дekoder | DEKODER

«Если взять примерный совокупный бюджет всех редакций классических медиа [беларуского происхождения], то речь идет, по самым скромным подсчетам, о потере порядка 10 миллионов в год», — такую оценку дает Наталья Беликова, возглавляющая отдел международного сотрудничества в организации Press Club Belarus, которая объединяет профессионалов медиаиндустрии из Беларуси. — Это только СМИ, которые не получают прямой поддержки ни от какого государства. «Белсат», «Радио Свобода», Deutsche Welle сюда не входят».

Для одних редакций это было болезненно, но не критично, а вот некоторые другие лишились 70% бюджета. Что происходит с беларуским медиасектором в новой ситуации? Справляются ли редакции с тем, чтобы полноценно доносить альтернативную информацию до людей внутри Беларуси? Начался ли отток их аудитории?

СМИ вынуждены сокращать штат и объемы своей работы, но не закрываются полностью, рассказывает Наталья Беликова, с которой авторка дekoder’а Анна Волынец поговорила для этого материала.

Подписывайтесь на наш телеграм-канал, чтобы не пропустить ничего из главных новостей и самых важных дискуссий, идущих в Германии и Европе. Это по-прежнему безопасно для всех, включая граждан России и Беларуси.

Самая заметная тенденция 2025 года, непосредственно связанная с прекращением американской помощи: беларуские медиа начали больше экспериментировать со своими финансовыми моделями, диверсифицировать их. «Они стараются развивать активности, направленные на тех, кто уехал: собирать донаты, развивать локальные комьюнити, делают клубы со входными билетами… Но даже в самых успешных кейсах это покрывает лишь 10% годового бюджета», — говорит Наталья Беликова.

По словам Беликовой, дополнительных активностей и в будущем не хватит, чтобы прожить без донорской поддержки и сохранить устойчивость в долгосрочной перспективе. Для тех, кто хочет помочь СМИ, Press Club Belarus запустил платформу для поддержки Save Belarus Media.

Беларуские медиа не могут выстроить рекламную модель финансирования: иностранному бизнесу малоинтересна реклама, ориентированная на людей, живущих в Беларуси, а беларускому опасно связываться с независимыми СМИ, которые почти без исключения объявлены режимом Лукашенко «экстремистскими».

«Все настроены сохранить основные бренды»

Самый сильный удар нанесен по «огромному количеству» фрилансеров, говорит Наталья Беликова. Число заказов уменьшается, усугубляя их и без того уязвимое положение. 

Редакции существенно сокращают SMM-специалистов, уменьшают расходы на фото и визуальное оформление и на создание самих текстов — тоже. А следствием того, что материалов, в том числе эксклюзивных, становится меньше, с большой вероятностью будет и отток аудитории, прогнозирует собеседница дekoder´а. 

«То, как созданная медиа продукция доходит до аудитории, сильно зависит от технологических компаний, таких как Meta, Google, TikTok, YouTube. Для их алгоритмов важен объем опубликованного контента, и с его уменьшением будет снижаться влияние медиа в средне- и долгосрочной перспективе», — объясняет Беликова. 

Для алгоритмов важен объем опубликованного контента, и с его уменьшением будет снижаться влияние медиа

Тем не менее, отмечает руководительница отдела международного сотрудничества Press Club Belarus, ни одно СМИ не прекратило работу полностью. Как правило, «под нож» идут суббренды — небольшие проекты, не ассоциированные напрямую с основным продуктом.

«Все настроены сохранить [основные] бренды. Но количество суббрендов, контента сокращается, — говорит Наталья Беликова. — К концу года мы сможем измерить, каковы последствия для всей отрасли».

«Экосистему сложнее задушить»

Американские доноры воспринимали медиа не просто как НКО, работающие для гражданского общества, а как институции, деятельность которых нельзя просто остановить и спустя какое-то время перезапустить, отмечает Наталья Беликова. В свою очередь, европейские грантодатели чаще используют проектный подход, ожидая по окончании проекта конкретных показателей, которые отражали бы достигнутые изменения, — что не совсем релевантно для работы медиа.

