дekoder | DEKODER

Journalismus aus Russland und Belarus in deutscher Übersetzung

Spenden

  • «Русофобия» — пропагандистский ярлык. Но проблема существует

    «Русофобия» — пропагандистский ярлык. Но проблема существует

    Original by Эрика Зингер on taz
    Translation

    Официальная российская пропаганда активно прибегает к слову «русофобия», объявляя ей фактически любую критику властей России. Из-за этого многие оппоненты режима Владимира Путина и просто независимые эксперты считают сам термин некорректным и пропагандистским. Все это сильно усложняет научное изучение и публичное осмысление вопроса, существуют ли в европейских обществах предрассудки в отношении россиян и других уроженцев Восточной Европы — не связанные с политикой российских властей.

    Журналистка taz Эрика Зингер поговорила об этом с несколькими немецкими учеными, специализирующимися на восточноевропейской истории. Они едины в том, что антиславянская ксенофобия в Германии имеет очень давние корни и нацистские преступления по отношению к славянам во время Второй мировой войны — лишь самое жесткое ее проявление, которое в современной ФРГ еще и теряется на общем фоне нацистских деяний. 

    От стереотипов о восточных европейцах и прямой агрессии сегодня, в частности, страдают российские немцы. Их предки стали жертвами гонений в СССР, потому что были немцами, а в сегодняшней Германии их, наоборот, многие «полноценными» немцами не считают. Впрочем, даже это не «русофобия», о которой говорят российские пропагандисты, потому что затрагивает она и уроженцев других стран Восточной Европы.

    Слово «русофобия» — это пропагандистский ярлык. Но проблема aнтиславянизмa существует — ее анализ в газете taz.

    Антирасистские протесты и дебаты, в том числе дискуссия о колониальном прошлом Германии, сейчас в разгаре. Это важно и нужно как знак, что процесс осмысления идет, хоть и очень медленно. В этом дискурсе, однако, есть слепое пятно: незамеченными остаются анти-восточноевропейский и антиславянский расизм.

    Идущая ныне дискуссия о расизме наглядно демонстрирует, что преступления национал-социалистов (и в первую очередь — преступления вермахта в Восточной Европе) еще не до конца проработаны и осмыслены, а вопрос о славянофобской традиции мало изучен.

    Антиславянский и анти-восточноевропейский расизм в Германии действительно существует и опирается на давнюю традицию, утверждает Яннис Панайотидис, исследователь миграционных процессов и директор Исследовательского центра истории трансформаций Венского университета (RECET). Панайотидис считает все нынешние споры на тему расизма по отношению к людям белой расы упрощенными.

    Люди из Восточной Европы сталкиваются с дискриминацией не из-за того, что они белые, а вопреки этому. Все зависит от того, кого в них увидит расист, говорит Панайотидис.

    Расизм — это не «черное против белого»

    По словам Панайотидиса, расизм часто понимается как противопоставление чернокожих людей белокожим, хотя в реальности дискриминация никогда не была основана исключительно на цвете кожи, особенно в Европе. Так называемая «расовая теория», распространенная в XIX и начале XX века, делила человечество не только на черных и белых, а еще на «цивилизованных» европейцев и «варварские, отсталые» народы на востоке. Апогея такая классификация достигла в нацистских представлениях о «славянском недочеловеке» и антисемитском образе «восточноевропейского еврея».

    Уже в эпоху Просвещения Восточная Европа в глазах Западной превратилась в отсталый регион. Прежний водораздел между «образованным югом» и «варварским севером» сменился на противопоставление цивилизованного Запада «отсталому Востоку».

    В Германии выраженная славянофобия приобрела особенно угрожающие формы, говорит Ханс-Кристиан Петерсен, преподаватель Института истории университета Ольденбурга, специализирующийся на истории России и Советского Союза: «Начиная с XVIII века в письменных источниках прослеживается идея так называемого немецкого культуртрегерства, согласно которой немцы принесут свет знаний жителям "дремучего Востока"». То же самое мы видим и в рассказах путешественников, которые постоянно подчеркивают отсталость и нецивилизованность на востоке Европы. Этот взгляд сверху вниз характерен для колониализма и показывает, что ограничивать существование немецкого колониализма периодом между 1884 годом и концом Первой мировой войны было бы неверно.

    Эта давняя идейная традиция находит выражение в понятии «немецкого Востока». В то время Восточная Европа мыслилась как незанятое пространство — «место, свободное от культуры, которое можно было совершенно заново обустроить и заполнить ценностями собственной культуры и цивилизации», рассказывает Петерсен. Свое наихудшее проявление этот подход нашел в «Генеральном плане Ост», разработанном нацистами и сегодня едва ли не вытесненном из коллективной памяти.

    Преступный план Гитлера

    Развязав в 1941 году войну с Советским Союзом, Гитлер мечтал захватить «жизненное пространство на востоке» вплоть до самого Урала, заселить его немцами и использовать полученные ресурсы для снабжения страны. На территории аннексированной Польши и на западе СССР планировалось расселить пять миллионов немцев. Планировалось депортировать или умертвить 31 миллион человек, а 14 миллионов представителей «чуждых народов» — использовать для принудительного труда. Славянскому и еврейскому населению грозили голод, насильственная эксплуатация, депортация и смерть. Лишь ход войны помешал осуществлению этого преступного плана. По словам Панайотидиса, антиславянский расизм в немецком контексте перешел в геноцид.

    Тем не менее вплоть до начала 2000-х годов нацистским преступлениям в Восточной Европе не уделялось достаточного внимания. Импульсом к осмыслению тех событий стал второй выставочный проект о преступлениях вермахта, организованный в 2001 году. Сыграли роль и споры о принудительном труде в годы Второй мировой войны, основание фонда «Память, ответственность и будущее» в 2000 году, а также то, что подневольным работникам и работницам из Восточной Европы начали выплачивать компенсации.

    И все же в общественной дискуссии тема преступлений национал-социализма в Восточной Европе по-прежнему занимает незначительное место, хотя за прошедшие десятилетия появилось множество подробных научных работ и исследований по данному вопросу. Удивительно, что все эти данные практически не нашли отражения в антирасистском дискурсе.

    Страх перед «конкуренцией жертв»

    Пробелы в знаниях легко устранить, однако многих борцов с расизмом, помимо неосведомленности, объединяет еще и нежелание признать страдания восточных европейцев, которые те претерпели из-за расизма и ксенофобии. Складывается впечатление, что эти активисты боятся конкуренции со стороны других жертв расизма или просто отказывают другим в праве считаться таковыми.

    В ноябре прошлого года, в разгар президентской кампании в США, журналист Хаснаин Казим в своем твиттере возмутился тем, что на телевидение в качестве экспертов-американистов приглашают некомпетентных людей: «Это как при Гельмуте Коле, когда российским немцем мог считаться кто угодно — даже тот, у кого в семье 200 лет назад жила немецкая овчарка». Его твит был подвергнут критике, которую Казим вначале проигнорировал. Но потом удалил этот твит.

    Получается, что Казим, сам постоянно страдающий от агрессии и расизма со стороны правых, нелестно отозвался о людях, испытавших то же самое. К сожалению, это не так уж удивительно. Журналист не только продемонстрировал незнание истории российских немцев, но еще и позаимствовал плоскую шутку о «немецкой овчарке» у правых: эта речевка была в ходу у них 20 лет назад.

    Через несколько дней Казим все-таки извинился в фейсбуке, но его извинения лишний раз показали, что он не слишком-то продвинулся в осознании проблемы. Российские немцы, написал он, сразу получили гражданство Германии из-за своей «немецкой крови», а вот небелым мигрантам, к тому времени уже давно жившим в стране (в том числе семье Казима), пришлось преодолевать куда большие препятствия.

    Насилие против переселенцев из бывшего СССР

    В действительности российские немцы получали гражданство не из-за «немецкой крови», а из-за пережитых в ходе Второй мировой войны гонений и депортации. При этом переселенцам требовалось доказать «принадлежность к немецкому народу», т.е. свою этническую принадлежность. Но в Германии в них чаще всего видели просто «русских».

    О расистских нападениях на мигрантов из стран бывшего СССР почти никто не знает — наверное, потому, что их сложно уместить в привычные категории. Может быть, эти люди просто показались всем слишком белыми, чтобы считаться жертвами расизма? Яннис Панайотидис пишет об этом в недавно изданной книге «Постсоветская миграция в Германии».

    2 мая 2002 года возле ночного клуба группа молодых людей набросилась на переселенца Кайрата Батесова и его друга Максима К., называя потерпевших «грязными русскими». 23 мая 2002 года Батесов скончался от полученных травм. Суд не увидел в этом преступлении мотивов национальной ненависти.

    19 декабря 2003 года в городе Хайденхайм праворадикалы зарезали трех «поздних переселенцев»: Виктора Филимонова, Вальдемара Аккерта и Александра Шляйхера. В этом случае суд также отказался говорить о расистской подоплеке дела.

    Мигранты из бывшего СССР могут и сами совершать расистские нападения, что Панайотидис называет одним из парадоксов немецкого общества.

    1 июля 2009 года в зале одного из дрезденских судов российский немец Алекс В. зарезал египтянку Марву Эль-Шербини, которая находилась на третьем месяце беременности. Националистический мотив тогда был очевиден.

    О чем это говорит?

    Наверное, о том, что различия между агрессорами и их жертвами не всегда столь однозначны, как многим бы хотелось. Реальность значительно сложнее сегодняшнего антирасистского нарратива.

    Читайте также

    Кто помнит нацизм лучше: документы или жертвы?

    Будет ли меньше расизма, если не говорить о «расах»?

    Бистро #12: Какой геноцид Германия организовала еще до Холокоста?

    Национальность как пропуск

    Остарбайтеры

    «Спасибо, что вы никогда не оскорбляли маму»

  • Год «короны»: поворот или разворот?

    Год «короны»: поворот или разворот?

    Original by Альбрехт фон Лукке on Blätter
    Translation

    В январе 2020 года новый коронавирус казался европейцам далекой китайской инфекцией, с помощью которой СМИ щекочут нервы своих читателей, зрителей и слушателей. Сейчас очевидно, что эта болезнь, жертвами которой за год стало более 2 миллионов человек по всему миру, предопределит развитие общества на годы, если не на десятилетия. Но в каком направлении пойдет развитие? 

    Публицист и редактор журнала Blätter Альбрехт фон Лукке считает, что существуют две возможности. Первая — вакцинированные граждане с облегчением вернутся к привычному потребительскому образу жизни. Вторая — самоограничения превратятся в важный компонент новой этики во имя предотвращения новых и более серьезных кризисов, прежде всего экологического. 

    Статья фон Лукке озаглавлена вопросом, который в переводе с немецкого буквально звучит так: «Год коронавируса — это конец или поворот», Ende oder Wende? Wende (поворот) — распространенное в Германии наименование событий 1989–1990 годов, когда в ГДР пала социалистическая диктатура и две части страны воссоединились в демократическом государстве. 2020 год должен был стать годом празднования тридцатилетнего юбилея — если бы не пандемия. Фон Лукке полагает, что тот «поворот» в итоге оказался в неправильную сторону и пандемия дает шанс исправить ошибки.

    Даже сейчас, когда после вспышки коронавируса прошел год, уже ясно, что мы оказались на самом, возможно, сложном и масштабном переломе со времен эпохальных событий 1989–1990 годов. Но и отличия от 1989 года огромны. Тогда падение Берлинской стены привело к роспуску Организации Варшавского договора и свержению коммунистических диктатур. На этот раз — в результате другого исторического события — поста лишился «лидер свободного мира» Дональд Трамп. История повторяется — пусть не как фарс, но едва ли не с противоположным знаком. В 1989–1990 годах — распад советской империи, в 2020 году — конец правления США, как раз в тот момент, когда Трамп пытался защитить свою власть автократическими средствами. Коронавирус оказался фактором, изменившим все. В 1990-е фундаментальные перемены шли на Востоке, Западу же почти ничего менять не пришлось, а сегодня кризис развивается именно в западных демократических державах. Тем временем авторитарный режим в Китае, где началась пандемия, устойчивее, чем когда-либо прежде. В результате нынешний кризис превратился, по словам канцлера Меркель, в фундаментальное «испытание для демократии». Или, если точнее, стал самым, пожалуй, серьезным вызовом для демократии со времен падения ее тоталитарного противника в 1990 году.

    В конце года демократические государства, на этот раз столкнувшиеся и с крупными внутренними противоречиями, достигли пределов своих возможностей. В том числе и Германия. Ни разу за все 75 лет истории ФРГ экономическая активность не снижалась так сильно, и ни разу за это время отношения между государством и обществом не подвергались такой капитальной ревизии, как в 2020 году.

    Удивительная смена знаков произошла и в политике. Радикальная критика государства и всей системы общественного устройства исходит уже не слева, а справа. «Новые консерваторы», как любят именовать себя члены и сторонники «Альтернативы для Германии» (АдГ), на деле проповедуют либертарианский анархизм и радикальный антиэтатизм и в роли правой антипарламентской оппозиции находят общий язык даже с самыми настоящими врагами государства вроде рейхсбюргеров — что показала недавняя попытка «штурма Рейхстага». За концепцией «Великой перезагрузки» (Great Reset) им чудится некая антинародная революция сверху, происки глубинного государства, действующего в интересах «глобалистов» — от Билла Гейтса до Джорджа Сороса. Но главное, эта правая оппозиция движима исключительно эгоизмом — в противовес ответственной государственной политике. Когда представители этой оппозиции говорят о свободе и «личной ответственности каждого», критикуя вводимые государством ограничения, — это либо наивное идеалистическое представление о человеке, которое тоже очень далеко от консерватизма, либо, скорее всего, крайне эгоистичное требование к государству: оставьте нас в покое и не подвергайте никаким ограничениям.

