В них билось сердце ночного Берлина — и в марте 2020 года они закрылись из-за пандемии коронавируса — ночные клубы немецкой столицы. Фотограф Маартен Делобель (Maarten Delobel) отправился посмотреть, что происходит с ними сейчас.
Зеркальный диско-шар одиноко свисает с дерева и, словно вторая луна, освещает пустоту. «Меня всегда тянуло туда, где все мрачно и погружено в меланхолию», — говорит фотограф из Нидерландов Маартен Делобель в интервью журналу об искусстве Monopol. «Все здесь бурлило жизнью – и внезапно замерло. Именно такое чувство возникало, когда я проходил мимо берлинских клубов. До сих пор видно, что в этих местах когда-то радовались жизни – но больше здесь никого нет».
Фотограф, живущий в Берлине и Амстердаме, снимал знаменитые берлинские клубы – Бергхайн, Клуб визионеров, Дикую Ренату (Berghain, Club der Visionäre, die Wilde Renate) – по ночам, когда в прежние, «нормальные» времена перед ними выстраивались длинные очереди. Сейчас из-за ковида клубы закрыты — по всей Германии, почти без перерывов, с марта 2020 года.
Если бы не помощь земельных и федеральных властей, которая гарантирована до июня 2021, было бы совсем плохо, говорит в интервью новостному агентству dpa Памела Шобес из берлинского клуба Gretchen, председатель Клубной комиссии. Многие клубы сами ведут кампании по сбору дополнительных средств. Шобесу важно подчеркнуть: клубам не обойтись без помощи, и когда они снова начнут открываться. «Невозможно сразу взять с места в карьер», — объясняет он.
Берлинский сенатор по делам культуры Клаус Ледерер не дает повода усомниться в том, насколько важными для города он считает клубы: «Это, среди прочего, безопасные пространства, safe spaces, для всех, кто не соответствует стереотипам и мейнстриму, — например, не похож на гетеронормативные образцы. Клубы представляют собой пространство эксперимента, здесь возникают все новые формы, все новые идеи: музыкальные, перформативные, — говорил он в интервью журналу Cicero, переведенном «декодером». — Без некоммерческой культуры Берлин перестанет быть Берлином».
Но когда вернется ночная жизнь и загремят новые вечеринки – и какие клубы переживут локдаун, – не знает никто. Одинокий диско-шар на дереве – возможно, это и магический кристалл, в котором отражается все еще слишком туманное будущее …
Обращаясь к нации в самом начале пандемии, канцлер ФРГ Ангела Меркель заявила, что при принятии карантинных решений необходимы «умеренность» и поиск «золотой середины» — по-немецки «Maß und Mitte». Это был конец февраля, и трудно было даже представить, как быстро вирус распространится по всей Европе. Но уже через несколько недель, к концу марта, Германия закрылась на полный локдаун. Фотограф Ингмар Бьерн Нолтинг объехал всю страну, чтобы увидеть — и запечатлеть — жизнь страны на карантине. Удалось ли людям сохранить общность или одиночество стало неизбежным? Каково было самым незащищенным людям? Нолтинг проехал 9 тысяч километров и назвал серию фотографий словами Меркель — «Measure and middle», то есть «Maß und Mitte», «Умеренность и поиск середины».
Сегодня, когда Германию накрыла вторая — гораздо более мощная — волна пандемии, Нолтинг продолжает свою работу, за которую получил много престижных премий, например, Getty Images Reportage Grant. А пока что «Декодер» публикует снимки, сделанные весной 2020 года.
Как это было — в начале этого года ты услышал о коронавирусе, сел в машину и тут же отправился в путешествие?
В январе я прочел в газете сообщение, что где-то в Китае у людей участились заболевания легких. В феврале я снимал на Колыме, в Сибири и узнал, что ситуация в Китае постоянно накаляется. Когда вернулся в Германию, все равно не мог даже подумать, что вирус может стать проблемой для всей Европы, и Германии в том числе, — мне кажется, тогда многие так думали. А потом все стало развиваться очень стремительно. Серьезность положения я осознал 18 марта 2020 года, после телеобращения Меркель. Тут я понял, что за месяц эта штука не пройдет, ведь в Италии к тому времени все уже было очень плохо. Стало ясно, что происходят исторические события, которые серьезно повлияют на нашу жизнь. Потом в маленькой газетной заметке я прочел, что на карантине дома сидит половина населения земного шара. Мне показалось, что это совершенно невероятно, раньше я такого даже представить себе не мог.
Когда ты решил начать свой фотопроект?
Через несколько дней после обращения Меркель. Вначале из Лейпцига доехал до юга Германии, до родителей, чтобы взять у них машину. Можно было путешествовать и на поезде, но я подумал, что это будет слишком легкомысленно, да и неудобно, потому что в результате я колесил по стране туда-сюда. Машина дома стояла без дела, родителям она была ни к чему, потому что их тоже перевели на удаленку. Честно говоря, меня удивило, что они мне ее отдали: вокруг пандемия, а сыну захотелось покататься по Германии — так себе идея. Многие мне сразу сказали: если намотаешь 9 тысяч километров, точно станешь суперраспространителем вируса. Поэтому я принял строгие меры предосторожности: контактировал с минимумом людей, ходил в маске, соблюдал дистанцию — все это видно по фотографиям.
Проехав 9 тысяч километров, ты побывал в разных федеральных землях, в каждой из которых действовали свои ограничительные меры. Различается ли отношение к пандемии в зависимости от региона?
Я, скорее, заметил разницу в отношении у городских и сельских жителей. До сельской местности вирус практически не дошел, эта тема не всплывает в разговорах, она никак не влияет на поведение людей. Угроза здесь воспринимается совсем по-другому.
Если посмотреть на результаты опросов, то большинство немцев поддерживают ограничительные меры, а некоторые даже требуют их ужесточения. Мне хотелось бы, чтобы ограничения были бы более точечными, но, по-моему, сейчас, во вторую волну, этому начинает уделяться больше внимания. Поначалу все было направлено на то, чтобы не допустить второй Италии, а теперь больше говорят об экономических последствиях и так далее — все стало не так просто.
Как люди на тебя реагировали?
Люди не доверяют фотографам, особенно в Германии. Многие почему-то думают, что съемка может повлечь для них негативные последствия. Но в самом начале пандемии многие охотно соглашались фотографироваться, когда понимали: это нужно для освещения коронавирусных событий. Хотя, конечно, организовывать съемки в официальных учреждениях в такой ситуации достаточно сложно.
У меня было письмо от газеты Zeit о том, что я их фотокорреспондент, с просьбой оказывать содействие. В Бундестаге я получил аккредитацию как представитель СМИ — понятно, что это было не очень просто, но в итоге все получилось.
Ты сделал очень много снимков на тему закрытых границ — это сильно бросается в глаза. Наверное, люди твоего поколения таких картин вообще и не помнят.
Для меня это было каким-то абсурдом. Я родился в 1995 году и, сколько себя помню, границы никогда не закрывали, да и они никогда не были физически ощутимыми, они сделались такими только во время пандемии. Мы всегда ездим отдыхать в деревню в регион Алльгой, там граница с Австрией находится в 200 метрах от дома — и вдруг выясняется, что ее нельзя пересечь. Вообще, вся эта история показала, насколько быстро может измениться то, что ты всю жизнь считал незыблемым: всего три недели прошло, и — бац! — закрылись все границы, которые раньше всегда были открытыми. Это позволяет понять, насколько уязвимы все те структуры и принципы, на которых мы строим свой мир.
