дekoder | DEKODER

Journalismus aus Russland und Belarus in deutscher Übersetzung

Spenden

  • «Задача была — приватизировать как можно быстрее»

    «Задача была — приватизировать как можно быстрее»

    Original by Герхард Шредер, Маркус Беик on Deutschlandfunk Kultur
    Translation (shortened)

    Оценивая события 1990-х годов в России, социолог Алена Леденева однажды отметила, что «шоковая терапия принесла очень много шока и очень мало терапии». Но и дя Восточной Германии, которая после объединения, казалось, могла рассчитывать на всю мощь вновь обретенного запада страны, переход к рыночной экономике оказался тяжелым испытанием.

    1 марта 1990 года, незадолго до воссоединения, правительство ГДР создало Ведомство по управлению госсобственностью (нем. Treuhand), отдаленный аналог российского Мингосимущества во главе с Анатолием Чубайсом. В России выбрали вариант ваучерной приватизации, то есть формально разделили государственную собственность на равные доли между населением, и каждый гражданин имел право распорядиться этой долей (фактически — ваучером) по своему усмотрению. В Восточной Германии Ведомство должно было продать бывшие государственные предприятия само за живые деньги. Вскоре на его балансе оказалось от 8,6 тысяч до 10 тысяч предприятий с 4 миллионами сотрудников. Его называли крупнейшей корпорацией в мире. 

    Между тем внешняя конъюнктура для Восточной Германии стремительно ухудшалась. Из-за кризиса в СССР и других восточноевропейских странах фирмы ГДР постепенно лишались рынков сбыта. А через два месяца после создания Ведомства между ФРГ и ГДР был заключен валютный союз, и на востоке была введена западногерманская марка. Обмен для физических лиц с небольшими накоплениями осуществлялся по курсу 1:1, но для крупных сбережений и счетов предприятий он составлял 2:1. В результате предприятия ГДР, лишившиеся многих торговых партнеров, еще и оказались, грубо говоря, в два раза беднее.

    Ведомство по управлению госсобственностью функционировало до конца 1994 года и, выполнив основную часть работы (а это, по оценкам экономистов, была крупнейшая единовременная программа приватизации в истории), было преобразовано в Ведомство по специальным задачам, связанным с воссоединением. Три с половиной года его работы ассоциируются у многих восточных немцев с безработицей, забастовками, упадком целых городов, связанных с одним или несколькими предприятиями. В последние годы эту тему активно эксплуатируют крайние партии на обоих политических флангах — и «Левые», и «Альтернатива для Германии». Массовая культура дополнительно придает ему зловещий оттенок: неоднозначные решения Ведомства и его связь с органами госбезопасности востока и запада стали темой последнего сезона сериала Deutschland (Deutschland 89), очень популярного в Германии.

    Ключевые претензии к Ведомству сводятся к тому, что в результате его деятельности даже потенциально эффективные фирмы были закрыты, а собственниками стали не местные бизнесмены, а западногерманский капитал. Исследования экономистов показывают, что эта критика справедлива только отчасти: действительно, большинство конкурентоспособных предприятий ушли к западным собственникам, но в массе своей они выжили (правда, иногда ценой все тех же массовых увольнений). При этом у бизнесменов с запада страны было куда больше возможностей вкладывать в эти предприятия. Насколько это важно, особенно очевидно как раз в сравнении с Россией, где многие новые собственники, не имея средств на инвестирование в производство, нередко просто распродавали фонды вновь обретенного завода или фабрики, оставляя от них голые стены (которые потом сдавали в аренду под торговый центр).

    Об истории Ведомства и ее восприятии сегодня рассказывает Маркус Беик, историк, профессор кафедры истории Рурского университета. С ним беседовал Герхард Шредер — экономический редактор Deutschlandfunk Kultur.

    Deutschlandfunk Kultur: Господин Беик, вы родились в 1983 году в Ашерслебене, в федеральной земле Саксония-Анхальт. Когда пала Берлинская стена, вам было шесть лет. Что вы помните об этих событиях?

    Маркус Беик: Это, конечно, детские воспоминания, но какие-то вещи я все равно понимал уже тогда, и они влияли на меня. Закрытие заводов, безработица, отток населения — для меня все это было фоновым шумом, который занимал взрослых: родителей, бабушек, дедушек. Но в любом случае это оставило сильные впечатления.

    Получив аттестат зрелости, вы переехали в Западную Германию, учились в Бохумском университете и теперь работаете там на кафедре истории. Получается, вы из тех, кто думает, что карьеру можно сделать только на западе.

    Да, такого мнения были многие мои ровесники, вместе с которыми я заканчивал школу. Многие из них уехали из нашего округа учиться на западе, а потом так и не вернулись. 

    Бьорн Хекке, рупор национал-патриотического крыла партии «Альтернатива для Германии», сказал о Восточной Германии: «У обнищания и разрушения нашей земли есть имя. И имя это — Ведомство по управлению государственной собственностью». Все действительно так просто?

    Это именно что слишком упрощенное видение вопроса, не берущее в расчет детали. Однако меня не удивляет, что «Альтернатива» пытается включить этот вопрос в свою повестку и отхватить кусочек у «левых», если можно так выразиться. Эта тема хорошо подходит для поляризации общества и громких популистских заявлений. Ведомство по управлению государственной собственностью уже давно стало жупелом для жителей бывшей ГДР и ассоциируется с первыми не очень успешными шагами при объединении. Однако если рассмотреть роль этой организации со всех сторон и внимательнее изучить события 1990-х годов, то окажется, что однозначные характеристики просто неуместны — ни абсолютно положительные, ни категорически отрицательные. 

    Вы же сами говорили о негативных «мифах основания», которые отпечатались в культурной памяти жителей ГДР. Не значит ли это, что для многих восточных немцев идея единой Германии, в которую их затолкали, остается столь же чуждой, что и 30 лет назад?

    Мне кажется, это отчасти объясняет, почему отчужденность, сомнения и скепсис на востоке сегодня выражены даже сильнее, чем на западе страны. Ведомство по управлению государственной собственностью стало своего рода экономическим правительством, оно действовало самостоятельно, принимало собственные решения и вообще играло заметную роль в жизни страны в начале 1990-х годов. Общее массовое разочарование как раз и связано с его деятельностью.

    Правда, всегда нужно учитывать высоту падения. На рубеже 1989–1990 годов немцы были охвачены эйфорией. В Восточной Германии особенно многим казалось, что вот-вот начнется новая жизнь. А весной 1991 года все вдруг увидели, как Ведомство массово закрывает предприятия и увольняет сотрудников, начинаются протесты, разгораются скандалы…

    Крайне резкий переход от всеобщего воодушевления 1989–1990 годов к разочарованию 1991–1992 годов для многих оказался накрепко связан с деятельностью Ведомства. Те, кого затронули закрытия заводов и увольнения, рассуждали так: «Ну вот, теперь нашу судьбу решает какая-то анонимная власть, а мы даже не можем сопротивляться. В общем, все как раньше, при социализме». Все воспринимали это именно так, поэтому имидж демократии и рыночной экономики в сознании людей оказался подпорчен. 

    Биргит Бройель, глава Ведомства с 1991 по 1994 год, однажды сказала: «Есть много регионов, добившихся большого экономического успеха, и я берусь утверждать, что наша работа сыграла немалую роль в их благосостоянии». Такой радужный взгляд и по сей день не то чтобы широко распространен — как минимум на востоке Германии.

    Совершенно верно. Если мы посмотрим на долгосрочные результаты, хоть мы об этом и не очень много знаем, то получим довольно разношерстную картинку. Положительные примеры действительно существуют: есть регионы, которые сумели относительно неплохо восстановиться, есть университетские города, которые ожили и процветают. Однако существуют и так называемые «отсталые» регионы, которым приходится нелегко, и они до сих пор не могут справиться с этим двойным структурным разрывом: город — деревня, восток — запад.

    С этим зачастую связан еще один вопрос: а что мы вообще называем успехом применительно к 1990-м годам? Если фабрику, на которой раньше работало 10 тысяч сотрудников, удалось сохранить, но теперь там трудится всего тысяча человек, это успех или нет?

    Сотрудники Ведомства сказали бы: «Завод продолжает работу, поэтому да, это успех». Но для городских властей, для горожан и для трудового коллектива важнее то, что при этом исчезло девять тысяч рабочих мест, и они считают случившееся полным крахом. Такие противоречия существуют и сегодня.

    Если я правильно помню цифры, в середине 1990-х Ведомство получило в управление 8600 «народных предприятий», и изначально их положение казалось совсем не таким плохим. Детлев Роведдер, первый глава Ведомства, на тот момент оценивал всю промышленность ГДР в 600 миллиардов немецких марок. Получается, он в корне ошибался?

    Эта оценка действительно оказалась неверной, однако заблуждались все участники процесса объединения. Сами восточные немцы оценивали имущество страны в 1000 миллиардов. Но и на западе тоже сначала думали, что речь идет об очень больших суммах. Все думали, что восточногерманская промышленность — это своего рода приданое ГДР, которое еще до введения общей валюты будет способствовать интеграции и сделает союз двух Германий еще более крепким.

    Все изменилось после 1 июля 1990 года, когда были объединены экономическая, валютная и социальная системы. Восточногерманские предприятия столкнулись с огромными трудностями в связи с переходом на новую валюту, и при этом у них еще с 1970-1980-х годов оставалось много нерешенных проблем: отсутствие инвестиций, загрязнение окружающей среды, многое другое. И даже если в рамках плановой экономики и СЭВ эти предприятия и представляли ценность, то теперь одним махом попали из огня в полымя свободного рынка. Сочетание этих двух обстоятельств оказалось фатальным.

    Даже западному предприятию было бы крайне трудно удержаться на плаву в таких обстоятельствах: в 1990-е экономисты оценивали удорожание производства в 300%. Заводам на востоке страны пришлось буквально в одночасье выплачивать зарплату, закупать сырье и оборудование, вкладывать в производство в твердой валюте и при этом налаживать сбыт своей продукции за ту же твердую валюту где-нибудь в Восточной Европе.

    Вдобавок восточногерманские предприятия имели слишком большой штат, поскольку были устроены не так, как на западе: нередко помимо производственных задач они выполняли еще и множество социальных и культурных функций. Ситуация была чрезвычайно сложной, и быстро стало ясно, что сохранить даже основные производства без радикальных преобразований невозможно.

    Тогда такой вопрос: а способно ли было Ведомство по управлению госсобственностью вообще сделать эти предприятия конкурентоспособными и вывести их на свободный рынок?

    Тут нужно иметь в виду два момента. С одной стороны, основополагающие решения об экономическом объединении, «шоковой терапии» и переходе на единую валюту принимало не Ведомство по управлению госсобственностью, а политики после многочисленных обсуждений и долгих согласований. С другой, в сфере ответственности Ведомства очень скоро оказалось множество предприятий, и оно само могло решать, как именно выполнять задачи, прописанные в законе о доверительном управлении имуществом от июня 1990 года. А задачи эти — как можно быстрее приватизировать компанию, сделать ее конкурентоспособной, модернизировать или же просто закрыть. Таким образом, внешние условия во многом диктовали ход событий, но в рамках заданного сценария Ведомство могло само определять темпы перемен. Это оставляло ему определенную свободу действий.

    При этом многие тогда считали, что быстрого экономического и валютного объединения Западной и Восточной Германии допускать нельзя, потому что восточногерманская экономика не выдержит. Оскар Лафонтен, которого СДПГ в 1990 году выдвинула на пост канцлера, именно об этом и предупреждал, но с треском проиграл выборы Гельмуту Колю, который грезил «цветущими пейзажами» в бывшей ГДР. Восточногерманские избиратели доверились Колю, они хотели немедленного создания валютного и экономического союза. Получается, что люди в каком-то смысле сами вырыли себе могилу?

    Да, и я думаю, именно в этом следует видеть особую трагичность тех событий. Критических голосов было достаточно, левые упорно боролись с новым немецким национальным государством, а экономисты предупреждали, что так можно перевернуть все вверх дном. Но события весны 1990 года, их динамика и весь политический курс были направлены совершенно в другую сторону. Кроме того, ситуация требовала скорейших мер со стороны федерального правительства в Бонне, потому что после падения стены десятки тысяч восточных немцев месяц за месяцем переселялись в ФРГ. Во всей этой истории была своя социальная драматургия.

    Вот тогда возникла идея объявить: «Скоро мы введем западногерманскую марку по всей стране, сейчас не нужно никуда переезжать. Подождите чуть-чуть, а там уже будет общегерманская валюта и вообще второе немецкое экономическое чудо». Именно эта позиция культивировалась в Бонне весной 1990 года, и от этого отталкивались члены правительства, принимая решение.

    Сейчас мы знаем, что все вышло совсем не так, как было задумано, но надо понимать, что решения принимаются в моменте. Нельзя сказать, что кто-то принимал желаемое за действительное, просто боннское правительство было не готово к этой ситуации. И в Восточной, и в Западной Германии люди были полны надежд или вообще не предполагали, что объединение потребует каких-либо затрат.

    Но факт остается фактом: в итоге многие восточные немцы потеряли работу и лишились средств к существованию, поэтому по праву считают себя проигравшими в истории с воссоединением Германии. Можно ли было поступить как-то иначе?

    Думаю, сегодня, три десятилетия спустя, можно точнее определить те проблемы, которые мы недооценивали тогда. Что несомненно осталось без внимания, так это трудности культурного свойства. Все исходили из того, что и там, и там живут немцы, сходство культур достаточно высокое, поэтому все сработает. Различия между востоком и западом, которые появились за 40 лет раздельного существования государств, никто не хотел или не мог принимать всерьез.

    Возникшим потом конфликтам («начальники с запада, сотрудники с востока», «остальгия», дискуссия о Штази) тоже не уделялось необходимого внимания. По сути дела, во имя внутреннего единства все были готовы на серьезные денежные вложения, но забыли, что дело здесь не только в материальном аспекте, но и в уважении к биографии каждого человека. Это все играет важную роль и осталось нерешенным по сей день. 

    Неужели не избежать было того, что целые регионы, целая страна оказалась не готова к переменам? Можно ли было растянуть этот процесс адаптации, сделать его более плавным?

    В некоторых случаях так и было сделано: прибегли к другим вариантам, чтобы процесс трансформации занял больше времени. Но да, присутствовала убежденность: результаты длительных, неспешных изменений не обязательно будут лучше, чем если сделать все быстро и безболезненно. Ведь чем активнее в процессы вмешиваются политики, чем больше разговоров о промышленной и структурной политике, тем отчетливее вырисовываются неконкурентоспособные в долгосрочной перспективе экономические проекты, целиком зависящие от субсидий. Именно этим соображением и руководствовалось Ведомство по управлению госсобственностью в установке на быструю приватизацию. Это нужно учитывать, если рассматривать события в исторической перспективе.

    Конечно, Ведомство пыталось сделать из директоров восточногерманских предприятий менеджеров — то есть создать своего рода восточногерманский предпринимательский средний класс. Однако выстроить устойчивую структуру за столь короткое время было крайне сложно. И на деле не только менеджеры Ведомства, но и руководство предприятий, консультанты и профсоюзы поняли, что проблем очень много, все они очень сложные и времени на их решение почти нет. На практике это стало заметно сразу.

    С момента воссоединения Германии прошло 30 лет, но до сих пор существует два мнения о произошедшем, причем одно скорее свойственно восточным, а другое — западным немцам. В Восточной Германии считают так: «Запад захватил нас, ограбил, разрушил и сровнял с землей». Символом этого в глазах людей является Ведомство по управлению госсобственностью. Западные немцы говорят: «Никакой альтернативы не было. Экономика ГДР была неконкурентоспособна». Что пошло не так? Почему мнения людей о воссоединении страны сегодня так серьезно расходятся?

    Это крайне любопытный вопрос. Мне кажется, что в последние годы и десятилетия никто не хочет публично поднимать эти темы или не способен это сделать. О них не вспоминают политики и даже иногда умалчивают ученые — это, конечно, тоже стоит признать. Наверное, мы слишком рассчитывали на то, что эти трения между востоком и западом сами сойдут на нет с течением времени.

    Ну, это же не совсем так. Мы ввели налог солидарности, мы вложили огромные средства, мы постоянно обсуждали ежегодные отчеты о восстановлении восточногерманской экономики, спорили и задавались вопросом о том, почему же Восток до сих пор так отстает.

    Вы правы, эти темы обсуждались, но дискуссия в основном ограничивалась материальной стороной дела. Связанные с ними культурные аспекты не брались в расчет. 

    По-моему, каждой из «сторон» нужно приложить больше усилий для того, чтобы попытаться понять другую. Например, спросить себя: «Почему это до сих пор волнует восточных немцев? Почему им так трудно дались эти переломные годы?» Но в то же время населению Восточной Германии, в свою очередь, нужно отказаться от роли жертвы и сказать себе: «Конечно, мы не были к этому готовы, но в жизни на западе тоже многое изменилось». Нам нужно найти нарратив, выходящий за рамки стандартного представления о западных немцах-всезнайках и восточных немцах-нытиках. Простые образы делу не помогут, как не помогут и черно-белые оценки. Нужно разбираться в деталях. Впрочем, мне кажется, что сейчас в общественной дискуссии что-то меняется.

    Но разве не очевидно, что, когда это становится темой политических дебатов, слышнее всего голоса тех, кто уже нашел виноватых и предлагает простые решения, то есть голоса левых и правых популистов?

    К сожалению, это сейчас стало своего рода трендом и соответствует духу времени — не только в Германии, но и по всей Европе, в Великобритании и Северной Америке. Тем не менее мне кажется, что в этом заключается важная задача науки: все равно настаивать на том, что вещи часто совсем не так просты, как кажется на первый взгляд.