    С другой стороны, сложилась удивительная коалиция христианских демократов и всего потенциально левого политического спектра страны: от партии «Левых» до СДПГ и «Зеленых». Если пользоваться терминологией Вебера, который разделял этику ответственности и этику убеждения, в этом можно увидеть проявление ответственного сознания, а позиция АдГ и, отчасти, Свободной демократической партии продиктована исключительно их инфантильно-эгоистичными «убеждениями».

    Итак, ключевой спор года шел между открытым неприятием регулирующей функции государства с одной стороны и защитой этой функции — с другой. Через год после начала пандемии становится ясно, что 2021 год может оказаться еще более важным, чем 2020-й.

    В 2021 году предстоят выборы разного уровня, и предвыборные дебаты должны продемонстрировать, какие уроки извлечены из текущего кризиса. Ведь коронавирус — это всего лишь отзвук климатического кризиса — главной проблемы века, последствия которой будут гораздо более серьезными, чем у нынешней эпидемии. Как точно подмечено, коронавирус распространяется невзирая на официальные праздники. Но коль скоро это верно для вируса, то тем более справедливо и для глобального потепления. Извлечь уроки из пандемии коронавируса означает прежде всего научиться мерам предосторожности. Если мы ничего кардинально не изменим сегодня, то завтра вся планета окажется в реанимации, без шансов на выздоровление. Поэтому так актуален вопрос, способны ли демократические страны сделать все необходимое для борьбы с климатической катастрофой с учетом того, что эти меры затронут фундаментальные основы нашей жизни в куда большей мере, чем сегодняшние меры против коронавирусной инфекции. Огромные выбросы CO2, порожденные начавшейся в 1989–1990 годах глобализацией и обществом потребления на Западе, стали своего рода «суперраспространителями» климатического кризиса.

    И если мы говорим о необходимости действовать, сравнение с последним историческим переломом полезно. 1989–1990 годы были временем глобальной открытости, безграничных социальных контактов. Но падение Берлинской стены привело и к развитию крайнего индивидуализма: 1990-е годы стали десятилетием бурной жизни здесь и сейчас, когда люди забывали о будущем. Важнее всего были удовольствия, веселье и гедонизм с рейвами и Love Parade. Лейтмотив 1990-х — «главное, чего хочу я». На месте «мы» теперь осталось только «я». Лозунг неолибералов — «Нет такой вещи, как общество. Есть отдельные мужчины, отдельные женщины, и есть семьи».

    Снятие ограничений

    В 1990-е годы мир казался переполненным неограниченными возможностями. Конференция ООН по окружающей среде («Саммит Земли») в Рио-де-Жанейро в 1992 году вызвала к жизни красивую утопию под названием «единый мир», которая, однако, все больше походит на фарс. Сегодня мы видим, что мир глубоко разделен. Миллионы беженцев живут в катастрофических условиях в Ливии, Сирии, Турции и Греции. А для борьбы с экологическим кризисом прошедшие тридцать лет были просто потеряны, это были годы безответственности — не сделано ничего ради будущего. Несмотря на все международные договоренности, в конечном итоге преобладали интересы отдельных стран и личностей. Дональд Трамп, нарцисс из Овального кабинета, явил собой вполне логичную кульминацию этой разнузданной эпохи.

    С началом пандемии коронавируса и уходом Трампа тридцатилетняя эпоха жизни без границ закончилась. 2020 год оказался годом «социальной дистанции» и ограничения любых контактов. Государство вернулось и распоряжается теперь в вопросах частной жизни с невиданной ранее активностью. Причем — в отличие от стран социалистического блока до 1989–1990 годов — это делается для защиты самих граждан и с одобрения подавляющего большинства, осознающего эту необходимость. История последних трех десятилетий заставляет задаться вопросом о том, чему следует научиться и что перенять из опыта борьбы с пандемией коронавируса. 

    Уроки кризиса 

    Сегодня необходимо отказаться от чисто экономической экспансии. На смену эпохе снятия всяких барьеров, продолжавшейся с 1989 года, должно прийти время ограничений. Вопрос отказа от некоторых привычек, как произошло в этом году из-за ограничений личных контактов и потребления, становится еще острее в свете климатического кризиса. Ведь по сути западное общество потребления — это и есть Трамп в миниатюре. Получит ли идея коллективного, общего, глобального мышления еще один шанс против гипериндивидуализма? Что важнее — максимальная реализация индивидуальных потребностей или выживание вида с достойной жизнью для всех? Вот важнейшие вопросы ближайших десятилетий.

    C кризисом, вызванным пандемией коронавируса, сегодня борются двумя способами. 

    Во-первых, традиционным разгоном экономического роста с помощью набора новых долгов. «Шоппинг — это акт патриотизма», — такую рождественскую весть принес министр экономики Германии Петер Альтмайер. А главный редактор газеты Bild заявил: «Германия чувствует себя лучше всего, когда мы выражаем веру в будущее через потребление».

    Подкупает та честность, с которой потребление провозглашается реальной и последней общенациональной идеей, своеобразной «ведущей культурой». При таком подходе вакцинация против COVID-19 выглядит настоящей панацеей, которая позволит вернуться к прежнему экстенсивному потреблению. Но это будет означать возвращение к фатальному статус-кво. Надежда, что вакцина сразу все исправит, — иллюзия соблазнительная, но очень опасная. Ведь против изменения климата прививки нет.

    Так что вопрос, на самом деле, в том, как обществу выработать настоящий иммунитет, чтобы защититься от следующего вируса — и от «вируса» климатических изменений. Как выйти из системного кризиса капитализма и обеспечить рост экономики, не увеличивая при этом потребление, которое только усугубляет этот кризис? Вот главный вызов этого столетия.

    Демократические страны Запада, очевидно, не располагают на данный момент какой-либо альтернативой потребительской модели жизни, которая после 1989–1990 годов благодаря им стала образцом для всего мира. Что-то другое потребовало бы полностью поменять приоритеты: солидарность следовало бы сделать главным принципом, более того, национальной и глобальной «ведущей культурой».

    То, что сегодня с кризисом борются с помощью огромных кредитов, неизбежно, но это — жизнь в долг. Огромная задолженность накапливается, а ее погашение откладывается на будущее. И уже сейчас есть опасения, что если кризис затянется, даже у богатой Германии могут «кончиться деньги». Но кто же тогда будет платить по счетам? От обсуждения этого вопроса уклоняются, в первую очередь, правящие партии, предпочитающие отложить поиск ответа до выборов в Бундестаг.

    А ведь стоило бы ввести специальные коронавирусные сборы, чтобы широко распределить это долговое бремя. Ведь кризис очень по-разному сказался на людях — причем именно наиболее уязвимые группы населения (как по состоянию здоровья, так и материально) пострадали намного больше остальных.

    Ирония в том, что пандемия коронавируса и тем более изменение климата ставят перед нами вопрос о солидарности как раз в тот момент, когда отменяется «налог солидарности», введенный тридцать лет назад для 90% налогоплательщиков Германии. Однако сегодня речь идет о гораздо более фундаментальном вкладе — в солидарность на национальном и на международном уровне, а также в солидарность между поколениями.

    Сегодня еще больше, чем прежде, солидарность — вопрос отношений между людьми разного возраста. В этом году ее проявили молодые — ради более уязвимых пожилых. Но изменение климата требует прямо противоположного. Здесь более уязвимо как раз молодое поколение, просто потому что оно проживет дольше, — и поэтому оно сильно зависит от того, насколько смогут ограничить свои потребительские привычки старшие, нередко находящиеся в более привилегированных условиях.

    Поэтому важным и правильным было бы проанализировать те составляющие мобильности и потребления, от которых нам пришлось сейчас отказаться, — чтобы понять, что из этого действительно необходимо, а без чего можно спокойно обходиться и дальше. Ведь очевидно, что крайне вредные для окружающей среды короткие местные авиаперелеты не являются жизненно важными, особенно теперь — когда мы увидели, насколько легко с помощью онлайн-конференций решаются многие вопросы. Ясно, что в связи с экологическим кризисом самоограничение ради защиты других людей превращается просто в необходимое условие развития свободного общества. Это касается не только отдельных граждан, но и целых государств.

    Во время пандемии коронавируса национальные правительства были фатально сконцентрированы на своих проблемах. Причина банальна: распространение вируса можно было остановить с помощью национальных и других территориальных границ, радикально ограничив мобильность людей. Но против климатического кризиса это не поможет. CO2 не знает границ. Поэтому в борьбе с ним солидарности на уровне национальных государств будет недостаточно. Фатален даже растущий в условиях нынешней пандемии «прививочный национализм», где в лидерах — разумеется — Великобритания. В общем, международная солидарность просто необходима, и она должна стать новой всемирной «ведущей культурой». В том числе и потому, что борьба с глобальным потеплением в рамках национальных государств приведет к тому, что некоторые страны, не утруждая себя выполнением требований, будут получать выгоду от мер, принимаемых остальными. А это, в свою очередь, сыграет на руку тем, кто отрицает изменение климата и настаивает, что действия национальных правительств бесполезны.

    Сейчас необходимы серьезные совместные усилия всех стран мира. Первые тридцать лет после 1990 года были потрачены впустую; нельзя допустить такого же бездействия в течение еще тридцати лет — в противном случае атмосфера Земли будет необратимо разрушена. Несмотря на все ограничения контактов, пандемия коронавируса может оказаться тем фактором, который политически сблизит мир в 2021 году. Решающее значение будут иметь выводы из уникального для всех 2020 года. Либо мы перейдем к политике превентивных действий, направленных на устойчивое развитие, и будем принимать меры для предотвращения негативных явлений — либо наше общество и дальше пойдет по гибельному пути роста потребления.

    Главное молодежное слово 2020 года — lost, «потерянный». В 2021 году придется выяснить, действительно ли 2020-й был потерянным годом — или он указал нам новый путь развития. Пока не ясно, останется ли он в истории «ужасным годом» с сотнями тысяч погибших от коронавирусной инфекции, или же с него начнутся глобальные изменения к лучшему. Надежда умирает последней.

    Читайте также

    Ковид или ковид-отрицатели — что угрожает демократии больше?

    Пандемия дает Германии и Европе второй шанс на объединение. Часть 1

    Пандемия дает Германии и Европе второй шанс на объединение. Часть 2

    Что пишут: о «Яне из Касселя», ковид-отрицании и Холокосте

    Германия — чемпион мира по борьбе с парниковым эффектом?

    «Год в чрезвычайной ситуации? Возможно»

    Теории заговора на экспорт

  • Бистро #13: В ЕC — новый механизм защиты верховенства права. Польша и Венгрия против

    Бистро #13: В ЕC — новый механизм защиты верховенства права. Польша и Венгрия против

    Original by Кай-Олаф Ланг on dekoder
    Translation

    Двое против Евросоюза: многие недели Польша и Венгрия блокировали принятие бюджета ЕС на следующий год размером 1,8 триллиона евро, а вместе с ним и пакет помощи для восстановления по итогам пандемии в размере 750 миллиардов евро. На саммите 10 декабря главы государств и правительств достигли компромисса. Бюджет примут, помощь выделят.

    Вообще-то Польша и Венгрия — среди главных получателей европейской помощи. Так почему же они блокировали выделение средств? Причина в том, что одно из условий введения «ковидного пакета» в действие — это право ЕС штрафовать страны за нарушение ими принципа верховенства права. А критики внутри Евросоюза не первый год говорят о так называемой «нелиберальной демократии» венгерского премьер-министра Виктора Орбана и о систематическом демонтаже разделения властей в Польше. 

    Еще в 2016 и в 2017 годах Еврокомиссия активировала против Венгрии и Польши статью 7 договора о Евросоюзе. Польшу подозревают в нарушении принципа правового государства, Венгрию — в отказе от демократических норм и базовых европейских ценностей. Самое жесткое наказание, согласно этой статье, предполагает лишение страны права голоса в общеевропейских органах власти. Однако разбирательство тянется крайне медленно, и это одна из причин, почему в мае 2020 года ЕС решил увязать предоставление своей финансовой помощи с соблюдением правовых и демократических норм. 

    Кто победил в этом споре? Отвечает эксперт по политике Евросоюза Кай-Олаф Ланг — шесть вопросов и шесть ответов, просто листайте.

    1. 1. В чем суть спора?

      Некоторые органы власти Евросоюза — например, Еврокомиссия и Европарламент, — а также ряд стран-членов ЕС критикуют Венгрию и Польшу за то, что в этих странах, по мнению критиков, идет концентрация власти и нарушается принцип верховенства права.

      При этом в обеих странах правительства пришли к власти демократическим путем. Получив на выборах большинство голосов — в венгерском парламенте у них даже конституционное большинство, — они пошли на радикальные изменения. Реформа правовой и судебной системы в Польше привела к тому, что независимость судей оказалась под вопросом. Правительство Венгрии, как считают критики, наступает на свободу слова, подвергая критически настроенные СМИ судебному преследованию. 

      Осенью 2020 года Еврокомиссия впервые представила доклад о ситуации с верховенством права во всех странах-членах организации. Сейчас возникла идея создать механизм, который позволит блокировать европейские дотации в те страны, где правовое государство находится под ударом. Именно этот план и стал причиной спора о финансировании [с Польшей и Венгрией]. 

