дekoder | DEKODER

Непрекращающиеся в секторе Газа боевые действия становятся для немецкой политики все более сложной темой. Еще в 2008 году Ангела Меркель, выступая в израильском парламенте, назвала существование Израиля неотъемлемой частью немецкой государственной доктрины (нем. Staatsräson), а новый госминистр по вопросам культуры и СМИ Вольфрам Ваймер сразу же после своего назначения заявил, что борьба с проявлениями антисемитизма будет для него приоритетной задачей. 

Но буквально в последние дни, на фоне сообщений об угрозе голода в Газе, риторика немецких политиков в адрес израильских властей заметно ужесточилась. Так, новый министр иностранных дел Йоханн Вадефуль заявил, что Германия оказалась перед дилеммой, где на одной чаше весов поддержка Израиля, а на другой — приверженность базовым гуманистическим ценностям. Он даже не исключил, что под вопросом могут оказаться поставки правительству Биньямина Нетаньяху немецкого оружия, хотя в ходе предвыборной кампании его ХДС/ХСС настаивал: они точно будут продолжены. Министр финансов и вице-канцлер Ларс Клингбайль из СДПГ, в свою очередь, сказал о «растущих сомнениях» о соответствии действий Израиля международному праву. Наконец, Фридрих Мерц признался, что «перестал понимать» цели израильской операции в Газе, а Феликс Кляйн предложил провести дебаты о немецкой «государственной доктрине» .

Один из ключевых вопросов, возникающих в связи с этим, касается того, когда критика в адрес Израиля начинает обретать антисемитские черты. Чтобы ответить на него, необходимо четкое определение антисемитизма. Немецкое правительство, а также Бундестаг в своих документах пользуются так называемым «рабочим определением» Международного альянса по сохранению памяти о Холокосте. Но, например, «Левая», партия-сенсация февральских выборов, на своем съезде в мае приняла за основу Иерусалимскую декларацию, подписанную несколькими сотнями ведущих ученых, в том числе из Германии и самого Израиля¹. При этом левых критикуют за то, что они отказываются недвусмысленно осудить тех своих членов, которые однозначно поддерживают арабскую позицию: например, представительницу своего федерального совета Ульрику Эйфлер, которая в середине мая выложила пост со стилизованной картой Израиля, раскрашенной в цвета палестинского государства. 

Том Халед Вюрдеманн, который работает в Высшей школе еврейских исследований Гейдельбергского университета, в статье для журнала Aus Politik und Zeitgeschichte разбирает оба популярных определения антисемитизма с точки зрения истории палестино-израильского конфликта и его сегодняшней динамики. 

Подписывайтесь на наш телеграм-канал, чтобы не пропустить ничего из главных новостей и самых важных дискуссий, идущих в Германии и Европе. Это по-прежнему безопасно для всех, включая граждан России и Беларуси.

Встреча произраильской и пропалестинской демонстраций в Мюнхене 29 октября 2024 года // Фотография © IMAGO / Wolfgang Maria Weber

В последние годы научно-политические дискуссии об антисемитизме неизбежно затрагивают спор о двух различных определениях этого явления. Первое — так называемое «рабочее определение антисемитизма». Оно было разработано Международным альянсом по сохранению памяти о Холокосте (IHRA, далее — «рабочее определение»), межправительственной организацией, одна из задач которой — борьба с антисемитизмом. Это определение создавалось в процессе работы с учеными, занявшей период с 2003 по 2016 годы. Для большей ясности оно было опубликовано вместе с одиннадцатью примерами антисемитских практик, семь из которых затрагивают Израиль.  

Второе — это Иерусалимская декларация об антисемитизме (JDA, далее — Иерусалимская декларация), принятая в 2020–2021 годах международной группой ученых как ответ на «рабочее определение». Декларация включает 15 руководящих принципов, десять из которых связаны с Израилем и Палестиной. Оба определения нетрудно найти в интернете. 

«Рабочее определение» стало использоваться различными государственными структурами в политических целях

Основной предмет разногласий — отношение к государству Израиль. Если коротко: согласно «рабочему определению», некоторые высказывания об Израиле могут заведомо рассматриваться как проявление антисемитизма. В частности, постановка под вопрос права Израиля на существование в качестве еврейского государства. Иерусалимская декларация, напротив, нацелена на то, чтобы освободить антисионизм от репутации принципиально антисемитского. Среди прочего в ней приведено пять примеров того, что «само по себе нельзя считать антисемитизмом». 

Этот спор приобрел политическую окраску, поскольку «рабочее определение» стало использоваться различными государственными структурами в политических целях, например, в качестве критерия при распределении государственного финансирования. Но речь пойдет не о связанных с этим дискуссиях. Мы сосредоточимся на анализе «рабочего определения» и Иерусалимской декларации, чтобы проявить проблемы, которые могут возникать при их сопоставлении в том или ином контексте с суждениями относительно истории и политики государства Израиль. Какие пробелы при этом обнаруживаются и какие они могут иметь последствия? Для ответа на эти вопросы необходимо учитывать особенности израильско-палестинского конфликта, которые, к сожалению, до сих пор не получили должного освещения в Германии. 

Недостаток экспертизы 

Дебаты о государстве Израиль и антисемитизме в Германии часто ведутся в отрыве от соответствующих научных исследований. Как «рабочее определение», так и Иерусалимская декларация подтверждают, что в современном мире антисемитизм может проявляться через отношение к государству Израиль. Но хорошо известна и точка зрения, согласно которой под предлогом борьбы с антисемитизмом подавляется критика израильской политики.

В обоих случаях крайне важно уметь четко различать «правдивые» и «ложные» высказывания о государстве Израиль². Согласно исследованиям, одна из ключевых характеристик антисемитизма, проявляющегося в контексте Израиля, — это так называемая «дереализация», то есть патологически искаженное восприятие еврейского государства. В то же время в «рабочем определении» подчеркивается, что критику Израиля не следует считать антисемитской, если она «сходна с критикой других стран». Иными словами, обвинение, согласно которому Израиль устраивает «апартеид», может быть и обоснованной критикой, «сходной с критикой других стран», и проявлением патологической «дереализации». Чтобы оценить это, требуются глубокие знания в области регионального и международного права³. Этой работой, важной для исследований антисемитизма, должны заниматься специалисты по Ближнему Востоку. В Германии в этой области пока наблюдается значительное отставание. Базирующиеся на источниках исследования истории Израиля/Палестины и арабского антисемитизма публикуются редко и не вызывают широкого общественного резонанса⁴. В свою очередь израилеведение — как раз та дисциплина, которая могла бы заниматься такими вопросами, — все еще находится в зачаточном состоянии⁵. Что касается региональных исследований арабского мира, которые часто связаны с исламоведением, то в них еврейское государство нередко вообще выпадает из рассмотрения, словно не относится к региону. 

Обвинение, согласно которому Израиль устраивает «апартеид», может быть и обоснованной критикой, и проявлением патологической «дереализации» 

Нехватка научной экспертизы ведет к тому, что ряд концептов — и, в частности, антисемитизм как антимодерное мировоззрение — подчас напрямую и некритично переносится на израильско-палестинский конфликт. Который в основе своей куда больше напоминает этническое противостояние национальных движений. Некорректные интерпретации израильско-палестинского конфликта можно встретить даже в немецких исследованиях антисемитизма. В этом контексте не лишенным смысла было бы изучение Израиля и Палестины в связке друг с другом. Согласно историку Дереку Пенслару, такой подход отличается тем, что в его рамках Израиль и Палестина рассматриваются как взаимосвязанные и равнозначные объекты исследования⁶. Это, с одной стороны, позволяет глубже понять их взаимозависимость и взаимодействие, а с другой — дает возможность выявить потенциал для примирения, заложенный в глубинах истории⁷. Цель должна заключаться в тщательном взвешивании фактов и постепенном развитии эмпатии во имя примирения и дальнейшего сосуществования. 

Критика государства и антисемитизм

Израиль — это государство. А потому «критика в адрес критиков» Израиля — тема очень деликатная: государства и их правительства как безличные организаторы насилия и носители власти заслуживают всестороннего критического подхода, возможно, больше, чем любая другая составляющая человеческого общества. Это утверждение касается Израиля и его правительства так же, как других государств и их властей. Предполагаемые военные преступления в Газе, незаконные поселения на Западном берегу реки Иордан и систематическая дискриминация нееврейских групп, таких как палестинские граждане Восточного Иерусалима, должны быть четко обозначены как таковые — и это нередко делается. 

Дискуссия об антисемитизме, сфокусированном на Израиле, должна быть полна противоречиями

В то же время очевидно, что под прикрытием «критики Израиля» процветает антисемитизм. Еврейское государство получает значительно больше обвинений, чем другие страны. Подобное отношение игнорирует право еврейского народа на безопасность и самоопределение, а главное — опасность антисемитизма и его способность объединять людей в жажде убийства. 

В совокупности это и объясняет, почему дискуссия об антисемитизме, сфокусированном на Израиле, должна быть полна противоречиями. Разные взгляды могут возникать из-за несовпадения оценки того, насколько значимы те или иные аспекты, и за этим необязательно стоят какие-либо зловещие идеологические мотивы. Вот почему споры вокруг определения антисемитизма особенно остро возникают в контексте критики Израиля как государства. Начнем с рассмотрения рабочего определения IHRA. 

Скользкая дорожка к антисемитизму

Важную роль в нем играет так называемый «3Д-тест», предложенный израильским политиком-консерватором Натаном Щаранским. Согласно этому тесту, критика Израиля становится антисемитской, если она: 1) демонизирует страну, 2) делегитимирует ее существование или 3) строится на двойных стандартах. Под последним имеется в виду предъявление Израилю более строгих требований, чем другим странам в аналогичных обстоятельствах. 

Несколько видоизмененные, эти три «Д» нашли отражение в «рабочем определении»: делегитимация упоминается напрямую, о двойных стандартах говорится применительно к сравнению с «демократическими государствами», демонизирующими можно назвать ряд упомянутых высказываний о власти «еврейского коллектива». Но «рабочее определение» добавляет сюда ограничение: современный антисемитизм, сказано в нем, может существовать в определенных формах, но «с учетом общего контекста», что оставляет пространство для интерпретаций.

В публичных спорах «3Д-тест» часто используется, чтобы охарактеризовать любую критику израильской политики как «демонизацию» или «двойные стандарты»

Это пространство необходимо для содержательной дискуссии. Очевидно, что антисионизм ультраортодоксов в США — это не форма антисемитизма. И когда речь идет о палестинской женщине из Хеврона, следует, в первую очередь, учитывать ее личный опыт: ведь она оценивает израильскую оккупацию не так, как политику других стран, — и дело тут не в «двойных стандартах». 