    Подготовка этой публикации осуществлялась из средств Федерального фонда проработки диктатуры Социалистической Единой Партии Термании (Bundesstiftung zur Aufarbeitung der SED-Diktatur)

    Читайте также

    «Лучший результат воссоединения — это посудомоечная машина»

    «Восточные немцы — это тоже мигранты»

    «АдГ добьётся того, что Восточная Германия снова себя потеряет»

    Исторический обзор прессы: падение стены в 1989 году

    Мы были как братья

  • Бистро #11: Во всем виноват «Тройханд»?

    Бистро #11: Во всем виноват «Тройханд»?

    Original by Маркус Беик on dekoder
    Translation

    Данные социологов показывают, что даже сейчас, через тридцать лет с начала приватизации, последовавшей за распадом СССР, большинство россиян остаются недовольны ее результатами. В 2017 году больше 70% опрошенных ВЦИОМ оценивали их негативно, от 31% до 43% выступали за пересмотр ее итогов. До сих пор в России приватизация ассоциируется с обесценившимися ваучерами, невыплатой зарплаты, массовыми увольнениями, финансовыми пирамидами и резким расслоением общества. 

    В Восточной Германии после объединения с ФРГ тоже прошла приватизация. И опросы сегодняшних немцев лишний раз доказывают, что негативная оценка передела собственности — не чисто российский феномен. Те же 70% жителей бывшей ГДР полагают, что Ведомство по управлению госсобственностью, которое в начале 1990-х годов было уполномочено заниматься приватизацией, справилось со своей задачей не лучшим образом. Больше половины уверены, что из-за этого восток Германии до сих пор живет хуже запада.

    «Декодер» попросил историка Мартина Беика объяснить, в чем сходства и различия приватизации в России и в Германии. Семь вопросов и семь ответов — просто листайте.

    1. 1. Приватизация 1990-х годов связана для многих россиян с очень тяжелыми воспоминаниям. Что о своей приватизации думают немцы?

      В Германии люди очень по-разному воспринимают этот период: в сознании западных немцев и молодежи, родившейся после 1990 года, он практически отсутствует, однако имеет очень большое значение для пожилых жителей востока страны. В их памяти сохранились массовые увольнения, закрытия предприятий и отток населения в 1990-х годах. Эти воспоминания предопределяют зачастую крайне негативное восприятие тех лет, а Ведомство по управлению госсобственностью, сыгравшее ключевую роль в реформе экономики, напрямую ассоциируется со всеми этими неприятными событиями. Это недовольство в ходе недавно прошедших в Восточной Германии выборов в ландтаги, пытались использовать как левые, так и правопопулистские партии. Существующие до сих пор различия востока и запада в уровне достатка, средней зарплаты и представленности на управляющих должностях подогревают миф о том, что капиталистический Запад «распродал» или вообще «колонизировал» ГДР. Все это привело к большой общественной дискуссии о достижениях и ошибках, допущенных в ходе объединения страны. Эта дискуссия началась в 2015 году и идет до сих пор. 

    2. 2. Было ли в Германии что-то аналогичное российской ваучерной системе? Как именно там было реализовано государственное имущество?

      Предложение о ваучеризации действительно обсуждалось в феврале 1990 года в ходе Центрального круглого стола ГДР, на котором представители оппозиции вели с членами коммунистического правительства переговоры о переходе к демократии. Опасаясь, что «народное имущество» могут захватить западные капиталисты или восточные партийные «бонзы», представитель оппозиции Вольфганг Ульман предложил как можно скорее создать «орган по доверительному управлению». В его функции должно было входить, во-первых, управление всей промышленностью ГДР, то есть почти 8500 заводами, на которых трудились четыре миллиона человек, а во-вторых, выдача населению Восточной Германии паевых сертификатов для демократизации системы «народной собственности». Члены последнего коммунистического правительства под председательством Ханса Модрова подхватили эту идею и создали Ведомство по управлению госсобственностью, но отказались от выдачи сертификатов (ваучеров), потому что хотели сохранить промышленный потенциал страны, чтобы использовать его как весомый аргумент в переговорах с правительством ФРГ.  

    3. 3. Какой способ приватизации был в итоге выбран?

      Через несколько месяцев было принято решение о создании валютного и экономического союза с ФРГ, то есть была выбрана другая схема: восточные немцы получали желанную западногерманскую марку в обмен на введение «социальной рыночной экономики», а для этого необходимо было немедленно приступить к приватизации государственного имущества. Эта задача была возложена на Ведомство по управлению госсобственностью, которым с лета 1990 года стали руководить опытные западногерманские управленцы и предприниматели во главе с Детлевом Роведдером. Девиз Роведдера гласил: «Приватизация — самый эффективный способ оздоровления». Именно поэтому Ведомство быстро принялось за работу, начало сокращать рабочие места и к концу 1992 года продало почти 80% всех предприятий — преимущественно западногерманским инвесторам. 

    4. 4. В России в результате приватизации возникла прослойка людей, которых стали называть олигархами. Было ли что-то подобное в Восточной Германии? Кому отошла «народная собственность»?

      Многие восточногерманские предприятия пребывали в состоянии экзистенциального кризиса: за долгие годы централизованной плановой экономики они стали слишком большими и неповоротливыми, наносили вред окружающей среде, страдали избыточностью штата и низкой производительностью труда, а ассортимент их продукции устарел. Вдобавок летом 1990 года они испытали еще одно финансовое потрясение: создание валютного и экономического союза привело к полному исчезновению внешнего и внутреннего рынка сбыта. Жители ГДР переключились на новые западногерманские продукты, а привычные торговые партнеры в Восточной Европе оказались неплатежеспособны из-за распада Советского Союза. В результате менеджеры Ведомства сделали ставку на быструю приватизацию, в первую очередь ориентируясь на известных инвесторов из ФРГ. Поэтому олигархический имущественный класс в Восточной Германии не только не сформировался, а скорее, наоборот: силы были неравны, восточным немцам не хватило ни капитала, ни идей, так что до 80% всех промышленных предприятий оказались в руках западных концернов.  

    5. 5. К каким последствиям привела такая приватизация?

      Она, конечно, способствовала уверенности в том, что Запад «скупил» ГДР, сделав многие восточные предприятия своими филиалами и руководя ими из старой штаб-квартиры. Восточные предприятия и сегодня менее заметны на рынке, хотя многим бизнесменам родом из ГДР все же удалось добиться впечатляющего успеха и в объединенной Германии. 

    6. 6. В России тема приватизации до сих пор одна из самых болезненных. А в Германии она тоже раскалывает общество?  

      Такие темы, как деятельность Ведомства по управлению госсобственностью, экономические реформы и события начала 1990-х годов, долгие годы не поднимались ни в науке, ни в обществе, ни в политике. Более того, складывалось впечатление, что в истории Германии 3 октября 1990 года случился хэппи-энд, хотя эту картину, конечно, портили многочисленные разочарования и ошибки. Интерес общества и ученых к этим вопросам резко возрос в 2015 году — прежде всего под влиянием правых популистов из партии «Альтернатива для Германии»,на востоке страны. Сохраняющиеся различия между востоком и западом сегодня уже невозможно объяснить исключительно особенностями истории ГДР, поэтому участники дискуссии все чаще обращаются к последующим событиям 1990-х годов и к историям тех, кто пережил эту переломную эпоху. 

    7. 7. Насколько политизированной остается эта тема? Применим ли к ней беспристрастный научный подход? 

       Для науки очень важно, что архивы постепенно открываются, а молодые историки все чаще обращаются к темам, которые долгое время находились как раз вне поля общественного внимания. Например, сейчас начинается публикация архивов Ведомства по управлению госсобственностью, а это 35 километров документации. Таким образом, в ближайшие годы нас ждет активная исследовательская работа, которая не должна ограничиться изучением истории Восточной Германии первой половины 1990-х годов. Важной задачей будет найти новые подходы к проблеме и продемонстрировать ее взаимосвязь с другими процессами, шедшими параллельно в Западной и Восточной Европе. Подобная научная рефлексия может внести свой вклад в преодоление границ между востоком и западом, сохраняющихся в общественном сознании. 

      8.  


    Текст: Маркус Беик

    17.11.2020

    Подготовка этой публикации осуществлялась из средств Федерального фонда проработки диктатуры Социалистической Единой Партии Термании (Bundesstiftung zur Aufarbeitung der SED-Diktatur)

    Читайте также

    «Лучший результат воссоединения — это посудомоечная машина»

    «Восточные немцы — это тоже мигранты»

    «АдГ добьётся того, что Восточная Германия снова себя потеряет»

    Исторический обзор прессы: падение стены в 1989 году

    Мы были как братья

  • «Лучший результат воссоединения — это посудомоечная машина»

    «Лучший результат воссоединения — это посудомоечная машина»

    Original by Аня Майер on taz
    Translation

    Воссоединение Германии, состоявшееся тридцать лет назад, превратилось, по мнению многих комментаторов, — в том числе философа Юргена Хабермаса — в «механический перехват западными элитами управления во всех сферах жизни ГДР». Действительно, лишь очень немногим политическим деятелям и публичным интеллектуалам из Восточной Германии удалось занять место в общественной жизни страны после объединения. Председатель правительственной комиссии «30 лет мирной революции и германского единства» (нем. «30 Jahre Friedliche Revolution und Deutsche Einheit») Маттиас Платцек отмечает, что даже в землях бывшей ГДР — что называется, у себя дома — восточные немцы занимают лишь четверть руководящих постов в политической сфере, в судах и правоохранительных органах, в СМИ, в науке и бизнесе. Западные немцы тем временем возглавляют 85% восточногерманских исследовательских институтов. 

    Женщинам из бывшей ГДР попасть в политику или занять высокий пост оказалось еще сложнее, чем мужчинам. Ангела Меркель здесь — исключение. Еще одно — Сабина Бергманн-Поль, врач-пульмонолог, член восточногерманского ХДС с 1981 года. В 1990 году она стала последним президентом Народной палаты ГДР, то есть последним главой страны. С объединением Германии объединились также восточная и западная ХДС, а Бергманн-Поль продолжила партийную карьеру. Сначала она занимала пост министра по особым поручениям, позже, до 1998 года, была парламентским секретарем при министерстве здравоохранения. 

    Политическая биография Бергманн-Поль ярко иллюстрирует успехи и недостатки германского объединения. Она сделала вполне успешную карьеру при обоих режимах, но в интервью газете taz сетует на то, что в начале 1990-х годов столкнулась в объединенном Бундестаге с новыми реалиями, в первую очередь, с пренебрежительным отношением к восточным немцам и с мачизмом депутатов-мужчин. За тридцать лет, прошедших с тех пор, многое удалось изменить, считает Бергманн-Поль, — но споры о разрыве между Восточной и Западной Германией все никак не прекращаются.

    taz: Госпожа Бергманн-Поль, Вы носите двойную фамилию, что для ГДР было большой редкостью. 

    Сабина Бергманн-Поль: Это правда. Двойные фамилии в ГДР носили, в основном, знаменитости. Поль – это моя фамилия от первого брака и, соответственно, фамилия моих детей. В январе 1990 года, когда я собралась выходить замуж во второй раз, за своего нынешнего мужа, в ГДР уже было много врачей-пульмонологов по фамилии Бергманн. Чтобы меня ни с кем не путали и чтобы не мучать детей сменой фамилии, мы запросили в ЗАГСе разрешение на двойную фамилию. И нам его дали. Но потом, совсем скоро, когда я стала председательницей Народной палаты и мне нужно было подписать пару сотен депутатских удостоверений, я страшно ругалась.

    Вы родились в семье врачей. Вы бы отнесли себя к тем, кого сейчас назвали бы инакомыслящими?

    Не думаю. Я, как и многие другие, приспосабливалась к обстоятельствам. Но в пределах возможного – например, как врач – я вполне могла проявить несогласие. Я всегда обозначаю это так: внешний конформизм и внутренняя эмиграция. 

    В чем это выражалось?

    Возьмем мою конфирмацию в 1960 году. Директор [школы – прим.ред.] угрожал мне и другим конфирмантам, что не пройдя «югендвайе», мы не будем переведены в старшие классы. Мы обсудили это с нашим пастором, и он сказал: девочки, зачем вам портить себе жизнь. Проходите «югендвайе», а конфирмировать я вас могу и в следующем году.

    В 1981 году вы вступили в восточногерманский ХДС, о котором сами однажды сказали, что он был не более чем прислужником СЕПГ. Это тоже было частью конформизма?

    Это было рациональное решение. Мне было 35, я работала врачом и очень любила свою работу. Было понятно, что СЕПГ не оставит меня в покое, им были нужны такие образцовые члены. Тогда я вступила в единственную христианскую партию в составе коалиции. И обо мне забыли. 

    И вот вы уже почти сорок лет в ней состоите. Стерпелось – слюбилось? 

    Я бы сказала так: с восточным ХДС любви точно не было. Когда я волей случая попала в политику, эта партия стала моим домом. Но это не значит, что я всегда со всем соглашалась – ни тогда, ни сейчас. 

    Что именно вы имеете в виду?

    Например, как мы, представители восточной ХДС, делали первые шаги в Бундестаге объединенной Германии в 1990 году. Нас постоянно третировали, потому что мы были работающими женщинами, а наши дети ходили в ясли и детские сады. Отношение к нам было такое: женщинам и матерям в политике не место. В результате, конечно, я научилась твердо стоять на своем. 

    На какой позиции партия стоит?

    За последние тридцать лет в вопросах эмансипации женщин, в вопросе совмещения работы и семьи было сделано очень многое. Женская квота, голосование по которой состоится на съезде партии в декабре, я думаю, давно уже назрела. Но по многим темам, которые мы сегодня обсуждаем, я часто говорю: что же вы нас тридцать лет назад не спросили? 

    А в целом?

    С одной стороны, присутствие Ангелы Меркель очень, очень пошло партии на пользу. В то же время мне бы хотелось, чтобы на внутрипартийном уровне наши консервативные ценности чаще брали верх. Все стремятся стать центристами: «Зеленые», СдПГ – и ХДС тоже. И к чему это ведет? Мы получили АдГ. 

    Что бы вы поменяли? 

    Необходимо сохранять собственное лицо. Когда в 2000 году Фридрих Мерц утверждал, что Германии нужна «ведущая культура», на него все накинулись. А я до сих пор считаю, что мы как партия должны отражать мироощущение людей. В случае ХДС это консервативные ценности: семья, работа, безопасность. Я не вижу в этом ничего неправильного.

    Правильно ли я понимаю, что вы хотели бы видеть Фридриха Мерца во главе партии?

    Скажем так: я бы этого хотела, потому что он больше способен к обсуждению острых вопросов и готов вести давно назревшие дискуссии. Я помню его со времен, когда он был председателем фракции, он очень умен и прекрасно говорит. У нас сейчас никто не решается сказать, что думает, каждый боится, что на него налепят какой-то ярлык. Честности в политических дискуссиях очень не хватает. 

    Мерц символизирует уход от политических принципов Меркель. Когда она покинет пост федерального канцлера осенью 2021 года – будет ли нам не хватать чего-то, о чем сейчас мы даже не задумываемся?

    Если вы имеете в виду, что будет не хватать выходцев из восточной Германии, то я вынуждена отметить, что нашими проблемами последние тридцать лет никто не занимается. Невероятные изменения, которые с 1990 года пережило население бывшего ГДР, до сих пор никто так и не отметил, не признал. Не сделала этого и Ангела Меркель. Она рассматривает себя как канцлера всех немцев, и это правильно. Но я бы очень хотела, чтобы она и выступала от нашего лица и в наших интересах – от нас, восточных немцев. 

    Ей всегда было важно, что она – канцлер всей Германии. Зачем восточным немцам вообще какое-то отдельное признание? 

    Нельзя сказать, что дела у них идут как-то особенно плохо. Но эти громадные перемены, случившиеся за очень короткий срок, заслуживают большего внимания и уважения. Воля к переменам была огромной, и очень многие успешно справились. Но сейчас, когда заходит речь о сегодняшних проблемах, людям хочется, чтобы их историю учитывали и понимали. Вы ведь тоже начали это интервью с вопроса о том, должна ли я была в ГДР как-то приспосабливаться. Как будто на западе конформизма не существовало. Но ведь и там люди вступали в те или иные партии, потому что видели в этом пользу для себя. Почему бы и нет? 

    Сейчас за пост председателя партии борются трое мужчин, женщины, очевидно, представлены недостаточно. Возможно, съезд примет квоту на 50% женщин с 2025 года в обязательном порядке. Что вы посоветуете молодым женщинам из вашей партии?

    Женщина, идущая в политику, должна иметь толстую шкуру. Или даже стальной панцирь. Это мой собственный опыт. На женщин часто смотрят критически, а мужчинам прощают ошибки. Не так уж важно, насколько умело они работают. Есть политики без профессионального образования – и я спрашиваю себя, откуда они берут такую уверенность в себе. Женщина без диплома должна была бы доказывать свою компетентность с первых шагов, ей никто бы не дал забыть об этом недостатке. 

    Вы – пульмонолог, кандидат наук. До 1990 года вы были главным специалистом Восточного Берлина по заболеваниям легких и туберкулезу.

    Да, я была главой всех специалистов-пульмонологов. Это была руководящая работа, при этом я продолжала принимать больных в поликлинике дважды в неделю. 

    Вы как специалист смогли предсказать «корону»?

    Эпидемий мы видели немало, и пандемии тоже случались. Но в этот раз сложность заключается в недостатке знаний о вирусе. В начале опасность была недооценена еще и потому, что в Китае заткнули рот всем, кто предупреждал об опасности. Это характерный признак диктатуры: в ГДР тоже наверняка пытались бы замести историю под ковер. В ГДР, например, официально не было ВИЧ-инфекции.

    Это была «капиталистическая» зараза. 

    Вот именно. По той же логике, смог не распространялся за Берлинскую стену – ничего, что у меня в поликлинике стояли очереди астматиков. Но вернемся к «короне». Когда объявили локдаун, я боялась социальных и экономических последствий. Это же бесчеловечно – запрет на посещение больных родственников. Изоляция – это страшно. Но задним числом, рассуждая как медик, я бы сказала, что все было сделано правильно. Тут уж как обычно: если все кончается хорошо, то все уверены, что все поняли с самого начала. Если дела принимают плохой оборот, начинаются вопросы: почему никто ничего не сделал?