    2. 2. Речь действительно идет об угрозе базовым ценностям Евросоюза?

      Из [европейских] договоров следуют два принципа, находящиеся друг с другом в некотором противоречии: общность ценностей у всех членов ЕС, с одной стороны, и их суверенитет — с другой. Именно поэтому Евросоюзу нелегко переходить к активным действиям, если в странах-участницах возникают проблемы с верховенством права. Польша и Венгрия утверждают, что не ставят его под сомнение. Но в первую очередь они апеллируют к тому, что Евросоюз не имеет права вмешиваться в вопросы государственного строительства и конституционной системы, поскольку это относится к компетенции самих стран-членов.

    3. 3. Что еще мог бы предпринять Евросоюз, чтобы не допустить разрушения правового государства?

      В Евросоюзе существует целый ряд инструментов, призванных обеспечить соблюдение принципов правового государства. В случае нарушения закона может быть начато разбирательство по специальной процедуре. Решения, принятые Европейским судом в рамках этой процедуры, обязательны к исполнению для стран ЕС. Кроме этого, есть несколько «мягких» механизмов, к ним относятся среди прочего некоторые форматы диалогов. Есть и наиболее мощный инструмент — статья 7 договора о Европейском союзе, на основе которой могут быть даже приостановлены права членства в организации.

    4. 4. Очевидно, в случае Венгрии и Польши статья 7 не сработала. Почему?

      Процедура, предусмотренная в этой статье, не отличается быстротой. Штрафные санкции могут быть очень тяжелыми, поэтому барьеры, которые необходимо преодолеть для их введения, намеренно сделаны очень высокими. Так, нужно заручиться поддержкой ⅘ государств, которые бы признали «несомненную опасность тяжелых нарушений» основополагающих ценностей ЕС в одной из стран — и это только первый шаг. Если затем эти нарушения не устраняются, то в качестве второго шага европейские государства — разумеется, за вычетом той страны, дело которой рассматривается, — должны единогласно признать, что в действительности существует «серьезное» и одновременно «продолжительное» нарушение принципов и ценностей. Только после этого квалифицированным большинством голосов могут быть приняты постановления о санкциях. 

      То есть мы видим, что путь к принятию решений на основании статьи 7 — длинный и трудный. Значение этой статьи, таким образом, скорее символическое — запуск процедуры в соответствии с ней служит сигналом, что ЕС готов прибегнуть к крайним мерам. При некоторых условиях — например, если довольно активная часть общества настроена проевропейски — это может иметь определенное внутриполитическое значение. Но на правительства [Польши и Венгрии] запуск этой процедуры большого влияния до сих пор не оказал.

    5. 5. Каков был план ЕС до встречи в верхах?

      Обе стороны озаботились тем, чтобы их угрозы были наглядны: Польша и Венгрия грозили наложить вето, а в ответ им дали понять, что фонд восстановления экономики можно сделать и для 25 стран ЕС, без их участия. То есть Варшава и Будапешт рисковали остаться без многомиллиардной европейской помощи, столь необходимой в период пандемии. Главы правительств обеих стран понимали, что блокада грозила бы им политическим ущербом — многие страны-члены ЕС не забыли бы о том, как много времени в период глобального кризиса было потрачено на восстановление стабильности и солидарности внутри сообщества.

    6.  6. Что изменила встреча в верхах?

      Перед нами классический образец соглашения в рамках ЕС. Множество составляющих, некоторые пункты, которые только предстоит истолковать, и, конечно, компромиссы с обеих сторон. Текст нового Положения о финансовых условиях для защиты верховенства права остался без изменений. Однако Польша и Венгрия добились принятия дополнительного разъяснения, согласно которому новое Положение сначала должно быть согласовано с Европейским Судом. Процедура займет какое-то время и может продлиться до 2022 или 2023 года. Виктору Орбану это сыграет на руку, поскольку ближайшие парламентские выборы пройдут в начале 2022 года. 

      В целом можно сказать, что, невзирая на противодействие со стороны отдельных стран-участниц, ЕС сможет активировать новый механизм. В таком случае после длительной и сложной процедуры средства ЕС заморозят. Польшу и Венгрию не удастся оштрафовать за любое нарушение принципа верховенства права, но получится — за те, которые могут негативно сказаться на использовании средств, выделяемых Евросоюзом. Для тех, кто требовал решительных действий, этого мало. Но если оглянуться назад, то все же это — новый инструмент, на появление которого многие не рассчитывали. Впрочем, случившееся нельзя назвать поворотным моментом. Споры и борьба за верховенство права будут продолжаться.

      7.  


    Текст: Кай-Олаф Ланг

    24.12.2020

    Читайте также

    Как вывести экономику из «коронакризиса»?

    Пандемия дает Германии и Европе второй шанс на объединение. Часть 1

    Пандемия дает Германии и Европе второй шанс на объединение. Часть 2

    Что пишут: о выборах в США и будущем Запада

    Общество со всеобщей амнезией

  • Спрашивали? Отвечаем! Есть ли антисемитизм в сегодняшней Германии?

    Спрашивали? Отвечаем! Есть ли антисемитизм в сегодняшней Германии?

    Original by Катрин Реймер-Гординская on dekoder
    Translation

    Популярный сериал 2020 года «Неортодоксальная» показал сегодняшний Берлин как территорию свободы и всепринятия — в противовес закрытым иудейским общинам, существующим в Америке и Израиле. Но как художественный образ соотносится с реальностью? Стала ли Германия через 75 лет после падения нацизма страной, которая не только стыдится перед евреями за свои преступления, но и приветствует их? И местом, где они могут жить любой жизнью, которой захотят, — традиционной религиозной или современной секуляризованной? 
    Статистика показывает, что все не так просто: в последние пять лет число правонарушений на антисемитской почве стабильно растет и в прошлом году превысило две тысячи. «декодер» поговорил об антисемитизме в современной Германии с Катрин Реймер-Гординской — руководительницей большого исследования Berlin Monitor, посвященного различным формам дискриминации в современном Берлине. В рамках первой части исследования ученые поговорили с евреями, живущими в столице Германии, о том, насколько свободно и безопасно они себя чувствуют там. 

    1. Многим кажется, что в Германии растут антисемитские настроения. Это правда, или на самом деле антисемитизм никогда никуда не девался, просто о нем не любили говорить? 

    2. Антисемитизм распространен только среди правых радикалов или в других кругах тоже?

    3. В 1980-х годах Сьюзан Нейман написала книгу под названием «Slow Fire», где рассказала об отсутствии еврейской жизни в Западном Берлине тех лет. Как обстоят дела с еврейскими общинами в Германии сегодня? 

    4. Как люди воспринимают национальную нетерпимость? Какие формы может принимать дискриминация?

    5. С 1990 по 2010 годы в Германию из бывшего СССР переселились почти 220 тысяч евреев с семьями — так называемые «контингентные беженцы». Как они оценивают существующий сегодня в Германии антисемитизм с тем, который видели в советские годы?

    6. Как люди реагируют на проявления антисемитизма на индивидуальном и коллективном уровне?

    7. Как немцы, не являющиеся евреями, относятся к дидактичности борьбы с антисемитизмом? Мы же иногда слышим от некоторых людей, что они «устали от всей этой драматизации Холокоста».

    1. Многим кажется, что в Германии растут антисемитские настроения. Это правда, или на самом деле антисемитизм никогда никуда не девался, просто о нем не любили говорить? 

    Очень важно понимать, что современная ситуация — это продолжение долгой истории распространения антисемитизма и послевоенной борьбы с ним как на востоке, так и на западе страны. Антисемитизм в ГДР существовал в условиях, когда над проектом новой государственности работали в том числе еврейские репатрианты, в итоге оказавшиеся «и в застенках Штази, и на высших министерских постах», как выразился один из наших респондентов. Новая книга Юны Гроссман еще раз подтверждает, что бытовой антисемитизм в ГДР сохранялся, евреи вначале страдали от антисемитских кампаний позднесталинского времени, а затем — от антисионистских нападок, причем открытое сопротивление было невозможно. Никуда не делся антисемитизм и на территории ФРГ, причем его опасность постоянно преуменьшалась, что видно по недавно опубликованной Роненом Штайнке хронике антисемитских преступлений и знаковых террористических актов, совершенных в период с 1945 года как правыми, так и левыми радикалами. 

    В рамках нашего исследования мы опрашивали активистов, с 1989 года борющихся с юдофобскими проявлениями в Берлине и других городах. Они рассказали, что привлечь внимание демократического гражданского общества к современному антисемитизму удалось лишь в начале 2000-х годов. Широкому осознанию проблемы способствовали научные работы последних лет, в рамках которых сотрудники Европейского агентства по правам и Независимого совета экспертов по антисемитизму [которое было создано в 2009 году для регулярных отчетов Бундестагу] изучали повседневный опыт евреев. 
    Судя по ответам респондентов, проблема антисемитизма становится все острее в том числе и в Германии, но по государственной статистике это незаметно. Отчасти из-за того, что многие бытовые проявления ксенофобии документируются только мониторинговыми центрами в Берлине, потому что это не уголовные преступления. Но и уголовно наказуемые деяния не всегда фиксируются полицией. 

    2. Антисемитизм распространен только среди правых радикалов или в других кругах тоже?

    Как и раньше, многие люди считают, что антисемитизм — это своего рода «добавка» к правому экстремизму и расизму. Важно понимать, что на самом деле вербальные и физические антисемитские выпады могут делать люди самых разных политических и социальных взглядов. Наши респонденты рассказывали, что сталкивались с юдофобскими высказываниями и действиями со стороны праворадикалов и исламистов, либералов и левых, христиан и мусульман. По словам одного из участников исследования, не существует каких-то признаков, позволяющих с ходу распознать антисемита в обычном человеке. 

    Люди, ощущающие свою принадлежность к прогрессивным кругам, особенно болезненно воспринимали нетерпимость, если она исходила от их единомышленников. Многие упоминали, что проявления антисемитизма связаны с конфликтом на Ближнем Востоке и активизируются «волнами», когда местным евреям начинают приписывать ответственность за происходящие там события. Антиизраильская мотивация юдофобии была и остается значимой. 

    Праворадикальный антисемитизм меньше удивляет респондентов, поскольку от них и так ждут «враждебности». Антисемитские идеи — действительно, неотъемлемая часть крайне правой идеологии, а репрезентативные опросы показывают, что соответствующие настроения скорее характерны для людей, относящих себя к традиционным или новым правым. 

    3. В 1980-х годах Сьюзан Нейман написала книгу под названием «Slow Fire», где рассказала об отсутствии еврейской жизни в Западном Берлине тех лет. Как обстоят дела с еврейскими общинами в Германии сегодня? 

    Нынешняя ситуация кардинально отличается от положения дел на момент объединения Германии, когда восточноберлинская еврейская община насчитывала всего 200 человек, а западноберлинская — около 6400. Программа по приему евреев из СССР и СНГ, инициированная восточногерманским Еврейским культурным союзом, оживила и придала многообразия еврейской жизни не только в Берлине, но и по всей стране. Эта программа способствовала тому, что немецкое общество начало ощущать себя мультикультурным. 
    Дополнительное влияние на эти процессы оказали произошедший в 1990-е годы слом этнонациональной парадигмы и изменения законодательства о гражданстве в начале 2000-х годов. Общество стало понимать, что немцем можно стать не только по рождению. Все это сделало Берлин привлекательным местом для мигрантов разных национальностей из всевозможных уголков мира, в том числе для евреев из США и Израиля. Наши респонденты говорят, что Берлин превратился из провинциального города в настоящую урбанистическую метрополию с богатой разнообразной жизнью.
    Еврейская жизнь проходит не только внутри общин, и взаимодействие возможно и в рамках них, и за их пределами. Это открывает возможность для дискуссий и высказывания различных, подчас спорных, мнений. Показательны в этом отношении примеры еврейского журнала «Jalta» или «Радикальных дней еврейской культуры», проходящих параллельно с традиционными. 
    Однако в остальной Германии все совсем не так. На востоке страны общины все еще очень невелики, а во многих небольших городах вроде Штендаля, где я живу, есть лишь несколько евреев, не организованных в общину. В Галле, где в октябре 2019 года в праздник Йом-Кипур произошло нападение праворадикалов на посетителей синагоги, община также сравнительно малочисленна. 

    4. Как люди воспринимают национальную нетерпимость? Какие формы может принимать дискриминация?

    Наши респонденты рассказывают, что существует некоторый общий, коллективный опыт дискриминации, которая не обязательно коснулась каждого. В нем выделяется несколько уровней нетерпимости, которые могут переплетаться и наслаиваться друг на друга. Первый уровень мы называем «подчеркнуто особым отношением». В этом случае евреи рассматриваются как некие особые, словно «неестественные» представители общества. Пример тому — словосочетание «еврейские сограждане», которое часто используется в публичных заявлениях. Как сказал один из респондентов, приставка «со» сама по себе отличает их от просто «граждан». Другой пример — филосемитизм, то есть подчеркнутое уважение именно к национальной идентичности, не дающее людям быть просто людьми. Бывает так, что человеку приходится думать о том, когда и как рассказывать друзьям и коллегам о своей еврейской национальности, потому что он заранее готовится к какой-то преувеличенно положительной или отрицательной реакции. Второй уровень антисемитских проявлений — это открытая агрессия: вербальная («шутки» или прямые оскорбления) и невербальная (угрозы и физическое насилие). При этом агрессоры пользуются как традиционными, так и современными юдофобскими и антисемитскими нарративами, а встретиться с ними можно где угодно: на работе, дома, на улице или в нееврейских школах. Наконец, еврейские сообщества вынуждены принимать в расчет возможность террористических атак наподобие той, что произошла в Галле в октябре 2019 года. Помимо этого не стоит забывать, что евреев ассоциируют с Израилем, поэтому позиция большинства по израильскому вопросу может привести к подчеркнуто особому отношению или к неприязни, агрессии, а иногда и к насилию. 

