живущих в Беларуси, а беларускому опасно связываться с независимыми СМИ, которые почти без исключения объявлены режимом Лукашенко «экстремистскими».

«Все настроены сохранить основные бренды»

Самый сильный удар нанесен по «огромному количеству» фрилансеров, говорит Наталья Беликова. Число заказов уменьшается, усугубляя их и без того уязвимое положение. 

Редакции существенно сокращают SMM-специалистов, уменьшают расходы на фото и визуальное оформление и на создание самих текстов — тоже. А следствием того, что материалов, в том числе эксклюзивных, становится меньше, с большой вероятностью будет и отток аудитории, прогнозирует собеседница дekoder´а. 

«То, как созданная медиа продукция доходит до аудитории, сильно зависит от технологических компаний, таких как Meta, Google, TikTok, YouTube. Для их алгоритмов важен объем опубликованного контента, и с его уменьшением будет снижаться влияние медиа в средне- и долгосрочной перспективе», — объясняет Беликова. 

Для алгоритмов важен объем опубликованного контента, и с его уменьшением будет снижаться влияние медиа

Тем не менее, отмечает руководительница отдела международного сотрудничества Press Club Belarus, ни одно СМИ не прекратило работу полностью. Как правило, «под нож» идут суббренды — небольшие проекты, не ассоциированные напрямую с основным продуктом.

«Все настроены сохранить [основные] бренды. Но количество суббрендов, контента сокращается, — говорит Наталья Беликова. — К концу года мы сможем измерить, каковы последствия для всей отрасли».

«Экосистему сложнее задушить»

Американские доноры воспринимали медиа не просто как НКО, работающие для гражданского общества, а как институции, деятельность которых нельзя просто остановить и спустя какое-то время перезапустить, отмечает Наталья Беликова. В свою очередь, европейские грантодатели чаще используют проектный подход, ожидая по окончании проекта конкретных показателей, которые отражали бы достигнутые изменения, — что не совсем релевантно для работы медиа.

«С этой проблемой сталкиваются не только беларуские редакции, но также СМИ из других восточноевропейских стран, из Африки и Азии, — рассказывает экспертка. — Поэтому сейчас среди тех, кто занимается управлением и развитием медиа, ведутся дискуссии об этой особенности и о том, как убедить классических европейских доноров пересмотреть проектный подход». 

Наталья Беликова подчеркивает: при адвокации СМИ, то есть при защите и продвижении их интересов во внешней среде (среди доноров, в международных организациях и в иностранных правительствах), важно говорить об их сильных сторонах и достижениях вне зависимости от контекста.

Главный вопрос —  как убедить европейских доноров пересмотреть проектный подход?

Сам Press Club Belarus при отстаивании интересов беларуских медиа всякий раз отмечает их способность работать в виде экосистемы, в которой соседствуют (и поддерживают друг друга) общенациональные и тематические медиа, нишевые издания и новостные агентства. Благодаря этому беларуские медиа сохраняют высокие охваты: «В этом сила: экосистему сложнее задушить, и за счет этого достигается эффект, информация независимых СМИ продолжает достигать аудитории», — считает Беликова.

На медиа в изгнании сохранился спрос внутри Беларуси 

Другая особенность и еще одна сильная сторона беларуских медиа — близость к Беларуси во всех смыслах. Основные медиахабы расположены в Вильнюсе, Варшаве, Белостоке. Там же редакции могут найти помещения для работы, студии, специалистов и технические средства, необходимые, например, для того, чтобы помочь пользовательницам и пользователям обходить блокировку без использования VPN. 

Положение беларуских медиа в изгнании, по мнению Натальи Беликовой, отличается еще и тем, что, в отличие от коллег из многих других стран, они могут по-прежнему ориентироваться на аудиторию внутри страны. И это при том, что медиарынок как таковой отсутствует из-за криминализации сферы СМИ: многие имеют статус «экстремистских формирований», часть продукции внесена в перечень «экстремистских материалов». Фактически это означает, что любой лайк к этим публикациям в соцсетях считается преступлением.

Около 15% аудитории внутри Беларуси пытается потреблять информацию из разных источников. Несмотря на репрессии

И ири всех этих вводных, отмечает Белякова, аудитория все равно демонстрирует спрос: «Несмотря на высокий уровень страха в обществе, большой процент [аудитории] — около 15%, согласно исследованию аналитического центра iSANS, — пытается потреблять информацию из разных источников. С учетом масштаба репрессий это довольно высокий процент людей, которые пытаются составить более сложную картину мира, чем ту, что предлагает пропаганда. А это свидетельствует о том, что общество остается еще довольно здоровым», — резюмирует Беликова.