Для моего поколения истории о кризисных ситуациях всегда были историями из жизни других людей: скажем, эбола или горячие точки на Ближнем Востоке… Все это было где-то далеко от нас. А если вдуматься, достаточно высокомерно считать, что кризисы и катастрофы случаются только с другими. В эпоху глобализации все в мире взаимосвязано, поэтому беда может внезапно постучаться в твою дверь и затронуть лично тебя. Многие люди моего поколения, наверное, до недавнего времени были уверены, что такого никогда не случится.
Как ты считаешь, наше общество хорошо справляется с этой бедой?
Мне кажется, что вполне уверенно. Если судить по газетам, то иногда может показаться, что все обозлены, однако, по-моему, большинство людей пытается извлечь максимум из ситуации и смотреть в будущее. После всего, что мы пережили, это внушает оптимизм. По-моему, СМИ чересчур сильно нагнетают атмосферу всеобщего недовольства.
Получается, что за время путешествия ты не встретил большого количества недовольных или ковид-отрицателей?
Почему же, они были, я их снимал, но радикалов в действительности не так уж много. На демонстрации в Берлин съезжаются сумасшедшие со всей страны, там их, скажем, 25 тысяч — ну и хорошо. Но это совсем не большинство.
На твоих снимках почти нет публики: трубачи играют посреди огромного пустого поля, на автомобильной церковной службе не видно прихожан. Как ты сам чувствовал себя в это время? Стала ли пандемия для тебя периодом одиночества?
На это можно смотреть и с другой стороны: люди сидят в машинах, и, на первый взгляд, кажется, что они, действительно, разделены. Но это не означает, что они не чувствуют связь друг с другом.
На фотографии с трубачом он как бы играет сам для себя — или для пары деревьев, — но на самом деле для него это совсем не так. В этой деревне жители договорились играть хоралы по воскресеньям в 10:30, не собираясь вместе, потому что это было невозможно. Получается, что они все равно чувствовали единение посредством музыки, потому что играли не для себя, а вместе со всеми.
Мне это показалось любопытным, это очень нестандартный выход из ситуации, который показывает, как можно подстроиться под правила, а не запираться дома и не вылезать из-под одеяла. Эти меланхоличные, на первый взгляд, фотографии при внимательном рассмотрении могут оказаться рассказом о несгибаемости и жажде жизни.
Как ты находил такие сюжеты? Это была чистая случайность?
Нет, я заранее готовился. У меня был целый список тем, который я постоянно дополнял по мере того, как я узнавал все новые подробности. Кроме того, я хотел посетить знакомые мне места, которые затронула пандемия, например, побережье Балтийского моря, где я раньше часто проводил лето.
Еще я поснимал своих родных, потому что запечатлеть изменения в собственном окружении тоже интересно: раз пандемия затронула пенсионеров, зачем искать кого-то, если моя бабушка изолировалась и вот уже несколько недель сидит дома — вот ее и фотографировал. Многие начали присылать мне свои истории: сюжет с трубачами мне подсказал отец, он сам играет в этом оркестре.
Вообще проект еще продолжается, просто я теперь фотографирую не так много. Летом я активно снимал, как люди почти вернулись к нормальной жизни, и тут началась вторая волна. Долгосрочные последствия пандемии я тоже буду освещать.
Ты уже представляешь, как изменится общество после пандемии?
Нет, и это хорошо, иначе было бы не так интересно.
Пандемия застигла берлинские ночные клубы в непростое время. С одной стороны, им наконец удалось добиться признания как фундаментальной культурной ценности, в некотором смысле, выражения духа города. С другой, из-за роста цен на недвижимость и строительного бума в центре Берлина многим пришлось согласиться на более высокую арендную плату, чтобы сохранить привычное место пребывания. И тут карантин разом лишил их источника доходов. При этом конец чрезвычайной ситуации все оттягивается, а вместе с ним — и восстановление бизнеса.
Современные берлинские клубы часто создавались партизанскими методами в опустевших промзонах, оставшихся с гэдээровских времен прямо в центре города. С конца 1990-х вокруг них начали формироваться полноценные туристические кластеры, а их владельцы создали Клубную комиссию — уникальную в своем роде лоббистскую структуру, которая наладила отношения с городскими властями. В результате прекратились скорее пугающие, нежели эффективные антинаркотические рейды на танцполы. Современный свободный Берлин нельзя представить без его клубной культуры.
В период пандемии берлинский сенатор по делам культуры Клаус Ледерер стал посредником между клубами и властями. Одним он объясняет, почему культурная политика не должна сводиться к поддержке музеев, другим — что правительство объективно ограничено в своих возможностях. Тем временем нелегальные рейвы в берлинских парках в эпоху ковида перехватывают знамя радикального искусства у традиционных заведений, оказавшихся связанными запретами.
Берлинские клубы — безопасное пространство для тех, кто не соответствует стереотипам
Господин Ледерер, можно ли отнести берлинские клубы к критически важной инфраструктуре?
Считать их таковыми или нет — в любом случае, все пространства, где существуют искусство и культура, обладают неотъемлемой ценностью для демократического общества. Они критически важны, потому что именно здесь формулируются системные вопросы. Здесь обсуждаются и претворяются в жизнь альтернативные концепции.
Каким образом?
В городах клубы — это, среди прочего, безопасные пространства, safe spaces, для всех, кто не соответствует стереотипам и мейнстриму, — например, не похож на гетеронормативные образцы. Клубы представляют собой пространство эксперимента, здесь возникают все новые формы, все новые идеи: музыкальные, перформативные. Часто это и пространство политической дискуссии.
И эти пространства сейчас находятся под угрозой.
Да, и это не с «короны» началось. Берлин за последние годы невероятно уплотнился. Все меньше остается пустырей и заброшенных зданий. Самое позднее, с момента финансового кризиса 2008–2009 годов, а то и раньше, поиск объектов инвестиций в области недвижимости и девелопмента привел к существенному росту цен во всем мире — и мы не стали исключением. Но это только повышает значимость клубов — как центров альтернативной мысли и культурных инноваций.
Какую роль играет джентрификация?
Город растет, и меняется его инфраструктура: нужны школы, детские сады, транспорт, новые общественные учреждения и, конечно, новое жилье. В Берлине стало тесно, а джентрификация и другие стратегии повышения ценности недвижимости только усугубляют проблему. Свободные пространства, столь привычные для 1990-х годов, теперь не отыщешь днем с огнем. В то же время в клубах до сих пор сохраняется дух, характерный для Берлина 1990-х. Они организованы совершенно по другим принципам, нежели классические хозяйствующие субъекты. Многие коллективы пробуют осуществить альтернативные способы работы и жизни.
Даже с закрытыми клубами мы все равно живем на “острове свободы”
В клубе дистанция между людьми сведена практически к нулю. Люди приходят, чтобы веселиться, ни о чем не думая, забыть серые будни с их правилами и ограничениями. Нас все время призывают учиться жить с коронавирусом. Но для клубов это ведь совсем не вариант, верно?