    Еще одна крайне сложная тема — это боязнь подъема антисемитских настроений, связанная с приемом беженцев из стран Ближнего Востока и Северной Африки. С одной стороны, следует отметить, что антисемитизм распространен среди немецких мусульман и беженцев так же, как и в других группах населения. С другой, общественная дискуссия может принять неверный оборот, если целую группу людей без разбора записать в «мусульмане», а на тех из них, кто является полноправными гражданами Германии, снова навесить ярлык «другие». Наши респонденты понимают, что необходимо проводить четкие различия, чтобы не помогать в распространении антиисламского дискурса. Это видно по тому, что они стремятся отдельно говорить о проблеме антисемитизма в мусульманских сообществах и отдельно — в исламистских организациях, так, чтобы избежать огульной стигматизации. На семинарах также поднимался вопрос о том, почему некоторые из тех, кто столкнулся с антисемитизмом мусульманской молодежи (точнее, молодежи, которая предположительно исповедует ислам), например пожилые русскоговорящие евреи, переживают его особенно тяжело. Респонденты объясняют это тем, что этот вариант ксенофобии настолько радикален и агрессивен, что воспринимается как нечто значительно более угрожающее, чем, например, антисемитская поэзия Гюнтера Грасса об Израиле. Но и они повторяют, что не стоит транслировать этот опыт на всю социальную группу целиком.

    5. C 1990 по 2010 годы в Германию из бывшего СССР переселились почти 220 тысяч евреев с семьями — так называемые «контингентные беженцы». Как они оценивают существующий сегодня в Германии антисемитизм с тем, с которыми сталкивались в советские годы?

    Наши респонденты особенно чувствительны к так называемой институциональной дискриминации — именно в этой форме антисемитизм существовал в Советском Союзе (например, были негласные национальные квоты). С подчеркнуто особым отношением и вербальной агрессией они научились справляться, а вот вопрос о притеснениях со стороны государства стоит для них особенно остро. Именно поэтому общение внутри сообществ так важно: оно позволяет идентифицировать структурный антисемитизм, то есть случаи, когда сотрудник государственного ведомства пусть и не допускает никаких вербальных юдофобских высказываний, но совершает действия, по сути антисемитские или, как минимум, отрицательно влияющие конкретно на евреев. 
    И здесь важно напомнить о причинах бедности среди пожилых еврейских переселенцев, попавших в жернова немецкой антиинтеграционной мельницы. В частности, первое поколение переселенцев было вынуждено работать на низкоквалифицированных позициях из-за отказа властей признавать их дипломы. Статус контингентного беженца также ограничивал возможности их политического участия. Кроме того, в отличие от так называемых «поздних переселенцев», переехавших в Германию в то же самое время, трудовой стаж контингентных беженцев в СССР не учитывался при расчете пенсии, что в итоге усугубило их бедность. В этой связи мне хотелось бы сказать о том, что инициатива «Цедек» давно лежит в Бундестаге без всякого движения. 

    6. Как люди реагируют на проявления антисемитизма на индивидуальном и коллективном уровне?

    Один из респондентов сказал, что, по общему ощущению, члены еврейского сообщества реагируют на антисемитизм, скорее, от обороны. Между тем умение вовремя прервать коммуникацию или промолчать, не провоцируя конфликт, хоть и кажется защитной реакцией, может говорить об осознанности в решениях и поступках. Ведь перед этим человек анализирует ситуацию, то есть оценивает, каковы намерения другой стороны, имеет ли вообще смысл вступать в спор или это будет напрасной тратой сил и готов ли он сам вести такие дискуссии. В тех случаях, когда окружающие не солидаризируются или не вмешиваются в ситуацию, жертве агрессии остается лишь надеяться на эмоциональную поддержку семьи или общины. 

    Помимо них существуют разнообразные объединения и площадки, где можно в неформальной обстановке рассказать о пережитом, тем самым преобразуя персональный опыт в коллективный. Этот этап мы рассматриваем как подготовку к выходу из еврейских сообществ в публичную сферу, то есть к началу политической борьбы с антисемитизмом. Молодежные сетевые объединения такого рода очень многообразны, внутри них можно обсудить самые разные формы дискриминации: от расизма и антисемитизма до транс- и гомофобии. Так рождается неформальная солидарность. 

    Наконец, благодаря молодому поколению евреев в последние 5–10 лет созданы Федеральная ассоциация отделов регистрации и обзора информации по антисемитизму, а также Центр компетенций при Центральном благотворительном еврейском союзе. Эти ассоциации ведут просветительскую работу и налаживают контакты не только внутри сообщества, но и вне его, а также занимаются исследованиями и распространением информации.

    7. Как немцы, не являющиеся евреями, относятся к дидактичности борьбы с антисемитизмом? Мы же иногда слышим от некоторых людей, что они «устали от всей этой драматизации Холокоста».

    Наши респонденты указывают на очевидный факт: освещение темы Холокоста и освещение темы современного антисемитизма — совершенно разные аспекты, хотя и там, и там нужны изменения. 

    Когнитивно-ориентированная школьная дидактика пытается передать знания о национал-социализме и Холокосте без привязки к личности ученика и истории его семьи. Как говорят мне мои студенты, из-за такого подхода иногда возникает чувство, что сказано достаточно, и пропадает желание заниматься этой темой дальше. Если же уйти с этой протоптанной дорожки как в содержательном, так и в дидактическом смысле, то есть попробовать работать с эмоциями, сформировать персональное восприятие истории Холокоста или критично (в том числе — самокритично) разбирать тему современного антисемитизма во всей ее полноте, то это вызовет куда больший интерес. При этом, как выразилась одна из участниц исследования, важно «не представлять евреев жертвами еще одной агрессии», что происходит при концентрации исключительно на Холокосте и антисемитизме, а рассказывать о еврейской культуре самой по себе, ее прошлом и настоящем. Наконец, нельзя забывать, что просветительская работа ведется в гетерогенном многонациональном обществе, где существуют самые разные мемориальные даты и исторические нарративы о Холокосте. Например, 9 ноября — это День памяти жертв погромов, а 9 мая — День Победы в Великой Отечественной войне. 

    Текст: Катрин Реймер-Гординская

    18.12.2020

    Читайте также

    «Мою работу практически не замечают»

    Обзор дискуссий №8: Новая этика или старая цензура?

    Будет ли меньше расизма, если не говорить о «расах»?

    Бистро #12: Какой геноцид Германия организовала еще до Холокоста?

    «АдГ добьётся того, что Восточная Германия снова себя потеряет»

  • Бистро #12: Какой геноцид Германия организовала еще до Холокоста?

    Бистро #12: Какой геноцид Германия организовала еще до Холокоста?

    Original by Ребекка Хабермас on dekoder
    Translation

    Движение Black Lives Matter напомнило немцам о темной главе их истории — о колониализме. В 1914 году Германия была третьей по величине колониальной империей после Великобритании и Франции, но после Первой мировой войны, согласно Версальскому договору 1919 года, лишилась множества «мест под солнцем» — колоний, находившихся на территории нынешних Бурунди, Габона, Ганы, Камеруна, Намибии, Новой Гвинеи, Нигерии, Руанды, Республики Конго, Танзании, Того, Чада и Центральноафриканской республики. Также в состав Германской империи входили множество островов на западе Тихого океана, в том числе большая часть Папуа – Новой Гвинеи и Микронезии, а также китайский район Цзяо-Чжоу.

    В колониальных практиках Германия ни в чем не уступала другим державам: эксплуатация, рабство и геноцид были неотъемлемой частью жестокой системы. В 1904–1908 годах колониальные войска практически истребили племена гереро и нама в Юго-Западной Африке. Следы той эпохи до сих пор заметны в немецких городах, ведь многие улицы и сегодня названы в честь людей, совершавших подобные преступления, а попытки переименования вызывают споры в обществе — как, например, в случае с берлинской улицей Моренштрассе, в переводе «Улицей мавров», которые в немецкой традиции были почти синонимичны «дикарям».

    Долгие годы эта страница истории была предана в Германии забвению, и сегодня тема колониализма практически отсутствует в коллективном сознании, хотя сейчас в стране живет миллион афронемцев. Однако в последнее время ситуация начала меняться, и история немецкого колониализма начала проникать в публичный дискурс. Почему же о ней так долго не говорили? Какую роль здесь сыграла память о Холокосте? На вопросы  «Декодера» отвечает историк Ребекка Хабермас. Семь вопросов и семь ответов — просто листайте. 

    1. 1. Почему история немецкого колониализма началась так поздно, лишь в конце XIX века? Что послужило импульсом для колониальной экспансии страны?

      В отличие от Великобритании, Франции и других европейских стран, Германская империя как национальное государство сформировалась сравнительно поздно — лишь в 1871 году. Тем не менее некоторые немецкие компании наладили торговые отношения с Африкой и Южной Америкой задолго до этого, создав там полуколониальные режимы. Именно на это и опиралась молодая империя, начиная экспансию.

      Такая экспансия была обусловлена, в том числе, тем, что другие европейские государства уже были колониальными державами: заморские владения считались в некотором роде обязательным атрибутом и позволяли Германии заявить о собственных амбициях на континенте.

      Кроме того, важным был и цивилизационно-миссионерский посыл: немцы тоже хотели нести просвещение миру наравне с другими нациями. Подобные идеи имели под собой религиозную основу, ведь, с точки зрения христианства, колонизаторы освобождали «язычников» от грехов и неверия и наставляли их на путь истинный. 

      И все же основной движущей силой были циничные экономические интересы, и с этой точки зрения немецкая колониальная политика потерпела абсолютный крах, поскольку все колонии оказались хронически убыточными предприятиями. Но предвидеть это было невозможно. 

    2. 2. В 1904–1908 годах в германской Юго-Западной Африке произошел геноцид племен гереро и нама, в результате которого, по оценкам историков, было уничтожено до 75% всего местного населения. Чем была вызвана эта колониальная война?

      Катализатором войны стало восстание местного населения. Выживанию племен гереро и нама, которые в те годы занимались, в первую очередь, кочевым скотоводством, угрожала как свирепствовавшая чума рогатого скота, так и деятельность колонизаторов: земли реквизировались под строительство железных дорог, а также для новых поселенцев. Еще одной причиной восстания гереро и нама стала дискриминация, расизм и постоянные притеснения со стороны немцев, стремившихся построить «расово чистое государство», где правящая верхушка белых колонизаторов должна была господствовать над «черной массой». 

      Конфликтный потенциал запрограммирован в любой колониальной модели: попытки пришлого меньшинства поработить коренное большинство чаще всего наталкиваются на сопротивление. Восстания случались и в других колониях, но в германской Юго-Западной Африке оно произошло из-за того, что Лотар фон Трота, командующий кайзеровскими войсками, в октябре 1904 года издал «Приказ об уничтожении», в котором сообщил гереро, что его солдаты отныне будут открывать огонь на поражение, в том числе по женщинам и детям. Оценки количества погибших в ходе этого конфликта разнятся, однако в 2015 году председатель Бундестага Норберт Ламмерт назвал совершенные тогда преступления геноцидом. Племена гереро и нама уже много десятилетий пытаются добиться от ООН, чтобы их признали жертвами геноцида.

    3. 3. По Версальскому мирному договору Германия лишилась всех своих колоний. Какую роль колониальная политика играла в Веймарской республике и гитлеровской Германии?

      В Веймарской республике эта тема играла существенную роль, потому что в тогдашней Германии многие возмущались «ложью о колониальной вине». В годы Первой мировой войны Англия и Франция в пропагандистских целях активно продвигали идею об особой жестокости немцев по отношению к колонизированным народам, особенно гереро и нама (и отчасти — но только отчасти — я готова согласиться, что это была правда). Державы-победительницы использовали жестокость немецких колонизаторов в качестве аргумента, чтобы прописать в Версальском договоре отказ Германии от колоний. В Веймарской республике всеобщее неприятие вызывал не только сам факт заключения договора, но и конкретно эти его положения. Немцы утверждали, что многого добились в рамках своей «цивилизационной миссии», и пытались бороться с «лживыми россказнями» союзников. На этом фоне распространились ревизионистские настроения, которые поддерживались на государственном уровне, — например, путем издания проколониальной литературы.

      В гитлеровское время колониальный вопрос также фигурировал в государственной идеологии и риторике: планы по возвращению прежних владений существовали, однако никаких конкретных действий в этом направлении предпринято не было.

    4. 4. Сегодня в Германии живет почти миллион афронемцев, а геноцид племен гереро и нама войсками Германской империи — общепризнанный исторический факт. И в то же время тема колониализма практически отсутствует в коллективном сознании. Это часто называют «колониальной амнезией». Вы согласны с таким определением?

      Послевоенная Германия совершенно закономерно выстроила свою мемориальную культуру вокруг темы национал-социализма, что, однако, отодвинуло более ранние события на задний план. Например, в немецких школах тема колониальной истории прежде вообще никак не затрагивалась, в отличие от Франции и Англии, где она играла существенную роль (пусть зачастую подавалась искаженно и однобоко): французские и британские колониальные владения были значительно обширнее, а события тех лет оставили видимый след в повседневности. Напротив, Германия, по вполне понятным причинам, в это время была занята осмыслением национал-социалистического прошлого, и лишь к 2018 году обратила внимание на колониальные страницы своей истории.