Основная проблема «3Д-теста» состоит в том, что в публичных спорах он часто используется, чтобы охарактеризовать любую критику израильской политики как «демонизацию» или «двойные стандарты». Яркий пример — интервью с историком Дэвидом Гринбергом, опубликованное в февральском выпуске журнала Philosophy Magazine за 2024 год. Гринберг утверждает, что попытки ассоциировать методы ведения Израилем боевых действий в Газе с терминами вроде «этнической чистки» свидетельствуют об антисемитских установках, в рамках которых Израиль — это своего рода «демоническая сила»⁸. При этом даже проправительственная израильская пресса в ноябре 2023 года сообщала о том, что премьер-министр Биньямин Нетаньяху поручил разработать планы по «сокращению населения Газы до минимума»⁹. Это веское основание для того, чтобы предупреждать (а не утверждать), что израильские методы ведения войны могут ассоциироваться с этническими чистками. 

Гринберг также объясняет сравнение правительства Нетаньяху с авторитарными государствами, такими как Венгрия при Викторе Орбане, «желанием демонизировать Израиль»¹⁰. На самом же деле Нетаньяху и Орбан не просто союзники, но и нередко рассматриваются в самом Израиле как продукты одной и той же авторитарной тенденции. И хотя приравнивание дискуссионных высказываний к антисемитской демонизации как раз благодаря «рабочему определению» должно быть исключено, это случается раз за разом и влияет на ход дискуссии.  

Нормативное закрепление истории 

Реальная проблема с упоминанием Израиля в «рабочем определении» IHRA заключается в том, что седьмой из одиннадцати приведенных примеров представляет собой оценку исторических событий, сложность которых невозможно адекватно отразить в рамках определения антисемитизма. 

Согласно этому примеру, антисемитским следует признать утверждение, что само «существование государства Израиль — это расистский проект». Сложности здесь начинаются с расхождений в формулировках «рабочего определения» на разных языках: в английском варианте говорится о «существовании государства Израиль» как такового, а в немецком — о «существовании государства Израиля» в его современной форме. Такое различие открывает пространство для интерпретаций в зависимости от языка. И это, учитывая растущую юридическую значимость «рабочего определения», не вполне объяснимо¹¹. 

Насколько обоснован этот седьмой пример, во многом зависит от того, как с исторической точки зрения оценивать проблему (колониального) расизма в контексте основания Израиля. Даже такие признанные произраильские политологи, как Стефан Григат, признают, что сионизм содержал в себе колониальные элементы¹². Перед основанием государства Израиль и в ходе него сионистский проект находился на стыке колониализма, антиколониализма и постколониализма. В нем сочетались элементы всех трех явлений: национально-освободительного движения, форм колониальной власти и строительства государства в духе идей, характерных для постколониального периода¹³. 

Палестинские националисты нередко (и часто однобоко) критикуют сионизм как колониальное и, следовательно, «расистское» движение. Самое главное, что нужно для оценки этого утверждения, — это проанализировать сионистскую политику по отношению к арабскому большинству в подмандатной Палестине до основания Израиля. Сионистское движение обвиняют в том, что оно не признавало право арабского населения, то есть немногим менее 90% населения Палестины в 1920 году, на то, чтобы, базируясь на принципе большинства, воспрепятствовать созданию еврейского государства на своей земле. Действительно, будь арабам предоставлено право голоса в вопросе о существовании еврейского государства, это автоматически поставило бы крест на планах сионистов. Вот почему, с точки зрения палестинского национализма, «сионистский проект» на территории британского мандата считался «расистским начинанием», игнорировавшим право арабского народа на самоопределение. Одной из первых арабских реакций на современный сионизм стало письмо, написанное иерусалимским интеллектуалом Юсуфом Диа аль-Халиди в 1899 году: «Идея сионизма хороша и справедлива <…> Исторически это действительно ваша страна <…> Но сейчас ее населяет другой народ <…> Во имя Бога, оставьте Палестину в покое» ¹⁴. 

Какова в дальнейшем была палестинская политика — бескомпромиссная, отмеченная волнами насилия и сотрудничеством верховного муфтия Иерусалима с национал-социалистами, — это уже другая тема. Но даже искренние намерения тех сионистов, которые хотели интегрировать палестинских арабов в еврейское государство, не обходятся без упоминаний о неизбежности политического конфликта между двумя сторонами. Так, писатель-сионист Зеев Жаботинский прямо утверждал, ссылаясь на чрезвычайную угрозу антисемитизма, что необходимость создания защищенного еврейского пространства перевешивает право арабов на политическое самоопределение¹⁵. 

Позиция палестинцев была в решающей степени сформирована тем, как их намеренно исключили из процесса принятия политических решений

Центральным документом в такой интерпретации остается «мандат» 1922 года — политическая программа британской колониальной администрации в отношении Палестины. Она была призвана выполнить обещание Великобритании, данное в декларации Бальфура 1917 года, и создать «национальный дом для еврейского народа». Мандат гласил, что британская администрация будет сотрудничать с сионистскими институтами, при этом, согласно второй статье, будут защищены «гражданские и религиозные права всех жителей» Палестины¹⁶. О чем не говорится ни там, ни в любом другом месте текста — это о политических правах «других жителей», то есть арабского большинства. Сионистское движение не только согласилось с мандатом, но и активно участвовало в разработке этого документа. 

В последующие годы на фоне арабского сопротивления британцы постепенно отказывались от своих обещаний сионистскому движению. Но позиция палестинцев уже была в решающей степени сформирована тем, как их намеренно исключили из процесса принятия политических решений. Первые планы раздела территории несут на себе тот же отпечаток. Так, соглашение Фейсала-Вейцмана 1919 года о будущем еврейском государстве было заключено с принцем не из Палестины. План Пиля в 1937-м предусматривал «переселение» значительного числа арабов для создания еврейского большинства на небольшой территории. Даже план раздела ООН 1947 года, который выделял Израилю территории с еврейским большинством, игнорировал бедуинское население пустыни Негев. Для геополитики эпохи империализма все это было скорее правилом, чем исключением, — достаточно вспомнить судьбу курдского народа после Первой мировой войны, — и как раз поэтому здесь нельзя одним махом отвергнуть все обвинения в расизме. То, что сионистская политика в рамках британского мандата была «заведомо расистской», — утверждение спорное, но оно заслуживает обсуждения. А что причиной столкновения оказался исход евреев, искавших спасения от антисемитизма в Европе, лишь подчеркивает трагизм конфликта. 

Приведем гротескный, но понятный пример. Немец, который в 1920 году верил в «еврейский план» по установлению контроля над его родиной, был ослеплен антисемитскими предрассудками. А вот палестинский араб того времени, говоривший то же самое про окружавшую его реальность, просто описывал то, что происходило у него на глазах. Звучит жестко, но лишь подчеркивает, что конфликт между арабским и сионистским движениями был прежде всего политическим, типичным для эпохи строительства национальных государств, и не свидетельствовал только о слепой ненависти к евреям. 

Все это было понятно в том числе сионистским лидерам того времени. Не кто иной, как первый премьер-министр Израиля Давид Бен-Гурион признавался президенту Всемирного еврейского конгресса Нахуму Гольдману в 1956 году, что, будь он арабом, «никогда» бы не заключил мир с сионистами, ведь те «отобрали у них землю»¹⁷. Израильский генерал и министр Моше Даян, а также политолог и офицер разведки Йехошафат Харкаби также считали, что враждебность палестинских арабов — это естественный результат политического конфликта¹⁸. Таким образом, реальная история значительно сложнее, чем это представлено в седьмом примере из «рабочего определения» IHRA. 

Но что эти исторические противоречия означают для современного подхода к израильско-палестинскому конфликту? Можно либо попытаться извлечь уроки и использовать это непростое историческое наследие для поиска компромиссов, либо поддаться ревизионистским настроениям и обречь себя на бесконечное противостояние. Это приводит нас к основной проблеме уже Иерусалимской декларации. 

Всеобщее молчание

Проблема так называемой пропалестинской позиции становится очевидной, если «решение» конфликта видится не в поиске компромисса, а в уничтожении Израиля. Причем не важно, обусловлена ли такая позиция идейной юдофобией или нет. С исторической точки зрения, конкретная причина, по которой кто-то жаждет ликвидации еврейского государства, не влияет на то, что такое стремление ведет к катастрофе для израильских евреев. Независимо от того, считать ли создание Израиля 76 лет назад законным или нет, игнорирование воли еврейского населения не только утопично, но и никогда не приведет к мирному сосуществованию двух народов. 

Иерусалимская декларация сводит антисемитизм только к тем его идейно-историческим компонентам, которые в прошлом привели к гибели множества евреев

Иерусалимская декларация не упоминает эту проблему. Согласно пункту 12, стремление к упразднению Израиля в его нынешней форме не должно автоматически рассматриваться как форма антисемитизма. С точки зрения истории идей, это объяснимо: подобное стремление может проистекать, например, из антинационального утопизма или палестинского национализма. Единственный четкий «критерий», по которому Иерусалимская декларация предлагает отличать антисионизм от антисемитизма, содержится в пункте 10. Заведомо антисемитским, согласно ему, следует считать «отказ евреям в Государстве Израиль в праве жить коллективно и индивидуально в соответствии с принципом равенства». Пункт 15 лишь туманно добавляет, что «грань между антисемитскими и неантисемитскими высказываниями отличается от грани между разумными и неразумными заявлениями». Значит, призывы к насильственному уничтожению Израиля можно считать просто неразумными? Поскольку в Иерусалимской декларации об этом не сказано больше ни слова, возникает серьезный пробел — особенно в свете событий 7 октября 2023 года. 

Согласно этой интерпретации, до тех пор, пока признается право на будущее равенство, борьба за ликвидацию Израиля не должна считаться антисемитской — если о нем говорится, потому что это «колониальная держава», а не потому что это «государство еврейское». В итоге Иерусалимская декларация сводит антисемитизм только к тем его идейно-историческим компонентам, которые в прошлом привели к гибели множества евреев. И не касается направленной против живущих здесь и сейчас евреев поддержки войн с Израилем, в том числе с целью его уничтожения. Открытым в итоге остается вопрос о том, не отошла ли в Иерусалимской декларации защита евреев на второй план по сравнению с частичным оправданием антисионизма. Между тем именно в силу того, что декларация стремится к дифференцированному взгляду на антисионизм, было бы уместным хотя бы критическое упоминание о «мировоззренческом антисионизме»¹⁹. 

Способность договариваться и бескомпромиссность 

Вместо «мировоззренческого» можно говорить шире — об «элиминационном антисемитизме». Этот термин подходит для описания позиции тех сил, для которых ликвидация Израиля или «освобождение всей Палестины» важнее стремления к мирному сосуществованию двух народов. 