Мы сможем, ни о чем не беспокоясь, открыть клубы в обычном режиме только с появлением вакцины или лекарства. До тех пор особенность распространения вируса не позволит сочетать танцы с соблюдением требований безопасности. Близость тел в тесном, заполненном людьми и, что особенно важно, в плохо проветриваемом помещении — недопустимая комбинация. Почти все владельцы клубов это понимают. Открываться для посетителей числом на порядок меньшим обычного, вводить сложные процедуры по безопасности и гигиене — для большей части клубов это экономически нерентабельно. Некоторые придумывают альтернативные концепции. Мы их поддерживаем финансово, насколько возможно.
Но слушайте, если честно, кто же согласится променять «Бергхайн» на биргартен?
Я и сам понимаю, что людям не терпится снова начать танцевать и веселиться. У нас ведь уже несколько месяцев очень низкие показатели заражений. При этом я думаю: «Неужели вы не понимаете, что даже с закрытыми клубами мы все равно живем на настоящем “острове свободы”»? По сравнению с другими странами у нас был очень мягкий локдаун, не было больших вспышек заболевания с огромными жертвами. Если мы рискнем поставить все это на кон только потому, что нам хочется потанцевать, то дорого заплатим. Всем будет лучше — клубам и клубной культуре тоже, — если мы будем настолько ответственны, как того требует эпидемия. И чем больше мы сделаем, тем быстрее сможем вернуться к своим любимым клубам и к ночной жизни.
И что конкретно вы предпринимаете?
Мы постоянно консультируемся с людьми, которые хорошо разбираются в теме. Это врачи — эпидемиологи, вирусологи, пульмонологи, — но также инженеры, специалисты по вентиляционным установкам. Это наша экспертная сеть, и мы регулярно обсуждаем все насущные вопросы. Я стараюсь быть в курсе всех новых данных и получать всю научно достоверную информацию о развитии пандемии, о путях передачи инфекции и о возможном лечении или вакцинировании. Ну а дальше остается только надеяться. Мне ничего не остается, кроме как двигаться на ощупь, осторожно, по миллиметру, и все время прикидывать, как мы можем применить поступающую новую информацию.
Берлинский ХДС требует, чтобы арендодатели добровольно отказались от арендной платы и тем самым помогли клубам. Как вам эта идея?
На пиар-акции такого рода у меня нет времени. Пока что ХДС не смог предъявить ни одного арендодателя, готового пойти на этот шаг. Мы еще до начала пандемии через бундесрат требовали принятия нового закона на федеральном уровне, чтобы защитить клубы и другие малые предприятия от джентрификации, которая вытесняет их с насиженных мест. Но эта инициатива лежит под сукном. Никто ей сейчас не занимается. Если бы ХДС хотел сделать больше, чтобы защитить не только сферу культуры, но и малый бизнес в целом, и планировал бы возложить на арендодателей часть затрат, связанных с пандемией, у них были все возможности провести соответствующую реформу на федеральном уровне. Все требования известны. Похоже, правительство не хочет участия индивидуальных предпринимателей в распределении выделенных на помощь средств.
Ночной клуб — это антипод государственных учреждений культуры. И владельцы клубов гордятся своей свободой и креативностью. Если они примут государственную помощь, как это отразится на их самосознании?
У них есть основания для гордости, особенно если вспомнить первые годы их существования. Тогда в городе, обладавшем большим числом пустующих зданий и территорий, удалось зародить альтернативные пространства и альтернативную логику. Моя цель — сделать так, чтобы ее воспроизводство могло продолжаться, причем в мире, в котором все более важную роль играет коммерция. Без некоммерческой культуры Берлин перестанет быть Берлином. Из-за пандемии разом рухнули все доходы культурной отрасли, и мы обязаны помочь. Ну, или мы скажем: «Не наше дело. Форс-мажор, стихийное бедствие». Я не готов так просто с этим смириться. Я не буду сложа руки смотреть на то, как культурный ландшафт превращается в пустыню.
Разрушение всегда дает жизнь чему-то новому. Знаменитый в 1990-е диджей WestBam считает, что кризис поможет сломать монополию некоторых клубов.
Я не думаю, что если мы кому-то дадим погибнуть, там сразу вырастет что-то новое. Во-первых, сейчас нет тех свободных пространств, которые были тридцать лет назад. Во-вторых, в каждую образующуюся брешь ломятся инвесторы и девелоперы. Берлин на бешеной скорости превратится в подобие остальных европейских мегаполисов: деловой центр из железобетона, на улицах — никого, кроме офисных клерков.
Многие надеются, что на Фридрихштрассе, где скоро будет введена пониженная скорость автомобильного транспорта, снова начнут возникать ночные клубы. Вы разделяете эти надежды?
Не думаю, что клубы возникают после того, как снижается транспортный поток. Это, скорее, вопрос цены и ценностей — цены квадратного метра площади и связанных с этим ожиданий. Если на Фридрихштрассе и будет клуб, то его двери всегда будут открыты для людей с деньгами и именем, чего до сих пор не происходило в некоммерческих клубах. Для меня это не имеет ничего общего с настоящей клубной культурой, тут и спорить не о чем.
Мы помогли фрилансерам — и получили «шитшторм» в соцсетях
Председатель Клубной комиссии — лоббистской организации, объединяющей основные берлинские клубы, — Памела Шобес сказала в интервью: «Если быть честными, мы все разорены». Насколько тяжело положение ста сорока с лишним клубов Берлина?
Она описывает экономическую реальность, которая возникает тогда, когда у вас при фиксированных расходах внезапно, за один день, до нуля падают поступления. Клубное комьюнити проявило очень высокий уровень солидарности, начались стримы диджеев и кампании сбора средств, некоторые пытаются продержаться на кредитах. Это действительно здорово и вызывает уважение, но мне с самого начала было ясно, что это не долгосрочное решение. Я уже в марте начал пробивать в Сенате введение программы экстренной помощи. Времени на это ушло гораздо больше, чем я думал. Если бы дело зависело только от меня, помощь начала бы поступать уже в апреле.
Почему из этого ничего не вышло?
Для всех нас пандемия оказалась совершенно новым опытом, а представители других сфер экономики пришли со своими запросами и представлениями. В Берлине наша программа сумела за пять дней доставить срочную помощь многим фрилансерам. То, что мы за это получили от общества, нельзя назвать иначе, чем «шитшторм», которому сопутствовала резкая критика федерального правительства: деньги якобы бесконтрольно раздавались всем желающим.
А вы можете утверждать, что оснований так думать нет?
Предприятия сферы культуры отличаются от нормальных коммерческих фирм. У них и до пандемии не было сверхдоходов. Очень часто эти проекты держатся на энтузиазме и любви к искусству, баланс расходов и доходов держится на нуле. Советовать им взять кредит было бы чистейшим цинизмом — к тому же никто не знает, как долго продлится пандемия. Ничего не свидетельствует о том, что когда она закончится, мы сможем просто проводить вдвое больше концертов или продавать вдвое больше билетов. Так что кредиты для большинства учреждений культуры — вообще не вариант.