    5. 5. Получается, что колониализм ждал своей очереди 73 года, потому что мемориальный нарратив был монополизирован эпохой национал-социализма?

      Холокост воспринимался в Германии как нечто более значимое, в том числе из-за того, что многие свидетели нацистских преступлений и сами преступники еще были живы. Это делало эту тему значительно более осязаемой. Кроме того, параллельно разворачивался и процесс осмысления наследия ГДР. Еще одной причиной того, почему колониальная история Германии оказалась в забвении, стало то обстоятельство, что голос жертв немецких колонизаторов был почти не слышен: у них нет такого количества ресурсов и средств, чтобы поставить свои исторические и политические претензии на общегерманскую повестку дня. И тем не менее Германия совсем не новичок в том, что касается проработки собственной истории. Напротив, если угодно, нашу страну можно назвать чемпионом мира по мемориальной культуре. Именно поэтому мне кажется логичным, что немецкое общество постепенно начинает обращать внимание на собственное колониальное прошлое.

    6. 6. Вы сказали, что другие европейские страны добились больших успехов в осмыслении своей колониальной истории. Можете привести какие-то примеры?

      Действительно, Франция, Англия и Бельгия поначалу с трудом признавали ошибки своего колониального прошлого, и это при том, что в повседневной жизни этих стран следы колониализма заметны значительно больше, чем в Германии, а потомки жителей бывших колоний составляют существенную часть населения. Тем не менее в последние годы общественная дискуссия о колониализме охватила и эти нации, а недавний снос памятников в Англии или споры о переименовании улиц в Германии – лишь отдельные проявления общей тенденции. 

    7. 7. Как вы считаете, идущие сейчас споры об осмыслении колониального прошлого — это удел небольшой группы людей или уже часть широкой общественной дискуссии?

      Сейчас меня как раз занимает вопрос, насколько глобальна эта тенденция и как она связана с движением Black Lives Matter.
      В университете я замечаю, что студенты все больше интересуются этим вопросом. Получение высшего образования в Германии, как и раньше, скорее свидетельствует о принадлежности к привилегированному классу, однако я уверена, что нынешнее поколение займется осмыслением колониальной истории. После школы многие молодые люди отправляются путешествовать по разным континентам и начинают смотреть на мир совершенно иначе — не так, как это было принято раньше. Мне кажется, что они не смогут так быстро забыть об этой истории, поэтому я бы предположила, что уже в следующем поколении тема колониального прошлого окажется в центре общественной дискуссии. 

      Сегодня европейцы вообще стремятся актуализировать порядком забытые страницы прошлого, а колониализм — такая же составляющая европейской истории, как и изобретение книгопечатания. Он определяет нашу европейскую идентичность, и мы должны принять историю колоний как часть нашей собственной.


    Текст: Ребекка Хабермас

    11.12.2020

    Читайте также

    «Мою работу практически не замечают»

    «Церковь должна обозначить границы допустимого»

    Сносить памятники глупо, еще глупее их ставить

    Будет ли меньше расизма, если не говорить о «расах»?

    Михаэль Даннер: Migration as Avant-Garde

    Что пишут: об исламизме в Европе и «ведущей культуре» в Германии

  • Давид Кламмер: Ende Gelände — не дать стране угля

    Давид Кламмер: Ende Gelände — не дать стране угля

    Original by Редакция декодера
    Translation by Редакция декодера

    В период с 2018 по 2020 год несколько тысяч членов движения Ende Gelände провели ряд впечатляющих протестных акций в угледобывающих регионах Германии и на угольной электростанции «Даттельн-4». Фотограф Давид Кламмер побывал на некоторых из них. За свои снимки он получил второе место на конкурсе «Фото года в Северном Рейне — Вестфалии» и второй приз The Independent Photographer Storytelling.

    «Золотой палец» («пальцами» называются авангардные отряды движения) отделяется от демонстрантов Fridays for Future, проходящих мимо деревни Хохнойкирх, и устремляется вниз, на территорию угольного разреза Гарцвайлер. Работа всех экскаваторов остановлена © David Klammer/laif

    Самое крупное месторождение бурого угля в Европе расположено недалеко от Кельна. В 1826 году уголь — новое золото — здесь начал разрабатывать промышленник с говорящей фамилией Гольдштайн (Goldstein в переводе с немецкого — «золотой камень»). Сегодня в Рейнском буроугольном бассейне, включающем в себя несколько угольных шахт и электростанций, работает только дочерняя компания концерна RWE — второй по величине поставщик электроэнергии в Германии RWE POWER. 

    © David Klammer/laif
    © David Klammer/laif
    © David Klammer/laif
    © David Klammer/laif
    © David Klammer/laif
    © David Klammer/laif

    На месте поселка Кайенберг через несколько лет должен появиться угольный разрез для добычи угля открытым способом. Кайенбергу грозит участь, которая постигла уже многие другие деревни в округе: их сровняли с землей, а тысячи жителей переселили. В Кайенберге чувствуется скорый конец: жалюзи опущены, многие дома пустуют. Активисты Ende Gelände снова вдохнули жизнь в покинутый поселок. «Я отсюда не уеду, это не обсуждается, — цитирует одну из местных жительниц газета taz, — но RWE постепенно скупает здесь все дома и магазины, и это отравляет жизнь». Многие говорят, что не понимают, почему деревню уничтожают, хотя отказ страны от угля — уже решенное дело. Новая немецкая энергетическая политика, которая была инициирована Ангелой Меркель после атомной катастрофы 2011 года, предусматривает полный отказ от угля к 2038 году.На странице RWE размещен следующий комментарий: «Продолжение планомерного переселения способствует сохранению деревенских сообществ и социальному согласию». Компания заявляет, что прекращение начатого в 2016 году процесса переселения поселков приведет к расколу сообществ и породит конфликты, «поэтому заявленные ранее обязательства перед гражданами должны быть выполнены, а совместно согласованные планы — реализованы».

     

    Активисты Ende Gelände готовятся к захвату предприятий RWE в Рейнском угольном бассейне: в лагере проходят тренировки и пробные прогоны акции. Некоторые отряды позже будут задержаны полицией (например, «Розовый палец», оказавшийся на заблокированном вокзале города Юхен) © David Klammer/laif 
    © David Klammer/laif
    © David Klammer/laif

    Участники Ende Gelände, местные жители, полиция и сотрудники RWE непримиримо враждуют между собой. RWE апеллирует к немецкому законодательству о разработке полезных ископаемых, которое допускает подобное переселение, полиция обеспечивает реализацию этих прав, а экоактивисты выступают против горнодобычи вообще — не только из-за ущерба для ландшафтов: официальные замеры показали, что содержание мелкодисперсной пыли в воздухе вокруг угольного разреза значительно выше среднего. Кроме того, работа угольных электростанций приводит к большим выбросам ртути, а образующиеся при сжигании бурого угля парниковые и углекислый газы вносят свою лепту в глобальное потепление.

     


    2019 год. «Зеленый палец» перекрывает подъездные железнодорожные пути для транспортировки угля к электростанции Нойрат концерна RWE. © David Klammer/laif
    Рано утром почти 120 активистов проникают на территорию электростанции «Даттельн-4». © David Klammer/laif
    Участники движения занимают электростанцию «Даттельн-4», работающую на каменном угле: активисты блокируют работу кратцер-крана. © David Klammer/laif
    Полиция освобождает территорию от демонстрантов. © David Klammer/laif

    По существующим планам, добыча бурого угля в Рейнском регионе продлится до 2030 года. Что будет дальше, никто не знает.

     

    Шествие Fridays For Future из Хохнойкирха в Кайенберг. В колонне идут активисты «Золотого пальца» движения Ende Gelände, которые впоследствии сменят маршрут и захватят угольный разрез Гарцвайлер. © David Klammer/laif
    © David Klammer/laif
    © David Klammer/laif

    На акции Ende Gelände съезжаются климатические активисты со всей Европы. Федеральная служба защиты конституции добавила движение в список левоэкстремистских организаций. «Мы боремся с капитализмом, а не с демократией», — отвечают на это активисты. Фотографии Давида Кламмера иллюстрируют репортаж журнала Spiegel, который рассказывает об ожесточенном противостоянии активистов, RWE и полиции. «Конфликт активистов, полицейских и RWE отражает общественную дискуссию о приемлемых формах протеста в вопросах защиты климата. Достаточно ли выходить по пятницам на улицы, чтобы оказывать давление на власть и бизнес, или пора поднимать градус противостояния? Насколько радикальным может быть протест?» — пишет журналист Лукас Эберле.

    Примерно 2000 демонстрантов перекрывают железнодорожную ветку Хамбах компании RWE Power AG, последовав призыву движения Ende Gelände. © David Klammer/laif
    © David Klammer/laif
    © David Klammer/laif
    © David Klammer/laif
    © David Klammer/laif

    Фото: Давид Кламмер/laif
    Интервью: редакция «декодера»
    Перевод: Николай Андреев
    Бильд-редактор: Анди Хеллер
    опубликован: 04.12.2020

    Читайте также

    Михаэль Даннер: Migration as Avant-Garde

    Немецкие «зеленые» — из радикалов в истеблишмент

    Возмущение, шок и удовольствие: Почему люди протестуют?

    Фотопроекты

  • «Вакцина — это мы!»

    «Вакцина — это мы!»

    Original by Хатидже Акюн on Der Tagesspiegel
    Translation (shortened)

    Сегодня в Германии живет почти три миллиона людей турецкого происхождения — 3,5% от всего населения страны. Кто-то из них родился в Турции и вырос там, а кто-то даже никогда не бывал в стране своих родителей или бабушек и дедушек. Если «турецкому» населению Германии и попытаться дать общую характеристику, то она будет такая: все очень разные. 

    Особенно заметны различия между поколениями. Согласно исследованию, проведенному в 2015 году Федеральным агентством по миграции, те, кому сейчас от 30 до 40 лет, существенно лучше образованы, чем их родители (от 55 лет и выше), живут в более просторных квартирах и меньше страдают от безработицы. Дети бывших гастарбайтеров — турецких рабочих, прибывших в ФРГ в 1970-е годы, — чаще читают немецкие газеты и смотрят немецкое телевидение, больше общаются по-немецки и, столкнувшись с необходимостью выбрать гражданство, намного чаще решают в пользу паспорта ФРГ — а не Турции.

    И тем не менее в общественном мнении — да и в политической риторике, особенно правопопулистского толка — «турки» нередко выступают в роли «проблемной» или даже «отсталой» части населения, которой спустя много десятилетий так и не удалось полностью интегрироваться в немецкое общество. В качестве аргументов чаще всего приводится то, что выходцы из Турции склонны к геттоизации (то есть живут скученно и не выходят за пределы своих районов), живут на государственное пособие, не признают равенство женщин и мужчин — и, наконец, сочувствуют исламскому радикализму. 

    Проблема еще в том, что с негативным опытом мигранты сталкиваются и в повседневной жизни: во взаимодействии с государственными службами (например, запросы, подписанные турецкими именами, обрабатываются хуже, чем запросы от граждан с типично немецкими именем и фамилией), на работе, на рынке недвижимости — и в других обстоятельствах. 

    Наконец, в последние годы ситуация дополнительно усложнилась из-за отношений Германии с Турцией. При Реджепе Эрдогане Турция взяла авторитарный и антизападный курс, и при этом турецкие граждане, живущие в Германии, судя по результатам выборов, поддерживают его даже сильнее, чем в самой Турции. В то же время, став перевалочным пунктом для ближневосточных беженцев, Турция усилила зависимость Европы от себя. Это вызывает дополнительную тревогу среди немецких политиков.

    И вот весь мир облетела новость о первой вакцине от коронавируса, испытания которой подтверждены на всех этапах. Компанию, которая ее выпустила, создали Уур Шахин и его жена Озлем Тюреджи — немцы турецкого происхождения, что подчеркивает и немецкая, и мировая пресса. Однако многие сейчас задаются вопросом: а нужно ли вообще фиксироваться на этнических корнях ученых? Не является ли это само по себе стигматизацией? Еще весной об это размышляла журналистка Хатидже Акюн в колонке для газеты Tagesspiegel.

    Уур Шахин и Озлем Тюреджи @ BioNTech
    Уур Шахин и Озлем Тюреджи @ BioNTech


    Никогда бы не подумала, что способна прийти в восторг от одних только «особых букв» немецкого алфавита: Ğ с галочкой, Ş с завитушкой и изобилия бесконечных Ö и Ü!

    Не хватает только моего родного Y, но он всегда со мной. Впрочем, прошу прощения, что я вываливаю на вас свои восторги, — многие из вас, вероятно, даже не знают, о чем речь. 

    Добавлю саспенса: готова поспорить на всю свою внушительную коллекцию ножей для дёнера, что сейчас каждый гражданин Турции и всякий выходец из этой страны в любой стране мира точно знает, что — или кого — я имею в виду и что это за шифр — Ğ, Ş, Ö и Ü. Вспомним, как некогда немцы откликнулись на новость о новоизбранном папе Бенедикте XVI: «Мы — папа римский». Так вот: Мы — вакцина!

    Но давайте по порядку. Главная новость в том, что первые клинические испытания вакцины против коронавируса официально подтверждены. Фирма BioNtech из Майнца получила право тестировать на добровольцах свое вещество BNT162 — прививку от Covid-19.

    О начале проверки на переносимость и эффективность в конце апреля объявил основатель компании BioNTech. Его зовут Uğur Şahin. 