Те, кто поддерживает антисионистское решение c одним государством для двух народов, но для кого приоритетом остается мирное сосуществование, всегда готовы принять компромисс в виде двух государств как альтернативу бесконечному конфликту²⁰. Центральный момент здесь — признание законного стремления евреев к самоопределению и, говоря словами палестинского интеллектуала Мухаммада Абу Зейд, заинтересованность в чувствах другой стороны даже в периоды самого острого противостояния²¹. Те же, кто бескомпромиссно выступает за «освобождение всей Палестины», найдут общий язык, скорее, с ХАМАС, даже если идейно выступают за многоконфессиональную Палестину. Краеугольный камень — отказ от достижения компромисса в качестве способа решения и уверенность в необходимости уничтожить Израиль. То же самое касается и израильских евреев, которые отвергают решение с двумя государствами в пользу «Великого Израиля» или принципиально отказывают палестинцам в праве на самоопределение, ставя во главу угла абсолютную необходимость безопасности для евреев. И в том, и в другом случае максималистская утопия превалирует над человечностью по отношению к другой стороне. 

Те, кто бескомпромиссно выступает за «освобождение всей Палестины», найдут общий язык, скорее, с ХАМАС, даже если идейно выступают за многоконфессиональную Палестину

Напряженность многих дискуссий удается снизить, если подходить к ним с этой меркой: например, к вопросу о насилии. Более двадцати лет назад философ Майкл Уолцер отметил, что первая интифада 1987 года как народное восстание против оккупационного режима существенно отличается от второй 2000-го, когда целью массового насилия стало гражданское население Израиля²². Иными словами, палестинское сопротивление нельзя заведомо назвать легитимным или нелегитимным, как пытаются нас убедить радикальные сторонники той или иной позиции. Целесообразнее оценивать его в зависимости от того, способствует ли оно перспективе мирного сосуществования. Этот критерий позволяет легко опровергнуть любые оправдания нападения ХАМАС 7 октября 2023 года как «сопротивление угнетению»: неизбирательные массовые убийства мирных жителей в принципе не способствуют урегулированию конфликта. Тот же стандарт помогает отличить законную самооборону Израиля от незаконного насилия, например экспансии на Западный берег или произвольного нарушения прав человека²³. Это же касается и религиозных идеологий: если желание мусульманского (или еврейского) господства над святынями Иерусалима превалирует над идеей мирного сосуществования — значит, воля к сотрудничеству отсутствует. 

Вопрос о «делегитимации» Израиля также можно рассматривать через эту призму. «Ликвидация» государства принципиально отличается от «делегитимации» его нынешнего устройства. Обвинение в «апартеиде» может сопровождаться стремлением к примирению с прошлым и реформированию настоящего. Например, петиция «Слон в комнате» была запущена в августе 2023 года группой Academics4Peace и подписана такими выдающимися представителями современного сионизма, как историки Бенни Моррис, Дэн Динер и Дерек Пенслар, — из стремления к лучшей версии Израиля, а не из желания, чтобы его не было вовсе. Соглашаться с тем, что оккупация Западного берега там названа «апартеидом», или нет — это вопрос, но вряд ли высказанное в таком тексте мнение можно считать антисемитским. С другой стороны, антисионистские активисты, которые выступают за создание эгалитарного государства Палестина, но при этом выражают солидарность с ХАМАС, ставят уничтожение Израиля выше идеи мирного сосуществования. И именно в этом заключается основная проблема, а не в дискуссии о легитимности основания государства Израиль (эти вопросы вполне можно обсуждать). Непримиримый воинствующий антисионизм можно считать проявлением юдофобии, даже если он не связан с традиционным антисемитизмом в рамках истории идей. Это идеология, наносящая катастрофический вред евреям (и не только им). Возвращаясь к теме «апартеида», можно сказать, что, хотя Израиль и сравнивают с южноафриканским апартеидом, но вредоносный характер элиминационного антисионизма подчеркивается тем, что методы борьбы с ним радикально различаются. Пока у руля остается Яхья Синвар, а не Нельсон Мандела, о мире не может быть и речи²⁴. 

Корни элиминационного антисионизма

Эта установка на разрушение в значительной мере коренится в ревизионизме, который на протяжении десятилетий был широко распространен в палестинской политике, — то есть в идее, что лишь победа над «нелегитимным сионистским образованием» может положить конец конфликту. Этот ревизионизм, в свою очередь, основан не на антисемитизме, а на национализме. Причем на него оказывает значительное влияние и сам сионизм с его верой в вековечные национальные «права собственности» на землю. Что подчеркивает амбивалентный характер вражды в данном конфликте, где обе стороны часто видят друг друга как в зеркале. 

Безумная идея, будто «евреям нельзя доверять», служит мощным дополнительным топливом для политического противостояния между Израилем и Палестиной

Но бескомпромиссность и непропорционально большое внимание, уделяемое конфликту между Израилем и Палестиной во всем мире, имеют и другие причины. Среди них — добавляющая эмоций локализация на «Святой земле», о которой могут напоминать как произраильские, так и пропалестинские высказывания. Определенную роль играет и относящееся к контексту холодной войны создание государства Израиль, которое в эпоху деколонизации воспринимается как несвоевременное деяние западного колониализма. К этому добавляется символическое значение «Палестины» для арабского национализма и исламизма. Для этих идеологий она была и остается моральным рычагом при продвижении своих политических требований: включение в идеологический проект слов об освобождении «арабской», или же «мусульманской», Палестины увеличивает его шансы на успех, а потому считается необходимым²⁵.

И — антисемитизм, в нем конфликт тоже находит свои истоки. Безумная идея, будто «евреям нельзя доверять», служит мощным дополнительным топливом для политического противостояния между Израилем и Палестиной. Палестино-арабское национальное движение слишком часто использует расхожие шаблоны, собранные из элементов исторической мусульманской юдофобии и современного европейского антисемитизма. Это особенно заметно в исламизме, в рамках которого почти невозможно провести четкое различие между политическим противостоянием с Израилем и антисемитизмом: конфликт зачастую априори интерпретируется как нападение «евреев» на мусульманскую общину. А специфика, заимствованная у европейского антисемитизма, еще больше усугубляет эту вражду: невозможно достичь мира с противником, который якобы стоит за каждым тайным заговором, «решение» возможно только одно — тотальная победа. 

Заключение 

В этом мотиве — непримиримого стремления к уничтожению еврейского государства — сегодня главная угроза для евреев. «Рабочее определение» фиксирует, но чрезмерно ограничивает возможности для критики государства и политики Израиля. Некоторые дискуссионные высказывания об Израиле в соответствии с ним могут быть классифицированы как антисемитские, что регулярно и происходит. В свою очередь, Иерусалимская декларация стремится отделить антисионизм от антисемитизма (что в ряде случаев может быть оправдано с идейно-исторической точки зрения), но упускает из виду суть проблемы — приоритет уничтожения Израиля над достижением мира для обоих народов. В отношении наиболее опасных проявлений юдофобских практик нашего времени Иерусалимская декларация удивительным образом хранит молчание.  

Несмотря на полезность для академической и образовательной работы, оба определения отличаются расплывчатостью, которую необходимо учитывать при анализе современного антисемитизма, особенно в контексте израильско-палестинского конфликта. А потому ключевым остается напоминание: мирное и равноправное сосуществование двух народов должно быть определяющим при выдвижении и на пути к реализации любой идеи по решению проблемы. 

1. «Рабочее определение» IHRA см. здесь, Иерусалимскую декларацию — здесь (по-английски и на других языках — здесь). ↑

2.  Исключение составляет заведомо антисемитское преследование евреев за политику государства Израиль. ↑

3. В отношении Израиля в его международно признанных границах обвинение не выдерживает критики. Что касается оккупированных территорий Западного берега реки Иордан, то здесь можно привести определенные аргументы. См.: Ambos K. Apartheid in Palästina? Frankfurt/M. 2024. ↑

4. См.: Brenner M. Woher sollen sie es wissen? Süddeutsche Zeitung. 2024, February 5th (доступ 29.05.2025). ↑

5. До появление Центра израильских исследований при Мюнхенском университетом и кафедры в Высшей школе еврейских исследований при Гейдельбергском университете в Германии не было институтов, занимающихся израилеведением. ↑

6. См.: Penslar D. Toward a Field of Israel/Palestine Studies // Bashir B., Farsakh L. (Eds.), The Arab and Jewish Questions. New York, 2020. P. 173–200. ↑

7. См., напр., Gribetz J. Reading Herzl in Beirut. New York 2024; Wattad L. Subversive Mimicry, Berlin 2024. ↑

8. Greenberg D. «Der Antisemitismus reicht bis in die Führungsebene der Universitäten» // Philosophie Magazine. 2024, February 6th (доступ 29.05.2025). ↑

9. Тухфельд М. Планы премьер-министра на жителей Сектора Газа (в переводе с иврита). URL: http://www.israelhayom.co.il/magazine/hashavua/article/14889801 (доступ 29.05.2025). ↑

10. Greenberg, Op. cit. ↑

11. Похожее несоответствие имеется и в версиях на других языках. ↑

12. См.: Grigat S. Die Einsamkeit Israels. Hamburg, 2014. S. 64. ↑

13. См.: Becke J. Historicizing the Settler-Colonial Paradigm (.pdf) // Medaon, 2018, #22. S. 3. ↑

14.  Цит. по Khalidi R. Palestinian Identity. New York, 1997. P. 75. ↑

15. Жаботинский З. О железной стене // Рассвет», 1924, № 42/43 (79/80). (доступ 29.05.2025). ↑

16. United Nations. Text of Mandate [for Palestine]: Note by the Secretary-General, 1947, April 18th. P. 3. ↑

17. См.: Goldmann N. The Jewish Paradox. New York. 1978. P. 99. ↑

18. См.: Ginsburg M. When Moshe Dayan Delivered the Defining Speech of Zionism. 2016, April 28th. (доступ 29.05.2025); Harkabi Y. Arab Attitudes to Israel. New York, 1972. P. 470. ↑

19. Jellen R., Ullrich P. Palästinasolidarität und Antisemitismus // Telepolis. 2009, 25. März  (доступ 29.05.2025). ↑

20. Утверждение, что «одно государство» уже существует в реальности, заслуживает отдельной дискуссии. ↑

21. Разговор с автором, 2023 год. ↑

22. См.: Walzer M. The Four Wars of Israel, Palestine // Dissent, End 2002. P. 26–33. ↑

23. См.: Strapped Down, Blindfolded, Held in Diapers: Israeli Whistleblowers Detail Abuse of Palestinians in Shadowy Detention Center //  CNN. 2024, 11th May (доступ 29.05.2025). ↑

24. Движение BDS (Бойкот, изоляция, санкции) утверждает, что следует образцу Манделы. После 7 октября оно опубликовало заявление (доступ 29.05.2025), которое можно рассматривать как попытку дистанцироваться от «методов ХАМАС», но и в нем ответственность за насилие возлагалась на Израиль. ↑

25. См.: Mansour H.A. The Perennial Power of the Nakba // Mosaic. 2023, September 11th (доступ 29.05.2025). ↑

Читайте также

Три лика современного антисемитизма

«В Израиле видят воплощение всех колониальных преступлений Запада»

«Какой бы ни была постколониальная теория, в ней нет и следа антисемитизма»

В нынешнем году разговоры о незавершенности воссоединения Германии обрели новое измерение после июньских выборов в Европарламент, когда карта округов, где победу одержала АдГ, почти в точности совпала с границами бывшей ГДР. В этом году также выходит сразу несколько книг, авторы которых пытаются найти ответ на вопрос о том, почему в Восточной Германии особенно велико недовольство положением дел в стране и чувство отчужденности от принимаемых властями политических решений. Одна из них написана социологом Штеффеном Мау и называется «Неравное единство: почему восток остается другим» (Ungleich Vereint. Warum Osten anders bleibt).  