    Как характеризует наше общество непрерывный спор о ношении масок?

    Это говорит о недостатке эмпатии. О нехватке уважения. Я это и имела в виду, когда говорила, что нам не хватает ценностей. Если с человеком произошел несчастный случай и десятеро проходят мимо, не остановившись, – это признак нашего пресытившегося общества. Надеть маску из уважения к другим, казалось бы, – это абсолютный минимум. 

    В Berliner Zeitung вышла статья восточногерманского специалиста по социальной медицине, который утверждает, что в ГДР с ее централизованным управлением с эпидемией справились бы лучше и быстрее, что там были планы борьбы с инфекцией и регулярные учения по пандемии. Как вы считаете, он прав?

    Все это правда. Но он забывает о том, что мы жили в изолированном государстве с непроницаемыми границами. Сейчас мы, слава богу, живем в свободном обществе, где все иначе. Я бы не хотела вернуться во времена до 1989 года.

    А как вы называете события 1989 года? Поворот, революция, падение Стены?

    Я не приемлю понятие «поворота» (Wende) – уже хотя бы потому, что его запустил в обиход Эгон Кренц, последний председатель Государственного совета ГДР. Это была революция. Люди жили, обнесенные стеной, государство их снабжало, они могли бы и дальше так жить. Но они вышли на улицу, взяв на себя все связанные с этим риски. Я думаю, правда, что многие не знали, что их ждет. 

    В 1990 году вы вели предвыборную борьбу для коалиции Гельмута Коля «Альянс за Германию». Сопротивлением это назвать трудно. 

    Я знала, что мы победим, я просто это знала. Люди верили, что Гельмут Коль решит их проблемы. 

    Ну, он был олицетворением денег. 

    Конечно. А разве можно упрекнуть людей в том, что они хотели немного пожить в достатке? Больше всего они устали от тотального контроля и постоянной лжи. Все происходящее во внешнем мире либо приукрашивалось, либо отрицалось. Это было невыносимо. Гельмут Коль был избран, потому что он совершенно четко ассоциировался с образом единой Германии. 

    С марта 1990 года вы были не только последним президентом Народной палаты, но и по сути последним главой государства ГДР. Как вы воспринимаете это сегодня – как не более чем исторический курьез?

    Да что вы, это изменило всю мою жизнь. Я никогда бы не подумала, что окажусь на этом месте. Мы все – парламент, депутаты – с огромным увлечением принялись творить политику, не имея, в основном, ни малейшего опыта. И я тоже. Взять на себя ответственность для всех нас было очень непросто. Я и сейчас повторяю: наверняка мы не все сделали правильно – но очень и очень многое нам удалось. 

    Вы говорили о политиках без образования. Последний созыв парламента ГДР: в нем было полно людей с нестандартными биографиями. Сегодняшнему Бундестагу пошло бы такое на пользу?

    Здесь вы правы, Бундестаг не отражает состав общества. Но тогда было совсем другое время. Хотелось участвовать, менять реальность. Только после 3 октября в Бонне мы оказались включены в ритуализированный политический процесс с прописанными рабочими процедурами. Нам было сказано: мы здесь работаем, как привыкли, а вы, приезжие с востока, пока что посидите тихо. Это было не очень красиво. 

    В отличие от многих восточных немцев, вы очень уверены в себе. Откуда у вас эта уверенность?

    У меня никогда не было причин притворяться маленькой и незаметной. В ГДР я рано построила карьеру врача, у меня было двое детей, жизнь у меня была очень напряженная и дисциплинированная. Я часто говорю, что для меня лучший результат объединения – это посудомоечная машина. Но я всегда понимала: медицина – моя любимая профессия, в любых обстоятельствах. В ГДР 90% женщин работали – и часто не по своему выбору. В любом случае, это их эмансипировало – и так остается и до сих пор. После воссоединения я услышала, что в ХДС есть женская группа, и это меня удивило: я не понимала, зачем она нужна. Но потом стало понятно, что лучше войти в эту группу. 

    Вам долго припоминали историю о том, как вы поехали в Западный Берлин и потратили три тысячи марок, в то время как на востоке люди массово теряли работу. Была ли та поездка ошибкой?

    У меня были друзья в Западном Берлине, которые одолжили мне денег, чтобы я смогла купить себе деловой одежды. И у парикмахера я тоже побывала, в салоне Удо Вальца на Кудамме. Возможно, купленные вещи были слишком нарядными, а прическа слишком модной, все может быть. Чего я не знала – так это того, что мой пресс-секретарь был офицером особого назначения в Штази. И он подбросил информацию журналистам. Самое смешное, что эту историю мне так и не забыли. На то есть политические мотивы: когда в 1994 году я собиралась избираться в президиум ХДС, газета Bild за день до выборов опять ее откопала. Мне тогда не хватило для избрания одного голоса. 

    Это была атака против восточных немцев?

    Надеюсь, что нет. Иногда приходя домой, я чувствовала, что просто зарыдаю – так меня изводила надменность коллег или чиновников. Я думала: ты училась в университете, ты разбираешься в здравоохранении. И какой-то чиновник, который в жизни ни разу не был в больнице, читает тебе лекции на тему, как надо все устроить. Я точно знала, что так нельзя, но чувствовала себя абсолютно бессильной. Тогда я начала обзаводиться связями. Приспособилась, иными словами. Как и все. 

    Как могло случиться, что тридцать лет спустя результаты объединения Германии оценивают в лучшем случае на троечку? 

    Мы все тогда слишком быстро перешли к повседневной рутине. Многим людям, выросшим и социализированным в ГДР, внушили, что они вели второсортное существование. Предубежденность была совершенно невероятной. Мы ведь всегда ориентировались на Запад, интересовались им – но никакого встречного интереса не было и в помине. Очень жаль, на самом деле. Ведь политическое воссоединение было огромной удачей. Я всегда говорю нашим людям: умейте себя ценить и уважать, ведь у вас все прекрасно получилось. 

    И наконец: вас раздражают все эти расспросы? Десять лет назад вы сказали в интервью taz, что после двадцатой годовщины воссоединения на эту тему больше говорить не будете. И вот мы снова сидим и говорим все о том же. 

    Да уж, меня действительно поражает, что мы все еще вынуждены обсуждать, почему, живя в Германии, мы до сих пор чувствуем разрыв между восточно- и западногерманским мироощущением. 

    А есть другие вопросы, которые вы бы предпочли обсудить?

    В принципе, речь-то идет всегда о своем. То, что мы пережили, уже стало историей. Но когда-нибудь я закрою для себя эту надоевшую тему. В этом году уже вряд ли. Но потом – обязательно!

    Подготовка этой публикации осуществлялась из средств Федерального фонда проработки диктатуры Социалистической Единой Партии Термании (Bundesstiftung zur Aufarbeitung der SED-Diktatur)

    Читайте также

    Спрашивали? Отвечаем! Достигнуто ли в стране Меркель гендерное равенство?

  • Норман Хоппенхайт: «Ощущение «серого на сером» исчезло»

    Норман Хоппенхайт: «Ощущение «серого на сером» исчезло»

    Original by Редакция декодера on dekoder
    Translation

    Фотограф Норман Хоппенхайт родился в Восточной Германии, провел в ней свое раннее детство, и уже после объединения вместе со своими родителями переехал на Запад. Возвращаясь в родной город — Шверин — он каждый раз видел его новыми глазами. В 2017 году Хоппенхайт сделал целый цикл снимков о жизни в своем бывшем районе в Шверине. dekoder поговорил с ним о том, что такое «типичный» Восток Германии и как он изменился за 30 лет, прошедшие с воссоединения.

    © Норман Хоппенхайт
    © Норман Хоппенхайт

    Ты родился в 1984 году, вырос в городе Шверин, в районе под названием Дреэш. В 1990 году переехал с родителями на запад, в Шлезвиг-Гольштейн, как и многие другие жители Дреэша. Насколько хорошо ты помнишь свое детство?

    Самые ранние воспоминания — это прекрасные летние дни середины 1980-х, которые я проводил с соседями и их детьми. Для того времени, когда мы переехали в Дреэш, этот район был совершенно особенным. Все было еще совсем новое, жизнь там кипела, и я часто играл на улице. 

    Но мои воспоминания, как и любые детские воспоминания, скорее связаны с определенными моментами и ощущениями. Маленький человек совершенно иначе воспринимает мир, и все кажется каким-то большим и увлекательным. 

    Для моих родителей, для мамы, переезд в Дреэш тоже стал началом новой жизни с новой работой по соседству. Инфраструктура была рассчитана на большое количество людей, и недостатка ни в чем не было. 

    В 1990 году, после воссоединения страны, мы переехали на запад, в Шлезвиг-Гольштейн, но очень часто навещали здесь знакомых. С каждым приездом мне тут нравилось все меньше, потому что панельные дома по сравнению с нашим новым деревенским домом уже не казались такими красивыми. В школе меня тоже дразнили «осси», поэтому мне хотелось поскорее дистанцироваться от всего этого. Сегодня это слово вызывает у меня улыбку.

    Ты бы назвал Дреэш типичным Востоком? И если да, то что это вообще значит?

    Земли и города бывшей ГДР сильно изменились с момента воссоединения и сейчас не отличаются от городов на западе. Ощущение «серого на сером», которое я помню еще из 1990-х, исчезло. Тем не менее понятие «Восток» до сих пор играет важную роль, особенно для людей старшего поколения. Они до сих пор постоянно сравнивают себя с западными немцами и подчеркивают, что жили во времена, полные лишений и ограничений. В этом смысле Дреэш — действительно своего рода реликт. И все же следы коммунистической эпохи постепенно стираются. Типичного Востока почти нигде больше нет, он сохранился в первую очередь в воспоминаниях.

    В 2017 году ты взял фотоаппарат и снова приехал в Дреэш. Как ты выбирал сюжеты и героев? Было ли в этом что-то личное? Попытка вернуться в детские годы и вновь обрести себя?

    Я фотографировал давно знакомые места и ситуации, которые напоминали мне о детстве. Частично это постановочные фото, а частично — случайные моменты, пойманные в объектив. Герои фотографий быстро поняли, что этот проект стал для меня чем-то очень важным и личным. Я фотографирую на пленку, и большинство людей, в первую очередь молодые ребята, оказались незнакомы с этим процессом, поэтому съемка стала интересным опытом и для них тоже.

    Эти снимки для меня — не только попытка взглянуть на часть собственной истории, но и способ выразить себя. Проект в Дреэше дал мне очень многое, что сегодня отличает меня как фотографа и художника. Изначально эта серия задумывалась для того, чтобы зафиксировать сегодняшнее состояние района, но со временем она превратилась в мое личное путешествие в прошлое. Этот опыт мне хотелось бы развивать и в своих будущих работах.

    Примирило ли тебя это фотопутешествие по местам юности с Дреэшем и с тем временем, когда тебя дразнили «осси»? 

    Когда в 2017 году я начал работать над проектом, многое в районе еще было таким же, каким я его помню. Даже старый универсам, куда мы ходили с мамой, еще стоял. Его как раз сносили, когда я приезжал в Дреэш снимать. Получается, я выбрал удачный момент, чтобы застать знакомые с детства вещи и места перед тем, как они исчезнут. Сейчас район в очень плохом состоянии и мало населен. Наш дом еще стоит, но там теперь живут не молодые семьи, которым повезло получить квартиру, а социально незащищенные люди. 
    И в то же время из разговоров с жителями я понял, что многие действительно ощущают себя частью района, и я сам все больше проникался симпатией к Дреэшу. Пока я снимал, неприятие прошлого сменилось пониманием и теплыми чувствами, и именно их мне хотелось передать на фотографиях.

    © Норман Хоппенхайт
    © Норман Хоппенхайт
    © Норман Хоппенхайт
    © Норман Хоппенхайт

    Эллен, 54 года

    «Тогда, 34 года назад, получить квартиру в Дреэше было невероятной удачей. Центральное отопление, отдельная ванная и встроенная кухня — все это было настоящей роскошью. Инфраструктура тоже была прекрасная: до школы, садика, универсама и трамвая всего несколько минут ходьбы. Машина была ни к чему. В панельных домах в основном жили молодые семьи с детьми, поэтому моим детям всегда было с кем поиграть, да и вообще — мы почти все были знакомы друг с другом, потому что квартиры по большей части распределялись на предприятии. Арендная плата была смехотворно низкая, по-моему, я платила 50 восточных марок за 56 квадратных метров. В общем, у нас были хорошие, добрососедские отношения со всеми жильцами и уютный дом. В соседнем доме был очень большой универсам, и у нас на столе были все продукты, которые только продавались на Востоке. Во всех универсамах ассортимент и цены были одинаковыми, но у нас в районе был еще и магазин деликатесов. Там продавали дорогие продукты — импортные или, наоборот, шедшие на экспорт, — например, гусиный паштет или венгерскую салями. Для Восточной Германии жизнь была действительно неплохой».

    © Норман Хоппенхайт
    © Норман Хоппенхайт
    © Норман Хоппенхайт
    © Норман Хоппенхайт

    Лена, 16 лет

    «Дреэш очень изменился в худшую сторону. Раньше здесь можно было спокойно ходить по вечерам, не чувствуя, что тебя кто-то преследует. Лично со мной еще ничего плохого не случалось, но как раз сейчас в Дреэше поселилось много беженцев, и с тех пор полицейские сирены не смолкают. Здесь жестоко обращаются с детьми и часто бывают драки. Когда окончу школу, очень хочу уехать отсюда, но пока не знаю — куда».

    © Норман Хоппенхайт
    © Норман Хоппенхайт
    © Норман Хоппенхайт
    © Норман Хоппенхайт

    Ронни, 55 лет

    «У нас в старом доме в самом центре Шверина была неплохая квартира, только туалет находился в коридоре, а отопление было исключительно печное. Возможностей помыться было мало: не было ни душа, ни полноценной ванной. Родители очень радовались, когда в 1973 году нам выделили квартиру на две с половиной комнаты в районе Дреэш. […] Во дворах мы сидели с друзьями, играли в футбол и болтали. Трамвайная остановка была недалеко, поэтому можно было доехать куда угодно. В Дреэше я прожил почти 20 лет, поэтому могу позволить себе сказать, что сейчас я бы туда не переехал. Застройка там очень плотная; сейчас мне такое уже совсем не нравится».

    © Норман Хоппенхайт
    © Норман Хоппенхайт
    © Норман Хоппенхайт
    © Норман Хоппенхайт

    Деннис, 15 лет

    «Дреэш — такой же район, как и все другие. Кто-то очень любит его, а кто-то поносит на чем свет стоит. Мне Дреэш нравится таким, какой он есть, хотя отремонтировать дома не помешало бы. Мне тут хорошо, я здесь вырос, получается, что я местный. Мне не нужно, как другим, лезть из кожи вон и переделывать себя, потому что если ты тут вырос, то это сразу видно по одежде и поведению. Настоящие жители Дреэша не любят район, а живут им. Индекс 19063 — это навсегда. В будущем я хочу работать в доме престарелых. Учебу в этом году я полностью профукал, но в следующем возьмусь за ум. Я просто вообще забил на свою новую школу и сейчас понимаю, что это хреново. Зато буду пахать в следующем году».

    © Норман Хоппенхайт
    © Норман Хоппенхайт
    © Норман Хоппенхайт
    © Норман Хоппенхайт


    Фото: Норман Хоппенхайт
    Текст: редакция dekoder
    Бильд-редактор: Анди Хеллер
    опубликован: 01.10.2020

    Читайте также

    «Восточные немцы — это тоже мигранты»

    Исторический обзор прессы: падение стены в 1989 году

    Мы были как братья

    Ost places — lost places

    Прошлое, которое не спрятать

    Как я полюбил панельку

  • «Не все было напрасно»: чем похожи и чем отличаются ностальгия по СССР и «остальгия» в Германии

    «Не все было напрасно»: чем похожи и чем отличаются ностальгия по СССР и «остальгия» в Германии

    Original by Моника Рютерс
    Translation by Ольга Пчелкина

     

    И ГДР, и Советский Союз занимали особое место в мире. Маленькую ГДР постоянно сравнивали с Западом из-за ее пограничного положения и наличия государства-близнеца. СССР, наоборот, был огромной коммунистической супердержавой. Обе страны исчезли с географической карты. Но ностальгия по прошлому в каждой из них стала принимать собственные формы. 

    С распадом социалистического блока и восточные немцы, и жители бывшего СССР оказались в состоянии свободного падения. Но удар по бывшим гражданам ГДР оказался слабее: их подхватила система социальной поддержки уже объединенной Германии. Падение бывших советских граждан оказалось куда ниже, и их никто не подхватил. Пусть даже Россия считала себя правопреемницей Советского Союза, все равно она в мгновение ока лишилась статуса сверхдержавы, господствующего положения в Восточной Европе, рынков сбыта и репутации нелюбимого, но уважаемого босса. В отличие от других стран восточного блока в России граждане не могли возложить ответственность за разруху и беспредел на другое государство.

     

    После 1989 года границы открылись и стены пали. Но оказалось, что у Востока совсем иные представления об истории, чем у Запада. В этих представлениях сталинизм играл более важную роль, чем национал-социализм (который называли фашизмом), а Холокост почти не упоминался. Кроме того, вскоре на поверхность стала выходить ностальгия, вызванная раздражением от новой жизни: только-только избавившись от диктатуры партии, граждане оказались лицом к лицу с взорвавшими общество приватизацией и «турбокапитализмом». Жизнь при социализме начала представать перед ними в выгодном свете1. Наполнение и суть ностальгических практик в разных странах отличалась2.