Это то, что может помочь беларуским медиа говорить с донорами на языке достижений, поясняет она: рассказывать о своем уникальном ценностном предложении для аудитории, показывая целесообразность инвестиций.

Самую близкую аналогию нужно искать в Никарагуа 

Беларуские медиа в изгнании нередко сравнивают с российскими, но Беликова не считает такую аналогию точной. 

«Они несравнимы по влиянию на аудиторию внутри страны: в Беларуси независимые медиа охватывают гораздо большее количество людей, 25-30%, в то время как охваты СМИ, изгнанных из России, составляют 6-7% населения». 

Если проводить параллели с медиа из других стран, то ближе всего к беларусам окажутся коллеги из Никарагуа. Протесты, которые в Беларуси пришлись на 2020 год, в Никарагуа случились на два года раньше, в 2018-м, и сейчас независимые редакции продолжают работу из Коста-Рики.

Половина работников беларуских независимых медиа сообщает о психологических проблемах

«У них тоже сначала был период либерализации, и так же после выборов президент резко закрыл все независимые медиа, — рассказывает Беликова. — Журналистов высылали из страны самолетами, их лишают гражданства, но у независимых медиа, как и у нас, в обществе есть большой кредит доверия».

«Когда шок проходит, они говорят: “Первый раз, что ли?”»

И наконец, еще одна особенность беларуских медиа — устойчивость, приобретенная благодаря долгой работе в сложных условиях. Если точнее, в «нормальных» условиях демократии и рынка они никогда и не работали, напоминает глава отдела международного сотрудничества Press Club Belarus.

Выживание в каком-то смысле стало привычным способом существования: начиная с 1990-х годов прошлого века было всего несколько лет, когда журналистов в Беларуси не преследовали и не пытались лишить возможности работать легально. По состоянию на середину июня 2025 года в тюрьмах за профессиональную деятельность заключены 39 работников медиа.

Прямо сейчас сочетание множества факторов требует от медиа инноваций, которые помогут им сохранить устойчивость, объясняет Наталья Беликова. «Конечно, есть те, кто уходит из профессии. Другие уже нарастили “толстокожесть”. У нас была большая встреча после новостей о США, тяжелое состояние, непонимание перспектив… Но когда шок проходит, все говорят: “Первый раз, что ли?” Это обреченность, но она не выбивает тебя из колеи настолько, что ты не можешь дальше ничего делать». 

Но это — ненормальная ситуация, подчеркивает экспертка, стресс выливается в колоссальные уровни выгораний, тревожности, депрессий. Половина работников медиа сообщает о психологических проблемах, говорится в исследовании потребностей работников медиасектора, которое в декабре 2024 года презентовала Беларуская ассоциация журналистов. 

«Понятно, что всем хотелось бы простоять хотя бы год стабильно на четырех лапках, но состояние перманентного шока стало для наших медиа нормой. Да, оно сказывается на человеческом здоровье, проценте выгорания и депрессий… Но в то же время дает твердость».

Текст: Анна Волынец
Опубликовано: 26.06.2025

Читайте также

«Беллит»: иллюзия, что все писатели уехали

Всем, кто уехал. И всем, кто остался

«Перемены в Беларуси наступят. Доживу ли до них я — другой вопрос»

«Лишь бы не было войны» — когда-то эти слова были обязательным атрибутом празднования Дня Победы во многих семьях Советского Союза и в странах, образовавшихся на этой территории после его распада. Если опираться сугубо на факты, то почти с самого начала это пожелание не исполнялось и в этом смысле было, скорее, частью мифа, чем констатацией факта. Сотни тысяч советских, а потом российских солдат сражались и убивали сначала в Афганистане, а затем в Чечне. Множество советских военспецов участвовало в вооруженных конфликтах в постколониальной Африке. Несколько региональных войн произошло уже после распада СССР, включая российскую агрессию против Грузии в 2008 году. 

Но, пожалуй, только нападение на Украину, совершенное российскими войсками, во всей полноте продемонстрировало, насколько проблематичной была утвердившаяся, как минимум, в России культура памяти. Ведь по крайней мере в некоторых своих аспектах она послужила для легитимации агрессии против украинского народа, который наряду с русским (и еще множеством других) сыграл решающую роль в победе над нацизмом. Нет сомнений, что Владимир Путин использует и 80-ю годовщину этой победы для напоминания не только об освобождении Европы в 1945 году, но и о своих сегодняшних геополитических амбициях. 