«С этой проблемой сталкиваются не только беларуские редакции, но также СМИ из других восточноевропейских стран, из Африки и Азии, — рассказывает экспертка. — Поэтому сейчас среди тех, кто занимается управлением и развитием медиа, ведутся дискуссии об этой особенности и о том, как убедить классических европейских доноров пересмотреть проектный подход». 

Наталья Беликова подчеркивает: при адвокации СМИ, то есть при защите и продвижении их интересов во внешней среде (среди доноров, в международных организациях и в иностранных правительствах), важно говорить об их сильных сторонах и достижениях вне зависимости от контекста.

Главный вопрос —  как убедить европейских доноров пересмотреть проектный подход?

Сам Press Club Belarus при отстаивании интересов беларуских медиа всякий раз отмечает их способность работать в виде экосистемы, в которой соседствуют (и поддерживают друг друга) общенациональные и тематические медиа, нишевые издания и новостные агентства. Благодаря этому беларуские медиа сохраняют высокие охваты: «В этом сила: экосистему сложнее задушить, и за счет этого достигается эффект, информация независимых СМИ продолжает достигать аудитории», — считает Беликова.

На медиа в изгнании сохранился спрос внутри Беларуси 

Другая особенность и еще одна сильная сторона беларуских медиа — близость к Беларуси во всех смыслах. Основные медиахабы расположены в Вильнюсе, Варшаве, Белостоке. Там же редакции могут найти помещения для работы, студии, специалистов и технические средства, необходимые, например, для того, чтобы помочь пользовательницам и пользователям обходить блокировку без использования VPN. 

Положение беларуских медиа в изгнании, по мнению Натальи Беликовой, отличается еще и тем, что, в отличие от коллег из многих других стран, они могут по-прежнему ориентироваться на аудиторию внутри страны. И это при том, что медиарынок как таковой отсутствует из-за криминализации сферы СМИ: многие имеют статус «экстремистских формирований», часть продукции внесена в перечень «экстремистских материалов». Фактически это означает, что любой лайк к этим публикациям в соцсетях считается преступлением.

Около 15% аудитории внутри Беларуси пытается потреблять информацию из разных источников. Несмотря на репрессии

И ири всех этих вводных, отмечает Белякова, аудитория все равно демонстрирует спрос: «Несмотря на высокий уровень страха в обществе, большой процент [аудитории] — около 15%, согласно исследованию аналитического центра iSANS, — пытается потреблять информацию из разных источников. С учетом масштаба репрессий это довольно высокий процент людей, которые пытаются составить более сложную картину мира, чем ту, что предлагает пропаганда. А это свидетельствует о том, что общество остается еще довольно здоровым», — резюмирует Беликова.

Это то, что может помочь беларуским медиа говорить с донорами на языке достижений, поясняет она: рассказывать о своем уникальном ценностном предложении для аудитории, показывая целесообразность инвестиций.

Самую близкую аналогию нужно искать в Никарагуа 

Беларуские медиа в изгнании нередко сравнивают с российскими, но Беликова не считает такую аналогию точной. 

«Они несравнимы по влиянию на аудиторию внутри страны: в Беларуси независимые медиа охватывают гораздо большее количество людей, 25-30%, в то время как охваты СМИ, изгнанных из России, составляют 6-7% населения». 

Если проводить параллели с медиа из других стран, то ближе всего к беларусам окажутся коллеги из Никарагуа. Протесты, которые в Беларуси пришлись на 2020 год, в Никарагуа случились на два года раньше, в 2018-м, и сейчас независимые редакции продолжают работу из Коста-Рики.