Год назад бестселлером стала другая книга Мау, «Триггерные точки», в которой он вместе с соавторами доказывает, что уровень поляризации в немецком обществе существенно ниже, чем может показаться, читая СМИ и соцсети. В новой книге Мау также отмечает, что, вопреки распространенному мнению, сами по себе различия между востоком и западом страны не представляют проблемы, а их сохранение было неизбежным. Чего можно было избежать — это роста популярности популистских и радикальных политических сил. Но для этого весь процесс воссоединения должен был пойти по-другому. 

С любезного разрешения профессора Мау, издательства Suhrkamp и журнала Aus Politik und Zeitgeschichte дekoder публикует перевод второй главы его книги, в которой речь о том, как деполитизация разрушила демократический импульс восточных немцев периода мирной революции. 

Подписывайтесь на наш телеграм-канал, чтобы не пропустить ничего из главных новостей и самых важных дискуссий, идущих в Германии и Европе. Это по-прежнему безопасно для всех, включая граждан России и Беларуси

Политический режим, существовавший в ГДР, строился на запугивании и контроле. Он не знал базовых основ демократического общества, а гражданам не предоставлял механизмов существенного влияния на политическую жизнь. Потому неудивительно, что в ГДР не получила развития ни одна из форм демократического участия. Лишь на закате режима граждане освободились от давления государственного патернализма и, выйдя на улицы, потребовали свободы слова и демократизации. Это в конечном счете привело к проведению первых и последних свободных выборов в Народную палату 18 марта 1990 года. Причем уже эти выборы проходили под сильным влиянием западногерманских партий, которые в ускоренном темпе старались установить связи со старыми и новыми политическими силами ГДР и оказывали им значительную поддержку в организации и проведении избирательной кампании. Убедительная победа поддержанного Гельмутом Колем «Альянса за Германию», который объединил в правом центре партийного спектра восточногерманский ХДС, Немецкий социальный союз и «Демократический прорыв», обеспечила последнему правительству ГДР мощный мандат на реализацию одной цели — воссоединения Германии. 

Однако вопиющая экономическая и политическая слабость обреченной ГДР привела к тому, что те, кто должны были представлять и защищать интересы населения Восточной Германии, уже не могли оказывать значительного влияния на ход дальнейших событий. Казалось бы, в общественной жизни ГДР только начались оживленные дискуссии «о будущей демократии, отличавшиеся заметным разнообразием, творческим подходом и хаотичностью»¹, идеи низовой демократии пользовались большой популярностью — и вдруг все резко сошло на нет. Выборы в Народную палату в марте 1990 года оказались не столько политическим волеизъявлением о судьбе ГДР, сколько волеизъявлением против ГДР. 

Это волеизъявление в пользу скорейшего воссоединения Германии сделало бессмысленным само обсуждение какой-либо новой формы коллективного самоуправления во имя дальнейшей перестройки политических структур, поскольку пространство для принятия решений резко сократилось — причем не в последнюю очередь из-за массового отъезда граждан из Восточной Германии и глубокого экономического кризиса. Кроме того, все усилия такого рода тонули в водовороте представлений о безальтернативности воссоединения. Социолог Клаус Оффе в свое время красноречиво говорил о «добровольной сдаче обанкротившегося реального социализма»². При таком взгляде Федеративная Республика Германия и ее руководители взяли на себя функцию конкурсных управляющих, а восточные немцы оказались в роли нуждающихся получателей социальной помощи и дотаций, обладавших ограниченными полномочиями по принятию решений. Возможно, с точки зрения переговорщиков, подписанный Договор об объединении действительно был лучшим из вариантов, которого при таких вводных только и можно было достичь в сжатые сроки. Однако это утверждение не отменяет необходимости изучать то, как параметры процесса воссоединения повлияли на последующее развитие Восточной Германии. 

ФРГ расширилась по площади и включила в себя ГДР, не принимая во внимание сложившиеся там структуры и менталитет

Переход от мирной революции к германскому единству можно интерпретировать как прерванную демократизацию: в тот самый момент, когда восточные немцы начали обретать политическую субъектность, когда появились первые площадки для социального диалога и выработался язык для выражения и описания своих интересов, — взятый на воссоединение курс обернулся сильной деполитизацией. Движение было заблокировано, любые альтернативные пути оказались закрыты. Никто не ожидал от старой ФРГ какой-либо ревизии ее принципов и структур, которая могла бы привести к обновлению политического самосознания в процессе воссоединения, — а восточным немцам никто не дал понять, что они могут не просто включиться в институциональные и правовые механизмы ФРГ, но и продемонстрировать свои представления о том, как должно выглядеть вновь обретенное единство. Несмотря на прорывной характер мирной революции и создание демократических структур в последний год существования ГДР, вклад Восточной Германии в дальнейшее развитие демократии был крайне ограниченным. В то время не хватило ни политической воли, ни общественной фантазии на то, чтобы представить вариант, при котором «реконструкция Востока» могла бы стать чем-то большим, чем «воспроизведение Запада» на новых территориях. 

В итоге ФРГ расширилась по площади и включила в себя ГДР, не принимая во внимание сложившиеся там структуры и менталитет. Некоторые радикально называют это не иначе, как «захватом»³, хотя уместнее, наверное, говорить о том, что «готовое государство» (ready-made state)⁴ распространило себя на восток Германии. Оба описания подразумевают утрату политической субъектности, поскольку к местным акторам обращались только за тем, чтобы внедрить на востоке Германии то, что уже существовало и было испытано на западе. Федеративная Республика Германия — вернее, ее партии, а также административно-политическая система — старались не замечать местные эксперименты с демократией на низовом уровне и новые (нетрадиционные) формы участия, такие как круглые столы. Все это было сочтено несовместимым [с новым строем] и нефункциональным, вроде мешающих инородных тел, от которых не жаль избавиться. Страх перед отдельными или особыми структурами, в том числе в связи с их возможным влиянием на запад Германии, был очень велик. 

На автопилоте от бессилия 

Главной неожиданностью для восточных немцев стало то, что самых могущественных политиков, влиятельных интеллектуалов и богачей следует теперь искать не в Восточном Берлине, а на западе страны. Центры власти поменялись, что в бывшей ГДР вызвало, да и не могло не вызвать, чувство бессилия, которое со временем только усиливалось. О многом говорит и обширная история отвергнутых попыток еще раз обсудить условия Договора об объединении или предложить обмен опытом между государственными ведомствами. После подписания Договора об объединении весь дальнейший процесс происходил в режиме автопилота. Принятые правила считались священными — и это вызывает еще большее недоумение в наше время, когда мы видим, как активно сегодняшние политики реагируют на голос улицы, будь то требования ужесточить миграционную политику или протесты фермеров. Во всяком случае, массовые митинги против Treuhand, 35 тысяч портовых рабочих, вышедших на демонстрацию на улицах Ростока в феврале 1991 года, или недельная голодовка шахтеров, добывавших калий в Бишоффероде, в 1993 году, сравнимых последствий не имели. У многих сложилось ощущение, что их подавили или захватили, лишив свободы воли. Причем даже у тех, кто еще осенью 1989 года после долгих лет застоя и неспособности что-либо предпринять внезапно воспряли духом во имя перемен.  

Некоторых это заставило высказать в адрес запада Германии обвинение в колонизации востока, которое, однако, при ближайшем рассмотрении не выдерживает критики, поскольку, сделав шаг к воссоединению, восточные немцы добровольно и осознанно лишили себя автономии в принятии решений, а также согласились на роль демографического меньшинства в широкой массе общества, живущего по своим правилам, с другими авторитетами и «чужими» институциональными механизмами. Это можно интерпретировать как добровольный отказ от власти сразу после ее обретения осенью 1989 года, с далекоидущими и тогда еще сложно прогнозируемыми последствиями для самооценки восточных немцев и эффективности их дальнейших политических действий. 

Период после 1989 года часто сравнивают с восстановлением демократии в ФРГ после 1945-го, с «подаренным» американцами либеральным порядком, доказавшим свою успешность и стабильность. При этом часто забывают, что начиная с осени 1989-го и еще целый год вплоть до воссоединения, внутри восточногерманского общества и без того шли процессы демократизации, еще до того, как была перенята политическая модель ФРГ. Еще важнее то, что демократизация Западной Германии с начала 1950-х сопровождалась неожиданным и быстрым финансово-экономическим подъемом — так называемым экономическим чудом, которое в определенной степени «подкупило» народ, сделав граждан приверженцами демократии. А вот на территории бывшей ГДР возможности потребления хоть и расширились, однако значительная часть населения при этом столкнулась с безработицей, деиндустриализацией и карьерным упадком. В общем, при ближайшем рассмотрении два этих политических пути к демократии имеют совершенно разные экономические траектории. Мы не знаем, насколько успешной оказалась бы демократизация в ФРГ, не будь она подкреплена и поддержана чрезвычайно позитивной экономической динамикой. 

Всплеск патриотических чувств в ходе воссоединения можно рассматривать как некую замену легитимации. Как я уже писал ранее, это привело к «недостаточному использованию демократического потенциала мирного протестного движения» и «чрезмерному — национального потенциала политической мобилизации»⁵. В те годы ответственные лица слишком мало задумывались о том, что для наполнения демократии жизнью необходимы целеустремленность и опыт эффективных действий со стороны самих восточных немцев. Мотивы этого отчасти можно понять даже сегодня: с одной стороны, политический истеблишмент Запада часто не верил в то, что местные акторы обладают необходимой волей к переменам, и видел лишь сильную инерцию, например, в виде старых связей. С другой стороны, институты и организации — университеты, суды и т.д. – необходимо было привести в соответствие со стандартами ФРГ. 

Мы не знаем, насколько успешной оказалась бы демократизация в ФРГ, не будь она подкреплена и поддержана чрезвычайно позитивной экономической динамикой

Тем временем шло то самое «накрывание» восточногерманского общества управленческими кадрами с Запада. Восточные немцы выступали в роли учеников и новичков в области демократии, верховенства права и рыночной экономики, поэтому казалось логичным отдать важные посты (местных руководителей, председателей судов, ректоров университетов, менеджеров, директоров филиалов) «переехавшим элитам» (Transfereliten), которые могли бы взять на себя бразды правления. В итоге несколько десятков тысяч западных немцев (в основном мужчин) получили видные должности на востоке Германии. Они и оказались основными творцами перемен, и все последующие проблемы были вверены им. Как справедливо заметил Юрген Хабермас, восточные немцы, таким образом, были лишены возможности «совершать собственные ошибки и учиться на них»⁶. А без социально-когнитивного обучения, без овладения логикой структурных изменений неизбежна внутренняя дистанцированность по отношению к случившимся переменам. В конечном счете именно привлечение граждан к личному участию в тех или иных преобразованиях обеспечивает столь необходимое «чувство сопричастности»⁷.  