    В постсоветской России государство оказалось неспособным выполнять свои обязательства перед гражданами: зарплаты и пенсии систематически не выплачивались месяцами. Подобного опыта кризиса 90-х восточным немцам удалось избежать. Зато в России не было толпы так называемых «бессервессис», которые пришли на места гэдээровских функционеров. В России на вершине теперь уже приватизированной власти остались все те же представители старой элиты или их дети. Представление о преемственности государства, стиля управления и коммуникации, а также роль авторитета станут очевидны любому, кто посетит сегодня российскую школу. Историческая политика по сей день остается государственной монополией. Российское руководство умело использует ностальгию как политический ресурс и все активнее стремится к тому, чтобы восстановить утраченный статус великой державы. 

    Официально провозглашенные ценности против предметов повседневного быта

    Ностальгическая тоска по «безопасному миру, справедливому обществу, настоящей дружбе, взаимной солидарности и общему благополучию, одним словом, тоска по идеальному миру»3 в России проявляется прежде всего в детских воспоминаниях, любимых блюдах и в официальной позиции государства по поводу главных ценностей — безопасности и солидарности. В Восточной Германии, напротив, эта тоска воплотилась в отношении к предметам повседневного быта. 

    Особая роль материальной культуры возникла неслучайно. Наиболее стойким соперничество двух стран-соседок во времена холодной войны оказалось в мире вещей и товаров. Предметы повседневной жизни имели политическую коннотацию. Если западные немцы с сочувствием и пренебрежением воротили нос от гэдээровских товаров и их «Красивого единого дизайна» (так же называлась выставка 1989 года), то во всех социалистических государствах западногерманские товары считались высшим символическим капиталом. Этот фетишизм распространялся даже на представителей руководящей элиты: Брежнев ездил на «мерседесе», а семейства Хонеккеров и Мильке окружили себя в Вандлице западногерманскими стиральными машинами и японской электроникой. В это самое время их отчаявшиеся сограждане тайком листали передаваемый из рук в руки каталог одежды Neckermann, но лишь те, у кого были родственники в Западной Германии, могли надеяться однажды подержать товары с картинки в руках. 

    Удивительно, как быстро витрины гэдээровских универмагов, наполненные нелюбимыми прежде товарами, превратились в объект тоски и трепетных воспоминаний4. И, напротив, менее удивителен тот факт, что потом западногерманская продукция не оправдала возложенных на нее ожиданий. Вожделенные фирменные товары очень скоро потеряли свою символическую ценность. Во-первых, они стали доступны в избытке; во-вторых, оказались слишком дороги; а в-третьих, качество тех вещей, которые можно было себе позволить, оставляло желать лучшего. Вскоре тоска по товарам из утраченного социалистического прошлого начала играть ту же роль, что еще недавно — страсть к западногерманским.

    Однако такая зацикленность на вещах, то есть материальных объектах, оказалась сугубо восточногерманской особенностью, которая не нашла точного аналога в России. Это можно объяснить разными причинами.

    В ГДР, в отличие от России, множество составляющих повседневной жизни — например, электроприборы, одежда, автомобили, документы — в одночасье стали непригодны. В ходе воссоединения Германии многие из привычных товаров исчезли с полок магазинов, потому что никто больше не хотел их покупать. На фоне этих радикальных перемен многие люди (в основном среднего возраста) начали собирать исчезающие предметы быта. 

    Болезненный опыт с документами Штази

    Предметы быта, прежде имевшие политическую коннотацию, приобрели новое, эмоциональное значение. Этому поспособствовал болезненный опыт, связанный с открытием архивов Штази. В последние годы ГДР ее граждане идентифицировали себя не с государством, а с отдельными и любимыми кругами общения, в которых царили социальное равноправие, дружба и солидарность. Однако, как выяснилось, как раз эти круги были полны секретными агентами Штази и активно использовались для взаимной слежки и доносительства. Это усиливающееся разочарование окончательно уничтожило иллюзии о нахваливаемой в ГДР солидарности. Не в последнюю очередь именно по этой причине практики эмоционального воспоминания сфокусировались именно на вещах5. 

    Предметы быта стали олицетворять и символизировать социалистический опыт идентичности6. Коллекционируя их, бывшие граждане ГДР пытались вернуть себе контроль и право на интерпретацию произошедших перемен, создавая для своего самосознания и понимания итогов собственной жизни «временную капсулу».

    В 90-х годах на полках бесчисленных частных музеев культуры ГДР скапливались старые телевизоры, магнитофоны и резиновые космонавты. Люди больше не хотели хранить у себя эти предметы, но и выбрасывать их — тоже. Музеи предложили решение: сдать их, как на кладбище. Там они сохраняли свое достоинство, оставались в своем роде полезными и передавали знание о культуре ГДР последующим поколениям. Не все было напрасно: здесь покоятся достижения жизни граждан ГДР7.

    Мания коллекционирования, частная и официальная музеализация ГДР — то, что фундаментально отличает ностальгию по ГДР от ностальгии по СССР. В России не было того обесценивания биографического опыта, которое в полной мере испытали на себе граждане ГДР после 1989 года8. В постсоветской России материальные условия жизни менялись не так быстро. Здесь не было таких эпических персонажей периода воссоединения Германии, как радующаяся своему первому банану Зонен-Габи. Покупательная способность была ниже, а таможенные пошлины на западные товары — выше. К тому же приватизация предприятий проходила медленнее, так что советские производства работали дальше. «Волги» и «москвичи» все еще ездили по дорогам, а квартиры пожилых людей до сих пор обставлены советской мебелью. Предметы быта советского времени не сдавались в музеи, а использовались дальше в повседневной жизни.

    Советские вещи: не музейные экспонаты, а предметы быта

    Именно поэтому в постсоветских ностальгических практиках речь идет больше о символах, служащих спусковыми механизмами воспоминаний и эмоций: о блюдах советской кухни, изображениях и шлягерах. Бывшие граждане СССР до сих пор ищут «тот самый вкус» в новых вариантах любимых фирменных продуктов того времени. Такие продукты, как молочный шоколад «Аленка», индийский чай, советское мороженое (пломбир), торт «Птичье молоко», докторская колбаса или плавленный сырок «Дружба» часто были в дефиците, а теперь напоминают одновременно и о бесконечных очередях, и о солидарности в добывании дефицитных товаров. И, наконец, о государственной заботе о гражданах.

    Через приготовление и потребление ностальгических блюд опыт может быть воплощен, заново пережит и разделен с другими. Телевизионный канал «Ностальгия», основанный в 2004 году, не только показывает любимые советские фильмы, но имитирует советский формат телевещания и даже структуру программ советского телевидения9. Самая известная советская певица Алла Пугачева все еще дает концерты. Да, предметы быта советского времени тоже играют определенную роль, но только в виртуальных реконструкциях «СССР 2.0» в интернете10 и в группах в социальных сетях (ЖЖ, ВКонтакте или Одноклассники)11.

    Ностальгия по Советскому Союзу как мейнстрим

    В основе постсоветских ностальгических практик, таким образом, лежат моральные ценности, такие как солидарность и доверие, которые были необходимы для поддержания жизненно важных личных связей и теперь тесно связаны с воспоминаниями о советской повседневной жизни. В России нет ведомства, аналогичного публичному архиву Штази, которое могло бы разрушить эту картину. Если масштаб доносительства в СССР был соизмерим с системой «неофициальных сотрудников» Штази, то информация об этом не была обнародована. Основные достижения Советского Союза вспоминаются до сих пор: победа во Второй мировой войне, успехи в освоении космоса, а также счастливое советское детство. У них более долгий «период полураспада», чем у тех успехов социализма на мировой арене, которых достигла ГДР. Имя Гагарина до сих пор известно всем, а героев ГДР, таких как Зигмунд Йен, уже забыли. Возможно, это связано также с тем, что разговоры о переменчивом феномене «остальгии» уже поутихли, в то время как ностальгия по СССР проходит различные стадии развития и остается на сегодняшний день мейнстримом и частью официальной исторической политики России.

     

     

    Читайте также

    «Восточные немцы — это тоже мигранты»

    Чем отличаются восток и запад Германии

    «АдГ добьётся того, что Восточная Германия снова себя потеряет»

    Советский Союз и падение Берлинской стены

    Прошлое, которое не спрятать

  • Прошлое, которое не спрятать

    Прошлое, которое не спрятать

    Original by Роберт Иде on Der Tagesspiegel
    Translation (shortened)

    В начале ноября 2019 года — пока вокруг Бранденбургских ворот в Берлине отмечали 30-летний юбилей падения Стены — стало известно о том, что Хольгер Фридрих, новый издатель одной из главных берлинских газет, Berliner Zeitung, по всей видимости, выступал в роли «неформального сотрудника» штази в ГДР. Его история стала поводом для дискуссий по всей стране, не в последнюю очередь потому, что незадолго до этого на страницах своей газеты Фридрих заявил о намерении создать «внепарламентскую оппозицию». О своем прошлом в качестве агента Штази он при этом умолчал: эти факты его биографии стали известны благодаря расследованию издания Welt am Sonntag.

    Фридрих, если обвинения в его адрес подтвердятся, был, по всей видимости, одним из 189 тысяч доносчиков — по одному на каждые 90 жителей страны, — работавших (по состоянию на 1989 год) на министерство государственной безопасности ГДР. Формально на службе у Штази в это время было трудоустроено около 91 тысяч человек. Львиную долю слежки и осведомительства выполняли так называемые «неформальные сотрудники», которым приходилось «нести самую тяжелую ношу в конфликте с врагом» и идти на «прямую конфронтацию» — как утверждает секретный циркуляр министерства, впервые опубликованный в 1992 году. 

    Несмотря на то, что официально Штази вербовалa граждан с их полного согласия и якобы по их собственной инициативе, — на деле, разумеется, в ряды «неформальных сотрудников» многие попадали в результате шантажа или прямого давления. В то же время в первые годы существования ГДР воодушевленные идеями социализма люди не до конца осознавали опасность, исходившую от Штази. Известная писательница Криста Вольф, считавшаяся многими «совестью» и главным моральным авторитетом ГДР, сотрудничала с министерством в начале 1950-х — о чем стало известно в 1993 году. Не пытаясь снять с себя обвинения и осмысляя свое прошлое, Вольф долго не могла сама найти объяснение своим поступкам. «Не могу понять, почему я вообще с ними разговаривала. Почему не послала их подальше, как я сделала бы, приди они ко мне чуть позже», — спрашивает она себя в книге «Город ангелов, или Плащ доктора Фрейда» («Stadt der Engel oder the Overcoat of Dr. Freud», 2011) и сама себе отвечает: «Потому что тогда они еще не были для меня они».

    История Хольгера Фридриха вновь подняла вопрос о вине и об ответственности восточных немцев за свое прошлое — через 30 лет после падения Берлинской стены. Об этом — статья редактора и постоянного автора другой берлинской ежедневной газеты, Der Tagesspiegel, Роберта Иде. 

    Не успела закончиться неделя необычайных торжеств, открывшая нам множество новых историй о чудесах объединения Германии, как обнаружилась еще одна история, которая так и просится на экран — вопреки или, наоборот, благодаря тому, что разворачивается она в редакции газеты. Не успел Хольгер Фридрих выйти на сцену и явить себя городу и стране в качестве нового владельца Berliner Zeitung — как он уже вынужден, отвечая на неудобные вопросы, признаться в том, что работал на министерство госбезопасности ГДР.

    И эта его история открывает нам такое множество слоев, которое только можно углядеть на изрезанном горизонте немецкого исторического опыта.

    Взять хотя бы сцену, на которой разворачиваются события: газета Berliner Zeitung — сама по себе часть немецкого исторического опыта. В свое время газета подчинялась Центральному комитету СЕПГ, государственной партии ГДР, и добросовестно восторгалась социализмом. После «мирной революции» в редакции нашли приют журналисты, заново осваивавшие прямохождение. Затем газета не без успеха пыталась стать общеберлинским печатным органом. Затем была чехарда издателей, которые то под влиянием мании величия, то из пристрастия к мелкой экономии привели газету к тяжелому кризису. 

    В конце концов никто не пострадал

    В том, что происходит сейчас, и в том, чего не произошло раньше, хорошо видны все проблемы, а также та немалая роль, которую играет восточногерманская история в современной жизни. Расследование газеты Welt am Sonntag показывает, что с декабря 1987-го до февраля 1989 года, действуя под кодовым именем «Петер Бернштайн», Хольгер Фридрих поставлял Штази компрометирующую информацию на людей из своего окружения. 

    По крайней мере для одного из своих сослуживцев по Национальной народной армии ГДР Фридрих, у которого тогда был чин унтер-офицера, создал угрозу своими рукописными рапортами, сказано в журналистском расследовании. В отношении некоторых других Штази якобы «приняла меры». Фридрих, правда, утверждает, что «не работал на штази активно». Однако такой самохарактеристики недостаточно для того, чтобы немедленно отделаться от репутации доносчика.

    Разоблаченные помощники тайной полиции ГДР нередко прикрываются фразой «в конце концов, никто не пострадал». От частых повторений эти слова не становятся правдивыми. В конце концов, откуда мог знать осведомитель, какую картинку Штази сложит из доставленных ей фрагментов информации и как те сведения, которые он включил в свой рапорт, будут использованы в ходе «деморализующих мероприятий» против мнимых «враждебных элементов»? В рамках этих мероприятий у некоторых людей целенаправленно разрушали судьбы и семьи, кого-то отправляли в тюрьмы, а также склоняли к сотрудничеству.

    В пятницу, 15 ноября, на сайте и в субботнем выпуске газеты Фридрих опубликовал заявление со своими разъяснениями. В этом заявлении он представляет себя жертвой именно такого шантажа. Поскольку его заподозрили в намерении бежать на Запад, ему грозила тюрьма. Чтобы «загладить вину», он обязался доносить. Один из рапортов, например, сообщал, что брат сослуживца Фридриха задумывался о выезде из страны. Сейчас Фридрих утверждает, что предварительно обсудил содержание доноса с его фигурантами. Впоследствии он, по его словам, преднамеренно нарушил конспирацию, сделавшись непригодным для Штази сотрудником. 

    Документы дела не полностью открыты публике

    Все эти разъяснения, разумеется, еще нуждаются в проверке, но для людей, живших в ГДР и знакомых с результатами многолетних расследований деятельности Штази, звучат они не то чтобы неправдоподобно. И все же утверждать еще ничего нельзя. Документы — к слову сказать, федеральное ведомство по изучению архивов Штази выдало их под грифом «Досье виновного» — не полностью открыты публике, а фигурант доносов пока никак не высказался. 

    В чем можно не сомневаться, так это в том, что Штази действительно принуждала людей к сотрудничеству шантажом (тем удивительнее, что в Западном Берлине и Западной Германии находились добровольцы, которые по собственному желанию или исключительно ради денег становились помощниками министерства госужаса). 

    И, конечно же, всегда можно различить нюансы в том, о чем осведомитель сообщает, а о чем умалчивает. Но тем не менее: не было жителя ГДР, который не понимал бы, с кем он имеет дело в случае с «фирмой» Эриха Мильке. У Штази было 90 тысяч кадровых сотрудников и чуть ли не вдвое больше неофициальных помощников. Большинство из этих преступников до сих пор находятся среди нас, храня оглушительное молчание. Их жертвы рядом с нами так же молча страдают. К счастью, документы открыты и доступны для всех — это победа восточногерманских правозащитников, тот редкий случай, когда им удалось настоять на своем в объединенной Германии, преодолев сопротивление, в том числе с запада, вплоть до членов правительства ФРГ.

    Германия пережила немало дискуссий о Штази за три десятилетия проработки своего прошлого, порой довольно суетливой. Особенно важно было убедиться, что чиновники, политики, директора школ, судьи в свое время проявили себя порядочными людьми, а значит, не закрыли себе дорогу в демократическое будущее. Многих восточных немцев ждали горькие открытия, когда выяснялось, что те, на кого надеялись, вроде социал-демократа Ибрагима Беме, все сильнее запутываются в паутине лжи; а некоторые вопросы, например, к Грегору Гизи, так и остаются без ответа. 

    Память с пробелами

    Но за всеми этим острыми переживаниями стояли более важные вопросы, которые не каждый решался задать: а у нас за семейным столом — кто же это был? Племянник? Тетя? Многие решили не доискиваться правды. Семейный мир важнее, особенно после таких исторических переломов. Хотя, если подумать, кому нужен такой мир?
    К тому же торопливое воссоединение перевернуло вверх дном жизнь каждого человека, каждого города или поселка — у кого в тот момент нашлись бы время и силы выяснять, кто что делал и чего не делал? Посреди пропасти, которая отделила одних восточных немцев от других, многим из них было легче солидарно свалить на Запад всю вину за свои несбывшиеся мечты. В результате и получилось, что после своего заката ГДР отчасти возродилась — как пространство воспоминаний, в котором, правда, все истории зияют пробелами. 

    Талантливые фильмы, телесериалы и книги много и подробно рассказали о разнообразии жизни и страданий в ГДР — страданий, в том числе, от Штази в своем доме. И всякий раз нельзя не задать себе главный вопрос: а на что бы я согласился ради карьеры, ради любви, ради детей? На какое предательство я оказался бы способен, по чьим головам бы прошел? Да и сейчас — какую цену я соглашусь заплатить за то, чтобы сбылись мои мечты, даже если кто-то еще в результате останется ни с чем?

    Во всяком случае, не стоит торопиться осуждать людей, чьи биографии связаны с Восточной Германией, в том числе и берлинского издателя, поверившего в свою особую миссию. В конце концов, «и на Западе жили не одни только храбрецы». Именно так недавно выразилась в связи с юбилеем падения Стены федеральный канцлер Ангела Меркель — в один из редких моментов, когда она вспомнила о своей связи с Восточной Германией. Кстати говоря, о жизни семьи Меркель в ГДР за все ее 14 лет на посту канцлера мы узнали крайне мало.