А если вакцины не будет, вы и через десять лет будете спасать ночные клубы?
В Берлине существует культурная среда, которая определяет лицо города. Она лежит в основании самой идеи этого города. На мне лежит обязанность сделать все для сохранения культуры и искусства. Ведь когда пандемия пройдет, именно отсюда мы будем черпать средства для экономического выживания. Кто во время пандемии не поможет сохранить эту среду — останется ни с чем.
Многие страны мира готовятся ко второй волне пандемии COVID-19, а некоторые считают, что уже вошли в нее: после небольшой передышки и ослабления карантина число заражений вновь стало расти. А осенью, по мнению многих экспертов, оно станет еще выше: мы начнем больше времени проводить в закрытых помещениях с другими людьми, а сезонные простуды и грипп скажутся на иммунитете. Правда, в новый сезон сериала «Коронавирус против человечества» мы войдем, вооруженные новой информацией: научные исследования о воздействии вируса на организм, о его распространении и способах лечения идут во всем мире полным ходом, и сегодня мы знаем о COVID-19 намного больше, чем в марте 2020.
Это знание во многом будет определять и новые карантинные меры: например, данные о том, что дети в возрасте до 10 лет передают вирус значительно реже, чем взрослые, могут оказаться решающими для принятия решений о том, в каком режиме должны работать детские сады и начальные школы. Правда, следует помнить о том, что приращение знаний все еще идет очень динамично. Наиболее характерный пример — маски для лица: еще несколько месяцев назад ВОЗ была против их всеобщего ношения, теперь изменила позицию, но исходит, скорее, из принципа, что хуже не будет, поскольку полной исследовательской картины все равно до сих пор нет.
Какие предположения ученых о новом вирусе подтвердились — а какие нет? Какие меры борьбы с вирусом оказались наиболее эффективными? На что надеяться, чего опасаться — и чего мы до сих пор не знаем? Авторы издания Zeit-Online изучили десятки научных публикаций, опросили исследователей и экспертов — и ответили на эти и другие вопросы.
В начале пандемии считалось, что главное — это держать дистанцию и мыть руки, а если заболел — оставаться дома. Тот, кто соблюдал эти правила, чувствовал себя в относительной безопасности. Теперь выяснилось, что этого недостаточно, потому что вирус передается не только теми способами, которые предполагались изначально.
Во-первых, недостаточно оставаться дома только в случае явных признаков недомогания. Сегодня нам известно, что инфицированные люди могут заразить других за несколько дней до того, как у них самих проявятся симптомы заболевания. Зачастую болезнь протекает вообще без симптомов.
Мытье рук помогает, в первую очередь, предотвратить заражение при контакте: если дотронуться до поверхности, на которой находится вирус, а затем той же рукой коснуться носа, рта или глаз. Но все больше данных указывает на то, что контактная передача инфекции играет не столь существенную роль в распространении вируса, как считалось раньше.
Вирусолог Кристиан Дростен из берлинской клиники Шарите предполагает, что почти в половине случаев передача инфекции происходит так называемым аэрозольным путем, еще примерно половина — через более крупные капли, и лишь около десяти процентов — контактным способом через касание. Крупные капли распространяются и оседают на поверхностях на расстоянии до примерно полутора метров — и в этом случае соблюдение дистанции действительно помогает. Но микроскопические аэрозольные капли могут держаться в воздухе достаточно долго, перемещаясь и перенося таким образом инфекцию. Поскольку они возникают не только при кашле и чихании, но и во время разговора, да и просто в процессе дыхания, — не производить их практически невозможно.
Получается, что дистанции в 1,5 метра не всегда достаточно для защиты от инфекции, особенно в закрытых помещениях. Поэтому так много заражений было, например, в ресторанах (Emerging Infectious Diseases: Jianyun Lu et al.: 2020), на богослужениях и в опенспейсах (Emerging Infectious Diseases: Park et al., 2020).
Характер распространения инфекции зависит от целого ряда факторов: концентрации вируса у инфицированного человека, длительности разговора, площади помещения, качества вентиляции. Когда все негативные факторы сходятся вместе, случаются вспышки: на вечеринках в плохо проветриваемом баре; на свадьбах, где все обнимаются, целуются и танцуют; на богослужениях с громкими песнопениями; или же во время изнурительной работы в холодном цеху скотобойни.
В последнее время достаточно было нескольких инфицированных, чтобы в таких ситуациях возникали новые крупные вспышки. Это стало неожиданным открытием и может служить важным уроком на будущее: чтобы сдержать распространение вируса, необходимо предотвращать большие скопления людей в местах, где нельзя соблюдать дистанцию. А вот поход в торговый центр или поездка на поезде менее рискованны — особенно если носить маски.
Одним словом, где бы мы ни находились, чем с меньшим количеством людей мы общаемся, чем меньше находимся в закрытых помещениях и чем большую дистанцию соблюдаем — тем лучше.
Какой вред наносит вирус нашему организму?
В начале пандемии ученые считали, что Sars-CoV-2 является, прежде всего, заболеванием легких и дыхательных путей. Теперь, когда исследователям удалось собрать данные о сотнях тысяч инфицированных и заболевших, картина значительно изменилась. COVID-19 — это не просто болезнь легких и дыхательных путей. Она может затронуть и почки (JASN: Batlle et of al., 2020), и пищеварительный тракт (Annals of Gastroenterology: Rokkas, 2020), и нервную систему (Annals of Neurology: Koralnik / Tyler, 2020), а также сердце и кровеносные сосуды. Какие из органов наиболее подвержены опасности — пока неизвестно.
Обычно (хоть и не всегда) инфекция начинается в горле. Вирус размножается в клетках слизистой оболочки и — при тяжелой форме заболевания — распространяется оттуда по всему организму. Во многих случаях вирус мигрирует в легкие, где выводит из строя клетки и может вызывать затрудненное дыхание или тяжелую пневмонию, которая и является самой частой причиной смерти от COVID-19. Во многих случаях опасность исходит не от прямого воздействия вируса. Вероятно, при тяжелой форме заболевания повредить легкие может и чрезмерная реакция иммунной системы. Некоторые данные указывают на то, что возбудитель болезни может атаковать клетки в кишечнике — это объясняет, почему частым симптомом COVID-19 является диарея.
Существует угроза и для сердечно-сосудистой системы. В недавнем исследовании врачи подтвердили наличие воспалительных изменений в сердечных мышцах у пациентов, перенесших инфекцию (JAMA Cardiology: Puntmann et al., 2020). И в любом случае, COVID-19 дает нагрузку на сердце: чем больше иммунной системе приходится бороться с инфекциями во всем теле, тем выше вероятность появления тромбов в кровеносных сосудах. Это может привести к сужению или закупорке сосудов, что, в свою очередь, становится причиной инфаркта, легочной эмболии или инсульта.
Что делать тем, кто перенес инфекцию?
Несмотря на большие перегрузки, которые испытывают системы здравоохранения в разных странах из-за распространения COVID-19, подавляющее большинство инфицированных все-таки остается в живых. Доля благополучно переживших инфекцию точно не известна, но предположительно составляет более 90%. Многие выздоравливают, так и не успев почувствовать сколько-нибудь серьезное недомогание. По оценкам Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ), у четырех из пяти заразившихся болезнь протекает без симптомов или в настолько легкой форме, что нет необходимости ложиться в больницу. В то же время уже появились данные и о том, какие последствия вирус вызывает в среднесрочной и долгосрочной перспективе. Это важно знать, во-первых, для назначения правильного лечения, а во-вторых, для информирования тех, кто не считает, что принадлежит к группе риска.