Половина работников беларуских независимых медиа сообщает о психологических проблемах

«У них тоже сначала был период либерализации, и так же после выборов президент резко закрыл все независимые медиа, — рассказывает Беликова. — Журналистов высылали из страны самолетами, их лишают гражданства, но у независимых медиа, как и у нас, в обществе есть большой кредит доверия».

«Когда шок проходит, они говорят: “Первый раз, что ли?”»

И наконец, еще одна особенность беларуских медиа — устойчивость, приобретенная благодаря долгой работе в сложных условиях. Если точнее, в «нормальных» условиях демократии и рынка они никогда и не работали, напоминает глава отдела международного сотрудничества Press Club Belarus.

Выживание в каком-то смысле стало привычным способом существования: начиная с 1990-х годов прошлого века было всего несколько лет, когда журналистов в Беларуси не преследовали и не пытались лишить возможности работать легально. По состоянию на середину июня 2025 года в тюрьмах за профессиональную деятельность заключены 39 работников медиа.

Прямо сейчас сочетание множества факторов требует от медиа инноваций, которые помогут им сохранить устойчивость, объясняет Наталья Беликова. «Конечно, есть те, кто уходит из профессии. Другие уже нарастили “толстокожесть”. У нас была большая встреча после новостей о США, тяжелое состояние, непонимание перспектив… Но когда шок проходит, все говорят: “Первый раз, что ли?” Это обреченность, но она не выбивает тебя из колеи настолько, что ты не можешь дальше ничего делать». 

Но это — ненормальная ситуация, подчеркивает экспертка, стресс выливается в колоссальные уровни выгораний, тревожности, депрессий. Половина работников медиа сообщает о психологических проблемах, говорится в исследовании потребностей работников медиасектора, которое в декабре 2024 года презентовала Беларуская ассоциация журналистов. 

«Понятно, что всем хотелось бы простоять хотя бы год стабильно на четырех лапках, но состояние перманентного шока стало для наших медиа нормой. Да, оно сказывается на человеческом здоровье, проценте выгорания и депрессий… Но в то же время дает твердость».

Текст: Анна Волынец
Опубликовано: 26.06.2025

Читайте также

«Беллит»: иллюзия, что все писатели уехали

Всем, кто уехал. И всем, кто остался

«Перемены в Беларуси наступят. Доживу ли до них я — другой вопрос»

«Лишь бы не было войны» — когда-то эти слова были обязательным атрибутом празднования Дня Победы во многих семьях Советского Союза и в странах, образовавшихся на этой территории после его распада. Если опираться сугубо на факты, то почти с самого начала это пожелание не исполнялось и в этом смысле было, скорее, частью мифа, чем констатацией факта. Сотни тысяч советских, а потом российских солдат сражались и убивали сначала в Афганистане, а затем в Чечне. Множество советских военспецов участвовало в вооруженных конфликтах в постколониальной Африке. Несколько региональных войн произошло уже после распада СССР, включая российскую агрессию против Грузии в 2008 году. 

Но, пожалуй, только нападение на Украину, совершенное российскими войсками, во всей полноте продемонстрировало, насколько проблематичной была утвердившаяся, как минимум, в России культура памяти. Ведь по крайней мере в некоторых своих аспектах она послужила для легитимации агрессии против украинского народа, который наряду с русским (и еще множеством других) сыграл решающую роль в победе над нацизмом. Нет сомнений, что Владимир Путин использует и 80-ю годовщину этой победы для напоминания не только об освобождении Европы в 1945 году, но и о своих сегодняшних геополитических амбициях. 

Редактор дekoder’а Дмитрий Карцев, чей дед воевал против нацистской Германии, поговорил с историком Алексеем Уваровым, который после начала полномасштабной войны уехал в Германию, в последние годы работал в Боннском университете и занимается исследованиями исторической памяти в Восточной Европе. Его предки также были среди ветеранов той войны.

DEUTSCHE VERSION

Подписывайтесь на наш телеграм-канал, чтобы не пропустить ничего из главных новостей и самых важных дискуссий, идущих в Германии и Европе. Это по-прежнему безопасно для всех, включая граждан России и Беларуси.