    Если вам трудно понять, как это имя произносится, как прочесть Uğur Şahin, — я вам помогу: Уур Шахин. G с галочкой — немое, его не произносят, но зато стоящий за ним гласный тянется. А S с хвостиком звучит как «ш». 

    Ну хорошо, спросите вы, а что там за Ö и Ü? Так вот: соосновательница и медицинский директор BioNTech — Озлем Тюреджи. Özlem Türeci. Турецкое Z произносится как «з», но чуть-чуть помягче. Звук C в Türeci — как «дж» (джунгли/джян).

    Мало того! Можно подумать, что теперь Амур заведует не только любовью, но и наукой: эти двое ученых — муж и жена. 

    Как если бы одного этого было недостаточно для того, чтобы исчерпать все мировые запасы счастливых случайностей, фирма BioNTech разместилась в Майнце по адресу An der Goldgrube, буквально — «у Золотой горы». Именно так: адрес компании — «Золотые горы, 12». Мы, турки, вообще не верим в совпадения — но верим в кисмет.

    А теперь серьезно: прошло столько лет, а турецких мигрантов Германии все еще воспринимают как неудачников, у которых так и не получилось интегрироваться в немецкое общество. Годами в них отказываются видеть кого-то, кроме девиц в хиджабах, якобы воспроизводящихся поточным методом, и полуграмотных продавцов зелени. Смертоносные теракты, такие как недавние убийства в Ханау или преступления подпольной террористической ячейки NSU («Национал-социалистического подполья») вынуждают их бояться за свою жизнь. Им приходится переносить ежедневную дискриминацию и притеснения. На таком фоне имена Уура Шахина и Озлем Тюреджи — это бальзам для израненной турецкой души. 

    Семья Шахина приехала в Германию с юга Турции. Кандидатскую диссертацию он защищал в Кельне. Семья Тюреджи приехала из Стамбула, ее отец работал в Нижней Саксонии, был сельским врачом. Она училась в университете Хомбурга в федеральной земле Саар, где и познакомилась с будущим мужем. 

    Оба — дети турецких мигрантов, граждане Германии и ученые с мировым именем. Фирма BioNTech, основанная Шахином, Тюреджи и иммунологом Кристофом Хубером в 2008 году, в обычных условиях специализируется на методах лечения рака. 

    «Ну, так они немцы» или «Ну, так это нормально» — видела я и такую реакцию на охватившее соцсети ликование немецких турок. Но это явная неправда. Стоит только вызвать в памяти все те негативные клише, которые постоянно задействованы в предвыборной борьбе. 

    Многие люди с турецкими корнями сейчас чувствуют радость за ученых, чья работа получила признание, — но и гордость от того, что турецкие имена будут теперь связаны с появлением вакцины. 

    Я знаю, как трудно принимать перемены. Но разве именно сейчас у нас не появился наконец идеальный повод для того, чтобы перестать видеть в мигрантах проблему немецкого общества — и увидеть в них реальный шанс?

    Как прекрасно было бы, если бы каждый из нас отвечал только за то, что сделал сам, — а не за то, откуда приехали наши родители. Символом таких перемен стали Уур Шахин и Озлем Тюреджи. 

    Читайте также

    Пандемия дает Германии и Европе второй шанс на объединение. Часть 1

    «Восточные немцы — это тоже мигранты»

    Любовь к ближнему: как христианские церкви Германии помогают беженцам

    Генрих Холтгреве — Фотохроники карантина

  • Ингмар Бьёрн Нолтинг: Measure and Middle

    Ингмар Бьёрн Нолтинг: Measure and Middle

    Original by Редакция декодера on dekoder
    Translation

    Обращаясь к нации в самом начале пандемии, канцлер ФРГ Ангела Меркель заявила, что при принятии карантинных решений необходимы «умеренность» и поиск «золотой середины» — по-немецки «Maß und Mitte». Это был конец февраля, и трудно было даже представить, как быстро вирус распространится по всей Европе. Но уже через несколько недель, к концу марта, Германия закрылась на полный локдаун. Фотограф Ингмар Бьерн Нолтинг объехал всю страну, чтобы увидеть — и запечатлеть — жизнь страны на карантине. Удалось ли людям сохранить общность или одиночество стало неизбежным? Каково было самым незащищенным людям? Нолтинг проехал 9 тысяч километров и назвал серию фотографий словами Меркель — «Measure and middle», то есть «Maß und Mitte», «Умеренность и поиск середины». 

    Сегодня, когда Германию накрыла вторая — гораздо более мощная — волна пандемии, Нолтинг продолжает свою работу, за которую получил много престижных премий, например, Getty Images Reportage Grant. А пока что «Декодер» публикует снимки, сделанные весной 2020 года.

    18 апреля 2020 года. Граница между немецким городом Констанц и швейцарским городом Кройцлинген в период карантина. До пандемии граница была открыта, после вспышки коронавируса на ней вначале было установлено одно ограждение, а через две недели — еще одно, для предотвращения физических контактов, подобных запечатленному на снимке. © Ingmar Björn Nolting/laif 

    Как это было — в начале этого года ты услышал о коронавирусе, сел в машину и тут же отправился в путешествие?

    В январе я прочел в газете сообщение, что где-то в Китае у людей участились заболевания легких. В феврале я снимал на Колыме, в Сибири и узнал, что ситуация в Китае постоянно накаляется. Когда вернулся в Германию, все равно не мог даже подумать, что вирус может стать проблемой для всей Европы, и Германии в том числе, — мне кажется, тогда многие так думали. А потом все стало развиваться очень стремительно. Серьезность положения я осознал 18 марта 2020 года, после телеобращения Меркель. Тут я понял, что за месяц эта штука не пройдет, ведь в Италии к тому времени все уже было очень плохо. Стало ясно, что происходят исторические события, которые серьезно повлияют на нашу жизнь. Потом в маленькой газетной заметке я прочел, что на карантине дома сидит половина населения земного шара. Мне показалось, что это совершенно невероятно, раньше я такого даже представить себе не мог.

    Когда ты решил начать свой фотопроект?

    Через несколько дней после обращения Меркель. Вначале из Лейпцига доехал до юга Германии, до родителей, чтобы взять у них машину. Можно было путешествовать и на поезде, но я подумал, что это будет слишком легкомысленно, да и неудобно, потому что в результате я колесил по стране туда-сюда. Машина дома стояла без дела, родителям она была ни к чему, потому что их тоже перевели на удаленку. Честно говоря, меня удивило, что они мне ее отдали: вокруг пандемия, а сыну захотелось покататься по Германии — так себе идея. Многие мне сразу сказали: если намотаешь 9 тысяч километров, точно станешь суперраспространителем вируса. Поэтому я принял строгие меры предосторожности: контактировал с минимумом людей, ходил в маске, соблюдал дистанцию — все это видно по фотографиям.

     

    4 апреля 2020 года. Военнослужащие бундесвера возводят временный госпиталь в выставочном центре Ганновера. © Ingmar Björn Nolting/laif
    8 апреля 2020 года. Пенсионерка в городе Минден в период карантина. Она больна раком, поэтому не покидала свой участок с начала пандемии и проводит много времени у себя в саду. Дочь привозит ей продукты и оставляет у двери. © Ingmar Björn Nolting/laif
    25 марта 2020 года. Врач в центре тестирования на COVID-19 в больнице города Людвигсбург. По сравнению с другими странами в Германии делается достаточно много тестов. © Ingmar Björn Nolting/laif
    19 апреля 2020 года. Прогулка в лесу близ Элленберга в период карантина. Лукас живет в доме для людей с ментальными нарушениями. Родственникам вначале запретили посещать его в течение всего карантина, однако он начал страдать от депрессии, поэтому его матери удалось получить специальное разрешение выходить с ним на прогулку один раз в неделю. © Ingmar Björn Nolting/laif

    Проехав 9 тысяч километров, ты побывал в разных федеральных землях, в каждой из которых действовали свои ограничительные меры. Различается ли отношение к пандемии в зависимости от региона?

    Я, скорее, заметил разницу в отношении у городских и сельских жителей. До сельской местности вирус практически не дошел, эта тема не всплывает в разговорах, она никак не влияет на поведение людей. Угроза здесь воспринимается совсем по-другому. 

    Если посмотреть на результаты опросов, то большинство немцев поддерживают ограничительные меры, а некоторые даже требуют их ужесточения. Мне хотелось бы, чтобы ограничения были бы более точечными, но, по-моему, сейчас, во вторую волну, этому начинает уделяться больше внимания. Поначалу все было направлено на то, чтобы не допустить второй Италии, а теперь больше говорят об экономических последствиях и так далее — все стало не так просто.

    Как люди на тебя реагировали?

    Люди не доверяют фотографам, особенно в Германии. Многие почему-то думают, что съемка может повлечь для них негативные последствия. Но в самом начале пандемии многие охотно соглашались фотографироваться, когда понимали: это нужно для освещения коронавирусных событий. Хотя, конечно, организовывать съемки в официальных учреждениях в такой ситуации достаточно сложно.

    Ты побывал в том числе и в Бундестаге …

    У меня было письмо от газеты Zeit о том, что я их фотокорреспондент, с просьбой оказывать содействие. В Бундестаге я получил аккредитацию как представитель СМИ — понятно, что это было не очень просто, но в итоге все получилось.
     

    27 апреля 2020 года. Производство масок в городе Минден в период карантина. Компания поставляет маски в том числе в крупные больницы, например, в берлинскую «Шарите». © Ingmar Björn Nolting/laif
     
    9 апреля 2020 года. Супермаркет в городе Минден в период карантина. Каждый покупатель должен взять на входе тележку, чтобы обеспечить соблюдение дистанции. В магазине одновременно может находиться ограниченное число людей. © Ingmar Björn Nolting/laif
    23 апреля 2020 года. Депутаты Бундестага слушают речь Ангелы Меркель в Берлине в период карантина. © Ingmar Björn Nolting/laif
    29 апреля 2020 года. Тетя фотографа у зубного врача в городе Флото в период карантина.
    © Ingmar Björn Nolting/laif

    Ты сделал очень много снимков на тему закрытых границ — это сильно бросается в глаза. Наверное, люди твоего поколения таких картин вообще и не помнят.

    Для меня это было каким-то абсурдом. Я родился в 1995 году и, сколько себя помню, границы никогда не закрывали, да и они никогда не были физически ощутимыми, они сделались такими только во время пандемии. Мы всегда ездим отдыхать в деревню в регион Алльгой, там граница с Австрией находится в 200 метрах от дома — и вдруг выясняется, что ее нельзя пересечь. Вообще, вся эта история показала, насколько быстро может измениться то, что ты всю жизнь считал незыблемым: всего три недели прошло, и — бац! — закрылись все границы, которые раньше всегда были открытыми. Это позволяет понять, насколько уязвимы все те структуры и принципы, на которых мы строим свой мир.

    Для моего поколения истории о кризисных ситуациях всегда были историями из жизни других людей: скажем, эбола или горячие точки на Ближнем Востоке… Все это было где-то далеко от нас. А если вдуматься, достаточно высокомерно считать, что кризисы и катастрофы случаются только с другими. В эпоху глобализации все в мире взаимосвязано, поэтому беда может внезапно постучаться в твою дверь и затронуть лично тебя. Многие люди моего поколения, наверное, до недавнего времени были уверены, что такого никогда не случится.

    Как ты считаешь, наше общество хорошо справляется с этой бедой?

    Мне кажется, что вполне уверенно. Если судить по газетам, то иногда может показаться, что все обозлены, однако, по-моему, большинство людей пытается извлечь максимум из ситуации и смотреть в будущее. После всего, что мы пережили, это внушает оптимизм. По-моему, СМИ чересчур сильно нагнетают атмосферу всеобщего недовольства.

    Получается, что за время путешествия ты не встретил большого количества недовольных или ковид-отрицателей?

    Почему же, они были, я их снимал, но радикалов в действительности не так уж много. На демонстрации в Берлин съезжаются сумасшедшие со всей страны, там их, скажем, 25 тысяч — ну и хорошо. Но это совсем не большинство.
     

    18 апреля 2020 года. Закрытая германо-австрийская граница в период карантина. © Ingmar Björn Nolting/laif
    10 апреля 2020 года, Страстная пятница. Богослужение в автокинотеатре Дюссельдорфа в период карантина. Церкви на тот момент еще были закрыты. © Ingmar Björn Nolting/laif
    19 апреля 2020 года. Трубач и валторнист в деревне Эссинген (Баден-Вюртемберг). Музыканты духового оркестра не могут собираться вместе, поэтому играют каждое воскресенье в 10:30 в разных точках деревни. © Ingmar Björn Nolting/laif
    27 марта 2020 года. Беженцы в приюте города Зуль в период карантина. Мохаммед и Салех приехали из Сирии. Приют на 500 человек был закрыт на карантин после того, как у одного из проживающих нашли коронавирус. В результате в приюте произошли беспорядки, в которые была вынуждена вмешаться полиция. © Ingmar Björn Nolting/laif
    26 марта 2020 года. Пограничный контроль на границе Германии и Франции в период карантина. Разрешено движение только грузового транспорта, всем остальным для пересечения границы нужно предоставить веское обоснование. © Ingmar Björn Nolting/laif

    На твоих снимках почти нет публики: трубачи играют посреди огромного пустого поля, на автомобильной церковной службе не видно прихожан. Как ты сам чувствовал себя в это время? Стала ли пандемия для тебя периодом одиночества?