Негативные последствия для здоровья связаны с тем, что по мере распространения в организме вирус повреждает многие органы. Так, помимо проблем с сердцем возможно и повреждение кровеносных сосудов пациентов (Lancet: Varga et al., 2020). Вирус — или иммунный ответ организма на него — может повлиять и на почки. Иногда они повреждаются инфекцией настолько сильно, что появляется необходимость в заместительной почечной терапии (Journal of the American Society of Nephrology: Pei et al., 2020).
Сегодня многое указывает на то, что серьезный ущерб здоровью наносит прежде всего тяжелая форма COVID-19 — но как часто это случается, пока точно сказать нельзя. Впрочем, как выясняется, даже при сравнительно легкой форме COVID-19 можно столкнуться с долгосрочными последствиями для здоровья. Некоторые пациенты даже спустя несколько недель или месяцев после болезни жалуются на сильнейшую утомляемость, из-за которой невозможно вернуться к работе и трудно выполнять, казалось бы, простейшие действия, например, вынести мусор. Это так называемый синдром хронической усталости. Как часто он встречается — пока не очень ясно. Первые исследования показывают, что от хронической усталости страдает примерно каждый второй пациент, прошедший через стационар, даже через два месяца после появления симптомов коронавируса (JAMA: Carfì et al., 2020).
Телефонный опрос Центра по контролю и профилактике заболеваний США (CDC) также показал, что к моменту опроса (то есть через две-три недели после положительного теста) нормальное самочувствие не вернулось более чем к трети из 274 респондентов, у которых были симптомы, но не было необходимости в госпитализации (MMWR: Tenforde et al., 2020). Для сравнения: после заражения гриппом около 90% людей, не нуждающихся в госпитализации, полностью восстанавливаются в течение 14 дней (Clinical Infectious Diseases: Petrie et al., 2015).
Может ли иммунитет остановить вирус?
В начале пандемии многие говорили, что необходимо продержаться до тех пор, пока не появится вакцина. Что имелось в виду? В условиях пандемии патоген будет беспрестанно находить новых хозяев. Чтобы остановить пандемический вирус, необходимо, чтобы у множества людей выработался иммунитет. Именно поэтому в начале пандемии практически все страны мира выбирали из двух вариантов — либо допустить массовое заражение населения для выработки группового иммунитета, либо объявить локдаун (карантин, самоизоляцию), чтобы замедлить распространение вируса до появления вакцины.
Насколько эффективны такие меры, пока не очень ясно. Дело в том, что у каждого вируса свои особенности относительно защиты, которую дает иммунная система.
В последнее время надежды на выработку стойкого иммунитета ослабли. Ученые установили, что количество антител, которое остается в организме выздоровевшего человека, через некоторое время сокращается. А ведь именно эти специальные антитела помогают иммунной системе уже на ранней стадии справиться с инфекцией от известного патогена. Предполагается, что если антитела отсутствуют, организм не готов бороться с коронавирусом в случае повторного проникновения — а значит, новой инфекции не избежать.
Но что означает этот вердикт для людей, перенесших инфекцию? Ответа на этот вопрос пока нет. Возможно, выздоровевшие сохраняют свою защиту лишь ненадолго. Но возможен и другой вариант. Исчезновение антител не обязательно влечет за собой исчезновение защиты от вируса. Ведь антитела — это лишь один элемент в борьбе с патогеном. Решающую роль играют и так называемые Т-клетки (Nature: Braun et al., 2020). Они «запоминают» вирус и в случае новой инфекции гарантируют, что иммунная система быстро выработает подходящие антитела. Однако измерить эффективность этого защитного механизма гораздо сложнее, чем определить антитела в крови выздоровевших пациентов. Поэтому необходимо дождаться результатов исследований, чтобы иметь больше данных. То же самое касается, к слову, и вакцины — оценить эффективность наиболее перспективных вариантов можно будет лишь через несколько месяцев и только после первых тестов на большом количестве людей одновременно.
Какую роль в распространении вируса играют дети?
Дети играют важную роль в развитии многих респираторных заболеваний. Например, они считаются главными распространителями вируса при эпидемиях гриппа. Поэтому сначала многие думали, что и коронавирус сильнее всего ударит по детям. Сегодня ясно, что ситуация с детьми выглядит иначе, чем ожидалось поначалу. Дети, за некоторыми исключениями, не имеют никаких симптомов или только легкие симптомы при заражении (Pediatrics: Cruz & Zeichner, 2020).
Эта хорошая новость тем не менее сразу вызвала новые опасения: может быть, именно из-за того, что у детей инфекция практически не проявляется, они часто незаметно передают вирус взрослым — а значит, и группам риска? (Lancet Infectious Diseases: Kelvin & Halperin, 2020). Особенно высок риск позднего обнаружения инфекции в детских садах и школах, где поддерживать нужную дистанцию труднее всего.
Поэтому сейчас ученые пытаются ответить на два главных вопроса: насколько детям легче заразиться по сравнению со взрослыми? И насколько инфекция, которую они переносят, может быть заразна для других? Данные, необходимые для ответа на первый вопрос, подчас противоречивы, но в целом складывается ощущение, что дети все-таки реже заражаются от своих родственников, нежели взрослые (больше информации о роли детей в передаче инфекции и ссылки на соответствующие исследования можно найти, например, вот здесь: Clinical Infectious Diseases: Li et al., 2020).
Значимые данные для ответа на второй вопрос появились недавно в докладе южнокорейского Центра по контролю и профилактике заболеваний (KCDC). Анализ почти 60 тысяч контактов 5706 инфицированных выявил заметную разницу в характере распространения вируса среди детей разных возрастов (Emerging Infectious Diseases: Parket al., 2020). Если дети в возрасте до 10 лет передавали вирус значительно реже, чем взрослые, то подростки (от 10 до 19 лет) передавали его, по крайней мере, с такой же вероятностью, как и взрослые.
Это согласуется с выводами других исследований и подтверждает осторожный прогноз: вопреки первоначальным опасениям, открытие детских садов и начальных школ не обязательно приведет к росту инфекции. В то же время одними из основных переносчиков инфекции, судя по всему, являются подростки и молодые люди.
Как защитить себя и окружающих?
Медицинские маски — одно из наиболее важных и простых средств защиты от респираторных вирусов. Это было ясно (по крайней мере, специалистам в Азии) и до пандемии. За последние месяцы эффективность данного средства была подтверждена и в других странах: всюду, где ношение масок вводили в обязательном порядке, количество инфицированных сокращалось — идет ли речь о немецком городе Йена (IZA Institute of Labor Economics: Mitze et al., 2020) или же о некоторых американских штатах (Health Affairs: Lyu/Wehby, 2020).
Сегодня обычная маска считается неотъемлемой частью любой стратегии борьбы с пандемией — в том числе благодаря простоте, легкости применения, изготовления и дешевизне этого средства. Даже в самых бедных странах правительство при желании может снабдить население тканевыми или хирургическими масками.