Редактор дekoder’а Дмитрий Карцев, чей дед воевал против нацистской Германии, поговорил с историком Алексеем Уваровым, который после начала полномасштабной войны уехал в Германию, в последние годы работал в Боннском университете и занимается исследованиями исторической памяти в Восточной Европе. Его предки также были среди ветеранов той войны.

DEUTSCHE VERSION

Подписывайтесь на наш телеграм-канал, чтобы не пропустить ничего из главных новостей и самых важных дискуссий, идущих в Германии и Европе. Это по-прежнему безопасно для всех, включая граждан России и Беларуси.

дekoder: Известно, что путинская пропаганда во многом обосновывала нынешнюю полномасштабную агрессию против Украины отсылками ко Второй мировой войне: что это сделано якобы для борьбы с «неонацизмом», за восстановление поруганной исторической справедливости и прочее. Как вы считаете, не случилось ли в итоге так, что в последние вот уже почти три с половиной года эта война, против Украины, заменила в пропаганде ту, против гитлеровской Германии? Что пропаганда хочет создать новый «миф основания» для страны?  

Алексей Уваров: Действительно, изначальный концепт России, который был введен в оборот в 1991 году, отошел на второй план. Я какое-то время анализировал праздничные речи Путина и Медведева, приуроченные к различным поводам. Вначале, в ранние нулевые, было много слов про демократию, про федерализм, про права и свободы. Начиная с Мюнхенской речи Путина в 2007 году риторика стала меняться, хотя еще в 2010-м Медведев говорил, что Российская Федерация – это молодое государство, которому нет и двадцати лет. Рубежным тут стал 2014 год. С этого момента они говорят, что Россия не исчерпывается Российской Федерацией, что есть «историческая Россия», для которой границы девяностого года, когда была принята декларация независимости, – не предел. И в этом смысле нынешняя война, действительно, – своего рода «миф основания», в рамках которого нормально, и даже желательно, расширение России до чего-то большего, возможно, до границ Российской империи. 

— В этом новом концепте война, которую в России привыкли называть Великой Отечественной, занимает больше или меньше места в официозном политическом нарративе? 

— Я точно не могу сказать, что «доля» Великой Отечественной войны в нарративе стала какой-то подавляющей. Мы имеем дело, скорее, с развитием давних процессов. Можно вспомнить, что тот же Волгоград на один день – что бы это ни значило – уже переименовывали в Сталинград. А Донецк и Луганск, уже подконтрольные России, «переименовывали» в Сталино и Ворошиловград еще до полномасштабной войны, в 2020 году. Так что я бы не сказал, чтобы масштабы оглушительно возросли. Я, скажем, не вижу каких-то новых общественных практик, связанных с войной. Нет ощущения, что, допустим, в традиции празднования 9 мая в российских семьях что-то добавилось. Нет и новых коллективных инициатив, подобных ношению «георгиевских ленточек» или «Бессмертному полку». При этом, конечно, мы знаем, что в школах проводятся уроки мужества с участниками «спецоперации», что в городах страны устраивают передвижные выставки военной техники, которая была захвачена у Украины. Но это официальные государственные инициативы, и пока я не замечаю, чтобы общество как-то особенно активно реагировало на это государственное предложение о сращивании двух войн в некое единое мыслимое целое. Хотя нельзя исключить, что в будущем в общественное восприятие Дня Победы будут инкорпорированы какие-то элементы, связанные с нынешней войной. 

У российского нарратива меньше идеологических ограничений, чем было у советского

— Я-то как раз хочу спросить, не случилось ли обратного, не заменила ли нынешняя война прошлую? Даже на чисто символическом уровне. Скажем, на протяжении лет властям приходилось решать задачу нахождения для парада на Красной площади ветеранов, которых по естественным причинам становилось все меньше. И приходилось надевать военную форму на людей, которые могли в войне с нацистской Германией вообще не участвовать. Понятно, что российскую власть такое лицемерие не то, чтобы смущало, и все же любое лицемерие до какой-то степени подтачивает систему. А теперь — пожалуйста: есть участники сегодняшней войны, которая идет у всех на глазах. Смогли, так сказать, повторить. И получается, что можно чтить уже не каких-то все более абстрактных ветеранов, а конкретного соседа сверху, только что вернувшегося из Донбасса. Не приведет ли это в итоге к конкуренции двух памятей? Даже на уровне аббревиатур: СВО можно перепутать с ВОВ. 