    На это можно смотреть и с другой стороны: люди сидят в машинах, и, на первый взгляд, кажется, что они, действительно, разделены. Но это не означает, что они не чувствуют связь друг с другом.

    На фотографии с трубачом он как бы играет сам для себя — или для пары деревьев, — но на самом деле для него это совсем не так. В этой деревне жители договорились играть хоралы по воскресеньям в 10:30, не собираясь вместе, потому что это было невозможно. Получается, что они все равно чувствовали единение посредством музыки, потому что играли не для себя, а вместе со всеми.

    Мне это показалось любопытным, это очень нестандартный выход из ситуации, который показывает, как можно подстроиться под правила, а не запираться дома и не вылезать из-под одеяла. Эти меланхоличные, на первый взгляд, фотографии при внимательном рассмотрении могут оказаться рассказом о несгибаемости и жажде жизни.

    Как ты находил такие сюжеты? Это была чистая случайность?

    Нет, я заранее готовился. У меня был целый список тем, который я постоянно дополнял по мере того, как я узнавал все новые подробности. Кроме того, я хотел посетить знакомые мне места, которые затронула пандемия, например, побережье Балтийского моря, где я раньше часто проводил лето. 

    Еще я поснимал своих родных, потому что запечатлеть изменения в собственном окружении тоже интересно: раз пандемия затронула пенсионеров, зачем искать кого-то, если моя бабушка изолировалась и вот уже несколько недель сидит дома — вот ее и фотографировал. Многие начали присылать мне свои истории: сюжет с трубачами мне подсказал отец, он сам играет в этом оркестре.

    Вообще проект еще продолжается, просто я теперь фотографирую не так много. Летом я активно снимал, как люди почти вернулись к нормальной жизни, и тут началась вторая волна. Долгосрочные последствия пандемии я тоже буду освещать.

    Ты уже представляешь, как изменится общество после пандемии?

    Нет, и это хорошо, иначе было бы не так интересно.
     

    8 апреля 2020 года. Молодежь на берегу реки Везер в городе Минден в период карантина. Ограничения позволяют выходить на улицу при соблюдении дистанции в 1,5 метра друг от друга. © Ingmar Björn Nolting/laif

    Фото: Ингмар Бьёрн Нолтинг/laif
    Интервью: редакция «Декодера»
    Бильд-редактор: Анди Хеллер
    опубликован: 20.11.2020

    Читайте также

    Михаэль Даннер: Migration as Avant-Garde

    Фотопроекты

    Генрих Холтгреве — Фотохроники карантина

  • Бистро #10: Сколько исламистов среди чеченцев, живущих в Европе?

    Бистро #10: Сколько исламистов среди чеченцев, живущих в Европе?

    Original by Марит Кремер on dekoder
    Translation

    10 ноября, через несколько недель после терактов в Вене, Париже и Дрездене, лидеры правительств стран ЕС решили усилить меры по борьбе с исламистским терроризмом: они включают в себя более активный контроль в интернете, дополнительную защиту европейских границ, а также отслеживание контактов европейских мусульман с радикальными проповедниками из-за рубежа. В центре внимания — в том числе чеченская диаспора: выходец из Чечни совершил убийство французского учителя Самюэля Пати в Париже, по подозрению в соучастии в венском теракте задержано несколько чеченцев. Что представляет собой чеченская диаспора в Германии, куда жители республики начали бежать в годы первой чеченской войны, а особенно активно — в 2000–2001 годах? Мы спросили об этом у социолога Марит Кремер. Шесть вопросов и шесть ответов — просто листайте.

     

    1. 1. Террорист, обезглавивший парижского учителя Самюэля Пати, был чеченцем. Федеральная служба по защите Конституции заявляет о том, что от исламистов с Северного Кавказа исходит высокая потенциальная опасность. Насколько распространен исламизм в чеченской диаспоре?

      Чеченская община очень неоднородна — как и все группы иммигрантов и почти любое сообщество. В Германии живет в общей сложности 40–50 тысяч людей чеченского происхождения, часть из них уже получили немецкое гражданство. Большинство хорошо интегрированы и ничем не выделяются. Лишь крохотное меньшинство можно отнести к числу исламистов. По данным Федеральной службы по защите Конституции за 2019 год, в Германии проживает «среднее трехзначное число» исламистов со всего Северного Кавказа. Из 735 так называемых потенциальных исламистских террористов в общей сложности 35 человек имели российское гражданство. 

    2. 2. Вы сказали, что чеченская община неоднородна. На какие группы она делится?

      Разнородность чеченского сообщества определяется такими факторами, как время прибытия в Германию и возраст мигрантов: первые беженцы, прибывшие в начале 2000-х годов, социализировались в советском обществе; религия в их самоопределении часто играла второстепенную роль. После распада СССР религия в Чечне приобретала все более существенное значение, и это сказалось на убеждениях и воззрениях мигрантов из Чечни, приехавших в Западную Европу позже. Причем религиозность нередко носит декларативный характер, а на деле религиозные познания часто очень поверхностны. Обычно лишь мигранты во втором поколении начинают осознанные религиозные поиски и решают, принимать вероисповедание и приобщаться к религиозным практикам — или нет. 

    3. 3. Когда происходит радикализация, если вообще происходит, — уже в диаспоре или еще на родине?

      В целом чеченская диаспора по своей структуре и развитию сопоставима с другими группами мигрантов из традиционных обществ. Первое поколение приехало в Германию уже во взрослом возрасте. Ему с трудом удается встроиться в общественную жизнь, особенно сложно найти работу на первичном рынке труда. Представители второго поколения провели в Чечне лишь ранние годы жизни и социализировались уже в Германии. Эта когорта часто проходит через классический, с точки зрения исследователей миграции, конфликт между ценностями страны, где они родились, и того общества, в котором они поселились и живут. Часть этой когорты усиленно дистанцируется от ценностей страны происхождения и особенно активно отвергает отвергает религиозные заповеди и адаты, воспринимая их как посягательство на свою свободу принимать решения. Другая часть, наоборот, подчеркнуто ориентируется в своем образе жизни на традиционные ценности своих родителей и дедов, одновременно принимая базовые установки либеральной демократии. Например, человек из этой группы может спокойно воспринимать добрачные партнерские отношения своих друзей, но для себя не считает возможным пользоваться такими свободами. Наконец, еще одна часть когорты пытается угодить обеим сторонам — традиционно настроенным родителям и либеральному западному обществу. Такие попытки требуют больших затрат сил и во многом обречены на неудачу. 

    4. 4. Поворот к радикализированной форме ислама — это тоже следствие конфликта ценностей?

      Это не то чтобы неизбежное следствие, но в ряде случаев желание обязательно быть принятым и признанным в обоих лагерях ведет к избранию сомнительного курса на некую третью систему ценностей, которая ставится выше первых двух. Так человек обрекает себя на новый ценностный конфликт: до самой перестройки в чеченском обществе разногласия между людьми регулировались адатами — неписаными законами, доминировавшими над исламом. Чеченские войны разрушили этот баланс. Влияние исламских и исламистских течений из арабского мира привело не только к плюрализации, но и конкуренции ценностных ориентиров. Возникла борьба за право решать, какая система ценностей имеет статус обязательной для всех чеченцев. Эта борьба очень жестко ведется в Чечне, и ее отголоски проявляются и в диаспоре. Фундаменталистские толкования Корана и связанные с ними образцы повседневной жизни кажутся способом преодолеть обремененную конфликтами дилемму идентичности. Но на практике результатом становится социальная изоляция и от других групп чеченской общины, и от либерально настроенного большинства общества. 

    5. 5. Что мешает интеграции некоторых чеченцев в западноевропейское общество?

      Повторюсь, большинство мигрантов из Чечни хорошо интегрированы и не выделяются на общем фоне. Но интеграции может помешать как пережитое во время войны, так и выраженная приверженность предысламским традициям и шариату, которые в ряде вопросов идут вразрез с либеральными ценностями Европы. Социальные работники и работницы наблюдают высокий потенциал насилия в чеченских семьях. Причиной этого, вероятно, становится недостаточно проработанный с начала первой чеченской войны опыт насилия. На это накладывается чувство бесправия и потери контроля в ходе получения статуса беженца и недостаточное участие в жизни общества. Результатом может стать насилие, обрушивающееся на самых слабых членов семьи. 

      Помощь социальных служб нередко воспринимается как вмешательство государства в частную жизнь. К тому же многие так же ошибочно cчитают выполнение государством обязанностей по заботе о детях — в частности, при угрозе их благополучию — атакой на чеченскую общину в целом. Препятствует интеграции и то, что в это сообщество плохо проникают идеи равноправия мужчин и женщин, права на самоопределение, то есть вообще весь дискурс, согласно которому человек может принимать решения, определяющие его жизнь. Зато внутри чеченского сообщества высок уровень общественного контроля, нацеленного на то, чтобы избежать отклонения от традиционного набора ценностей. А если такие отклонения случаются, отступник может быть предан общественному остракизму. 

    6. 6. Что должен сделать ЕС, чтобы улучшить ситуацию? 

      Среди препятствий к интеграции в первую очередь нужно назвать систему предоставления убежища в ЕС. Тянущаяся годами неопределенность относительно долгосрочных перспектив в принимающей стране, во-первых, угрожает здоровью, а во-вторых, ограничивает участие в общественной жизни и, при наихудшем развитии, ведет к полной изоляции от общества. Получив весь этот негативный опыт при взаимодействии с административными инстанциями, человек ощущает себя в Германии непрошенным гостем и довольно отчужденно относится к европейским ценностям. 

      Часто по биографии детей отчетливо видно, когда именно семья получила постоянный вид на жительство: начиная с этого момента у ребенка происходит рывок в изучении языка и растет успеваемость. 

      Первые годы в Германии определяют успех интеграции и не должны растрачиваться на бездействие в ожидании статуса беженца. Помимо уже существующих программ поддержки силами государства и гражданского общества необходима действенная работа для разъяснения структуры и устройства общественной системы Федеративной Республики. Это может помочь избежать недоразумений и трений, которые приводят к растущему отчуждению по отношению к принимающей стране. 


    Текст: Марит Кремер

    13.11.2020

    Читайте также

    «Церковь должна обозначить границы допустимого»

    Будет ли меньше расизма, если не говорить о «расах»?

    Михаэль Даннер: Migration as Avant-Garde

    Что пишут: об исламизме в Европе и «ведущей культуре» в Германии

    Убийство как объявление войны

    «Вполне возможно, что мы немного уменьшим градус наших эмоций»

  • «Лучший результат воссоединения — это посудомоечная машина»

    «Лучший результат воссоединения — это посудомоечная машина»

    Original by Аня Майер on taz
    Translation

    Воссоединение Германии, состоявшееся тридцать лет назад, превратилось, по мнению многих комментаторов, — в том числе философа Юргена Хабермаса — в «механический перехват западными элитами управления во всех сферах жизни ГДР». Действительно, лишь очень немногим политическим деятелям и публичным интеллектуалам из Восточной Германии удалось занять место в общественной жизни страны после объединения. Председатель правительственной комиссии «30 лет мирной революции и германского единства» (нем. «30 Jahre Friedliche Revolution und Deutsche Einheit») Маттиас Платцек отмечает, что даже в землях бывшей ГДР — что называется, у себя дома — восточные немцы занимают лишь четверть руководящих постов в политической сфере, в судах и правоохранительных органах, в СМИ, в науке и бизнесе. Западные немцы тем временем возглавляют 85% восточногерманских исследовательских институтов. 

    Женщинам из бывшей ГДР попасть в политику или занять высокий пост оказалось еще сложнее, чем мужчинам. Ангела Меркель здесь — исключение. Еще одно — Сабина Бергманн-Поль, врач-пульмонолог, член восточногерманского ХДС с 1981 года. В 1990 году она стала последним президентом Народной палаты ГДР, то есть последним главой страны. С объединением Германии объединились также восточная и западная ХДС, а Бергманн-Поль продолжила партийную карьеру. Сначала она занимала пост министра по особым поручениям, позже, до 1998 года, была парламентским секретарем при министерстве здравоохранения. 

    Политическая биография Бергманн-Поль ярко иллюстрирует успехи и недостатки германского объединения. Она сделала вполне успешную карьеру при обоих режимах, но в интервью газете taz сетует на то, что в начале 1990-х годов столкнулась в объединенном Бундестаге с новыми реалиями, в первую очередь, с пренебрежительным отношением к восточным немцам и с мачизмом депутатов-мужчин. За тридцать лет, прошедших с тех пор, многое удалось изменить, считает Бергманн-Поль, — но споры о разрыве между Восточной и Западной Германией все никак не прекращаются.

    taz: Госпожа Бергманн-Поль, Вы носите двойную фамилию, что для ГДР было большой редкостью. 

    Сабина Бергманн-Поль: Это правда. Двойные фамилии в ГДР носили, в основном, знаменитости. Поль – это моя фамилия от первого брака и, соответственно, фамилия моих детей. В январе 1990 года, когда я собралась выходить замуж во второй раз, за своего нынешнего мужа, в ГДР уже было много врачей-пульмонологов по фамилии Бергманн. Чтобы меня ни с кем не путали и чтобы не мучать детей сменой фамилии, мы запросили в ЗАГСе разрешение на двойную фамилию. И нам его дали. Но потом, совсем скоро, когда я стала председательницей Народной палаты и мне нужно было подписать пару сотен депутатских удостоверений, я страшно ругалась.

    Вы родились в семье врачей. Вы бы отнесли себя к тем, кого сейчас назвали бы инакомыслящими?