Часто задаются вопросом: а были ли вообще восточные немцы в состоянии занять руководящие посты? Отвечать на него следует с учетом опыта других постсоциалистических государств Центрально-Восточной Европы. Там практически в одночасье высшие должности как раз и заняли, как правило, очень молодые представители новых элит, которые, обучаясь на практике, довольно быстро приобрели все требуемые навыки и освоили необходимые ноу-хау. Конечно, это не всегда было легкой прогулкой, но ничего невозможного в таком развитии событий не было. О чем свидетельствует и биография тех редких восточных немцев, которые в итоге получили высокие посты. С большой вероятностью их успех был связан не столько с выдающимися лидерскими качествами, сколько с тем, что именно им предоставился шанс, которого другие не получили.  

Критическое отношение к элите, которое было нередким и в бывшей ГДР, распространилось в результате на новый правящий класс, при этом сохранился привычный паттерн мышления: «им наверху виднее, наше дело маленькое». Таким образом, не позднее, чем в момент выбора конкретного способа присоединения, произошла трансформация Восточной Германии из движимой внутренними импульсами в направляемую снаружи. Это проявилось в трех аспектах: за переносом институтов последовало занятие западногерманской элитой руководящих позиций в новых федеральных землях, после чего с запада на восток потекли финансовые дотации. Это подтолкнуло восточных немцев, едва успевших освободиться от авторитарной власти и осознавших возможность эффективных общественно-политических действий, к возвращению в роль подстраивающихся, подчиняющихся и обучающихся. Так выстраивались не лучшие, практически опекунские отношения, в рамках которых одна сторона указывала направление движения, а другой оставалось только следовать руководящим указаниям. Такая двусмысленная ситуация всегда таит в себе большой потенциал для недовольства. Стоило не быть исполненным какому-либо обещанию («цветущих ландшафтов») или не оправдаться какой-либо надежде, как ответственность можно было легко переложить на тех, кто был понятно откуда. Воссоединение в такой форме, с одной стороны, легко провоцировало разного рода разочарования, а с другой стороны — давало возможность легко найти «виноватых». 

Не позднее, чем в момент выбора конкретного способа присоединения, произошла трансформация Восточной Германии из движимой внутренними импульсами в направляемую снаружи

В известной степени эта асимметрия долгое время была определяющим фактором германо-германских отношений (и ее влияние сохраняется до сих пор). События осени 1989 года так и остались единственным примером, когда в Восточной Германии был реализован собственный проект политической эмансипации, со своими концепциями, способами восприятия реальности и политическими целями. Психологические недостатки трансформации, основанной на подражании, прекрасно продемонстрировали политолог Иван Крастев и юрист Стивен Холмс в книге «Свет, обманувший надежды»⁸. Когда людям приходится приспосабливаться к внешним требованиям, они переживают коллективный стресс и опасаются, что их достижения, традиции и привычки будут разрушены. В отношениях между теми, кто подражает, и теми, кому подражают, вопросы признания и социальной значимости становятся драматически важными. То, что прежде было желанным, может превратиться в источник неудовлетворенности и горечи, когда приходится сталкиваться с необходимостью постоянно что-то менять. 

От партийного государства к беспартийному

Были и другие решения, влияние которых сохраняется по сей день. Партии играют центральную роль в демократии: несмотря на то, что определение «партийная» часто используется с оттенком пренебрежения, по сути, демократия именно такой и остается. Партии не только выдвигают кандидатов и готовят политические кадры, они также организуют процесс демократического волеизъявления. С технической точки зрения, они выполняют «функцию агрегирования интересов», вбирая в свою программу требования активистов и сторонников, а затем делая их рассмотрение частью парламентского процесса. Для выполнения этой функции партии должны быть хорошо укоренены на местах. Без активных местных ячеек партия превращается просто в предвыборную платформу и сильно отрывается от социальной базы. Именно так часто и происходит в Восточной Германии, где в силу исторических причин роль партий в местной политической культуре довольно ограничена.  

В ГДР хоть и существовало несколько партий, но руководящая роль Социалистической единой партии Германии (СЕПГ) была безусловной. Все остальные партии выполняли декоративную функцию и при принятии решений их никто не рассматривал как самостоятельную инстанцию (кстати, в Народной палате ГДР по заранее определенной пропорции были представлены не только партии, но и члены массовых организаций, таких как Культурбунд или Союз свободной немецкой молодежи). Во время выступлений осени 1989 года, ставших основополагающим для восточных немцев демократическим опытом, партии также играли лишь второстепенную роль. Решающим в значительно большей степени был «опыт демократического освобождения, полученный на улицах», пишет историк Кристина Морина в книге «Тысяча попыток»⁹. Чтобы добиться уступок от «вышестоящих», люди пели песни, выходили на улицы и устраивали демонстрации. Громче и громче разлетался лозунг «Пусть нас услышат». Примечательно, что представители гражданского общества того времени неоднократно критиковали «партийное государство», которое, по их мнению, слишком ограничивало суверенную волю народа. Налицо был определенный скепсис по поводу делегирования полномочий неким представителям, которые выдвигались партиями и утверждались на всеобщих выборах. Вместо этого существовало стремление повлиять на порядок вещей напрямую, через широкое участие граждан, например, с помощью референдумов¹⁰. Предпочтение отдавалось форматам, ориентированным на диалог, таким как круглые столы, где можно было представить и публично обсудить различные позиции. Последний проект конституции ГДР в основном был подготовлен рабочей группой, созданной по поручению Центрального круглого стола, и потому содержал элементы прямой демократии, превосходившие все возможности, которые предусмотрены Основным законом. Дальнейшего развития они не получили. 

Кристина Морина указывает еще на один интересный момент, а именно — на собственное, пусть и чрезвычайно ограниченное, понимание общественного участия, которое сложилось еще во времена ГДР. Дело в том, что несмотря на все попытки подавить любую критику, в стране действовала активная система отзывов и жалоб, которая не очень вписывалась в образ «общества, свободного от противоречий»¹¹. Причем эта гражданская почта, адресованная в государственные органы, не ограничивалась прошениями со сдержанными формулировками, а содержала вполне серьезные требования по улучшению социализма в целом и отдельных сторон повседневной жизни — а также обвинения в адрес «партии и правительства». Так развивались ограниченные формы неинституционализированного волеизъявления, в значительной степени ориентированные на органы власти и конкретных функционеров. Так или иначе, в этих письмах содержалось гораздо больше критики, чем на политических мероприятиях, в газетах или в школах ГДР. 

Последний проект конституции ГДР содержал элементы прямой демократии, превосходившие все возможности, которые предусмотрены Основным законом ФРГ

В Восточной Германии после 1989 года партии никогда не достигали такой численности, как в послевоенной ФРГ: за исключением ПДС/«Левых» число партийных активистов никоим образом не конвертировалось в результаты на выборах и до сих пор не имеет большого значения. Слабость партий на востоке имеет две причины. Из-за роли Партии с большой буквы (СЕПГ) и зачастую принудительного членства в массовых организациях здесь выработалось глубокое недоверие к любым объединениям, созданным для защиты чьих-либо интересов. И в отличие от ФРГ здесь не было демократизации, поддержанной «общенародными партиями». «Западные партии», которые после 1989 года сосредоточились в основном на экспансии, хоть и добились успеха на выборах, но не смогли привлечь к себе широкие общественные слои и просто прибирали к рукам все, что им было нужно. Партии, плясавшие под дудку политического режима ГДР, такие как восточногерманский ХДС, Демократическая крестьянская партия, Национально-демократическая партия и Либерально-демократическая партия Германии, без лишних слов объединились с западногерманскими партнерами: западным ХДС и СвДП. Проработка партийной истории в значительной степени отсутствовала — например, никак не изучался тот факт, что Национально-демократическая партия была создана только для интеграции бывших членов НСДАП и офицеров вермахта в социализм, а ее пособническая роль в ГДР позорно скрывалась. «Союз 90» и «Зеленые» хоть и пытались объединяться на равных, но первый, будучи восточногерманской партией гражданских прав, не имел широкой социальной базы и в итоге был поглощен своей старшей сестрой с запада, где лишь несколько выдвиженцев переходного периода получили заметную роль. В случае СДПГ случилось почти то же самое. ПДС/«Левые» начинала как сильная организация, но затем потеряла значение из-за многочисленных выходов и естественной смертности в ее стареющих рядах. Другие восточные партии имели еще меньше шансов составить конкуренцию западным из-за недостатка финансовых ресурсов и организационных возможностей. 

Кроме того, в 1990-е годы возобладал своего рода президентский стиль правления, свойственный некоторым восточным немцам (таким, как Манфред Штольпе в Бранденбурге), но прежде всего политическим тяжеловесам с запада, таким как Курт Биденкопф («король Курт») в Саксонии или Бернхард Фогель в Тюрингии. Они позиционировали себя как надпартийные «отцы» федеральных земель, препятствуя тем самым формированию четкого партийно-политического профиля. Свою задачу они видели, скорее, в том, чтобы увлечь за собой граждан и достичь консенсуса в обществе, отказываясь от обсуждения многих важных вопросов, связанных, например, с опытом диктатуры или с нараставшим правым радикализмом, известным сегодня как «эпоха бейсбольных бит». Расистское и правое насилие в период после воссоединения долгое время замалчивалось, и только в последние годы политика памяти занялась его осмыслением¹². Невозможно забыть, как еще в 2000 году Курт Биденкопф провозгласил «своих» саксонцев начисто лишенными правого радикализма и объявил, что они обладают в этой связи политическим иммунитетом, хотя уже тогда нельзя было не заметить возникновения праворадикальных сетей. 

Правые деятели перебрались с запада на восток Германии, потому что здесь было больше «свободы действий» для их этнонационалистических целей, а также потому, что они могли опереться на астроения, которые и без того существовали в ГДР

Существенную роль в том, что та ситуация имела столь долгосрочный эффект, сыграло окно возможностей, что открылось для правых экстремистов после 1989 года. Стоит напомнить, что в ГДР не было ни публичной политики, ни гражданского общества, а в сфере отношений между гражданами и государством доминировали массовые околопартийные организации или государственные предприятия. Эти связующие структуры исчезли буквально в одночасье, оставив после себя некий вакуум, который не смогли полностью заполнить инициативы и низовые движения мирной революции. Многие из них после непродолжительного расцвета так же стремительно исчезли. В отличие от запада, здесь не было плотной экосистемы гражданских инициатив, скаутской молодежной работы, негосударственных объединений и ассоциаций. Церковь играла в секуляризованной ГДР второстепенную роль, профсоюзы только приобретали здесь известность, а частных фондов еще было немного. Даже сегодня применительно к Восточной Германии можно констатировать слабость структур гражданского общества. Неудивительно, что так называемый уровень вовлеченности, то есть доля тех, кто принимает участие, например, в спортивных клубах, образовательной работе или охране окружающей среды и природы, здесь ниже, чем в Западной Германии¹³. Некоммерческие объединения и клубы в Восточной Германии часто ориентированы на проведение досуга и общение; они редко выступают с притязаниями на формирование общественной повестки, и их ресурсы здесь в среднем скромнее, чем на западе¹⁴.  