    Самокритичный подход к прошлому в настоящем

    А ведь именно происходящее в Восточной Германии показывает: без прошлого невозможно понимать настоящее и обустраивать будущее. Здесь важно то, о чем не любят вспоминать: необходим самокритичный подход ко вчера — сегодня. Хольгер Фридрих обнародовал факт сотрудничества со Штази только после вопросов журналистов, то есть далеко не добровольно.

    События, столь важные для доброго имени газеты, застали врасплох редакцию, которую Фридрих и его жена собираются вести за собой в новую жизнь. У самой редакции за плечами болезненный опыт публичного разбирательства прошлых связей со Штази. В частности, в середине 1990-х годов оттуда были уволены почти все бывшие неофициальные сотрудники министерства госбезопасности.

    У Фридриха (как и у многих бывших осведомителей до него) была возможность предотвратить хотя бы эту непростую ситуацию — добровольным признанием, осознанием и покаянием, просьбой о прощении, проявлением сочувствия к пострадавшим. Ничего этого мы от Хольгера Фридриха пока не услышали. А подходящий момент уже прошел.

    Если его действительно, как он говорит, вынудили к сотрудничеству, он мог бы давно рассказать об этом. Более того, как один из ведущих издателей Берлина он был бы даже обязан это сделать. Где как не в бывшем городе Стены, в котором история напоминает о себе на каждом шагу? Где как не в газете, гордо заявляющей о том, что ее делают берлинцы для берлинцев? Можно постараться прикрыть свое прошлое. Но оно все равно никуда не денется.

    У восточных собственная гордость

    Эссе Хольгера Фридриха и его жены Зильке к дню падения Стены прочли многие. Авторы не касались в этом эссе собственного прошлого, говорили о чужом и не слишком конкретно. В редакционной статье на две полосы нашлось место для благодарности временному шефу СЕПГ Эгону Кренцу — за то, что тот якобы не допустил применения оружия в 1989 году.

    Специфического исторического сознания авторов хватило на то, чтобы сплести лавровый венок миротворца человеку, который был пойман на фальсификации выборов, покрывал авторов закона о стрельбе по перебежчикам через Стену, преследовал оппозицию даже в школе собственного сына в берлинском районе Панков, а также одобрил резню в Пекине.

    Куда больше «мирная революция» обязана мужеству людей, вышедших на улицы с горящими свечами в руках и смелостью в сердцах, — им, а не товарищу из СЕПГ, растерявшему остатки власти, выпустившему из рук свои полстраны, стерпевшему падение Стены просто от бессилия.

    Слова благодарности Кренцу вызвали протесты даже в стенах самой редакции. В ответ Хольгер Фридрих поспешил дать интервью, в котором объяснял, что как солдат всегда боялся получить приказ стрелять в свой народ. Разъясняя эту «моральную дилемму» тогда, неделю назад, Фридрих ни словом не упомянул собственный моральный выбор — предавать ли товарищей тайной полиции, писать ли на них собственноручно доносы. 

    Зато звучала своеобразная гордость за Восточную Германию. Не за удавшуюся мирную революцию и не за трудные годы, когда каждый в отдельности пытался справиться с поворотом своей личной биографии на 180 градусов. Нет, гордость за иной, не западный взгляд на мир, какой-то именно восточногерманский.

    Восток у всех разный

    Этот очередной мотив «вставания с колен», неизбежно подразумевающий отталкивание и конфронтацию, игнорирует одно: единого Востока никогда не было.

    На Востоке каждый выбирал свою дорогу. Были попутчики и конформисты, беглецы, диссиденты, псевдодиссиденты, идеологи и идиоты — как в любом обществе. И, как при любой диктатуре, не признающей никаких прав, кроме права партии, каждый человек был обречен на каждом шагу делать выбор.

    Многие учились эзопову языку, с детства умели читать и петь между строк — но никому не удавалось уклониться от вопроса, который с каждым годом все громче задавало государство: «Скажи мне, с кем ты, на чьей ты стороне?». Отправляйся на стрельбище в тренировочные лагеря — а иначе останешься без аттестата!

    Отправляйся на три года в армию — а иначе не видать тебе учебы в институте! Вступай в СЕПГ — докажи, что ты социалист! Загладь проступок — настучи на соседа! Получи награду — командировку на Запад, если оставишь детей в интернате на родине! Если бы выбирать пришлось мне – как далеко бы я зашел?

    Тем, кого объединение застало детьми (мне в год падения Стены было четырнадцать), повезло: все эти вопросы им были еще знакомы, они читали обе стороны навсегда перевернутой страницы, но ставить свою подпись на одной из них уже не пришлось. Тем, кто встретил события тридцатилетней давности совершеннолетними (военнослужащему Хольгеру Фридриху было двадцать три), — не повезло: они уже успели оказаться перед выбором, они знали о последствиях — но они еще не догадывались, что страна, диктующая им свои условия, очень скоро просто перестанет существовать. 

    В Восточной Германии всего пара лет разницы в возрасте на момент падения Стены так или иначе определяла разницу между целыми поколениями. Уже только поэтому Восточная Германия не одна, их бесконечное множество. Что уж говорить о детях 1990-х годов, которые толпами покидали родные места в западном направлении — в основном в поисках работы в крупных центрах, но и из-за молчания у себя дома. Сегодня на Востоке очень не хватает образованных и опытных людей с центристскими взглядами — у которых есть вопросы к родителям.

    Ответственность за собственное прошлое

    Восток бывает разный. И даже Штази бывает разная. История Фридриха — и об этом. Можно оказаться на службе тайной полиции, не беря на душу греха, — и все-таки потом провиниться. Если не вина, то по меньшей мере ответственность каждого — как мы сегодня с этим обойдемся. То, что мы сегодня делаем с нашим вчера, определяет наше завтра.
     
    Поэтому в истории Хольгера Фридриха и Штази сейчас для нас важнее всего общая для журналистики и коллективной памяти необходимость задавать вопросы. И искать ответы, не забывая о критическом взгляде на себя. Только так можно проникать в глубь истории, слой за слоем.
    Как бы то ни было, а эта берлинская история спустя 30 лет после исторического поворота показала: Восточная Германия — многослойная, многоликая и многоголосая, и ее история рассказана еще далеко не полностью. А жизнь — шире, чем мы ее себе представляем.

    Подготовка этой публикации осуществлялась из средств Федерального фонда проработки диктатуры Социалистической Единой Партии Термании (Bundesstiftung zur Aufarbeitung der SED-Diktatur)

    Читайте также

    «Восточные немцы — это тоже мигранты»

    «АдГ добьётся того, что Восточная Германия снова себя потеряет»

    «Люди не справляются с амбивалентностью»

    Советский Союз и падение Берлинской стены

    Мы были как братья

    Ost places — lost places

  • Ost places — lost places

    Ost places — lost places

    Original by Андреас Метц on dekoder
    Translation

    Объездив территорию бывшей ГДР вдоль и поперек, журналист Андреас Метц назвал серию своих фотографий, сделанных там, — «Ost places — lost places» («Земли восточные — земли потерянные»).  В общей сложности около 500 фотографий были сделаны им в 130 различных точках, от Альбека на северо-востоке до Оберхофа и Зуля на юго-западе. Издание Spiegel Online представило проект своим читателям, а dekoder публикует некоторые из снимков, на которых запечатлены местечки, кварталы и одиноко стоящие здания из прошлого социалистической Германии. Некоторые сохранились, но других больше нет, а третьи разрушаются на глазах, и именно так земли восточные превращаются в земли потерянные. Андреас Метц, уроженец Западной Германии, открывает их вновь, уже почти как археолог, и сохраняет с помощью камеры — не давая свершиться окончательному исчезновению.

     

    Галерея Ист-Сайд, Берлин, район Фридрисхайн (слева) / Фабричное здание, Берлин, район Вайсензее (справа) © Андреас Метц
    Галерея Ист-Сайд, Берлин, район Фридрисхайн (слева) / Фабричное здание, Берлин, район Вайсензее (справа) © Андреас Метц

    После объединения Германии прошло тридцать лет, и свидетельства жизни в ГДР все все чаще делаются достоянием музеев. 
    К тому же выросло поколение, знакомое с ГДР только по рассказам старших. А ведь это государство 40 лет просуществовало на немецкой земле и определило жизнь многих немцев. Фотографии, сделанные с 2017 по 2019 годы, приглашают в путешествие по стране, которая на глазах исчезает. Мотивы этих снимков похожи на далекое эхо, на декорации кинофильмов. Они – как провал во времени и пространстве, через который просвечивает уходящая натура ГДР. Так выясняется, что под землей, на которой мы стоим, есть второе второе дно. Фотография — как археология. 
     
    Многие из этих снимков рассказывают о поединке со временем. Части объектов больше нет, сделать такие фото сегодня было бы уже невозможно: какие-то здания обрушились или были снесены, какие-то надписи закрашены, улицы — переименованы, предметы отправлены на свалку. Восточная Германия постепенно исчезает: Ost places — lost places. Земли восточные — земли потерянные. 
     
    Но какие-то типично восточногерманские мотивы неожиданно возвращаются и заново встраиваются в нашу повседневность. По улицам ездят «трабанты» и «ласточки», подростки отправляются на празднование «югендвайе» — посвящения во взрослую жизнь. Пожилые люди, их взрослые дети и юные внуки маршируют под красными знаменами в честь Розы Люксембург или Эрнста Тельмана. Жизнь возвращается во многие старые и некогда покинутые места, заполняя оставленные ГДР пустоты. 
     
    Новые конфликты разыгрываются между модернизацией и сохранением наследия, между искусством, культурой и коммерцией. 
     
    Архитектурные символы ГДР — берлинская телебашня и аллея Карла Маркса в Берлине, футуристические здания: «чайник» в Варнемюнде и «кувшинка» в Потсдаме, гигантская голова Маркса в Хемнице — все они давно притягивают туристов и понемногу начинают претендовать на статус всемирного культурного наследия. Растущий дефицит жилья заставляет архитекторов все с большим энтузиазмом задумываться о реабилитации блочно-панельных домов. Неужели ГДР — страна атеистов — все-таки заслужила воскресения из мертвых? 
     
    А на страну накатывают все новые волны перемен: отказ от бурого угля, демографический кризис, миграция, дигитализация, джентрификация.  В моих фотографиях видны большие и малые перемены и переломы, из которых состоял этот тридцатилетний процесс трансформации. Они заставляют задуматься: что такое родина, и что такое — утраченная родина? Что нам принесло объединение Германии — и кто понес какие потери? Какое наследие ГДР можно и нужно сберечь — а от чего лучше избавиться? Как из двух разных историй будут рождаться общие память, примирение и работа на будущее? 

    Андреас Метц

    Дом учителя и Зал конгрессов, Берлин, район Митте © Андреас Метц
    Дом учителя и Зал конгрессов, Берлин, район Митте © Андреас Метц
    Вокруг старой деревни Марцан на северо-востоке Берлина к концу 1980-х годов возник большой жилой район, выделявшийся одиннадцатиэтажными блочными корпусами и обширными зелеными насаждениями. Меньше чем за 15 лет здесь были построены больше 100 тысяч квартир и 360 общественных зданий – детские сады, школы, торговые центры и центры бытового обслуживания, поликлиники и учреждения культуры © Андреас Метц
    Вокруг старой деревни Марцан на северо-востоке Берлина к концу 1980-х годов возник большой жилой район, выделявшийся одиннадцатиэтажными блочными корпусами и обширными зелеными насаждениями. Меньше чем за 15 лет здесь были построены больше 100 тысяч квартир и 360 общественных зданий – детские сады, школы, торговые центры и центры бытового обслуживания, поликлиники и учреждения культуры © Андреас Метц
    Дом шахтера и энергетика с мозаикой Фритца Айзеля, Хоейрсверда. В 1985 году получил Архитектурную премию ГДР © Андреас Метц
    Дом шахтера и энергетика с мозаикой Фритца Айзеля, Хоейрсверда. В 1985 году получил Архитектурную премию ГДР © Андреас Метц
    Дом Радио в Берлине по адресу Налепаштрассе – шедевр архитектуры и акустики. В первой студии и сейчас лучшие музыканты мира записывают свои альбомы © Андреас Метц
    Дом Радио в Берлине по адресу Налепаштрассе – шедевр архитектуры и акустики. В первой студии и сейчас лучшие музыканты мира записывают свои альбомы © Андреас Метц
    Возвращение природы – Кабельный завод, Берлин-Кeпеник. 1,6 тысяч сотрудников до 1994 года © Андреас Метц
    Возвращение природы – Кабельный завод, Берлин-Кeпеник. 1,6 тысяч сотрудников до 1994 года © Андреас Метц
    Бывший продуктовый магазин «Konsum» в Еккартсберге © Андреас Метц
    Бывший продуктовый магазин «Konsum» в Еккартсберге © Андреас Метц
    Характерный фасад бывшего универмага Конзум в Лейпциге, давшее зданию прозвище «Жестянка». Перед ним – фонтан «Хрустальный цветок» скульптора Гарри Мюллера, 1972 года (слева) / Бетонный цветок, выполненный коллективом неизвестных авторов, фабричное здание в Берлине, Вайсензее (справа) © Андреас Метц
    Характерный фасад бывшего универмага Конзум в Лейпциге, давшее зданию прозвище «Жестянка». Перед ним – фонтан «Хрустальный цветок» скульптора Гарри Мюллера, 1972 года (слева) / Бетонный цветок, выполненный коллективом неизвестных авторов, фабричное здание в Берлине, Вайсензее (справа) © Андреас Метц
    Знаменитый фриз, или, как его называют в народе, «перевязь» на Доме учителя в Берлине оформил Вальтер Вомацка © Андреас Метц
    Знаменитый фриз, или, как его называют в народе, «перевязь» на Доме учителя в Берлине оформил Вальтер Вомацка © Андреас Метц
    Этот «трабант» зимует недалеко от городка Грюнхайде © Андреас Метц
    Этот «трабант» зимует недалеко от городка Грюнхайде © Андреас Метц
    Спортплощадка в Грефенхайнихен © Андреас Метц
    Спортплощадка в Грефенхайнихен © Андреас Метц
    Статуя Ленина в Вюнсдорфе, район Вальдштадт (слева) / Санаторий в Вюнсдорфе. Начиная с 1954 года в Вюнсдорфе располагалось командование группы советских войск в ГДР. В «запретном городе» были расквартированы 70 тысяч советских солдат и их семьи (справа) © Андреас Метц
    Статуя Ленина в Вюнсдорфе, район Вальдштадт (слева) / Санаторий в Вюнсдорфе. Начиная с 1954 года в Вюнсдорфе располагалось командование группы советских войск в ГДР. В «запретном городе» были расквартированы 70 тысяч советских солдат и их семьи (справа) © Андреас Метц
    Настенное панно в казарме Старый лагерь, Ютербог © Андреас Метц
    Настенное панно в казарме Старый лагерь, Ютербог © Андреас Метц
    Театральный зал советской казармы в Вальдштадте, Вюнсдорф. Последнее представление для солдат прошло здесь в 1994 году (слева) / Ежегодно в День Победы 9 мая у советского мемориала в Трептов-парке собираются немцы, родственники советских солдат и немногие последние ветераны войны (справа) © Андреас Метц
    Театральный зал советской казармы в Вальдштадте, Вюнсдорф. Последнее представление для солдат прошло здесь в 1994 году (слева) / Ежегодно в День Победы 9 мая у советского мемориала в Трептов-парке собираются немцы, родственники советских солдат и немногие последние ветераны войны (справа) © Андреас Метц
    Бункер Харнекоп, ровно в десяти километрах от штаб-квартиры войск ГДР в Штраусберге, играл ключевую роль в коммуникациях армий Варшавского договора © Андреас Метц
    Бункер Харнекоп, ровно в десяти километрах от штаб-квартиры войск ГДР в Штраусберге, играл ключевую роль в коммуникациях армий Варшавского договора © Андреас Метц
    Реконструкция отрезка Стены и заградительных сооружений на Бернауэр Штрассе (Берлин) в 2014 году © Андреас Метц
    Реконструкция отрезка Стены и заградительных сооружений на Бернауэр Штрассе (Берлин) в 2014 году © Андреас Метц


    Вид сквозь вторую – внутреннюю или так называемую «тыловую» – стену на восстановленный фрагмент Берлинской стены Бернауэр Штрассе (слева) / В бывшем здании Рейхсминистерства авиации 7 октября 1949 года временный Народный совет провозгласил Германскую Демократическую Республику. Позднее тут разместились многие министерства ГДР. Во время июньского восстания 1953 года здесь проходили акции протеста. В 1990 году в этом здании начало работу служба по управлению госсобственностью (Treuhandanstalt). В наши дни здесь размещается министерство финансов (справа) © Андреас Метц
    Вид сквозь вторую – внутреннюю или так называемую «тыловую» – стену на восстановленный фрагмент Берлинской стены Бернауэр Штрассе (слева) / В бывшем здании Рейхсминистерства авиации 7 октября 1949 года временный Народный совет провозгласил Германскую Демократическую Республику. Позднее тут разместились многие министерства ГДР. Во время июньского восстания 1953 года здесь проходили акции протеста. В 1990 году в этом здании начало работу служба по управлению госсобственностью (Treuhandanstalt). В наши дни здесь размещается министерство финансов (справа) © Андреас Метц

    Текст и фотографии: Андреас Метц
    Фоторедактор: Анди Хеллер
    опубликован: 15.11.2019


    Андреас Метц (Andreas Metz)
    OST PLACES – Vom Verschwinden und Wiederfinden der DDR.
    Берлин 2019

    Подготовка этой публикации осуществлялась из средств Федерального фонда проработки диктатуры Социалистической Единой Партии Термании (Bundesstiftung zur Aufarbeitung der SED-Diktatur)

    Читайте также

    «Восточные немцы — это тоже мигранты»

    «АдГ добьётся того, что Восточная Германия снова себя потеряет»

    Исторический обзор прессы: Вывод российских войск из восточной Германии

    Исторический обзор прессы: падение стены в 1989 году

    Советский Союз и падение Берлинской стены

    Мы были как братья

  • Исторический обзор прессы: падение стены в 1989 году

    Исторический обзор прессы: падение стены в 1989 году

    Original by dekoder-Redaktion on dekoder
    Translation

     
    Вечером 9 ноября 1989 года член политбюро Гюнтер Шабовски, отвечая на вопрос журналиста, случайно объявляет о новом порядке выезда за рубеж, который на практике означает, что стена больше не будет удерживать граждан ГДР: каждый, согласно этому сообщению, сможет ходатайствовать о получении визы. Предполагалось, что этот порядок останется в тайне до 4 часов следующего утра, 10 ноября 1989 года. Но вышло иначе.