дekoder: Известно, что путинская пропаганда во многом обосновывала нынешнюю полномасштабную агрессию против Украины отсылками ко Второй мировой войне: что это сделано якобы для борьбы с «неонацизмом», за восстановление поруганной исторической справедливости и прочее. Как вы считаете, не случилось ли в итоге так, что в последние вот уже почти три с половиной года эта война, против Украины, заменила в пропаганде ту, против гитлеровской Германии? Что пропаганда хочет создать новый «миф основания» для страны?  

Алексей Уваров: Действительно, изначальный концепт России, который был введен в оборот в 1991 году, отошел на второй план. Я какое-то время анализировал праздничные речи Путина и Медведева, приуроченные к различным поводам. Вначале, в ранние нулевые, было много слов про демократию, про федерализм, про права и свободы. Начиная с Мюнхенской речи Путина в 2007 году риторика стала меняться, хотя еще в 2010-м Медведев говорил, что Российская Федерация – это молодое государство, которому нет и двадцати лет. Рубежным тут стал 2014 год. С этого момента они говорят, что Россия не исчерпывается Российской Федерацией, что есть «историческая Россия», для которой границы девяностого года, когда была принята декларация независимости, – не предел. И в этом смысле нынешняя война, действительно, – своего рода «миф основания», в рамках которого нормально, и даже желательно, расширение России до чего-то большего, возможно, до границ Российской империи. 

— В этом новом концепте война, которую в России привыкли называть Великой Отечественной, занимает больше или меньше места в официозном политическом нарративе? 

— Я точно не могу сказать, что «доля» Великой Отечественной войны в нарративе стала какой-то подавляющей. Мы имеем дело, скорее, с развитием давних процессов. Можно вспомнить, что тот же Волгоград на один день – что бы это ни значило – уже переименовывали в Сталинград. А Донецк и Луганск, уже подконтрольные России, «переименовывали» в Сталино и Ворошиловград еще до полномасштабной войны, в 2020 году. Так что я бы не сказал, чтобы масштабы оглушительно возросли. Я, скажем, не вижу каких-то новых общественных практик, связанных с войной. Нет ощущения, что, допустим, в традиции празднования 9 мая в российских семьях что-то добавилось. Нет и новых коллективных инициатив, подобных ношению «георгиевских ленточек» или «Бессмертному полку». При этом, конечно, мы знаем, что в школах проводятся уроки мужества с участниками «спецоперации», что в городах страны устраивают передвижные выставки военной техники, которая была захвачена у Украины. Но это официальные государственные инициативы, и пока я не замечаю, чтобы общество как-то особенно активно реагировало на это государственное предложение о сращивании двух войн в некое единое мыслимое целое. Хотя нельзя исключить, что в будущем в общественное восприятие Дня Победы будут инкорпорированы какие-то элементы, связанные с нынешней войной. 

У российского нарратива меньше идеологических ограничений, чем было у советского

— Я-то как раз хочу спросить, не случилось ли обратного, не заменила ли нынешняя война прошлую? Даже на чисто символическом уровне. Скажем, на протяжении лет властям приходилось решать задачу нахождения для парада на Красной площади ветеранов, которых по естественным причинам становилось все меньше. И приходилось надевать военную форму на людей, которые могли в войне с нацистской Германией вообще не участвовать. Понятно, что российскую власть такое лицемерие не то, чтобы смущало, и все же любое лицемерие до какой-то степени подтачивает систему. А теперь — пожалуйста: есть участники сегодняшней войны, которая идет у всех на глазах. Смогли, так сказать, повторить. И получается, что можно чтить уже не каких-то все более абстрактных ветеранов, а конкретного соседа сверху, только что вернувшегося из Донбасса. Не приведет ли это в итоге к конкуренции двух памятей? Даже на уровне аббревиатур: СВО можно перепутать с ВОВ. 