Впрочем, маски не отменяют других защитных мер и не являются панацеей, ведь от мелких аэрозольных капель по-настоящему защищают только маски типа FFP/KN-95, а в них не очень удобно дышать; повседневные же тканевые или бумажные (хирургические) маски удерживают, в основном, более крупные капли — те, что образуются при разговоре, кашле, чихании.
Маски эффективны в сочетании с тщательной гигиеной: когда люди моют руки и правильно закрывают рот при кашле и чихании, дисциплинированно держат нужную дистанцию. Предположительно, полезны и регулярные (несколько раз в час) краткие проветривания.
Для того, чтобы не заразиться от внешней стороны собственной маски, — это был основной аргумент ВОЗ против масок — необходимо, по возможности, надевать и снимать их только после мытья или дезинфекции рук, причем брать маску следует только за ушные петли. А вообще, следует (как с самого начала рекомендовали в Японии) по-прежнему избегать людных мест. Даже если на вас надета маска. Кроме того, похоже, даже самые простые тканевые или хирургические маски в определенной степени защищают и самого человека, который носит маску, а не только его окружение, как утверждалось при введении обязательного ношения масок в Германии.
Что же касается защитных пластиковых экранов для лица, набирающих популярность среди противников масок, а также у работников ресторанов и даже у медицинского персонала частных врачебных практик, то они ни в коем случае не заменяют медицинские маски. Дело в том, что капли слюны, кашля и чихания, оседающие на пластике, — это только половина проблемы. Судя по всему, не менее редко вирус передается и через совсем мелкие аэрозольные частицы. Они парят в воздухе, с легкостью проникая под пластиковый защитный экран, — и чем больше времени проводят люди в закрытых помещениях, тем выше концентрация этих частиц. Тем не менее защитные экраны не совсем бесполезны, поскольку выясняется, что вирус нередко попадает в организм и через глаза. Поэтому в медицинских учреждениях лицевой защитный экран рекомендуется в качестве дополнения к маске (Lancet: Chu et al., 2020).
В субботу 1 августа в Берлине состоялась крупная «антикоронавирусная демонстрация», участники которой требовали отмены правительственных мер по борьбе с инфекцией — в частности, обязательного ношения масок и соблюдения социальной дистанции. На акцию (организаторы которой заявили об 1,3 миллионе участников, правда, полиция насчитала около 20 тысяч) пришли самые разные люди, но среди них были и откровенные правые радикалы. Журналист и писатель Олаф Зундермайер, эксперт по экстремизму, отвечает на вопросы о том, как снова в немецком обществе было нарушено одно из главных послевоенных табу — не вставать в строй с ультраправыми, и что теперь с этим делать. Шесть вопросов и ответов — просто листайте.
1. На демонстрации знамена растаманов развевались рядом с имперскими военными флагами, которые обычно используют неонацисты. Кто же все-таки участвовал в этой демонстрации?
Главным организатором берлинской демонстрации выступил некий союз из Баден-Вюртемберга, именующий себя Querdenken 711. Эта организация представлена в разных городах, но главный ее центр расположен в Штутгарте. В нее входят в основном противники вакцинации, ковид-отрицатели, различные эзотерики из южной Германии. Несколько недель назад их демонстрации в Штутгарте собрали до 5 тысяч человек. Сейчас это уже целая сеть с городскими отделениями по всей Германии. В Берлине они впервые объединились с теми, кто поддерживает движение PEGIDA. А это различные правые радикалы, а также рейхсбюргеры, сторонники «Альтернативы для Германии» (АдГ), приехавшие в Берлин в основном из восточногерманских земель: Саксонии, Бранденбурга, Мекленбурга — Передней Померании. В общей сложности на демонстрацию вышло около 20 тысяч человек. Объединяет их то, что они не верят в пандемию и критикуют антикризисные меры немецкого правительства. Но большинство пришедших все-таки не являются ни правыми экстремистами, ни рейхсбюргерами.
2. Очевидно, демонстрантов совершенно не смущал тот факт, что они маршируют по Берлину вместе с правыми радикалами. Почему?
Прежде всего необходимо совершенно четко отметить, что большинство людей, принявших участие в этой демонстрации, определенно понимали, кто идет с ними рядом, но действительно не видели в этом проблемы. У них есть общая цель, а проблематика правого экстремизма не в центре их внимания. Общая цель состоит в том, чтобы свергнуть этот «режим короны», выразить свое недовольство мерами, которые предпринимаются в борьбе с коронавирусом, и сомнения по поводу пандемии в целом. А то, что они идут в одном ряду с теми, кто отрицает Холокост, с правыми экстремистами, с рейхсбюргерами, — это их не смущает. Следующий сбор этого союза намечен на субботу в Штутгарте, и до сих пор ничто не предвещает какого-либо их размежевания с правыми радикалами.
Табу на хождение с правыми экстремистами в одной колонне единодушно соблюдалось всем обществом со времен Второй мировой войны и впервые было нарушено в 2014 году на демонстрациях движения PEGIDA. Теперь из-за «коронакризиса» повторяется что-то подобное. Кроме того, в следующем году у нас в Германии состоятся важные выборы, причем не только в Бундестаг. Сначала пройдут выборы в ландтаг Баден-Вюртемберга — это будут такие федеральные выборы в миниатюре, причем в регионе, где очень сильны позиции АдГ. Социальные и экономические последствия кризиса сейчас не вполне предсказуемы. И, разумеется, существует опасность, что эти последствия будут использованы данным движением в собственных политических целях.
3. Любопытно при этом, что такие популистские партии, как АдГ, как раз до сих пор не проявили себя в период «коронакризиса».
Да, АдГ потребовалось особенно много времени, чтобы сформулировать свою позицию в отношении политики против коронавируса. Это заняло несколько недель. Сейчас АдГ — единственная партия, которая на 100% в оппозиции к политике федерального правительства в этом отношении. Их избиратели, среди которых много ковид-отрицателей, их в этом поддерживают, но в целом антикризисная политика правительства Германии пользуется довольно высокой популярностью среди населения. Так что можно сказать, такая позиция не обеспечивает АдГ поддержку большинства населения.
4. Что вы думаете о том, как все это освещается в СМИ? Порой звучит все-таки очень резкая критика, причем в адрес всех демонстрантов сразу, без каких-либо различий между ними.
Заявления, будто не делается никаких различий между демонстрантами, голословны. Я помню такие же упреки во время демонстраций PEGIDA: как только мы указываем на то, что в демонстрации участвуют также и правые радикалы, нам отвечают: «Вы говорите, мы все нацисты». Никто этого не говорит. Эти события освещаются в СМИ вполне объективно и взвешенно. Но управляемая «контробщественность» пытается распространить этот нарратив — что, мол, в СМИ все обобщают. Такое утверждение помогает укрепить само движение и мобилизовать его против демократического гражданского общества, традиционных средств массовой информации и политики.
5. Демонстранты действительно выступают только против политики, направленной на борьбу с коронавирусом, или за этим стоит некое общее недоверие к политикам в целом?