— В Советском Союзе были «старые большевики», были бойцы Красной Армии времен Гражданской войны и были ветераны Великой Отечественной. Мне кажется, это были отдельные страты, каждая из которых почиталась своим особым образом. И эти люди вполне сосуществовали в этом советском пантеоне. Я бы не сказал, что разные исторические памяти обязательно должны конфликтовать, замещать друг друга, они могут и взаимодополнять. 

Важный момент: по тому, каким образом развивался российский нарратив о войне против Украины, видно, насколько он эклектичен. Если смотреть, что делали российские власти на захваченных территориях, то есть в оккупированных частях Херсонской или в Запорожской областях, то там происходили удивительные кульбиты: люди, которые пришли заниматься так называемой «денацификацией» и активно прибегали к квазисоветской риторике, умудрялись восстанавливать флаги и гербы времен Российской империи, использовать образы Потемкина, Суворова, Ушакова. В этом не только слабость, но и сила современной российской модели памяти. В ней могут уживаться не только Вторая мировая и нынешняя, идущая прямо сейчас, война. Туда могут быть включены любые другие герои любых других эпох российской истории. То есть у российского нарратива меньше идеологических ограничений, чем у советского. Это делает его более гибким.  

— Если говорить о стороне, страдающей от российской агрессии сейчас, об Украине, то как там вспоминали и вспоминают Вторую мировую войну? 

— Усилиями Виктора Ющенко в Украине была сделана попытка примирить ветеранов-красноармейцев и ветеранов, которые воевали в рядах Организации украинских националистов (ОУН) и Украинской повстанческой армии (УПА), дивизии «Галичина» и прочих формирований антисоветского толка.  

Идеи заместить память о советских ветеранах памятью об УПА у властей Украины никогда не было

— Российская пропаганда еще тогда, в середине 2000-х, именно это пыталась представить как уравнивание сторон, как релятивизацию и героизацию нацизма…  

— Весь президентский срок Ющенко был посвящен усилению украинского национального самосознания, в особенности в том, что касалось восприятия исторических событий двадцатого века. Очень сильный фокус была сделан на память об Украинской народной республике, о Западно-Украинской народной республике, о продолжении украинского национально-освободительного движения в форме УПА. До него эти события не привлекали такого большого государственного внимания, а Ющенко стал первым украинским президентом, который начал вводить их в нарратив.  

Это уже тогда вызывало споры, потому что те, кто боролся против советской власти, также совершили множество преступлений против гражданского населения, против евреев, против поляков. Но у Ющенко не было идеи заместить память о советских ветеранах и о героическом подвиге красноармейцев памятью об УПА. Это была попытка все это совместить в рамках украинской национальной памяти. А «уравнивание» шло в том смысле, что все они были украинцами, что все принадлежали одной нации и одной истории – со всеми ее противоречиями и конфликтами. 

Усилия Ющенко можно понять, если иметь в виду, что, максимально упрощая, у вас есть разные группы общества, которые смотрят на события Второй мировой войны принципиально по-разному, и с этим нужно что-то делать. Нужен какой-то национальный миф, который бы не разъединял, а объединял различные трактовки. Я бы сказал, что такая попытка была просто предопределена. 

Другое дело, что, конечно, этот подход сильно противоречил установкам многих людей, которые были воспитаны в Советском Союзе. И, конечно, российская сторона на этих противоречиях играла в собственных интересах. 

— А после Ющенко?  

— Мне вспоминается видео 2015 года, где по сюжету боец ВСУ поздравляет с 9 мая деда-офицера, которого играет актер Владимир Талашко из культового советского фильма «В бой идут одни старики». И дед, надевая фуражку советской армии, произносит: «Слава Украине». Это уже несколько другое восприятие Второй мировой войны, в рамках которого советская образность не просто уживается с украинской национальной идентичностью, а поддерживает ее. Если раньше обращение к этой символике вызывало оторопь у части населения страны, было вещью, скорее, раскалывающей, то после аннексии Крыма и начала войны в Донбассе оно в значительной мере потеряло этот конфликтный потенциал. И Владимир Зеленский продолжил эту линию, когда в 2022 году на День Победы говорил о борьбе с иноземными захватчиками, с фашистами, с рашистами.  