— В Советском Союзе были «старые большевики», были бойцы Красной Армии времен Гражданской войны и были ветераны Великой Отечественной. Мне кажется, это были отдельные страты, каждая из которых почиталась своим особым образом. И эти люди вполне сосуществовали в этом советском пантеоне. Я бы не сказал, что разные исторические памяти обязательно должны конфликтовать, замещать друг друга, они могут и взаимодополнять. 

Важный момент: по тому, каким образом развивался российский нарратив о войне против Украины, видно, насколько он эклектичен. Если смотреть, что делали российские власти на захваченных территориях, то есть в оккупированных частях Херсонской или в Запорожской областях, то там происходили удивительные кульбиты: люди, которые пришли заниматься так называемой «денацификацией» и активно прибегали к квазисоветской риторике, умудрялись восстанавливать флаги и гербы времен Российской империи, использовать образы Потемкина, Суворова, Ушакова. В этом не только слабость, но и сила современной российской модели памяти. В ней могут уживаться не только Вторая мировая и нынешняя, идущая прямо сейчас, война. Туда могут быть включены любые другие герои любых других эпох российской истории. То есть у российского нарратива меньше идеологических ограничений, чем у советского. Это делает его более гибким.  

— Если говорить о стороне, страдающей от российской агрессии сейчас, об Украине, то как там вспоминали и вспоминают Вторую мировую войну? 

— Усилиями Виктора Ющенко в Украине была сделана попытка примирить ветеранов-красноармейцев и ветеранов, которые воевали в рядах Организации украинских националистов (ОУН) и Украинской повстанческой армии (УПА), дивизии «Галичина» и прочих формирований антисоветского толка.  

Идеи заместить память о советских ветеранах памятью об УПА у властей Украины никогда не было

— Российская пропаганда еще тогда, в середине 2000-х, именно это пыталась представить как уравнивание сторон, как релятивизацию и героизацию нацизма…  

— Весь президентский срок Ющенко был посвящен усилению украинского национального самосознания, в особенности в том, что касалось восприятия исторических событий двадцатого века. Очень сильный фокус была сделан на память об Украинской народной республике, о Западно-Украинской народной республике, о продолжении украинского национально-освободительного движения в форме УПА. До него эти события не привлекали такого большого государственного внимания, а Ющенко стал первым украинским президентом, который начал вводить их в нарратив.  

Это уже тогда вызывало споры, потому что те, кто боролся против советской власти, также совершили множество преступлений против гражданского населения, против евреев, против поляков. Но у Ющенко не было идеи заместить память о советских ветеранах и о героическом подвиге красноармейцев памятью об УПА. Это была попытка все это совместить в рамках украинской национальной памяти. А «уравнивание» шло в том смысле, что все они были украинцами, что все принадлежали одной нации и одной истории – со всеми ее противоречиями и конфликтами. 

Усилия Ющенко можно понять, если иметь в виду, что, максимально упрощая, у вас есть разные группы общества, которые смотрят на события Второй мировой войны принципиально по-разному, и с этим нужно что-то делать. Нужен какой-то национальный миф, который бы не разъединял, а объединял различные трактовки. Я бы сказал, что такая попытка была просто предопределена. 

Другое дело, что, конечно, этот подход сильно противоречил установкам многих людей, которые были воспитаны в Советском Союзе. И, конечно, российская сторона на этих противоречиях играла в собственных интересах. 

— А после Ющенко?  

— Мне вспоминается видео 2015 года, где по сюжету боец ВСУ поздравляет с 9 мая деда-офицера, которого играет актер Владимир Талашко из культового советского фильма «В бой идут одни старики». И дед, надевая фуражку советской армии, произносит: «Слава Украине». Это уже несколько другое восприятие Второй мировой войны, в рамках которого советская образность не просто уживается с украинской национальной идентичностью, а поддерживает ее. Если раньше обращение к этой символике вызывало оторопь у части населения страны, было вещью, скорее, раскалывающей, то после аннексии Крыма и начала войны в Донбассе оно в значительной мере потеряло этот конфликтный потенциал. И Владимир Зеленский продолжил эту линию, когда в 2022 году на День Победы говорил о борьбе с иноземными захватчиками, с фашистами, с рашистами.  