Это взаимосвязано. Это общее недоверие мы наблюдаем уже на протяжении нескольких лет, в том числе в контексте демонстраций PEGIDA и результатов партии АдГ в восточной Германии. Есть люди, регулярно выходящие на митинги, участвующие в демонстрациях — против миграционной политики и против других политических мер. У таких людей недоверие к политике, к государству, к демократическому строю традиционно очень сильно. Теперь мы наблюдаем это и среди представителей совершенно другой политической группы, среди городского населения, проявляющего недоверие не только к политическим мерам в связи с коронавирусом, но и к государству как таковому. Это связующий элемент, объединяющий эти различные группы.
6. Что делать с теми, кто выходит на эти демонстрации: разговаривать с ними или игнорировать?
Вообще, мы живем в открытом обществе. В демократическом государстве не просто следует, но даже необходимо обеспечивать столкновение различных мнений — до тех пор, пока оно не выходит за рамки закона. Недоверие людей к мерам по борьбе с коронавирусом, к антикризисной политике в целом, неверие в сам факт пандемии — все это следует выносить на суд общественности, и вообще — сносить. Игнорировать и не признавать людей, действующих в рамках легитимного демократического дискурса, на мой взгляд, будет серьезной ошибкой. Такое отношение только усилит само это движение. А также это усилит протест и развитие параллельного социума, достучаться до которого вскоре станет невозможно. В итоге это может привести к расколу, подобному тем, что наблюдаются в других странах, например, в США или соседней Польше. Там в демократическом обществе сложилось противостояние враждебных друг другу лагерей.
Мы должны вынести и разрешить этот конфликт. «Коронакризис» в целом и его последствия, в том числе политические, — это проверка на прочность для всего общества. Как журналисты мы должны сообщать о том, кто участвует в этих демонстрациях, мы должны ставить людей перед фактами, указывать на присутствующих там экстремистов. А как представители открытого общества — разобраться между собой в конфликте и в различных мнениях на этот счет. Но в то же время, конечно, необходимо четко обозначать границы, за которыми начинаются экстремизм и враждебность.
Как малому и среднему бизнесу выжить в условиях пандемии и глобального карантина? Это трудная задача не только в России, но и в Германии. Многие отрасли экономики перешли на чрезвычайное положение: «Германия и немецкая экономика не переживали ничего подобного со времен Второй мировой войны», — заявил высокопоставленный представитель правительства в интервью газете DIE WELT.
Еще в начале карантина, весной 2020 года, правительство Германии начало выплачивать пособия частным предпринимателям: владельцам небольших магазинов, салонов красоты, кафе и других бизнесов, вынужденных закрыться на многие недели. Для фирм, в которых не более 10 работников, размер компенсации составил до 15 тысяч евро. Индивидуальные предприниматели, в том числе занятые в сфере культуры и искусства — музыканты, художники, переводчики, фотографы, — тоже получили одноразовые пособия размером до 9 тысяч евро на три месяца (это может быть даже больше, чем человек заработал бы в обычных условиях). Деньги предназначены в первую очередь для оплаты аренды помещений, взятого в лизинг оборудования и кредитов.
К спасению любимых кафе, парикмахерских, фотомастерских и клубов подключилось не только государство, но и обычные люди: весна 2020 года стала в Германии расцветом краудфандинговых платформ. Специальные компенсации были выплачены и работникам, вынужденным перейти на неполную форму занятости. Наконец, отдельные разовые пособия получили семьи с несовершеннолетними детьми: по 300 евро на ребенка.
Компенсации — это одна из попыток правительства Германии отреагировать на масштабный структурный шок, который пережила экономика. В чем его суть — и как его преодолевать, — спорят политики и эксперты.
Нынешний кризис, по единодушному мнению экспертов, отличает двойной шок — спроса и предложения. Это значит, что, с одной стороны, предприятия больше не могут вести свою обычную деятельность (резко снизилась доступность рабочей силы, в некоторых отраслях выросли производственные издержки), а потребители, с другой, перестают закупать товары и пользоваться услугами. В итоге экономика просто останавливается.
Чтобы смягчить последствия экономического кризиса, правительство Германии приняло пакет стимулирующих мер на общую сумму 130 миллиардов евро — это больше трети всех расходов бюджета страны в 2020 году. На это и другие меры государственной помощи министерство финансов намерено взять кредиты на сумму 218,5 миллиарда евро — это самый высокий уровень нового долга за всю историю республики. Заемные средства пойдут на создание фонда спасения экономики, который поможет уберечь предприятия от банкротства и сохранит рабочие места. Из 130 миллиардов евро в 20 обойдется снижение НДС — главного из косвенных налогов. Цель — снизить цены и стимулировать потребительский спрос. Дешевле должны стать все товары длительного пользования вроде бытовой техники и компьютеров.
Все вместе подчинено задаче — снова запустить экономический механизм: чтобы предприятия снова производили, а потребители покупали их продукцию. Потраченные на это деньги должны конвертироваться в новые товары и инфраструктуру и вернуться государству в виде налогов. Но это теоретический расчет. На практике вложенные средства могут почти бесконечно обращаться на рынке, будучи ничем реально не обеспечены, — до тех пор, пока пузырь не лопнет.
Именно поэтому в Германии разгорелся горячий спор о рекордном уровне долгов: некоторые экономисты даже опасаются, что дело закончится построением социализма. Другие считают, что стимулирующие меры помогут только самым богатым.
Чем недовольны либералы
После введения новых стимулирующих мер долг Германии будет в пять раз выше, чем во время финансового кризиса 2008–2009 годов. Между тем уже тогда аналогичные способы оживления экономики подверглись жесткой критике, особенно в либеральных экономических кругах. С точки зрения либералов, к нему привело то, что политики тушили пожар предыдущего кризиса (краха доткомов в марте 2000-х) керосином. Стимулируя экономику, власти пробудили «алчность капитала» — всеобщее использование новых финансовых инструментов. Финансисты трансформировали их в кредиты и ценные бумаги, «секьюритизировали», переупаковали и торговали ими по всему миру. Согласно этой логике, государственные интервенции нарушают правила рынка и в итоге ставят финансовую систему на грань краха.
Кроме того, либеральные экономисты считают, что новые государственные заимствования сами по себе — проблема. С их точки зрения, чем ниже госдолг, тем справедливее отношения между поколениями: если проценты по выплате будут расти — значит, государству придется сокращать бюджетные расходы, и тогда за решение сегодняшних сиюминутных проблем расплачиваться придется детям и внукам.
Бесплатный сыр?
В прежние времена так называемый «черный ноль» — баланс расходов и доходов в бюджетной системе государства — был священной коровой германской фискальной политики. Расставшись с ним, политики сделали госдолг рекордным. Журналист ежедневной деловой газеты Handelsblatt Мартин Грайве так комментирует этот шаг:
[bilingbox]То, что на чрезвычайную ситуацию федеральное правительство реагирует чрезвычайными мерами, само по себе не ошибка. В условиях такого кризиса государство должно использовать всю свободу действий, чтобы ущерб, наносимый отдельным гражданам, был минимальным. Сама кризисная политика не столь опасна. А вот фискальная политика в послекризисный период, для которой ряд политических деятелей и экономистов уже сегодня готовят почву, может стать большой опасностью.