— Что все это время происходило в Беларуси?  Как я понимаю, он пытался инструментализировать ту же тему отношения ко Второй мировой войне в 2020 году, когда ему нужно было запретить бело-красно-белый флаг – символ оппозиции. И вот он начал продвигать эту историю про то, что это знамя коллаборационистов, а его противники якобы тоже неонацисты и все прочее…  

— В Беларуси еще с 1996 года власти стремятся вытеснить из общественного дискурса День воли, который отмечается 25 марта в память о провозглашении в 1918-м Беларуской народной республики. С начала 1990-х и до прихода к власти Лукашенко он отмечался как общественный праздник, но в мероприятиях участвовал, например, первый глава Беларуси Станислав Шушкевич. При этом официально День независимости праздновался 27 июля, когда в 1990-м был провозглашен суверенитет БССР. С 1996 года Днем независимости было объявлено 3 июля – годовщина освобождения Минска от немецких захватчиков в ходе операции «Багратион». День воли шел в связке с бело-красно-белым флагом и гербом «Погоня», которые были официальными в Беларуси до Лукашенко и отсылали напрямую к БНР. Лукашенко последовательно заменил флаг и герб на советские и привязал День независимости к советской дате. 

Продвигаемый им в различных форматах нарратив о войне в какой-то момент стал беспокоить даже российских ура-патриотов. Потому что в некоторых беларуских учебниках изложение событий Второй мировой войны в значительной степени ограничивалось тем, что в самой Беларуси и происходило. Условно говоря, присоединение Западной Беларуси в самом начале, потом немецкая оккупация, партизанское движение, операция «Багратион», а все остальное – Московская битва, Сталинградская, блокада Ленинграда – отходило на второй план. Вектор вроде бы тот же, что и в России: на глорификацию событий Второй мировой и ее участников, но в результате получился особый, национальный вариант изложения. Это история и про общих героев, про беларуских партизан прежде всего, которые присутствуют и в российском пантеоне, но также и про отстраивание от российского нарратива. Даже на уровне символики. Георгиевская ленточка в Беларуси не прижилась, там государство поощряет использования цветка яблони на бутоньерке в красно-зеленых цветах флага лукашенковской Беларуси. И это явно отсылает нас к британскому маку в память о жертвах Первой мировой, который, к слову, используется и как памятный знак о погибших в годы Второй мировой в Украине.  

Останется только отделять государство и взаимодействовать с теми представителями российского общества, которые готовы вступать в диалог.

— Вы уже несколько лет живете и работаете в Бонне, изучаете российскую историческую политику. Как вам кажется, изменилось ли что-то в восприятии Второй мировой войны на Восточном фронте здесь, в Германии? 

— Насколько я могу судить по общению с немцами и по тому, что вижу здесь в СМИ, главная проблема заключается в том, что Россия воспринимается как единственный правопреемник Советского Союза, как главный наследник не только в том, что касается собственности или места в Совбезе ООН, а во всем, что касается ее роли в новейшей истории, в том числе в разгроме нацизма. Соответственно, России уделялась львиная доля внимания, когда речь заходила о войне на Восточном фронте. Слова «Россия», «российский», «русский» то и дело используются как синонимы «советского». 

Только сейчас это как будто начало меняться, стал наводиться фокус и на другие страны. На Украину, конечно. При этом вот я был в этом году на панельной дискуссии об исторической памяти в музее «Берлин-Карлсхорст», и у меня не сложилось ощущения, что немецкие коллеги склонны замещать Россию Украиной или как-то перекраивать сложившуюся мемориальную карту. Мне кажется, они разделяют государство Российская Федерация, ведущее агрессивную войну, и Советский Союз как страну-освободительницу от нацизма. Россию как людей, которые проживают в ней сейчас, и Россию как потомков тех людей, которые пострадали от нацизма.

Это сложная вещь, нюансированная. Больше внимания уделяется странам Балтии, их опыту взаимодействия с Советским Союзом, это очень сложная тема. Помимо них и Украины, также Польше и Беларуси. Тем не менее я просто не вижу даже теоретической возможности вовсе стереть Россию с этой карты памяти. Видимо, действительно останется только отделять государство и взаимодействовать с теми представителями российского общества, которые готовы вступать в диалог. И мне кажется, такой запрос в Европе есть – на новое представительство там, где раньше регулярно присутствовали делегаты от российского государства. Не так давно один мой друг ездил в Освенцим как сотрудник «Мемориала», на одну из церемоний, куда бы раньше пригласили кого-то из российских дипломатов. А теперь был он как представитель гражданского общества. Это очень странная вещь, достаточно новое явление. 

При этом на свой голос в диалоге о Второй мировой войне могут претендовать все независимые страны, которые когда-то были частью СССР, все, кто этого хочет: Украина, Беларусь, Узбекистан, Кыргызстан, Казахстан, Грузия, Армения… Просто раньше одна из них получала больше внимания, а сейчас это компенсируется.  