Укоренение правых  

Правые политические деятели вошли в это относительно разряженное пространство вполне осознанно. Многие из них перебрались с запада, потому что здесь было больше «свободы действий» для реализации их этнонационалистических целей и идей, а также потому, что они могли опереться на националистические и ксенофобские настроения, которые и без того существовали в ГДР и теперь все чаще вылезали наружу в обществе, потерявшем уверенность в завтрашнем дне. Всю оставшуюся работу по подготовке почвы для правых деятелей, а затем и для АдГ сделало разрушение старой идеологической надстройки, вызванная этим идейная дезориентация и всплеск чувства национального самосознания в процессе воссоединения.

Церкви, профсоюзы, ассоциации и общественные движения были слишком слабы, чтобы противостоять им, поэтому эти структуры и сети сами и взяли на себя функции гражданского общества. В итоге и в добровольную пожарную охрану, и в ремесленные палаты проникли люди с националистическими и правыми убеждениями; «инфильтрация» — хорошо известная стратегия правых экстремистских сил. Они активно занимаются разнообразным волонтерством, так что эффект от их присутствия в общественной жизни значительно превосходит просто успех на выборах. Иногда за закрытыми дверями даже можно услышать неприятный, но, возможно, уместный термин «коричнево-гражданское общество». Есть все основания исходить из того, что эти структуры укоренились надолго и ситуация едва ли изменится без внешнего воздействия, и даже в этом случае — скорее всего, не быстро. Решения, принятые в прошлом, создали колею, из которой так трудно теперь выбраться. 

Этот текст — фрагмент из книги: Steffen Mau, Ungleich vereint. Warum der Osten anders bleibt. © Suhrkamp Verlag AG, Berlin, 2024. 

1. Morina, C. Tausend Aufbrüche. Die Deutschen und ihre Demokratie seit den 1980er Jahren. München, 2023, S. 146. ↑ 

2. Offe, C. Der Tunnel am Ende des Lichts. Erkundungen der politischen Transformation im Neuen Osten. Frankfurt/M. 1994, S. 47.↑ 

3. Kowalczuk, I-S. Die Übernahme. Wie Ostdeutschland Teil der Bundesrepublik wurde, München 2019. ↑ 

4. Rose R., Haerpfer C. The Impact of a Ready-Made State. East Germans in Comparative Perspective // German Politics, 1997, Vol.1 P. 100–121.↑ 

5. Mau M. Lütten Klein. Leben in der ostdeutschen Transformationsgesellschaft. Berlin, 2019. S. 149.↑

6. Цит по: Czingon C., Diefenbach A., Kempf V. Moralischer Universalismus in Zeiten politischer Regression. Jürgen Habermas im Gespräch über die Gegenwart und sein Lebenswerk // Leviathan. 2020, Vol. 1. S. 7–28, Это место: S. 15. ↑

7. Cм.: Vom Einheitsrausch zum AfD-Kater? Steffen Mau und Claus Offe im Gespräch mit Claudia Czingon über 30 Jahre deutsche Einheit // Leviathan. 2020, Vol. 3. S. 358–380, здесь S. 360f. ↑

8. Krastev I., Holmes S. Das Licht, das erlosch. Eine Abrechnung. Berlin, 2019.↑

9. См. Morina, C. Op cit., S. 299.↑

10. Ibid., S. 146ff.↑

11. См.: Neckel, S. Die ostdeutsche Doxa der Demokratie. Eine lokale Fallstudie // Kölner Zeitschrift für Soziologie und Sozialpsychologie. 1995,  Vol. 4. S. 658–680, здесь S. 672.↑

12. См.: Lierke L., Perinelli M. Erinnern stören. Der Mauerfall aus migrantischer und jüdischer Perspektive. Berlin, 2020.↑

13. См.: Backhaus-Maul H., Speth R., Bürgerschaftliches Engagement und zivilgesellschaftliche Organisationen in Deutschland, 16.11.2020, URL: http://www.bpb.de/47178 (доступ 03.10.2024) ↑

14. См.: Kuhn D.,Schubert P., Tahmaz B. Vielfältig. Lokal. Vernetzt. Unternehmerisches und zivilgesellschaftliches Engagement in Ostdeutschland. Berlin, 2024. S. 10.↑

Читайте также

«Лучший результат воссоединения — это посудомоечная машина»

«Восточные немцы — это тоже мигранты»

Чем отличаются восток и запад Германии

Исторический обзор прессы: падение стены в 1989 году

Советский Союз и падение Берлинской стены

Как я полюбил панельку

Концепция «обороноспособной» (нем. wehrhafte), или «боеспособной» (нем. streitbare), демократии — одна из ключевых для современной государственной идентичности ФРГ. Она предполагает, что Основной закон Германии описывает не только само демократическое устройство, но и способы защиты от его врагов. К этому определению стали все чаще возвращаться в дискуссиях в последние годы и даже месяцы — с ростом популярности партии «Альтернатива для Германии», которую многие как раз и считают враждебной демократическому порядку. Совокупность причин включает в себя, в частности, попытки частичной реабилитации нацистского режима со стороны некоторых из ее лидеров, неонацистское прошлое и связь с боевыми группировками, а также предложения о депортации людей с миграционными корнями, звучащие в кругах, близких к партии. Один из прописанных в Основном законе способов действовать в таком случае предполагает запрет такой политической силы — по инициативе правительства, парламента и с одобрения Конституционного суда.  

Профессор политической теории и истории идей Йенс Хаке (нем. Jens Hacke) в статье для журнала APuZ предлагает еще раз критически взглянуть на саму идею «обороноспособности» демократии, проследить ее исторические корни и определиться с тем, в какой своей части и в какой мере она применима к сегодняшним обстоятельствам. 

Подписывайтесь на наш телеграм-канал, чтобы не пропустить ничего из главных новостей и самых важных дискуссий, идущих в Германии и Европе. Это по-прежнему безопасно для всех, включая граждан России и Беларуси.

В последнее время небывалую популярность приобрели разговоры об «обороноспособной демократии». К ней призывают политики, ее провозглашают темой года общественно-правовые телеканалы, единение вокруг нее демонстрируют сотни тысяч людей, выходящих на улицы против правого поворота. Обороноспособность демократии кажется именно тем, что обещает надежду и спасение в период кризиса, охватившего западные демократии, как минимум, с 2016 года, когда «Брекзит» и избрание Дональда Трампа президентом США вызвали сильнейшее потрясение либерального самосознания, от которого Европа не оправилась до сих пор. Даже наоборот: именно с тех пор наблюдается неуклонный рост правого популизма, а арсенал средств в борьбе с ним по-прежнему невелик. Сегодня об этом можно говорить уже по отношению ко всей Европе, и кажется, что призывы к дееспособной демократии, способной к самозащите, становятся только громче по мере обострения ситуации. Если раньше о ней говорили только в дежурных торжественных речах, то сегодня непрекращающиеся призывы к демократам всех стран подняться на защиту против своих оппонентов рискуют всем надоесть и превратиться в констатацию собственной беспомощности. 

Всеобщий кризис 

Пожалуй, никто не станет отрицать, что демократический порядок оказался более хрупким и нестабильным, чем считалось долгое время¹. Соотношение сил изменилось: если раньше при принятии таких чрезвычайных мер, как запрет политических партий или радикальных движений, гражданское общество высказывало опасения по поводу возможного злоупотребления государственной властью или конституционным порядком в виде ограничения общественных свобод и преследования за политические взгляды, то сегодня все чаще говорят о том, что государство должно наконец воспользоваться имеющимися в его распоряжении юридическими средствами. В Германии общественность не только требует запрета партии АдГ, отделения которой в некоторых федеральных землях признаны Ведомством по защите конституции «явно правоэкстремистскими», но и рассуждает об ограничении основных прав для некоторых лидеров данной партии. Кроме того, имея перед глазами пример Польши и Венгрии, с их постепенной перестройкой институтов власти в направлении «нелиберальной демократии», в Германии призывают зафиксировать в Основном законе избрание судей большинством в две трети голосов, чтобы превентивно защитить судейский корпус от внедрения АдГ. 

Конечно, можно посчитать преувеличенным тот драматизм, с которым порой оценивается общественно-политическая ситуация в Германии, особенно если сравнивать ее с изменениями в партийных системах в соседних странах, таких как Австрия, Нидерланды или Франция, и ролью, которую там играют правые популисты. Но даже с учетом того, что демократия — единственная форма правления, в которой оппозиционная активность институционализирована и критика в адрес правительства заведомо предполагает наличие некоего перманентного кризиса, всеобщая обеспокоенность по поводу жизнеспособности демократического строя все же достигла качественно нового уровня. Сегодня полностью исчерпана прежняя уверенность в прогрессе и в том, что парламентская демократия — вершина развития государственного управления, достигнутая Западом. На кону уже не углубление и расширение, не «демократизация демократии»², а ее выживание.  

Призывы оборонять демократию всегда свидетельствуют о ее дефектах и провалах

Однако ошибочно списывать ее шаткое положение исключительно на происки внутренних врагов и внешние силы. Демократия — это всегда результат (а иногда и жертва) связанных с ней ожиданий и надежд, упущенных возможностей, неразрешенных конфликтов и социальных потрясений. Именно поэтому стабильность, устойчивость и обороноспособность демократии всегда зависят от ее адаптации к новым вызовам, ее способности к развитию и конкурентоспособности. И прежде всего, от того, насколько успешно решаются вопросы социальной сплоченности и интегрированности граждан. 

Поскольку демократия подвержена постоянным изменениям и, по словам одного из отцов демократической Германии Дольфа Штернбергера, представляет собой «живую конституцию»³, такие ее аспекты, как устойчивость, функциональность и эффективность теснейшим образом связаны между собой. Иначе говоря: если в какой-то момент на передний план выходят противники системы — значит, к его наступлению не были решены какие-то другие проблемы. Значит, есть группы населения, не чувствующие, что они представлены во власти. Значит, вера в будущее снижается, а социальное неравенство, страх бедности и недовольство растут. Из чего можно сделать вывод, что призывы оборонять демократию всегда свидетельствуют о ее дефектах и провалах⁴. А между тем едва ли найдется столь же размытый и одновременно популярный термин, как «обороноспособная демократия». Неопределенность эта связана с историей его возникновения в 1930-е годы, в период между Первой и Второй мировыми войнами, когда либеральная демократия переживала настоящий кризис⁵. 