Умеренность в расходах больше не является элементом искусства госуправления. Вера в постоянство низких процентных ставок привела к тому, что для бережливости настал «конец истории». В этой картине мира бюджетные ограничения больше не имеют силы, долги можно делать безопасно, потому что они ничего не стоят. Звучит заманчиво, но верить в это опасно. История экономики учит нас, что все может быстро измениться. А для экономистов не секрет, что бесплатного сыра не бывает.~~~Dass die Bundesregierung in diesen Ausnahmezeiten mit Ausnahmehilfspaketen reagiert, ist für sich genommen nicht falsch. In einer Krise wie dieser sollte ein Staat all seinen Spielraum nutzen, um den Schaden für den einzelnen Bürger gering zu halten. Nicht die aktuelle Krisenpolitik ist die Gefahr. Sondern die Art von Schuldenpolitik, die auf Corona folgen könnte und für die manche Politiker und Ökonomen derzeit den Boden bereiten. Mäßigung bei den Ausgaben ist kein Bestandteil deutscher Staatskunst mehr. In dem Glauben, die Zinsen bleiben noch lange niedrig, ist Sparsamkeit am „Ende der Geschichte“ angekommen. Budgetrestriktionen sind in dieser Welt außer Kraft gesetzt, Schulden können bedenkenlos gemacht werden, weil sie umsonst zu haben sind. Das klingt verheißungsvoll, nur sollte man dem keinen Glauben schenken. Die Wirtschaftsgeschichte lehrt, wie schnell es anders kommen kann. Die Wirtschaftswissenschaft lehrt, dass es so etwas wie einen „free lunch“ nicht gibt.[/bilingbox]
Многие эксперты полагают, что отказ от политики жесткой экономии в пользу увеличения госрасходов — это переход от неолиберализма к скрытому социализму, при котором государство становится ключевым экономическим игроком. Марк Байзе, руководитель отдела экономики Süddeutsche Zeitung, придерживается либеральных экономических взглядов и тем не менее призывает к другим оценкам:
[bilingbox]Социальное государство всеобщего благоденствия в Германии разрасталось со времен Гельмута Коля, даже, пожалуй, уже при Вилли Брандте и уж точно при Ангеле Меркель — статистика красноречива. В то же время, и это тоже ясно, происходили приватизация и дерегулирование — но не как часть общей концепции, а, скорее, произвольно, всякий раз в результате успеха той или иной группы интересов. Лучшим примером тому стало смягчение банковского регулирования (при канцлере Герхарде Шредере), которое в итоге способствовало наступлению большого финансового кризиса. ~~~Seit Kanzler Helmut Kohl, ach was, schon seit Willy Brandt, und später maßgeblich unter Angela Merkel ist der Sozialstaat in Deutschland ausgebaut worden, das zeigt ja die Statistik. Zugleich hat es, ebenfalls unbestreitbar, Privatisierung und Deregulierung gegeben — aber, und jetzt kommt es: nicht als Teil eines Konzepts, sondern eher willkürlich, immer dann, wenn sich mal wieder eine Interessengruppe durchgesetzt hat. Bestes Beispiel sind Lockerungen in der Bankenregulierung (unter Kanzler Gerhard Schröder), die am Ende mit zur großen Finanzkrise geführt haben.[/bilingbox]
Финансовый кризис 2008–2009 годов заставил сторонников неолиберальной экономической политики, считающей приоритетом стимулирование предложения через снижение налогов и сокращение госрегулирования, повсюду перейти в глухую оборону. А консервативная парижская газета Le Figaro присвоила теоретику экономического роста Джону Мейнарду Кейнсу звание «Человека года» в 2009 году, назвав британского экономиста, умершего в 1946-м, «самым живым экономистом мира». Неудивительно, что либеральные экономисты, с их критикой стимулирования спроса (через различные формы поддержки общества), с огромным трудом находили себе аудиторию в западноевропейских СМИ.
В 2020 году классические инструменты стимулирования спроса критикуют уже сами кейнсианцы. В их числе — Себастиан Дуллиен, научный директор Института по макроэкономике и исследованию экономических циклов (IMK) Фонда Ганса Беклера. В интервью газете taz экономист выступает прежде всего против снижения налога на добавленную стоимость (НДС).
[bilingbox]«К сожалению, в краткосрочной перспективе увеличить потребление таким образом не удастся […] Этот «ключевой элемент пакета» будет стоить очень дорого, а польза от него сомнительна. Снижение НДС на 2-3 процентных пункта во втором полугодии обойдется в 20 миллиардов евро. Но потребители вряд ли получат от него какую-либо выгоду. Большая часть денег останется у компаний и не будет стимулировать потребление».~~~Es wird leider nicht gelingen, den Konsum kurzfristig anzukurbeln. […] Dieses „Herzstück des Pakets“ ist sehr teuer und ein bisschen fragwürdig. Es kostet 20 Milliarden Euro, die Mehrwertsteuer im zweiten Halbjahr um 2 bis 3 Prozentpunkte zu senken. Aber bei den Kunden dürfte davon wenig ankommen. Das meiste Geld wird bei den Unternehmen hängen bleiben und den Konsum nicht beleben.[/bilingbox]
Станут ли немцы тратить активнее, зависит от важного индикатора — состояния частных домохозяйств. В конце 2019 года их активы составляли рекордную сумму — около 6458 миллиардов евро. А в 2020 году, согласно недавно проведенному исследованию, увеличатся даже больше, несмотря на ожидаемое падение доходов в результате кризиса. Проблема в том, что доля сбережений в доходах вырастет с 10,9% в 2019 году до 11,9%. Проще говоря, немцы будут экономить больше, а тратить меньше. И попытка федерального правительства увеличить потребление за счет снижения ставки НДС рискует оказаться провальной. Вот как Петер Бофингер — вероятно, самый известный кейнсианец Германии — комментирует эту ситуацию в журнале деловых кругов Capital:
[bilingbox]Особенность этой рецессии в том, что она ударяет по внутреннему спросу. Классические рецессии генерируются в сфере экспорта, инвестиций или жилищного строительства, но не в сфере частного потребления. Тем не менее меры, предпринятые правительством Германии, очень способствуют тому, чтобы к концу года частное потребление вновь стабилизировалось. Однако я не уверен в том, что покупательское настроение потребителей к тому времени снова достигнет докризисного уровня. Ведь пока одни боятся ходить по магазинам в маске, другие боятся потерять работу — и ни то, ни другое не стимулирует потребление. ~~~Das Besondere an dieser Rezession ist, dass sie die Binnennachfrage trifft. Klassische Rezessionen kommen aus dem Export, aus Investitionen oder dem Wohnungsbau, aber nicht aus dem privaten Verbrauch. Mit den Maßnahmen der Bundesregierung ist aber ein wichtiger Beitrag geleistet, dass sich der private Verbrauch bis zum Jahresende wieder stabilisiert. Dass die Kauflaune der Konsumenten bis dahin wieder das Vorkrisen-Niveau erreicht, würde ich aber bezweifeln. Denn ein Teil der Leute ist ängstlich mit der Maske einzukaufen und ein anderer sorgt sich um die eigenen Arbeitsplätze, was die Konsumfreude auch nicht gerade anregt.[/bilingbox]