— Последний вопрос, я задаю его вдогонку и думаю, что не случайно. Вы говорите о диалоге Запада с российским гражданским обществом. Вы верите, что антивоенно настроенные россияне могут выработать какое-то другое восприятие Второй мировой войны, которое бы не работало на реваншистские и экспансионистские устремления государства?  

— Мне кажется, что у людей, которые были настроены оппозиционно по отношению к власти, восприятие войны уже было гораздо более нюансированным, сложным и противоречивым. И 9 мая уже было днем скорби еще до 24 февраля. Но, конечно, агрессия против Украины его лишь обострила. Другой вопрос, может ли этот образ войны заменить тот, который навязывает государство сейчас как обоснование борьбы с «коллективным Западом»? Ох… Мне представляется, к сожалению, что очень много войн в истории России можно инструментализировать и представить частью векового противостояния, причем довольно героического, в котором участвовали русские, россияне, советские люди… Это проблема, с этим надо работать. Не уверен, что уже сейчас есть готовый ответ. 

Читайте также

Война в Украине и темные стороны немецкой культуры памяти

Жертвы той войны

Память о Второй мировой войне. И споры о ней

«В Германии и России семьи молчат о войне одинаково»

Германия – чемпион мира по преодолению прошлого

Первый раз Игорь (имена всех героев изменены) попал в больницу потому, что его внешний вид вызвал подозрения у психиатра в военкомате. Увы, признается он, лечение больше напоминало изоляцию и принуждение, чем помощь. 

Того же самого мнения и Дарья, у которой появился опыт лечения и в Беларуси, и в Польше, где она попала в клинику после вынужденной эмиграции. Разница в подходах колоссальная, утверждает девушка. 

В психиатрической системе Беларуси состоит на учете около 300 тысяч человек, это почти 3,5% населения страны, каждый тридцатый беларус. Большинство — люди с тревожными расстройствами, депрессиями, но примерно у четверти диагностированы такие заболевания, как шизофрения или биполярное расстройство. Людей с тяжелыми формами психических расстройств, как правило, изолируют в закрытых медучреждениях. При этом психиатрическая система Беларуси устроена так, что попасть в нее легче, чем выйти. 

Чем отличается подход к лечению серьезных расстройств в Беларуси и в ЕС, рассказали журналистке Татьяне Гендель пациенты, пережившие все на личном опыте, а правозащитник и врач объяснили, как работает система и почему так важно ее реформировать. 

Подписывайтесь на наш телеграм-канал, чтобы не пропустить ничего из главных новостей и самых важных дискуссий, идущих в Германии и Европе. Это по-прежнему безопасно для всех, включая граждан России и Беларуси.

«Нам говорили, что это и есть терапия»

Пациенты описывают беларуские психиатрические учреждения как места, где подавление и изоляция преобладают над лечением. 

Больница, по воспоминаниям Игоря, — это минимальная диагностика и полное отсутствие индивидуального подхода. «Я попал туда из-за розовых волос — психиатр в военкомате решил, что это признак возможных отклонений. Я просто считал себя вспыльчивым, агрессивным… Дело было не только в характере — у меня действительно был психоз. Но вместо того, чтобы помочь, система загнала меня в еще больший кризис. За две недели я видел врачей три раза, диагноз поставили быстро, почти без разбирательств. Я думал, что психиатрия должна тебя восстановить, но состояние только ухудшалось», — рассказывает он.

Когда Дарью госпитализировали, знакомство с больничной системой Беларуси началось с унизительных процедур. «Пришлось переодеться в старую бесформенную больничную одежду, отдать свои вещи», — вспоминает она. Дарью поселили в палату под наблюдением за решеткой, а санитары «были грубы и вызывали страх». Доходило до откровенной жестокости: «Одна санитарка пыталась привязать меня к кровати только за то, что я, по ее мнению, слишком часто выходила ночью в туалет». 

В беларуских больницах пациенты вынуждены выполнять различные обязанности. «Нам говорили, это терапия, но как по мне, это просто принудительная работа. Запах грязных тряпок и воды, которыми мы мыли полы, отбивал любое желание делать что-то», — говорит Дарья. 

Я попросил отпустить меня домой, врач ответила: «Ты никому не нужен, твоя мать больше не хочет тебя видеть».

Игорь рассказывает, что пациенты нередко пытаются «купить» себе поблажки у санитаров. «Прогулка может и не состояться, если у санитара плохое настроение. Нехватка элементарных свобод создала в больнице “тюремную” иерархию, где сигареты и кофе — универсальная валюта: за них можно договориться с санитаром об услугах или покупке мелких привилегий». 