Веймарский провал 

С давних времен одной из главных тем политической рефлексии остается угроза демократии изнутри: потенциальная опасность, что она погрязнет в анархии, демагогии или автократии. В свое время Октябрьская революция и приход большевиков к власти, а также «марш на Рим» и возникновение фашизма вызвали среди наблюдателей и политических теоретиков оживленную дискуссию о возможных способах захвата власти и, соответственно, о превентивных мерах по его недопущению. Юрист Карл Шмитт, например, считал слабым местом либерализма то, что он не в состоянии защититься от своих врагов. По его мнению, впрочем, основная угроза для демократического порядка исходила не от некоего «антидемократического большинства», а была обусловлена самой возможностью законного прихода к государственной власти, таящей в себе и способы дискредитировать легитимность демократического волеизъявления. Шмитт справедливо подчеркивал главную особенность парламентской демократии: «Предоставление всем равных шансов на получение большинства, а значит и политической власти». Он дальновидно распознал, что «само обладание государственной властью помимо чисто нормативно-юридической власти имеет дополнительную ценность», а именно «надправовую премию в дополнение к законной полноте законной власти и к получению большинства»⁶.

Угрозу Веймарской республике Шмитт видел не столько в том, что решением большинства можно было отменить ее конституцию и таким образом демонтировать демократический порядок. Гораздо опаснее ему казалось, что враги конституции имели возможность использовать конкурирующие законодательные нормы для установления нового режима. В связи с этим равные шансы «разумеется, можно предоставлять лишь тем, кто наверняка будет готов предоставить такое же равноправие вам»⁷. Ведь если «принцип равных шансов, а вместе с ним и легальное основание парламентского правового государства» перестанет действовать, все будет зависеть лишь от того, «кто окажется у власти в тот момент, когда вся система законности будет отброшена, и выстроит свою власть на новой основе»⁸. Здесь Шмитт имеет в виду прежде всего 76 статью Веймарской конституции, разрешавшую (без каких-либо ограничений) вносить конституционные поправки [парламентским] большинством в две трети голосов. Его мишень — либеральный релятивизм господствовавшей тогда теории государства: «В рамках действующей и “старой” теории ни одна цель не может считаться антиконституционной. Любая из них — революционная, реакционная, нацеленная на переворот, враждебная государству, Германии и Богу — допустима и не может быть лишена шанса на достижение легальным путем»⁹. 

Так Шмитт от противного описал проблему демократии, которая не может защитить собственное существование. Он, однако, игнорировал возможности, которые предоставляло законодательство о защите республики, существовавшее даже в тогдашней конституции, для борьбы с ее врагами. В итоге, чтобы прибегнуть к ним, не нашлось, прежде всего, политической воли — в том числе и у антилиберально настроенного Шмитта, считавшего своим главным противником австрийского специалиста по теории государства Ганса Кельзена.  

Кельзен был настоящим либеральным социал-демократом, чья нормативистская и объяснительная аскеза ограничивала демократию принципом большинства. Демократия, по Кельзену, — это «форма государственного устройства, менее прочих обороняющаяся от своих противников»¹⁰. На вопрос «не следует ли демократии заниматься самозащитой, в том числе и от народа, который ее отвергает», Кельзен, в соответствии со своими теоретическими изысканиями, отвечал отрицательно: «Демократия, которая пытается утвердиться против воли большинства, тем более насильственными методами, перестает быть демократией». Кельзен старался «избежать рокового противоречия и не обращаться к диктатуре во имя спасения демократии»¹¹. Здесь можно задаться вопросом, случалось ли такое когда-либо в истории. Ведь даже национал-социалистам не удалось получить абсолютное большинство на нормальных выборах. Но декларируемый Кельзеном отказ от каких-либо защитных мер со стороны государства напоминает о дилемме: эффективны ли запреты в борьбе с антидемократическими настроениями и порывами? По его мнению, к моменту их распространения делать что-либо уже слишком поздно. 

Чтобы спасти демократию в межвоенной Германии, не нашлось, прежде всего, политической воли

В классической работе «О сущности и ценности демократии» (1920/1929) Кельзен дает понять, что ценностно безусловно привержен демократии, но в расширенной форме¹². По его мнению, демократия не только по сути своей способствует достижению социального мира благодаря культуре компромисса, но и должна заботиться о политическом воспитании и просвещении граждан для усиления демократической культуры в обществе. 

Воинствующая демократия 

Теоретическое обоснование отказа от государственных мер по защите демократии в свое время вызвало критику в адрес Кельзена. После того, как национал-социалисты успешно взяли власть, начались особенно оживленные дискуссии по поводу упущенных возможностей и уроков, которые должны извлечь другие демократические государства, по-прежнему сталкивающиеся с угрозой как изнутри, так и извне. Карл Лёвенштейн, специалист по теории права и ученик Макса Вебера, находясь в эмиграции в США, разработал концепцию «воинствующей демократии». Во многом исходя из опыта Веймарской республики, Лёвенштейн сформулировал основу этой теории еще в 1931 году в Галле на съезде ученых, специализирующихся на теории государства и права: «Государство, которому угрожают две радикальные партии, занимающие разные полюса политического спектра, обязано решительно защищаться»¹³.

После нападения России на Украину все вопросы, поднятые в 1930-е годы, снова актуальны

В 1937 году он детальнее разработал свою концепцию. Описав уже имеющиеся механизмы защиты государственного строя (запрет политических партий и антигосударственных организаций, наказание за государственную измену, запрет на владение оружием, штраф за разжигание ненависти и вражды и многое другое), Лёвенштейн задокументировал прощание с иллюзиями. Изучать иррациональную идейную сторону фашизма он считал едва ли целесообразным: любые просветительские попытки заведомо запоздали, с огнем нужно бороться только огнем¹⁴. Требуя от демократии воинствующего самоутверждения, он был настолько серьезен, насколько это было продиктовано обстоятельствами того времени. В своих размышлениях Лёвенштейн ориентировался на республиканский институт диктатуры. Будучи яростным противником политики умиротворения агрессора, он не представлял себе обороноспособную демократию без внешнеполитического компонента. Перед угрозой исчезновения, исходящей от репрессивных режимов, демократический строй как достижение современной цивилизации приобрел для либералов еще большее значение. Характерным аспектом этого было новое обращение к гуманизму и правам человека. Незадолго до начала Второй мировой войны Томас Манн выступал за «воинственный гуманизм», который смог бы защитить западную демократию¹⁵. При этом речь шла как о внутриполитической борьбе с противниками демократии, так и о критике умиротворения агрессора, малоэффективного против экспансионистских намерений нацистской диктатуры. Приверженность ценностям и борьба с тоталитаризмом стали общим основанием демократического либерализма. 

В последующие десятилетия сторонники этой позиции неоднократно подвергались критике за «ментальность крестоносцев». Сразу приходят на ум и ассоциации с эксцессами маккартизма, когда политические оппоненты просто объявлялись вне закона, и с миссионерской установкой «строительства демократии» (democracy building). После нападения России на Украину все апории тех времен снова актуальны. Оценивая воинственную решимость Лёвенштейна, можно, пожалуй, другими глазами взглянуть на отсутствие у него теоретической строгости — в виде готовности приостановить действие некоторых гражданских прав во имя защиты других «фундаментальных». Лёвенштейн и сам не возражал против важнейшего аргумента Кельзена о том, что укрепление демократической культуры служит наиболее эффективным средством против авторитаризма. Собранные им эмпирические данные подтверждали, что западные демократии и парламентские монархии в целом были склонны сохранять стабильность, тогда как молодые республики, такие как Испания, Австрия, Польша и Германия, не имевшие демократического опыта, переживали упадок. 

Трудности перевода 

В политической науке и теории права идея о мирной в принципе, но «обороноспособной» демократии рассматривается как практичная модель государственного устройства, успешно реализованная в Основном законе ФРГ¹⁶. Ключевые характеристики такой модели: «бдительность», «ценностная ориентированность», «готовность защищаться»; ее средства — защита конституции, запрет партий, борьба с врагами конституции и запрет на поправки к ряду статей Основного закона. Как бы ни были важны эти конкретные примеры конституционной и юридической практики, не хотелось бы ограничивать теоретико-политическую дискуссию вопросами правоприменения. В противном случае дебаты о самоопределении демократии, ее нормативных и политических аспектах, рискуют отойти на второй план.  

С идейно-исторической точки зрения, «воинственная демократия» подготовила почву для трезвого понимания демократических принципов. Однако в первую очередь эта концепция Лёвенштейна отлично демонстрирует сложность дилемм, с которыми сталкиваются либеральные демократы, лишаясь поддержки демократического большинства и возможности прибегнуть к предусмотренным средствам защиты демократического порядка. Концепция «Militant Democracy» ведь родилась в результате экзистенциального кризиса демократии. Проблемы начинаются уже на стадии адекватного перевода этого английского термина, поскольку не стоит забывать, что такие смягченные в переводе определения, как «обороноспособная» (wehrhafte) или «боеспособная» (streitbare), появляются позднее. В 1930-е годы гораздо понятнее для всех была именно концепция воинственности; она имела четкое обоснование как во внутренней, так и во внешней политике. Внутри страны речь шла о противодействии военизированным боевым отрядам экстремистских партий; на международной арене активного сопротивления требовали ревизионистская внешняя политика и военная экспансия национал-социализма. 

Сегодня специалисты по социологии, истории и политологии сравнивают наше время с периодом между двумя мировыми войнами¹⁷. Некоторые формальные сходства, действительно, очевидны: падение популярности парламентаризма в обществе, рост массовых движений правоэкстремистского толка и подъем национализма в целом, противоречие между демократическим принципом всеобщего участия в политической деятельности и реальностью капитализма. Не последнюю роль играет и накапливающаяся неопределенность в международной системе, институты которой представляются все более беспомощными перед вызовами, связанными с миграцией, экономикой, экологией и требованиями безопасности. 

Самое же главное отличие от тех времен состоит в том, что тогда либеральная демократия была новым достижением. Демократия считалась концепцией будущего, с ней связывали множество ожиданий и надежд, но сколько-нибудь значительного опыта ее строительства на тот момент не было. Фактически либеральная демократия со свободным и равным избирательным правом, представительной парламентской формой правления, разделением властей и конституционными гарантиями основных прав стала ведущей моделью в Европе только с 1918 года. Вопрос, как сохранить демократию и защитить ее от врагов, обрел актуальность в тот момент, когда массовая демократия породила новые тоталитарные идеологии, готовые, прикрываясь мнимой волей большинства или всего народа сразу, уничтожить парламентскую систему. 

Для современников слова Йозефа Геббельса о том, что либеральная демократия сама «предоставила своим смертельным врагам средства, которыми она была уничтожена», были самоочевидны¹⁸. Однако если вдуматься в это высказывание Геббельса, решающую роль сыграл не народ, а антидемократические элиты, использующие возможности политической системы в своих целях. И до сих пор все разговоры о кризисе демократии фокусировались на критике элит и функционеров от политики и бизнеса, которые оторвались от нормативных требований демократии и не соответствовали своей ответственной роли в демократическом строе¹⁹.  