    Ровно 30 лет назад пала Берлинская стена. Когда под натиском людей 9 ноября 1989 года пограничникам ГДР осталось одно из двух  — либо стрелять, либо уступить, это вызвало настоящее политическое землетрясение в обоих германских государствах и в разделенном Берлине.

    Толпы прокладывают себе путь на Борнхольмском мосту, на улице Инвалиденштрасе, у Бранденбургских ворот. Кадры этой исторической ночи показывают, как люди мирно преодолевают стену, следуя с востока на запад, с запада на восток. Объединение Германии осуществится годом позже, 3 октября 1990 года, — но об этом в ноябре 1989 года еще никто не подозревает. Кадры ликования на открытой границе в 1989 году стали знаковыми для немецкой исторической памяти.

    Но как об этом событии узнали граждане Советского Союза? Что писали газеты в последующие дни и чем их освещение событий отличалось от ракурса статей западно- и восточногерманских СМИ?

    Вот фрагменты исторического обзора прессы обеих Германий и СССР, подготовленного dekoder.

    DEUTSCHE VERSION


    Новости о пресс-конференции

    #ГДР: Можно подавать заявления на частные поездки

    «Актуальная камера», главная новостная программа на телевидении ГДР, сообщает о новом порядке выезда за рубеж, о котором неожиданно объявил член политбюро Гюнтер Шабовски:

    #ФРГ: Пресс-конференция протекает спокойно — и тут…

    В ФРГ новость постепенно заполняет выпуски теленовостей — главный выпуск новостной программы «Tagesschau» в 20 часов:

    #СССР: На пороге зимы

    Первая полоса «Правды», партийного органа КПСС, на следующее утро, 10 ноября, никак не откликается на падение стены в далеком Берлине — как и другие передовицы советских газет. Заглавная тема «Правды» — подготовка животноводческих комбинатов к наступающей зиме.

    В целом берлинские события остаются на заднем плане и, если освещаются, то в рубриках, посвященных мировым новостям. В СССР стена долго считалась неудобной темой, к тому же газеты ежедневно заполнены сообщениями о нарастающих проблемах в собственной стране.

    #СССР: Крутой разрыв со старыми догмами

    11 ноября «Правда» наконец обращается к теме открытия берлинской границы в рубрике международных новостей на 6 полосе, публикуя следующий комментарий:

    Русский
    —
    Нынешнее решение правительства ГДР — смелый и мудрый политический шаг, свидетельствующий о крутом разрыве со старыми догмами. Он говорит о том, что в сегодняшней ГДР прокладывает себе дорогу новое политическое мышление, для которого характерен творческий подход к непростым вопросам, в течение длительного времени осложнявшим отношения между обоими немецкими государствами.

     


    Правда, 11.11.1989, Гордиев узел разрублён, Май Подключников

    #ФРГ: «Сделано! Стена открыта»

    Бульварная газета «Bild» от 10 ноября 1989 года с заголовком: «Сделано! Стена открыта». Все газеты в ФРГ, подобно  «Bild», 10 ноября 1989 года выносят новость об открытии стены на первую полосу:

    #ГДР: Согласно сообщению пресс-секретаря правительства …

    В ГДР орган СЕПГ «Neues Deutschland» (как и другие крупные партийные газеты) 10 ноября лишь дословно публикует сухое заявление о новом порядке выезда за рубеж, распространенное новостным агентством ГДР «ADN»:

    Русский
    —
    Согласно заявлению пресс-секретаря правительства, Совет министров ГДР постановил, что с настоящего момента и до принятия Народной палатой и вступления в силу соответствующего закона действуют следующие положения в отношении частных поездок и выезда из ГДР за рубеж на постоянное проживание: […]

     


    Neues Deutschland, 10.11.1989, DDR-Regierungssprecher zu neuen Reiseregelungen, Nachrichtenagentur ADN 

    #СССР: Массовое переселение наносит ущерб не только ГДР

    Исключение среди советской прессы: уже 10 ноября «Известия», в то время правительственная газета, на 4 полосе под заголовком «Поиски выхода из кризиса» сообщает о новом порядке выезда граждан ГДР за рубеж:

    Russisch
    —
    В четверг вечером местные и западные радио- и телеканалы передали новость: по решению правительства ГДР открыта граница с ФРГ и западным Берлином. 
    […]
    За минувшие двое суток число граждан ГДР, переехавших на постоянное жительство в ФРГ через территорию Чехословакии, составило, по данным агентства ДПА, около 19 тысяч. Такого наплыва, как видно, в ФРГ не ожидали. 
    […] Местное население в буквальном смысле стонет. Кажется, в ФРГ и Западном Берлине начинают понимать, что массовое переселение принесет ущерб не только ГДР.

     


     Известия, 10.11.1989, Поиски выхода из кризиса, В. Лапский

    Ночь 9.11.1989 года в новостях

    #ФРГ: Осторожнее с громкими фразами — но только не сегодня    

    Первые кадры: передача «Tagesthemen» с ведущим Хансом Йоахимом Фридрихсом вечером 9 ноября показывает прямой репортаж тележурналиста Робина Лаутенбаха с пункта пересечения границы на улице Инвалиденштрасе:

    #ГДР: Чуть больше верить  

    В ГДР 11 ноября во всех газетах можно прочитать объемные очерки и интервью. Например, в газете «Junge Welt», которая в свое время была центральным органом государственного Союза свободной немецкой молодежи и к концу 1980-х годов достигла тиража в 1,6 миллиона экземпляров:

    Русский
    —
    «Просто здорово! С ума сойти!» Многим не верится, они потрясены. Что дальше? Об этом здесь и сейчас пока никто не думает. Аня говорит, что  сегодня стала верить чуть больше. «Вы вчетвером?» — спрашиваем мы группку людей, очевидно, знакомых между собой — это студенты, изучающие текстильное дело. «Да, и обратно мы вернемся тоже вчетвером».

     


    Junge Welt, Wochenend-Ausgabe 11./12.11.1989, Zu viert gehen wir rüber und zu viert auch zurück – Verlag 8. Mai GmbH/junge Welt

    #ГДР: Кто знает, когда это закончится

    Газета «Berliner Zeitung» также отмечает, что после визита на запад жители Восточного Берлина обычно возвращаются домой, но в то же время предлагает задуматься:

    Русский
    —
    Почти все граждане ГДР, которые с позапрошлой ночи пересекли границу с ФРГ, как мы узнали, хотели вернуться на родину в тот же день или после выходных. […] Звучала фраза: «Сегодня вечером мы снова будем дома». Но также и другая: «Кто знает, когда это закончится». Около 3250 человек, согласно информации из Бонна, зарегистрировались в качестве переселенцев.

     


    Berliner Zeitung, 11./12. November 1989, Heute abend sind wir wieder da

    #ФРГ: Лишь один робкий водомет

    Западногерманские газеты вместе с новостью об открытии границы успевают сдать в печать к завтрашнему выпуску (10 ноября) сообщения о первой реакции людей, а 11 ноября публикуют большие репортажи — например, газета „taz“:

    Русский
    —
    Первая реакция правящего бургомистра Западного Берлина [Вальтера Момпера, dek.] была «очень радостной». Он призвал берлинцев радоваться вместе с ним, «пусть мы и знаем, что это возложит на нас многочисленные обязательства».

     


    taz, 10.11.1989, Ein historischer Tag: DDR öffnet die Mauer. Momper: Kommt bitte mit der S-Bahn

    Русский
    —
    Съемочные группы ярко осветили стену, водомет еще робко брызжет водой с востока на запад, несколько сотен, возможно, тысяч людей окружают историческое место. […] Берлинцы штурмуют стену. Почти каждый, забравшись наверх, ликует с поднятыми руками. «Долой стену! Долой стену!» — гласит девиз вечера. Но реальность уже опередила возгласы хора. 

     


    taz, 11.11.1989, Das Volksfest auf der Mauer, Manfred Kriener

    #СССР: Сначала правительство, затем и политбюро    

    В Советском Союзе остаются газеты и журналы, которые даже в следующие дни и недели не освещают тему падения стены. Ежедневная газета «Труд», официальный профсоюзный орган печати, в очерке из Берлина от 12 ноября делает упор исключительно на изменениях в руководстве ГДР, идущих параллельно с СССР:

    Русский
    —
    Вчера наша газета сообшила об итогах работы 10-ого пленума ЦК СЕПГ. А перед этим в стране произошел беспрецедентный случай, когда в течение всего двух дней в отставку ушли сначала правительство, а затем и Политбюро ЦК правящей партии.

    Новое правительство ещё не избрано.

     


    Труд, 12.11.1989, ГДР: Дни перемен, В. Никитин

    #СССР: Пробки шампанского, а не исход  

    Совсем иначе ведет себя «Комсомольская правда», в то время официальная коммунистическая молодежная газета, которая уже 11 ноября публикует репортаж, держа руку на пульсе событий в двух Германиях:

    Русский
    —
    На каждом шагу хлопали пробки бутылок с шампанским, горели бенгальские огни. «Сегодня в Берлине праздник» – объяснял кто-то в толпе иностранцу происходящее. […]
    На что всё это было похоже? На всеобщую эйфорию? Да, на братание? Да, если учесть, что здесь прямо на моих глазах встречались родственники, живущие по разные стороны границы. Но на что это не было похоже, так это на исход. 

     


    Комсомольская Правда, 11.11.1989, Человек проходит сквоз стену, С. Маслов
    © Dave Tinkham/datapanikdesign

    #ФРГ: Ропот в провинции  

    Газета «Frankfurter Allgemeine Zeitung» наблюдает за ситуацией в Лейпциге, вдали от толп, штурмующих пункты пересечения границы:

    Русский
    —
    Как велико недоверие людей в ГДР к тем, кто до сих пор находился у власти, в эту ночь четверга заметно и по другим признакам. Всего несколько часов назад член политбюро Шабовски на пресс-конференции, транслируемой в прямом эфире радио ГДР, почти мимоходом упомянул, что каждый житель ГДР может с настоящего момента выехать за рубеж без выполнения особых условий. Но радости, облегчения или удовлетворения почти не заметно на площади Карл-Маркс-платц в Лейпциге — перед афишной тумбой почти не слышно разговоров. Никто не упоминает новую свободу передвижения.

     


    Frankfurter Allgemeine Zeitung, 11.11.1989, Nach dem Treffen mit Krenz ist Rau auch ratlos, Albert Schäffer

    … и на контрольно-пропускном пункте в Хельмштедте, между сегодняшними федеральными землями Саксония-Ангальт и Нижняя Саксония:

    Русский
    —
    Самая смелая мысль становится реальностью в мыслях потому, что никто не думает, что когда-нибудь она воплотится в жизнь. Люди в Хельмштедте и в других местах на окраинах советской зоны всегда мечтали о разрушении стены, об открытой границе. Но знали они и то, что потеряют частицу идентичности, если мечта станет реальностью.

     


    Frankfurter Allgemeine Zeitung, 11.11.1989, Ein Licht nach langer Dunkelheit, Ulrich Schulze

    Что остается? Что впереди?

    #ФРГ: «Мы не остановимся»

    Газета «Die Zeit» освещает деятельность новых политических групп, все активнее борющихся за право голоса в государстве, контролируемом  СЕПГ:

    Русский
    —
    «Мы остаемся здесь, мы не остановимся, и ты останься в ГДР», — написано яркими красками на лаке. На антенне развеваются зеленые ленты, символы надежды. На другой стороне машины написано, за кого агитирует Уве Ян — это инициативное движение «Демократия сейчас». […] Его группа встречается у него в офисе, шестеро мужчин вместе продумывают дальнейшие шаги: сбор подписей за проведение референдума об изменении конституции, которое отменило бы положение о руководящей роли СЕПГ, демонстрация в депо на следующей неделе.

     


    Die Zeit, 24.11.1989, Pläne schmieden für die neue Zeit, Marlies Menge

    #ГДР: Раскрыть злоупотребления властью

    По мнению «Neue Zeit», партийного издания восточногерманского отделения Христианско-демократического союза, вновь обретенная свобода зарубежных поездок не должна заслонять существующих в ГДР проблемy. Газета комментирует:

    Русский
    —
    Общественность все еще ничего не знает о том, к чему призывали и чего громко требовали сотни тысяч демонстрантов — о привилегиях и злоупотреблении властью. Многие из тех, кто пользовался должностью и положением для личного обогащения, все еще заседают в Народной палате, окружных собраниях депутатов и занимают другие руководящие посты. Они слышат обвинения и — молчат.

     


    Neue Zeit, 20.11.1989, Vom Wasser gepredigt, vom Wein getrunken, Klaus M. Fiedler

    #ФРГ: Мой первый банан

    Габи вообще-то зовут Дагмар, она из западногерманской земли Рейнланд-Пфальц. В 1989 году она послужила моделью для обложки ноябрьского номера сатирического журнала «Titanic». Снимок стал культовым и считается самой знаменитой обложкой «Titanic», его неоднократно перепечатывали и до сих пор охотно используют:

    «Семнадцатилетняя Габи из советской зоны счастлива в ФРГ – Мой первый банан»
    «Семнадцатилетняя Габи из советской зоны счастлива в ФРГ – Мой первый банан»

    #СССР: Сладкое слово «свобода»

    Еженедельная газета «Московские новости», которая в то время была важным голосом горбачевской перестройки и продавалась также за рубежом на нескольких языках, проводит масштабные и многогранные исторические параллели:

    Русский
    —
    Когда на экране телевизора молодые немцы отплясывают у Бранденбургских ворот, в памяти оживают старинные гравюры – парижане, плясавшие двести лет назад на развалинах Бастилии. Конечно, по символичности стена не уступала феодальной темнице. Скверный символ раскола Европы и мира, конфронтации, «холодной войны», но прежде всего нашего и наших союзников страха перед свободой передвижения людей, циркуляции идей, перед свободой вообще. Символ феодального «социализма». […] Переменам в ГДР рад каждый, кому сладко слово «свобода». Но не станем таить и тревоги: в конце прошлой недели полиция была вынуждена и с той и с другой стороны отгонять от стены «бритоголовых» юнцов-неонацистов, учинявших дебоши. Впрочем, и падение Бастилии не повлекло за собой, как известно, воцарения мира и благодати на нашей грешной земле. Но тем не менее два века спустя мы пышно отпраздновали это событиe. 

     


    Московские Новости, 19.11.1989, Берлинская стена: Кто строил, тот и сносит, Владимир Острогорский

    #ФРГ: Экономика без учебников

    Стена уже десять дней как стала достоянием истории: журнал «Der Spiegel» размышляет о том, что открытие границ будет означать для обеих стран, ФРГ и ГДР, в экономическом плане, когда утихнет первая эйфория на бирже:

    Русский
    —
    Игроки на бирже и мелкие вкладчики, менеджеры и политики стали понимать, что с внезапным открытием ГДР, прежде наглухo закрытой, возникла экономическая ситуация, для которой нет ни исторических аналогов, ни инструкций ни в одном учебнике экономики. Сложилась рискованная ситуация.
    […] У Модрова, Кренца и товарищей не много времени, чтобы отреагировать. Если экономическая ситуация вскоре не изменится к лучшему, через открытые границы от них сбегут молодые и способные. К тому же  запутанный обменный курс грозит распродажей скудного добра на запад.

     


    Der Spiegel, 20.11.1989, Da rollt eine Lawine

    #СССР: Превзошли перестройку

    Еженедельная газета «Аргументы и факты», долгое время доступная только функционерам, но в 1980-е годы ставшая широко популярной, видит в открытии стены важный сигнал для всего внутреннего устройства ГДР:

    Русский
    —
    В том, что происшедшее в ГДР осенью сего года является революцией, нет сомнений. […] В ГДР октябрь стал  временем подведения черты под целым историческим периодом административно-хозейственного, сталинского пути развития, который и здесь давно исчерпал себя и вел республику дальше в тупик. 

    […] [П]о своей интенсивности, динамизму и драматизму они значительно превзошли нашу перестройку. 

     


    Аргументы и факты, 9.12.1989, Октябрьская революция в ГДР, С. Рябкин

    Составление обзора прессы: Ксения Гербер, Якоб Копперманн, Алена Ширко, Шантал Станник (Гамбургский университет)
    Перевод: Мария Унрау
    Заходное фото: David Tinkham/Datapanikdesign
    Фото над содержанием: Thorsten Koch/flickr.com/CC BY 2.0

    Подготовка этой публикации осуществлялась из средств Федерального фонда проработки диктатуры Социалистической Единой Партии Термании (Bundesstiftung zur Aufarbeitung der SED-Diktatur)

  • Мы были как братья

    Мы были как братья

    Original by Даниэль Шульц on taz
    Translation (shortened)

    Через тридцать лет после падения Берлинской стены, в восточной Германии – землях, ранее находившихся на территории ГДР, – нарастают праворадикальные настроения. На выборах в земельные парламенты осенью 2019 года в Тюрингии, Саксонии и Бранденбурге «Альтернатива для Германии» заняла второе место. В октябре 2019 года 27-летний Стефан Б. открыл стрельбу возле синагоги и еврейского кладбища в Халле; погибли два человека. Как это могло произойти – ведь именно там, в Халле, Бранденбурге, Дрездене, Хемнице еще недавно дети за школьной партой зубрили: «Социализм – лучшая прививка от фашизма»? 