Самым страшным для Игоря стало отсутствие контроля над своей судьбой. Он вспоминает странную реакцию врача при попытке договориться о досрочном выходе из больницы. «Я попросил отпустить меня домой, врач ответила: “Ты никому не нужен, твоя мать больше не хочет тебя видеть”. Эти слова глубоко ранили, хотя я знал, что это неправда, у меня очень хорошие отношения с мамой. Не понимаю, как можно говорить такое человеку в уязвимом положении», — заключает мужчина.

«Химическая смирительная рубашка» 

На каждую болезнь есть свой регламент, пациентов с психозами госпитализируют на срок до 30 дней. Дальнейшее лечение зависит от врача. Если врач считает, что пациенту нужно больше времени, его могут оставить в больнице на новый срок, продлевая лечение через суд. Чем дольше человек остается в системе, тем реже пересматривают его состояние — после двенадцати месяцев госпитализации проверки проходят всего раз в год. Признанные недееспособными могут остаться в больнице навсегда, за них решают родственники либо администрация клиники. Игорю повезло: его отпустили после предписанного срока, хотя впоследствии ему пришлось вернуться уже самому — состояние слишком ухудшилось. 

Многие пациенты подписывают согласие на госпитализацию под давлением и даже не осознают последствий, пояснил дekoder’у один из врачей, работающих в системе и состоящий в возникшей после 2020 года инициативе «Белые халаты»: «Им не объясняют, что “добровольное согласие” обернется фактической утратой всех прав, включая право покинуть больницу. Они подписывают документ, не понимая, что выход теперь полностью зависит от врачей».

Методы контроля нередко приводят к злоупотреблениям, о которых пациенты даже не могут заявить. «В случае “проблемного поведения” врачи и санитары могут практически бесконтрольно использовать успокоительное. Мы иногда говорим, что это “химическая смирительная рубашка”. Препараты подавляют пациента настолько, что он буквально лишается сил что-либо требовать», — говорит врач. 

Игорь и Дарья подтверждают, что это обычная практика. «Если кто-то начинает жаловаться, его могут уколоть и оставить в таком состоянии. Тебя будто приглушают, чтобы ты не мешал», — говорит Игорь. 

Дарья добавляет: «Лекарства дают в таких дозах, что даже говорить трудно, ты не осознаешь, что происходит».

«Один человек решает все за 500 пациентов»

По мнению главы правозащитного «Офиса по правам людей с инвалидностью» Сергея Дроздовского, медицинская система в Беларуси исторически ориентирована на контроль, а не на поддержку. Конкретно система психиатрического лечения — на изоляцию и подавление. 

«Закрытые учреждения, зачастую они удалены от крупных городов, а у персонала нет нужной квалификации, — говорит Дроздовский. — Сотрудники могут быть добрыми людьми, но доброта — не профессия. Пациенты живут, как в тюрьме, лишенные контактов с миром». 

Часто в закрытых учреждениях директор выступает в роли опекуна. «Когда человека помещают в изоляцию, он теряет возможность полноценно участвовать в своей жизни. По поводу каждой  детали его существования решение принимает опекун, — объясняет правозащитник. — Представьте, один человек решает все за 500 пациентов: что они едят, как проводят время, с кем могут общаться». 

Они не понимают, как работать с людьми с психическими расстройствами, но это единственная для них работа

По словам Дарьи, такие условия делают пациентов зависимыми от персонала в каждой мелочи, даже в получении базовых вещей. «Ты как ребенок, у которого ничего нет, кроме того, что тебе даст санитар или медсестра», — поделилась девушка. 

Дроздовский считает, что низкая квалификация и нехватка персонала способствуют жестоким формам обращения. «Часто сотрудники учреждений — это местные жители. Они не понимают, как работать с людьми с психическими расстройствами, но это единственная работа в их поселке». 

Одно из наиболее серьезных нарушений — это отсутствие надзора за действиями персонала и непредсказуемая агрессия со стороны сотрудников. «Когда человек лишен возможности пожаловаться или рассказать, что произошло, сотрудники могут безнаказанно использовать любые методы подавления», — говорит эксперт и отмечает, что в отделениях нет видеокамер и никаких механизмов контроля. 

Система также нарушает право пациентов на общение и доступ к информации. «Если человек не может связаться с родными или получить достоверную информацию о своем состоянии, он теряет опору и поддержку, это усугубляет его и без того тяжелое состояние», — говорит Дроздовский.