    Не думаю. Я, как и многие другие, приспосабливалась к обстоятельствам. Но в пределах возможного – например, как врач – я вполне могла проявить несогласие. Я всегда обозначаю это так: внешний конформизм и внутренняя эмиграция. 

    В чем это выражалось?

    Возьмем мою конфирмацию в 1960 году. Директор [школы – прим.ред.] угрожал мне и другим конфирмантам, что не пройдя «югендвайе», мы не будем переведены в старшие классы. Мы обсудили это с нашим пастором, и он сказал: девочки, зачем вам портить себе жизнь. Проходите «югендвайе», а конфирмировать я вас могу и в следующем году.

    В 1981 году вы вступили в восточногерманский ХДС, о котором сами однажды сказали, что он был не более чем прислужником СЕПГ. Это тоже было частью конформизма?

    Это было рациональное решение. Мне было 35, я работала врачом и очень любила свою работу. Было понятно, что СЕПГ не оставит меня в покое, им были нужны такие образцовые члены. Тогда я вступила в единственную христианскую партию в составе коалиции. И обо мне забыли. 

    И вот вы уже почти сорок лет в ней состоите. Стерпелось – слюбилось? 

    Я бы сказала так: с восточным ХДС любви точно не было. Когда я волей случая попала в политику, эта партия стала моим домом. Но это не значит, что я всегда со всем соглашалась – ни тогда, ни сейчас. 

    Что именно вы имеете в виду?

    Например, как мы, представители восточной ХДС, делали первые шаги в Бундестаге объединенной Германии в 1990 году. Нас постоянно третировали, потому что мы были работающими женщинами, а наши дети ходили в ясли и детские сады. Отношение к нам было такое: женщинам и матерям в политике не место. В результате, конечно, я научилась твердо стоять на своем. 

    На какой позиции партия стоит?

    За последние тридцать лет в вопросах эмансипации женщин, в вопросе совмещения работы и семьи было сделано очень многое. Женская квота, голосование по которой состоится на съезде партии в декабре, я думаю, давно уже назрела. Но по многим темам, которые мы сегодня обсуждаем, я часто говорю: что же вы нас тридцать лет назад не спросили? 

    А в целом?

    С одной стороны, присутствие Ангелы Меркель очень, очень пошло партии на пользу. В то же время мне бы хотелось, чтобы на внутрипартийном уровне наши консервативные ценности чаще брали верх. Все стремятся стать центристами: «Зеленые», СдПГ – и ХДС тоже. И к чему это ведет? Мы получили АдГ. 

    Что бы вы поменяли? 

    Необходимо сохранять собственное лицо. Когда в 2000 году Фридрих Мерц утверждал, что Германии нужна «ведущая культура», на него все накинулись. А я до сих пор считаю, что мы как партия должны отражать мироощущение людей. В случае ХДС это консервативные ценности: семья, работа, безопасность. Я не вижу в этом ничего неправильного.

    Правильно ли я понимаю, что вы хотели бы видеть Фридриха Мерца во главе партии?

    Скажем так: я бы этого хотела, потому что он больше способен к обсуждению острых вопросов и готов вести давно назревшие дискуссии. Я помню его со времен, когда он был председателем фракции, он очень умен и прекрасно говорит. У нас сейчас никто не решается сказать, что думает, каждый боится, что на него налепят какой-то ярлык. Честности в политических дискуссиях очень не хватает. 

    Мерц символизирует уход от политических принципов Меркель. Когда она покинет пост федерального канцлера осенью 2021 года – будет ли нам не хватать чего-то, о чем сейчас мы даже не задумываемся?

    Если вы имеете в виду, что будет не хватать выходцев из восточной Германии, то я вынуждена отметить, что нашими проблемами последние тридцать лет никто не занимается. Невероятные изменения, которые с 1990 года пережило население бывшего ГДР, до сих пор никто так и не отметил, не признал. Не сделала этого и Ангела Меркель. Она рассматривает себя как канцлера всех немцев, и это правильно. Но я бы очень хотела, чтобы она и выступала от нашего лица и в наших интересах – от нас, восточных немцев. 

    Ей всегда было важно, что она – канцлер всей Германии. Зачем восточным немцам вообще какое-то отдельное признание? 

    Нельзя сказать, что дела у них идут как-то особенно плохо. Но эти громадные перемены, случившиеся за очень короткий срок, заслуживают большего внимания и уважения. Воля к переменам была огромной, и очень многие успешно справились. Но сейчас, когда заходит речь о сегодняшних проблемах, людям хочется, чтобы их историю учитывали и понимали. Вы ведь тоже начали это интервью с вопроса о том, должна ли я была в ГДР как-то приспосабливаться. Как будто на западе конформизма не существовало. Но ведь и там люди вступали в те или иные партии, потому что видели в этом пользу для себя. Почему бы и нет? 

    Сейчас за пост председателя партии борются трое мужчин, женщины, очевидно, представлены недостаточно. Возможно, съезд примет квоту на 50% женщин с 2025 года в обязательном порядке. Что вы посоветуете молодым женщинам из вашей партии?

    Женщина, идущая в политику, должна иметь толстую шкуру. Или даже стальной панцирь. Это мой собственный опыт. На женщин часто смотрят критически, а мужчинам прощают ошибки. Не так уж важно, насколько умело они работают. Есть политики без профессионального образования – и я спрашиваю себя, откуда они берут такую уверенность в себе. Женщина без диплома должна была бы доказывать свою компетентность с первых шагов, ей никто бы не дал забыть об этом недостатке. 

    Вы – пульмонолог, кандидат наук. До 1990 года вы были главным специалистом Восточного Берлина по заболеваниям легких и туберкулезу.

    Да, я была главой всех специалистов-пульмонологов. Это была руководящая работа, при этом я продолжала принимать больных в поликлинике дважды в неделю. 

    Вы как специалист смогли предсказать «корону»?

    Эпидемий мы видели немало, и пандемии тоже случались. Но в этот раз сложность заключается в недостатке знаний о вирусе. В начале опасность была недооценена еще и потому, что в Китае заткнули рот всем, кто предупреждал об опасности. Это характерный признак диктатуры: в ГДР тоже наверняка пытались бы замести историю под ковер. В ГДР, например, официально не было ВИЧ-инфекции.

    Это была «капиталистическая» зараза. 

    Вот именно. По той же логике, смог не распространялся за Берлинскую стену – ничего, что у меня в поликлинике стояли очереди астматиков. Но вернемся к «короне». Когда объявили локдаун, я боялась социальных и экономических последствий. Это же бесчеловечно – запрет на посещение больных родственников. Изоляция – это страшно. Но задним числом, рассуждая как медик, я бы сказала, что все было сделано правильно. Тут уж как обычно: если все кончается хорошо, то все уверены, что все поняли с самого начала. Если дела принимают плохой оборот, начинаются вопросы: почему никто ничего не сделал?

    Как характеризует наше общество непрерывный спор о ношении масок?

    Это говорит о недостатке эмпатии. О нехватке уважения. Я это и имела в виду, когда говорила, что нам не хватает ценностей. Если с человеком произошел несчастный случай и десятеро проходят мимо, не остановившись, – это признак нашего пресытившегося общества. Надеть маску из уважения к другим, казалось бы, – это абсолютный минимум. 

    В Berliner Zeitung вышла статья восточногерманского специалиста по социальной медицине, который утверждает, что в ГДР с ее централизованным управлением с эпидемией справились бы лучше и быстрее, что там были планы борьбы с инфекцией и регулярные учения по пандемии. Как вы считаете, он прав?

    Все это правда. Но он забывает о том, что мы жили в изолированном государстве с непроницаемыми границами. Сейчас мы, слава богу, живем в свободном обществе, где все иначе. Я бы не хотела вернуться во времена до 1989 года.

    А как вы называете события 1989 года? Поворот, революция, падение Стены?

    Я не приемлю понятие «поворота» (Wende) – уже хотя бы потому, что его запустил в обиход Эгон Кренц, последний председатель Государственного совета ГДР. Это была революция. Люди жили, обнесенные стеной, государство их снабжало, они могли бы и дальше так жить. Но они вышли на улицу, взяв на себя все связанные с этим риски. Я думаю, правда, что многие не знали, что их ждет. 

    В 1990 году вы вели предвыборную борьбу для коалиции Гельмута Коля «Альянс за Германию». Сопротивлением это назвать трудно. 

    Я знала, что мы победим, я просто это знала. Люди верили, что Гельмут Коль решит их проблемы. 

    Ну, он был олицетворением денег. 

    Конечно. А разве можно упрекнуть людей в том, что они хотели немного пожить в достатке? Больше всего они устали от тотального контроля и постоянной лжи. Все происходящее во внешнем мире либо приукрашивалось, либо отрицалось. Это было невыносимо. Гельмут Коль был избран, потому что он совершенно четко ассоциировался с образом единой Германии. 

    С марта 1990 года вы были не только последним президентом Народной палаты, но и по сути последним главой государства ГДР. Как вы воспринимаете это сегодня – как не более чем исторический курьез?

    Да что вы, это изменило всю мою жизнь. Я никогда бы не подумала, что окажусь на этом месте. Мы все – парламент, депутаты – с огромным увлечением принялись творить политику, не имея, в основном, ни малейшего опыта. И я тоже. Взять на себя ответственность для всех нас было очень непросто. Я и сейчас повторяю: наверняка мы не все сделали правильно – но очень и очень многое нам удалось. 

    Вы говорили о политиках без образования. Последний созыв парламента ГДР: в нем было полно людей с нестандартными биографиями. Сегодняшнему Бундестагу пошло бы такое на пользу?

    Здесь вы правы, Бундестаг не отражает состав общества. Но тогда было совсем другое время. Хотелось участвовать, менять реальность. Только после 3 октября в Бонне мы оказались включены в ритуализированный политический процесс с прописанными рабочими процедурами. Нам было сказано: мы здесь работаем, как привыкли, а вы, приезжие с востока, пока что посидите тихо. Это было не очень красиво. 

    В отличие от многих восточных немцев, вы очень уверены в себе. Откуда у вас эта уверенность?

    У меня никогда не было причин притворяться маленькой и незаметной. В ГДР я рано построила карьеру врача, у меня было двое детей, жизнь у меня была очень напряженная и дисциплинированная. Я часто говорю, что для меня лучший результат объединения – это посудомоечная машина. Но я всегда понимала: медицина – моя любимая профессия, в любых обстоятельствах. В ГДР 90% женщин работали – и часто не по своему выбору. В любом случае, это их эмансипировало – и так остается и до сих пор. После воссоединения я услышала, что в ХДС есть женская группа, и это меня удивило: я не понимала, зачем она нужна. Но потом стало понятно, что лучше войти в эту группу. 

    Вам долго припоминали историю о том, как вы поехали в Западный Берлин и потратили три тысячи марок, в то время как на востоке люди массово теряли работу. Была ли та поездка ошибкой?

    У меня были друзья в Западном Берлине, которые одолжили мне денег, чтобы я смогла купить себе деловой одежды. И у парикмахера я тоже побывала, в салоне Удо Вальца на Кудамме. Возможно, купленные вещи были слишком нарядными, а прическа слишком модной, все может быть. Чего я не знала – так это того, что мой пресс-секретарь был офицером особого назначения в Штази. И он подбросил информацию журналистам. Самое смешное, что эту историю мне так и не забыли. На то есть политические мотивы: когда в 1994 году я собиралась избираться в президиум ХДС, газета Bild за день до выборов опять ее откопала. Мне тогда не хватило для избрания одного голоса. 

    Это была атака против восточных немцев?

    Надеюсь, что нет. Иногда приходя домой, я чувствовала, что просто зарыдаю – так меня изводила надменность коллег или чиновников. Я думала: ты училась в университете, ты разбираешься в здравоохранении. И какой-то чиновник, который в жизни ни разу не был в больнице, читает тебе лекции на тему, как надо все устроить. Я точно знала, что так нельзя, но чувствовала себя абсолютно бессильной. Тогда я начала обзаводиться связями. Приспособилась, иными словами. Как и все. 

    Как могло случиться, что тридцать лет спустя результаты объединения Германии оценивают в лучшем случае на троечку? 

    Мы все тогда слишком быстро перешли к повседневной рутине. Многим людям, выросшим и социализированным в ГДР, внушили, что они вели второсортное существование. Предубежденность была совершенно невероятной. Мы ведь всегда ориентировались на Запад, интересовались им – но никакого встречного интереса не было и в помине. Очень жаль, на самом деле. Ведь политическое воссоединение было огромной удачей. Я всегда говорю нашим людям: умейте себя ценить и уважать, ведь у вас все прекрасно получилось. 

    И наконец: вас раздражают все эти расспросы? Десять лет назад вы сказали в интервью taz, что после двадцатой годовщины воссоединения на эту тему больше говорить не будете. И вот мы снова сидим и говорим все о том же. 

    Да уж, меня действительно поражает, что мы все еще вынуждены обсуждать, почему, живя в Германии, мы до сих пор чувствуем разрыв между восточно- и западногерманским мироощущением. 

    А есть другие вопросы, которые вы бы предпочли обсудить?

    В принципе, речь-то идет всегда о своем. То, что мы пережили, уже стало историей. Но когда-нибудь я закрою для себя эту надоевшую тему. В этом году уже вряд ли. Но потом – обязательно!

    Подготовка этой публикации осуществлялась из средств Федерального фонда проработки диктатуры Социалистической Единой Партии Термании (Bundesstiftung zur Aufarbeitung der SED-Diktatur)

    Читайте также

    Спрашивали? Отвечаем! Достигнуто ли в стране Меркель гендерное равенство?