    «Прививка», очевидно, не подействовала. По мнению историков и социологов (например, Клауса Шредера или Инго Лозе), произошло это в первую очередь потому, что идеологи ГДР отказывались верить в распространенность на их собственной территории того вируса, который она была призвана победить. Декларативный антифашизм ГДР прикрывал неготовность государства и общества работать с нацистским прошлым – плохие фашисты были на западе, на востоке остались только хорошие социалисты. Массовые чистки и казни нацистских преступников, прошедшие в ГДР в первые годы ее существования, служили доказательством этому тезису – однако уже с начала пятидесятых годов о присутствии в восточногерманском обществе людей, разделявших нацистские воззрения, говорить было не принято. Расистские выходки, вандализм на еврейских кладбищах – подобного рода действия считались в ГДР «хулиганством». Подобно тому как в СССР «не было» безработицы, в ГДР «не было» нацизма, фашизма и расизма.

    Автор газеты taz Даниэль Шульц, заставший закат ГДР подростком, рассказывает о том, как в 1990-е запретный плод – неонацизм – сделался самой модной идеологией восточногерманской молодежи. Статья Шульца, опубликованная в октябре 2018 года и вызвавшая бурю обсуждений, получила одну из главных немецких журналистских наград – приз Теодора Вольфа. dekoder публикует ее в сокращенном варианте.

    Дания, 1999 год, вечеринка © личный архив
    Дания, 1999 год, вечеринка © личный архив

    Собственная мерзость может быть упоительной. Когда ты осознаешь ее и видишь ужас в лицах тех, кто с ненавистью смотрит на тебя, но не решается дать отпор, чувство собственного всемогущества пронизывает тебя, словно электрический ток.
     
    Всемогущество – это именно то, что я ощущаю, когда я на скорости больше сотни мочусь на капот едущего за нами BMW. Высунувшись из люка на крыше со спущенными штанами, я вижу крупное побелевшее лицо водителя – глаза широко раскрыты, страх, ужас, возмущение в нем надуваются как шарик, который мне так и хочется проткнуть иголкой.
     
    Мне девятнадцать, во мне десять метров роста и восемь метров ширины, и я непобедим.
     
    Этот случай на автобане всплывает в моей памяти, когда я вижу ролик на YouTube: 27 августа 2018 года, «Траурный марш» в Хемнице, мужики моего возраста – им всем около сорока – показывают операторам голые задницы. Крепкие молодчики зигуют и нападают на людей с «неправильным» цветом кожи, а полицейские не вмешиваются в происходящее. Увиденное парализует меня, я чувствую, как во мне подымается что-то сумрачное, что-то такое, что я, как мне казалось, уже давно оставил в прошлом. Но я хорошо помню то ощущение вседозволенности, ту эйфорию, когда ты даешь кому-то понять: «Правила? А что если мне насрать на твои правила, дружок? Что тогда?»
     
    Я вижу кадры из Хемница и спрашиваю себя: что у вас со мной общего? Что общего у меня с вами?

    Победители девяностых

    В День германского единства некоторые снова будут рассказывать, почему воссоединение Германии – это история успеха. Кто-то скажет, что само слово «воссоединение» – это ложь; это будут люди, которые прежде всего видят то, что было утрачено: предприятия, самоуважение, целые жизни. Сейчас громче всего голоса тех, кто говорит: «Признайте же, наконец, заслуги тех, кому пришлось строить новый мир!». Они же часто твердят: «Оставьте меня в покое со своими рассказами о том, какие мы жертвы, мы гордимся тем, что смогли сделать, даже если у нас не получилось».

    Почти тридцать лет спустя поколение моих родителей и бабушек с дедушками рассказывает свои истории – пусть не впервые, но сейчас для них как будто наконец пришло время. Они много говорят о потерянных рабочих местах, это выглядит как легко решаемая техническая проблема. При этом в ГДР – государстве всеобщей занятости по прусскому образцу – работа была смыслом жизни, а немногочисленных безработных называли тунеядцами. Потерять работу было катастрофой: коллеги, братья, супруги вешались, сестры и кузены медленно спивались; в семьях, где у кого-то вдруг становилось больше, чем у других, вначале извергался настоящий вулкан эмоций, а потом лава взаимных обид застывала навеки. Женщины жертвовали всем, чтобы прокормить своих супругов и детей, пока от них самих не оставалось ничего, кроме стремления «прорваться».
     
    Есть ли в этом дискурсе место для рассказов о девяностых с точки зрения тех, кто в момент падения Берлинской стены был слишком стар, чтобы ничего не помнить о прошлом, но слишком молод, чтобы обсуждать будущее страны – для рассказов о временах, когда сформировались те люди, которые сегодня скандируют и зигуют?
     
    Когда вообще начинается тогдашняя история? Для меня она началась не в 1989 году, для меня она началась в ГДР.

    Рисовать свастику – это самое запретное, что вообще можно себе представить

    Школа, второй класс, Рикардо карандашом рисует свастику на парте. В общем, ничего особенного, я и сам ее уже однажды рисовал, в июне 1987 года, пока выводил в тетрадке предложение из диктанта: «Сегодня наша мама вернется домой поздно. Мы хотим ей помочь». Рисовать свастику – это самое запретное, что вообще можно себе представить. Каждый раз, когда мне удается сделать это незаметно, внутри меня какой-то зверёк издает торжествующий рык. Искусство в том, чтобы тут же дорисовать свастику и превратить ее в небольшое окошко — пока никто не заметил.
     
    Но Рикардо делал это слишком медленно или просто забыл сделать палочки подлиннее, поэтому мы с двумя друзьями успели всё заметить. Учительница выходит из класса и мы подскакиваем к нему. Жаловаться учителям нельзя, ведь быть стукачом – хуже всего на свете. Мы сами должны с этим разобраться.
     
    «Ты понимаешь, что так делать было нельзя?» – спрашиваю я.
    Он ревет. Он тяжелее и выше меня, но не пытается сопротивляться. Рядом с ним стоят два других одноклассника. «Снимай очки», – говорю я. Рикардо ревет еще громче и умоляюще смотрит на меня большими глазами. Да, мы живем в одном доме, и да, после школы мы снова встретимся на детской площадке у песочницы, но вначале нужно покончить с этим делом.

    Фашисты всегда были с Запада

    В конституции ГДР было записано, что фашизм побежден, а раз он побежден, то его и не могло больше существовать. Все нарисованные на еврейских кладбищах свастики, а также неонацистов, избивающих людей, госбезопасность называла «хулиганством», делая вид, что в этом нет никакой политики. Напротив, панков и всех, чей внешний вид отличался от идеального представления социалистической элиты о гражданах, спецслужбы нещадно преследовали как адептов декадентства, которое могло прийти только с Запада.
     
    На этом сегодня основана стратегия «Альтернативы для Германии». Эта партия как никакая другая подчеркивает и превозносит восточногерманскую идентичность. В своих предвыборных кампаниях и речах члены «Альтернативы» воспевают якобы нетронутую «немецкость» востока страны. Да и полицейские сказки о хулиганстве без политического подтекста до сих пор никуда не делись.
     
    Четвертый класс, мы читаем рассказ «Павел». Перед каждым на парте лежит зеленый учебник, мы читаем друг за другом, каждый по паре предложений. Лейтенант вермахта сидит на окраине горящей советской деревни, видит играющего мальчика и думает: «Чем он отличается от немецкого ребенка?» Он спасает мальчика из-под колес фельдфебельского автомобиля, они вместе бегут к советским солдатам, а лейтенант возвращается в Германию вместе с Красной армией. Превращение нацистского офицера в коммуниста занимает пять с половиной страниц: эта по-детски короткая история прекрасно отражает гэдээровский антифашистский миф. Государству было достаточно наказать пару злодеев, а затем использовать бóльшую часть своего населения для строительства нового государства, особо не вспоминая о прошлом.
     
    При этом мы мало знали о других странах. Даже с так называемыми братскими народами мы толком не были знакомы. Восьмое мая, я пишу в своей тетрадке по краеведению: «Мы показываем советскому народу свои дружеские чувства». На самом деле мы почти никогда не видим русских, хотя их казармы находятся не так далеко. Иногда мимо нашего детского сада марширует отряд с «калашниковыми» на плечах, мы прижимаемся к забору и смотрим им вслед. «Чёртовы русские», – произносит мальчик, стоящий рядом со мной. Я спрашиваю, почему так, а он объясняет: «Если бы этот дурацкий Гитлер не разрушил наш вермахт, то их сейчас бы здесь не было». Так, во всяком случае, считает его папа.
     
    Мы не знали, кто такие евреи. Мы не знали, кто такие русские. Вот кто такие фашисты, это мы знали. Фашисты всегда были с Запада: считалось, что от капитализма до фашизма один шаг, а на многих руководящих постах действительно сидела старая нацистская элита, которая была наглядным тому доказательством. 
     
    Падение Берлинской стены разбило мне сердце. Я боялся Запада, фашистов — и просто того, что все, что я знал, разрушится.

    Падение Берлинской стены разбило мне сердце

    Взрослые и бровью не повели. Они сидели перед телевизором и смотрели демонстрации, преподавали нам в школе, как будто ничего не произошло. Мне было очевидно, что с точки зрения экономики у нас нет ни единого шанса – это понимал любой мальчишка, который знал, откуда берутся автомодельки Matchbox, – но мой папа был старшим лейтенантом треклятой Национальной народной армии, под его командованием как-то оказалось целых тридцать танков, где же они теперь?
     
    Я хотел китайского решения, хотел площади Тяньаньмэнь в Берлине и Лейпциге. Когда мой отец струсил и не вывел своих ребят, чтобы остановить этих идиотов, я хотел украсть его служебный «макаров», застрелить в Западном Берлине пару человек и спровоцировать войну. Я был абсолютно уверен, что ее мы точно выиграем. 
     
    Получив приветственные деньги, которые выдавали всем восточным немцам при пересечении границы с ФРГ, мы поехали в берлинский район Шпандау. В магазине «Карштадт» я купил видеоприставку – маленький синий компьютер, на котором можно было играть в хоккей.
     
    От уровня к уровню шайба летала все быстрее, и ее становилось сложнее поймать: вначале «пиип-пиип-пиип», потом «пип-пип-пип» а потом «пипипипип». Как загипнотизированный, я смотрел на этот маленький мигающий диск, пока наконец не начинал слышать все вокруг словно сквозь вату. Взрослые предали меня, я продался за компьютерную игру. Я был страшно зол, но не знал, на кого.

    Я был страшно зол, но не знал, на кого

    Деградация начинается с телевизора. Там показывают плачущих людей, оцепеневших людей, серых людей, обычно на фоне каких-то труб или заводских ворот, и постоянно что-то закрывается. Потом начинают деградировать мужчины в деревнях. Они всегда сидят у гаражей, когда я возвращаюсь из школы. Раньше они были крановщиками, водили большие русские трактора или комбайны, а теперь перемывают косточки женам, которые пошли в уборщицы или на временные работы, чтобы прокормить семью. Они говорят: «Моя старуха меня доконает». Потом пьют еще по одной, а иногда просто сидят и молчат.
     
    В газетах, на радио, по телевизору нам пишут и говорят о том же: восточные немцы недалекие, не могут найти себе места в новом мире, они ленивые, они пьют. Вначале мне становится стыдно, потом я с интересом наблюдаю за говном, которым нас забрасывают, а потом начинаю гордиться тем, что мы-то сильнее, чем все эти западные немцы, эти неженки, которые могут взять и изложить всю свою жизнь как цепочку взаимосвязанных событий, где всему находится объяснение и нет тёмных пятен. Ощущение, что от тебя и твоего окружения все ждут только самого плохого, дает тебе какую-то дьявольскую свободу. 

    Что-то среднее между страхом и презрением

    По телевизору показывают горящие дома вьетнамских гастарбайтеров. Какие-то мужчины бросают в других людей тротуарной плиткой. Я вижу, как полицейские растерянно стоят перед толпой, вижу, как они отступают.
    Новое государство в небольших городах и деревнях последовательно сдает свои позиции вплоть до конца девяностых годов. Мое поколение больше не рассчитывает на его вмешательство. Картина всегда одна и та же: когда тридцать бритоголовых появляются у клуба и начинают избивать молодежь, полиция не приезжает или приезжают два полицейских, которые даже не выходят из машины. Ну а что им еще делать? Чтобы их самих отметелили? Такое ведь тоже иногда бывает.
     
    Народная полиция утратила непререкаемый авторитет, как, впрочем, и наши школьные учителя. Во времена ГДР эти люди могли в одиночку испортить тебе всю биографию и закрыть дорогу в вуз, а теперь мы в открытую смеемся над ними на уроке. Смеемся и доводим их до слез. Они боятся новой свободной немецкой молодежи. 
     
    Сегодня я часто бываю в городах Восточной Европы, которые раньше тоже были социалистическими. В переломные девяностые годы там все было значительно жестче, чем в Германии, но во всех разговорах со сверстниками о тех временах, о куда более жестком варварстве и отчужденности, все время прослеживается точно такое же отношение к полиции, каким я его помню у себя, – что-то среднее между страхом и презрением.

    Погибнуть очень просто

    В первые годы после падения Берлинской стены, когда список погибших в драках начал расти, я понял еще одну вещь: сдохнуть очень просто. Если в ораве скинов найдется хотя бы один псих, один-единственный, которому не понравится твоя рожа и который не сможет вовремя остановиться, то ты труп. Многие мои знакомые всерьез полагали, что они в безопасности, потому что они белые, считали, что умеют прятаться. Но ведь это не ты, а скинхед решает, кто свой, а кто чужой. 
     
    Многие бритоголовые были из больших семей, в их домах все было уставлено бюстами Гитлера и флагами Третьего рейха. Члены националистических кланов, клички которых должны были внушать страх, были на четыре–восемь лет старше меня. Они патрулировали город пешком или на низко посаженных «гольфах» и по своему внутреннему, одним им понятному ранжиру решали, кого пощадить, а кого взять в оборот. Если они помнили тебя со школьных гэдээровских времен, то это могло сыграть тебе на руку, или ровно наоборот, – если тебя уже тогда не любили. Красить волосы было опасно, отпускать их – тоже. При этом длинноволосые парни из провинциальной столицы (деградировавшей в девяностые до «малого города») по вечерам могли ничего не опасаться, а сами скины предпочитали забить стрелку другой банде скинов из соседней деревни за то, что те «залезли на их территорию».
     
    В девяностые годы я смутно понимал все эти расклады, многое прояснилось лишь сейчас, когда я готовил этот текст. Я не знал ни одного главаря скинов, я жил в деревне, вдали от основных центров власти. Я не различал тех, кому можно было бы при случае дать отпор, не опасаясь, что тебя тут же начнут искать пятеро скинов, – и тех, встреча с которыми была опасна для жизни.

    Все могло быть по-другому

    Я рос толстым и невысоким мальчиком, но в подростковом возрасте рванул вверх. С точки зрения генов, я настоящий наци: во мне метр девяносто, я блондин, у меня серо-синие глаза, я занимаюсь с гантелями. Но бойцовского гена во мне нет, я не хочу чужой крови, я вижу голод в глазах вожаков скинхедов и их приспешников и понимаю: я – добыча. Поэтому я пытаюсь стать незаметной мышью, ношу серое, господи, почему же я такой высокий.
     
    Отважными антифашистами были панки, про них я слышал, но на улицах никогда не видел. Пока я писал этот текст, я поговорил со своими одноклассницами: они сказали, что им тогда не было страшно. Одна из них рассказала мне, что бритоголовые из ее деревни в основном пытались произвести на нее впечатление. Она вообще не уверена, действительно ли самые оторванные молодчики были националистами. Раньше, как и сейчас, очень сложно провести границу между теми, кто хотел подраться и искал этому обоснование в гитлеровской «Моей борьбе», и теми, кто дрался, потому что это было политически уместно. Насилие было в порядке вещей, и в этой реальности скины чувствовали себя как рыба в воде.
     
    Родителям я ничего не рассказывал, я же не стукач. Парни тогда решали все вопросы между собой — как, впрочем, и сегодня. Ну и потом, со мной же ничего не произошло: зубы на месте, глаза целы, жив и здоров. 

    Кто тут сошел с ума, я или они?

    Взрослые даже представить себе не могли, что те самые «маленькие мальчики», их Рикардо, Михаэли и Каи, вдруг стали машинами для убийства. Я бы тоже не смог им этого объяснить. Вот они и изобрели для себя параллельный мир: когда кого-то опять избивали до полусмерти или забивали насмерть, бургомистры твердили, что никакого правого экстремизма у них в городе нет. Я слушал их и думал: кто тут сошел с ума, я или они?
     
    Осенью 1991 года я перехожу в седьмой класс гимназии. Своих деревенских друзей я теперь вижу лишь изредка, я стал для них слишком важный – по крайней мере, они так считают или я думаю, что они так считают. Я замыкаюсь в себе. Читать я и раньше любил, теперь читаю еще больше. Незадолго до объединения Германии мы переезжаем в другой дом, где у меня появляется собственная комната. Теперь спать в одной спальне с отцом и матерью не нужно и спрятаться от всех становится проще. В шестнадцать лет родители покупают мне компьютер, я начинаю зависать в Eishockey manager. 
     
    Виртуальные миры оторваны от окружающей реальности и находятся под моим полным контролем. Время от времени я выхожу на улицу и чувствую себя, как подлодка, всплывающая из-под воды после долгого плаванья. Новости с поверхности не меняются годами: либо все паршиво, либо кто-то рассказывает, как у кого-то все паршиво.
    «Вначале он заставил свою подругу пойти на панель, а потом задушил проводом».
    «Недавно на берегу реки одного типа чуть не прикончили».
    «Они с топором ворвались в клуб, чувакам перед дверью сразу прилетело. Легавых снова приехало только два человека».