По его мнению, все эти нарушения связаны с отсутствием законодательного контроля и общественного надзора за психиатрическими учреждениями. «Все это дает персоналу неограниченную власть. Независимые наблюдательные органы не посещают такие учреждения, там сохраняется атмосфера безнаказанности». 

«В Беларуси об этом даже не подумали бы»

Дарья после вынужденной эмиграции прошла лечение и в Польше: «Меня не изолировали, я могла выходить на прогулки, пользоваться телефоном, а когда состояние улучшилось, отпускали домой на выходные». 

В польской больнице ей не приходилось выполнять принудительную работу: «Если хочешь, ты можешь помочь, но это твое решение. Труд пациентов не используют для поддержания порядка», — говорит Дарья. 

Психиатрические учреждения за рубежом стараются не отбирать у человека право на участие в своей жизни

Сергей Дроздовский подчеркивает, что в Европе психиатрическое лечение построено на принципах поддержки и уважения прав человека. «Психиатрические учреждения за рубежом стараются не отбирать у человека право на участие в своей жизни. Его мнение о лечении, личные границы и право на контакт с внешним миром учитываются», — говорит он.

Важной частью польской системы, по словам Дарьи, было внимание к эмоциям пациента. В беларуских больницах основной упор делается на медикаменты, в Польше пациентам предлагают арт-терапию, беседы с психологами и другие виды поддержки. 

Сергей Дроздовский подчеркивает, что такой подход помогает пациентам чувствовать себя людьми, а не объектами. «Пациент получает эмоциональную поддержку, ему дают возможность восстановить себя, и это ведет к настоящему выздоровлению», — считает эксперт . 

Серьезная разница есть и в бытовых условиях: «В беларуской больнице все обветшалое, старые унитазы, текущие краны, потрескавшиеся стены, ремонт не проводился годами, — вспоминает Дарья. — В Польше везде было чисто, аккуратно, на стенах картины, цветы — больше похоже на санаторий». 

Очень важным для Дарьи стало то, что в Польше врачи обращают внимание на побочные эффекты препаратов: «Когда я начала набирать вес из-за лекарства, они сразу поменяли его на более легкий препарат. В Беларуси об этом бы даже не подумали, там лечат по методичке». 

Можно ли реформировать психиатрическую систему при диктатуре?

Опыт пациентов наглядно показывает, насколько беларуской психиатрической системе требуются изменения. Правозащитник Сергей Дроздовский считает, что перемены должны начинаться с внедрения системы контроля и прозрачности. «Учреждениям необходим независимый надзор, который обеспечит соблюдение прав пациентов и возможность сообщать о нарушениях», — подчеркивает он.

Один из первых шагов — пересмотреть отношение к медикаментозной терапии: «Использование “химической смирительной рубашки” для подавления пациентов — это нарушение их права на адекватное лечение. Врач должен подбирать лекарства, исходя из состояния пациента, а не для удобства персонала». 

Также, считает правозащитник, необходимо внедрение принципа добровольности в трудотерапии, пациенты должны участвовать в ежедневных делах по своему желанию, как это делают в европейских клиниках. 

Дарья и Игорь настаивают, что основа качественного лечения — поддержка и уважение к личным границам. «Когда ты знаешь, что можешь быть услышанным, когда не нужно бороться за право связаться с близкими, это помогает выздоравливать. Нам нужно больше внимания к эмоциональному состоянию, группы поддержки, квалифицированные сотрудники, арт-терапия», — уверена Дарья. 

У властей нет принципиального сопротивления реформам

По мнению Дроздовского, важна также поддержка со стороны общества и снижение стигматизации психиатрических заболеваний. «Психиатрические пациенты — это люди, которых нужно не изолировать, а которым нужна помощь. Если общество начнет видеть в них обычных людей, это создаст основу для позитивных перемен в психиатрии», — уверен правозащитник. 

Причем, по мнению Дроздовского, даже действующие беларуские власти в целом не против изменения системы психиатрического лечения: «У властей нет принципиального сопротивления реформам, но они не осознают всей их важности и необходимости». 

Ключ к реформам в беларуской психиатрии лежит в отказе от изоляционных практик, переходе на индивидуальный подход к пациентам и создании системы, где пациент остается частью общества, считают и экс-пациенты клиник, и правозащитник. «Психиатрия не должна превращаться в инструмент наказания, — подытоживает Дроздовский. — Она должна стать частью медицины, ориентированной на помощь и поддержку». 

Текст: Татьяна Гендель
Опубликовано: 02.05.2025

Читайте также

Белая эмиграция: почему из Беларуси уезжают врачи

«На мигрантах “Альтернатива” не остановится»

Когда ты — «политическая»