Самое же главное отличие от 1930-х состоит в том, что тогда либеральная демократия была новым достижением

Это подчеркивает ограниченность любой нормативной теории демократии, которая всякий раз вынуждена иметь дело с чем-то эфемерным: социально-психологической динамикой, надеждами и страхами, утопиями и страхами граждан. Все это вместе может малопредсказуемым образом влиять на демократический процесс. И не кто иной, как Ганс Кельзен со всем своим формализмом и юридическим позитивизмом, напоминает специалистам по государственному праву и политической теории о том, что любая конституция вынуждена испытывать на себе непредвиденное воздействие социальной и политической реальности.  

Попытка дать четкое определение концепции «обороноспособной демократии» похожа на многие другие парадоксы демократической теории, такие как право на сопротивление и «гражданское неповиновение». Если право на сопротивление допускается как чрезвычайная форма борьбы со злоупотреблением властью, то роль «гражданского неповиновения» состоит в том, чтобы быть законным нормативным доводом против правового порядка, грозящего отойти от конституционных ценностей. В обоих случаях юридически закрепить это практически невозможно, поскольку демократическая цель, на которой основывается подобное поведение, едва ли может быть буквально прописана в конституции. Можно, конечно, предусмотреть некие правила для исключительных случаев, но тогда при чрезвычайном положении, которое должно оправдать эти меры, будет потеряна твердая почва процедурных действий. В итоге нормативная легитимность окажется в противоречии с законодательной и исполнительной легальностью. 

Вопрос о том, когда постепенное превращение правового государства в неправовое доходит до масштабов, которые делают сопротивление граждан легитимным, имеет широкий простор для интерпретаций, особенно при демократическом строе. Специальные законодательные меры по защите либерального конституционного порядка, как правило, оказываются необходимыми именно в тот момент, когда они де-факто неисполнимы, так как не пользуются поддержкой большинства.  

Возможности профилактики

Тем не менее право нельзя сводить к его функциональности, оно должно учитывать и культурное влияние конституционных норм²⁰. В этом отношении на страже демократического порядка стоит Конституционный суд. Полномочия по контролю над соблюдением норм не в последнюю очередь были проработаны Гансом Кельзеном, который стал одним из разработчиков австрийской конституции и сам работал конституционным судьей до выхода в отставку в 1930 году. С точки зрения демократической теории, Кельзен, похоже, давно реабилитирован. Хотя «обороноспособная демократия», первые приверженцы которой резко дистанцировались от него, стала частью западной самоидентификации, акценты в ее идейном содержании изменились. Она, несомненно, по-прежнему подразумевает некий набор мер по защите конституции и государства. Однако актуальные дискуссии вокруг кризиса демократии показывают, что теперь мало четко обрисовать врага конституции и сконцентрироваться на этом образе. Схематичное описание экстремизма, где слева и справа видится симметричная угроза, сводит все дело к борьбе с врагами, в рамках которой необходимы полицейские мероприятия, не помогающие, однако, стабилизировать демократию в долгосрочной перспективе. Ко всему прочему, маловероятно, что противники конституции будут открыто бороться против демократии путем государственного переворота или чего-то в этом роде, а левые к тому же еще никогда не упраздняли функционирующие европейские демократии. Конечно, обороноспособная демократия не может отрицать свои корни — чрезвычайной меры, созданной по образцу диктатуры. Но полезно увидеть в ней и характеристику либеральных демократий вообще, чтобы подчеркнуть их стабильность и устойчивость. 

Нецелесообразно концентрироваться исключительно на борьбе с противниками демократии

Еще Кельзен и Лёвенштейн, по-разному расставляя акценты, продемонстрировали, что успешность защитных мер демократии (не важно, «воинствующих» или законодательных) зависит от устойчивости политической культуры. Сегодня, когда речь заходит об упадке и гибели западной демократии, политическая теория могла бы многое почерпнуть из аргументации тех времен. При этом искусственно драматизировать текущую ситуацию не стоит, ведь она сильно отличается от Веймарской Германии. Демократическая культура, возросшая за последние 75 лет, благодаря своей укорененности дает куда больше предпосылок для разрешения кризисов, чем было таковых во времена первой немецкой демократии. Та, будучи республикой без республиканцев, демократией без демократов, действительно столкнулась с нехваткой настоящих патриотов собственной конституции, готовых защищать верховенство закона, — в том числе внутри своих институтов. Так что крупные демонстрации начала 2024 года были не просто удобным способом морального самоутверждения. В качестве своеобразной практики гражданской активности они стали демонстрацией сплоченности общества и устойчивости демократии как раз в то время, когда политическая культура и государственные институты нуждались в укреплении. В конце концов, когда граждане неравнодушны и идет активная общественная дискуссия, даже обсуждать перспективу запрета политической партии легче — с учетом того, что побочным эффектом может оказаться то, что столь широкая мобилизация в итоге сделает такую меру излишней. 

Но этого недостаточно. Ведь растущие сомнения в способности политической системы решать возникающие проблемы и падение популярности демократии свидетельствуют о недостатке коммуникации, или об отчужденности между гражданами и демократическим государством. Поэтому нецелесообразно концентрироваться исключительно на борьбе с противниками демократии. Гораздо важнее будет признать существование проблемных зон и воспринимать политические потрясения как последствия политических ошибок (которые, однако, исправимы). Стабилизация демократии требует более активной самокритики от самих демократов. Необходимо перестать спекулировать на теме врагов, а заняться поиском истинных причин таких грозных симптомов, как социальная поляризация, правый популизм и национализм, ксенофобия, антисемитизм и антилиберализм. 

«Вымирающим видом»²¹ демократию делает то, что симптомы ее кризиса отнюдь не всегда можно объяснить рациональными институциональными причинами со всей их очевидностью. Или же объективными социально-экономическими проблемами. Абстрактные страхи и ресентимент возникают, когда демократия уже не в состоянии предложить какую-либо надежду на улучшения, которая все еще связана с идеей общего блага и «общества равных» как фундаментальной цели²². Забота об общественных пространствах в городах и пригородах, доступ к образованию, предоставление возможностей для развития, создание функционирующей инфраструктуры, забота об окружающей среде — все это остается частью непрекращающихся процессов демократизации. В этом отношении превращение общего блага в политическую тему служит куда более эффективной превентивной стратегией, обеспечивающей демократии устойчивость, чем фиксация на борьбе с ее врагами. 

1. Подробнее о данной проблеме см.: Kraushaar W. Keine falsche Toleranz! Warum sich die Demokratie stärker als bisher zur Wehr setzen muss. Hamburg, 2022. ↑

2. См. Offe C. Demokratisierung der Demokratie. Diagnosen und Reformvorschläge, Frankfurt/M.–New York, 2003. ↑

3. См. Sternberger D. Lebende Verfassung. Studien über Koalition und Opposition (1956). Новое издание с предисловием Штефена Аугсберга вышло в Гамбурге в 2022 году. ↑

4. Подробнее о дебатах вокруг данного кризиса см. краткий обзор Selk V. Demokratiedämmerung. Eine Kritik der Demokratietheorie. Berlin 2023. ↑

5. Описание контекста см. у Hacke J. Existenzkrise der Demokratie. Zur politischen Theorie des Liberalismus in der Zwischenkriegszeit, Berlin 2018. ↑ 

6. Schmitt C. Legalität und Legitimität (1932), Berlin 1996. S. 32f. ↑ 

7. Ibid., S. 34. ↑ 

8. Ibid. S. 37. ↑ 

9. Ibid. S. 47. ↑

10. Kelsen H., Verteidigung der Demokratie (1932) // Jestaedt M., Lepsius O. (Hrsg.) Verteidigung der Demokratie. Abhandlungen zur Demokratietheorie. Tübingen 2006, S. 229–237. Это место: S. 237. ↑

11. Ibid. ↑

12. См. Kelsen H. Vom Wesen und Wert der Demokratie (1929), Stuttgart 2018. ↑

13. Loewenstein K. Diskussionsbeitrag // Verhandlungen der Tagung der Deutschen Staatsrechtslehrer in Halle am 28. und 29. Oktober 1931, Berlin–Leipzig 1932, S. 192f. ↑

14. Loewenstein K. Militant Democracy and Fundamental Rights (I + II) // American Political Science Review 3/1937 и 4/1937. P. 417–432, P. 638–658. ↑

15. См. Mann T. Achtung, Europa! (1935) // Kurzke H., Stachorski S. (Hrsg.) Essays, Bd. 4: Achtung, Europa!, 1933–1938. Frankfurt/M. 1995, S. 147–160, здесь S. 159. ↑

16. См.: Thiel M. (Hrsg.), Wehrhafte Demokratie. Beiträge über die Regelungen zum Schutze der freiheitlichen demokratischen Grundordnung, Tübingen 2003; Mandt H., Demokratie und Toleranz – Zum Verfassungsgrundsatz der streitbaren Demokratie (1977) // Politik in der Demokratie. Aufsätze zu ihrer Theorie und Ideengeschichte, Baden-Baden 1998, S. 29–56; Backes U., Schutz des Staates. Von der Autokratie zur streitbaren Demokratie, Opladen 1998; Müller J-W., Militant Democracy // Rosenfeld M., Sajó A. (Ed.), The Oxford Handbook of Comparative Constitutional Law, Oxford 2012, P. 1253–1269. ↑

17. Параллели с демократическим кризисом межвоенного периода проводятся практически во всех последних исследованиях. См. Mounk Y. Der Zerfall der Demokratie. Wie der Populismus den Rechtsstaat bedroht. München 2018; Snyder T. The Road to Unfreedom. Russia, Europe, America, London 2018; Levitsky S., Ziblatl D., Wie Demokratien sterben. Und was wir dagegen tun können. München 2018; Zielonka J., Counter-Revolution. Liberal Europe in Retreat. Oxford 2018; Runciman D. How Democracy Ends. London 2018. ↑

18. Goebbels J. Der Angriff. Aufsätze aus der Kampfzeit, München 1935, S. 61. ↑

19. Критике политических элит в США уделено много внимания в анализе Levitsky/Ziblatt, Mounk und Zielonka (Прим. 17). ↑

20. См. Möllers C. Die Möglichkeit der Normen. Über eine Praxis jenseits von Moralität und Kausalität. Berlin 2015. ↑

21. См. Rahden T.v., Demokratie. Eine gefährdete Lebensform. Frankfurt/M.–New York 2019. ↑

22. См. Rosanvallon P. Die Gesellschaft der Gleichen. Hamburg 2013. ↑

Читайте также

Что пишут: о поляризации и расколе немецкого общества

А если «Альтернатива для Германии» и правда придет к власти?

Парламент — не место для работы

Что пишут: об успехах крайне правых и поражении красно-зеленых

Пятнадцатый признак фашизма

«Автократы постоянно недооценивают демократию. Мы — тоже»