    Новые друзья: правые

    Друзей у меня мало, я – придурок из деревни. В школьном автобусе надо мной все смеются. Я часто хожу один, то есть представляю собой легкую добычу, поэтому предпочитаю сидеть дома.
     
    Отучившись три года в гимназии, я нахожу себе новых друзей.
     
    Первый – невысокий тощий улыбчивый парень, он иногда подвозит меня домой, когда учеба поздно заканчивается. Он говорит, что еще его отец был правым, и его за это преследовали долбаные коммунисты.
     
    Второй часто смотрит исподлобья, но всегда готов подбодрить товарищей, если в школе сегодня не задалось. Ему нравится Национал-демократическая партия Германии, у него есть кое-какие связи с фашиками из соседней деревни.
     
    Третий – сын полицейского, очень громкий, постоянно валяет дурака, со всеми делится и терпеть не может черномазых турок.
     
    Четвертый – очень спокойный, хотя на него постоянно давит мать, чтобы он хорошо учился, был успешным, не пропал в этом новом мире. На заднем стекле машины у него готическим шрифтом написано «Эвтаназия». На самом деле эта праворадикальная музыкальная группа называется «Ойтаназия», но такая игра слов кажется ему остроумной.

    © pxhere/CC BY-SA 0
    © pxhere/CC BY-SA 0


     
    Вместе мы конвоем рыщем по округе: в ближайший «Макдональдс» на автобане, на балтийское побережье, в Чехию, в Данию. Чем нас больше, тем шире наша география.
     
    Две машины – хорошо, четыре – лучше. Вместе мы нагоняем на всех страх. Тут я понимаю, насколько круто, когда не ты всех боишься, а тебя все боятся. И мочусь на капот какого-то западного немца.

    Со скинами мне не по пути, то есть я – левак

    Что «правый», что «левый» – дело лишь в прикиде, прическе и «внутренних установках», как мы это тогда называем. Стиль правых радикалов постепенно входит в моду гимназистов: многие носят зеленые куртки-бомберы с оранжевой подкладкой. У меня длинные волосы, я «ничего против иностранцев не имею», мне кажется, что гонять и бить их неправильно. Друзьям я иногда так и говорю, и тогда мы ругаемся. Со скинами мне не по пути, то есть я – левак.
     
    Некоторые воспоминания врезаются в тебя, словно осколки и болят годами. Один из таких осколков – мой воображаемый турецкий друг. Тогда мы с друзьями как раз были в Венгрии, это наша последняя совместная поездка. Мы лежим на берегу Балатона, гоняем в футбол, распахиваем двери туалета, чтобы сфотографировать, как другой сидит на толчке, бреем друг другу волосы на груди. Как-то раз мы сидим в кафе, я читаю газету, там пишут о каком-то нападении, уже и не помню, что именно. Один из друзей говорит что-то о «проклятых черножопых», что так им и надо. Я тут же вскипаю и ору, что у меня есть друг-турок, который как раз попал в Берлине в больницу, «из-за таких, как ты». Это сиюминутная реакция и мне тут же становится не по себе.

    Я, конечно, соврал, нет у меня никаких друзей-турок, я даже не знаю никого с турецкими именами, да и откуда? В нашей школе учился темнокожий парень, сын инженера то ли из Анголы, то ли из Мозамбика. Мне стыдно еще и потому, что я знаю, что некоторых действительно сожгли или запинали до смерти, а я беру и придумываю себе друзей. Одновременно я опасаюсь, что нашей дружбе теперь конец.
     
    В те годы так всё и было: многие были близко знакомы с праворадикалами, с неонацистами. Мы дружили с ними, некоторые нам были симпатичны, это было выгодно, ведь мы находились под их защитой. Но людей с другим цветом кожи, тех, кого они считали чужими, они под свою защиту не брали. 
     
    Сегодня перед такой дилеммой стоят не только восточные немцы – «Альтернатива для Германии» сильна и на западе страны. В споре с братом или другом теперь не скажешь, что все фашисты живут в Саксонии, налицо настоящий кризис немецкой идентичности.

    Я не боролся и уж точно не победил

    Альтернативную гражданскую службу я прохожу в Берлине, а с 1999 года учусь в Лейпциге. Мне везет, я знакомлюсь с хорошими людьми с запада и востока страны, а в правильных районах города совсем не вижу бритоголовых. Эхо прошлого до меня доносится лишь изредка. В городке, где я ходил в школу, сегодня тоже живут женщины в платках, которые на всю улицу орут на русском своим сыновьям, чтобы те их подождали. В пивных и кафе официантами работают ребята, чьи родители приехали из Турции и Вьетнама. С товарищем, который раньше разъезжал с логотипом «Эвтаназии» на заднем стекле, мы недавно встречались. Он сказал, что дружит с курдами, турками, русскими и вьетнамцами, но считает, что тех, кто не хочет жить среди такого количества иностранцев, тоже нужно понять. Я спросил его, хочет ли и он так жить, он ответил: «Ну, я даже и не знаю».
     
    Я не боролся и уж точно не победил. Я просто ушел.

    Подготовка этой публикации осуществлялась из средств Федерального фонда проработки диктатуры Социалистической Единой Партии Термании (Bundesstiftung zur Aufarbeitung der SED-Diktatur)

    Читайте также

    Нефть — культурно-исторические аспекты

    «Восточные немцы — это тоже мигранты»

    «АдГ добьётся того, что Восточная Германия снова себя потеряет»

    Исторический обзор прессы: падение стены в 1989 году

    Советский Союз и падение Берлинской стены

    «Милосердие не должно подрывать справедливость»

  • «АдГ добьётся того, что Восточная Германия снова себя потеряет»

    «АдГ добьётся того, что Восточная Германия снова себя потеряет»

    Original by Клаудия Шварц on Neue Zürcher Zeitung (NZZ)
    Translation (shortened)

    Региональные выборы в Германии осенью 2019 года дали новый старт дискуссии о причинах роста популярности правопопулистской «Альтернативы для Германии» — особенно на территории бывшей ГДР. В интервью швейцарскому изданию Neue Zürcher Zeitung свою версию представляет писательница и исследовательница Инес Гайпель. В отличие от многих других экспертов, видящих проблему в обманутых ожиданиях восточных немцев после объединения страны, она полагает, что корни следует искать также и в том, что бывшие граждане ГДР оказались не готовы к переосмыслению опыта диктатуры. Не в последнюю очередь из-за того, что коммунистические власти в свое время не провели аналогичную работу по отношению к наследию нацизма. 

    Ее собственная судьба примечательна: Гайпель родилась в 1960 году в Дрездене в семье директора пионерского лагеря. Многие годы спустя Гайпель узнала, что ее отец был секретным агентом штази, — а оба ее деда в нацистское время служили в СС. Она стала профессиональной легкоатлеткой, мировой рекордсменкой и беженкой из ГДР, которая в объединенной Германии занялась наукой. Ее исследование о проблеме допинга в ГДР, вышедшее в 2004 году, сыграло важную роль в публичном осмыслении восточногерманской спортивной системы. 

    В 2019 году вышла ее книга «Зона боевых действий. Мой брат, восток и ненависть» (Mein Bruder, der Osten und der Hass). Гайпель проводит параллель между тем, как в ее собственном доме молчали о нацистском прошлом обоих дедов, а также сотрудничестве ее отца со штази, и общественной атмосферой в ГДР в целом. В интервью газете Neue Zürcher Zeitung Гайпель подробно рассказывает о том, что, по ее мнению, привело к росту правого популизма в Восточной Германии. 

    Мировой рекорд в эстафете 4×100 метров – (слева направо) Бербель Вёкель, Марлис Гёр, Ингрид Ауэервальд и Инес Шмидт [Гайпель]. Йена, 2 июня 1984 года © Вольфганг Клуге/Федеральный архив Германии
    Мировой рекорд в эстафете 4×100 метров – (слева направо) Бербель Вёкель, Марлис Гёр, Ингрид Ауэервальд и Инес Шмидт [Гайпель]. Йена, 2 июня 1984 года © Вольфганг Клуге/Федеральный архив Германии

    Клаудия Шварц: Госпожа Гайпель, тридцать лет тому назад, 31 августа 1989 года, вы бежали на Запад через Венгрию. Вспоминаете ли вы об этом событии каждый год, или оно уже потеряло прежнее значение?

    Инес Гайпель: Напротив. Чем дальше уходит 1989 год, тем больше эмоций вызывают у меня мысли о прошлом. Это, конечно же, связано с тем, что происходит сейчас. Но, несмотря на все сложности и разногласия, с которыми приходится сталкиваться, я все-таки чувствую себя счастливой. Неважно, стою ли я в аэропорту Тегель, лечу ли в Цюрих или сижу где-нибудь в Риме, — это чувство всегда со мной: мне повезло, ведь моя жизнь должна была сложиться совершенно иначе. Это такое прочное чувство счастья, ничего его не берёт. 

    В ГДР ваш отец был сотрудником диверсионного отдела штази, а вас в 14 лет отдали в интернат. Вам уже тогда было ясно, что есть какая-то тайна, которую нельзя разглашать, и поэтому вас увозят из дома?

    Был момент, когда я почувствовала, что нечто готовится, и подслушала разговор родителей за дверью. «Ее надо увезти отсюда, иначе будет хуже», — услышала я. Слышать это было тяжело, я почувствовала себя никому не нужной. А сегодня думаю, что именно это и спасло мне жизнь. В моем детстве было много тяжелого. Я рада, что смогла уцелеть.

    В вашей новой книге вы пишете, как в интернате вы начали заниматься бегом, чтобы освободиться от чего-то. 

    Да, у меня было ощущение, как будто я от чего-то убегаю. Физические нагрузки помогали мне сохранять связь с моими чувствами и, конечно, от чего-то освобождаться. 

    Тогда вы занялись профессиональным спортом. А ваш отец как сотрудник штази разве не знал о том, какие жестокие методики использовались в восточногерманском спорте?

    Наверняка знал. Но он был полностью погружен в политическую борьбу. Ему было неважно, что происходит с его детьми.

    Но это все в прошлом. Я рада, что эта мрачная тень больше не нависает над моей жизнью. Для меня важнее то, что сегодня происходит с Восточной Германией, — и здесь говорит моя собственная боль: ведь хочется сделать все возможное, чтобы наконец появился какой-то просвет.

    После всего того, что вы лично пережили, как вы воспринимаете утверждения АдГ, что жизнь в Германии такая же, как тогда в ГДР? 

    Больше всего дивишься тому, что люди, жившие в ГДР, не видят никакой разницы между тем, что было до 89-го, и тем, что стало происходить после. Не понимают, что такое свобода слова, что значит участвовать в свободных выборах, что значит — пользоваться правами человека. Ведь что такое был 1989 год? ГДР была разорена, в городах и душах была разруха, и все, что люди знали, — это был их опыт жизни при диктатуре. Незачем забалтывать тот факт, что 1989 год дался нам всем очень тяжело. Но посмотрите, чего мы добились на сегодняшний день в Восточной Германии? Рекордно низкая безработица, пенсии почти на уровне Запада, города восстановлены. То есть цифры показывают позитивную картину, а настроение у людей — хуже некуда. Я все чаще слышу: «Постой, до тебя, похоже, еще не дошло, что у нас уже давно третья диктатура?»

    Что могло вызвать подобное настроение?

    У нас в Восточной Германии после Второй мировой войны не было ни американцев, ни программ перевоспитания общества. Вместо этого у нас было 40 лет ГДР. Было общество, живущее как бы в клетке, или, если сказать повежливее, под замком. Вся жизнь, любое общение были направлены, прежде всего, внутрь. На психологию людей в Восточной Германии это продолжает сильно воздействовать. По моим представлениям, в Восточной Германии все еще сильно ощущаются проявления синдрома Каспара Хаузера. И это можно понять. В то же время нам все еще очень трудно разобраться в том, какую же роль в истории сыграли Восточная Германия и ее специфическая жестокость. Вместо того, чтобы разобраться, мы рассказываем сами себе разные байки, снимающие с нас ответственность. Вначале это была байка о счастливом воссоединении, затем о ГДР как о сказочной стране, с 2015 года заговорили о Восточной Германии как о стране униженных, а сейчас речь идет уже о колонизации востока страны западом. Мы мечемся от травмы к мифу — это вызвано, главным образом, страхами, вытеснением реальности, глубокой фрустрацией и все еще сильным чувством боли. И любовью к камуфлированию. Диктатура облегчает ответственность. 

    Успехами на выборах в Бранденбурге и в Саксонии АдГ привлекла максимальное внимание к Восточной Германии и, возможно, вписала свою собственную главу в ее историю.

    Да, это горько признавать, но у них неплохо получилось. АдГ вдохнула новую жизнь в старую ГДР-овскую концепцию коллектива. Вот какую новую идентичность они предлагают: мы — граждане, мы совершаем революцию, мы доводим дело до совершенства, потому что мы — лучше всех. За этим кроется старая привычка ощущать себя жертвой — позиция, хорошо усвоенная коллективным сознанием жителей бывшей ГДР. Там и так была лучшая из двух Германий, и этим все было сказано. В политической игре легко можно эксплуатировать представление людей о себе как о лучших из немцев. На этих выборах избиратели явно голосовали против Западной Германии. Более того, наш общественный дискурс существует в странном, перевернутом мире. Ведь если посмотреть внимательно, то многие западные немцы давно уже отстают от восточных по уровню жизни, выражающемуся в соотношении между оплатой труда и стоимостью жизни. Но политические реформы пробуксовывают. 

    Я все время себя спрашиваю, когда же немцы на западе разозлятся и скажут: «Слушайте, за 30 лет с 1989 года мы вам перевели 2,5 триллиона евро не для того, чтобы АдГ в Саксонии получила почти 30% на выборах». Вместо этого дискуссии становятся все более абсурдными. Вот встанет на следующей неделе кто-нибудь и скажет: «У каждого восточного немца по три уха», а западные немцы в ответ только: «Да ну? Как интересно!»

    Но любое другое высказывание в Западной Германии было бы политически некорректным?

    Думаю, что помимо общего безразличия есть еще некое смутное ощущение вины перед восточными немцами, ведь на западе целых 40 лет жили лучше. Немцам оттуда до сих пор удавалось не особенно вникать в болезненные переживания восточных немцев и неоднозначную историю ГДР. Но теперь, когда после выборов в Бранденбурге и Саксонии на западе говорят: «Ах, как хорошо, что, по крайней мере, Андреас Кальбиц не в правительстве», меня это пугает, и, мне кажется, это может привести к фатальным ошибкам. 

    Результаты Кальбица на выборах в Бранденбурге, с учетом его связей с неонацистами из НДПГ, показывают, что избиратели нарушили абсолютное табу в Германии. К чему конкретно это может привести? 

    АдГ добьется того, что Восточная Германия еще раз потеряет сама себя. Она даст пространство для маневра таким западногерманским лидерам АдГ, как Гауланд, Хеке или Кальбиц. Противно, когда травматизированное общество снова используют для собственных гнусных целей. Ведь с этой партией нельзя открыться новому, можно, наоборот, только загнать себя в угол и забаррикадироваться. На этих выборах стало ясно, насколько силен яд нацизма в Восточной Германии. И проявления этого не заставляют себя ждать. Вот 10-летние подростки кричат в спортзале: «Лживая пресса, лживая пресса!» Вот из какого-то палисадника слышно: «Ах ты, жидовская морда, я тебе щас ка-ак дам поленом по башке!» Этот открытый расизм, такие настроения у нас на глазах перестают быть запретными. Это работает как дренажная система: просачивается капля за каплей, продвигается шаг за шагом. Уже в разговорах молодых людей слышно: «Поселиться в Пирне или Фрайтале? — Нет, спасибо. Мы забираем своих детей и отдаем их в частную школу в Дрездене, чтобы они не росли вместе с детьми нацистов». Но это недопустимо.

    Все время шел разговор о том, что голосование за АдГ — протестное. Но результаты выборов в Саксонии показали, что за АдГ голосовали все трудоспособные группы, причем мужчины значительно активнее, чем женщины. Это уже не просто негодование по поводу сегодняшней обстановки, здесь проявляется политическая позиция. 

    Да, анализ выборов наглядно показал, что они были результатом не столько протеста, сколько осознанного политического действия. К этому надо отнестись серьезно. По сути дела, голоса трех поколений избирателей решили исход выборов: во-первых, поколение детей Берлинской стены, то есть мое собственное. И в нем с самого начала мужчины были основными избирателями АдГ. Новым стало то, что к этим избирателям добавились и те, чья молодость пришлась на момент воссоединения Германии, и молодежь нулевых. Считалось, что и те и другие знают только одну Германию, что у них нет опыта жизни при диктатуре. А теперь мы видим, что они без каких-либо колебаний выбирают крайне правых. По сути дела, совершенно перевернутое представление об идентичности. Интересно и то, что среди самых молодых, тех, кто выбирал в первый раз, только 40% пришли на выборы. Имеем ли мы дело с новым молчаливым большинством? Так или иначе, исход этих выборов говорит о том, как сильно ушла демократическая почва из-под ног восточногерманской молодежи. Над этим нам придется немало поработать.

    Что должно измениться?

    Мы не станем единой нацией, пока не найдем общий нарратив. Мы ведь можем сказать: объединению Германии уже 30 лет, и оно у нас совсем неплохо получилось. История воссоединения Германии — это история успеха. Эта революция в Германии была самой большой удачей, и весь мир нам завидует. Теперь нужно всеми силами укреплять то, что нас объединяет. То, что с нами произошло, было чудом. Надо его сберечь.

    Подготовка этой публикации осуществлялась из средств Федерального фонда проработки диктатуры Социалистической Единой Партии Термании (Bundesstiftung zur Aufarbeitung der SED-Diktatur)

    Читайте также

    Война на востоке Украины

    Русский Крым

    Крымские татары

    Нефть — культурно-исторические аспекты

    «Восточные немцы — это тоже мигранты»

    Братья Хенкины