— Что все это время происходило в Беларуси?  Как я понимаю, он пытался инструментализировать ту же тему отношения ко Второй мировой войне в 2020 году, когда ему нужно было запретить бело-красно-белый флаг – символ оппозиции. И вот он начал продвигать эту историю про то, что это знамя коллаборационистов, а его противники якобы тоже неонацисты и все прочее…  

— В Беларуси еще с 1996 года власти стремятся вытеснить из общественного дискурса День воли, который отмечается 25 марта в память о провозглашении в 1918-м Беларуской народной республики. С начала 1990-х и до прихода к власти Лукашенко он отмечался как общественный праздник, но в мероприятиях участвовал, например, первый глава Беларуси Станислав Шушкевич. При этом официально День независимости праздновался 27 июля, когда в 1990-м был провозглашен суверенитет БССР. С 1996 года Днем независимости было объявлено 3 июля – годовщина освобождения Минска от немецких захватчиков в ходе операции «Багратион». День воли шел в связке с бело-красно-белым флагом и гербом «Погоня», которые были официальными в Беларуси до Лукашенко и отсылали напрямую к БНР. Лукашенко последовательно заменил флаг и герб на советские и привязал День независимости к советской дате. 

Продвигаемый им в различных форматах нарратив о войне в какой-то момент стал беспокоить даже российских ура-патриотов. Потому что в некоторых беларуских учебниках изложение событий Второй мировой войны в значительной степени ограничивалось тем, что в самой Беларуси и происходило. Условно говоря, присоединение Западной Беларуси в самом начале, потом немецкая оккупация, партизанское движение, операция «Багратион», а все остальное – Московская битва, Сталинградская, блокада Ленинграда – отходило на второй план. Вектор вроде бы тот же, что и в России: на глорификацию событий Второй мировой и ее участников, но в результате получился особый, национальный вариант изложения. Это история и про общих героев, про беларуских партизан прежде всего, которые присутствуют и в российском пантеоне, но также и про отстраивание от российского нарратива. Даже на уровне символики. Георгиевская ленточка в Беларуси не прижилась, там государство поощряет использования цветка яблони на бутоньерке в красно-зеленых цветах флага лукашенковской Беларуси. И это явно отсылает нас к британскому маку в память о жертвах Первой мировой, который, к слову, используется и как памятный знак о погибших в годы Второй мировой в Украине.  

Останется только отделять государство и взаимодействовать с теми представителями российского общества, которые готовы вступать в диалог.

— Вы уже несколько лет живете и работаете в Бонне, изучаете российскую историческую политику. Как вам кажется, изменилось ли что-то в восприятии Второй мировой войны на Восточном фронте здесь, в Германии? 

— Насколько я могу судить по общению с немцами и по тому, что вижу здесь в СМИ, главная проблема заключается в том, что Россия воспринимается как единственный правопреемник Советского Союза, как главный наследник не только в том, что касается собственности или места в Совбезе ООН, а во всем, что касается ее роли в новейшей истории, в том числе в разгроме нацизма. Соответственно, России уделялась львиная доля внимания, когда речь заходила о войне на Восточном фронте. Слова «Россия», «российский», «русский» то и дело используются как синонимы «советского». 

Только сейчас это как будто начало меняться, стал наводиться фокус и на другие страны. На Украину, конечно. При этом вот я был в этом году на панельной дискуссии об исторической памяти в музее «Берлин-Карлсхорст», и у меня не сложилось ощущения, что немецкие коллеги склонны замещать Россию Украиной или как-то перекраивать сложившуюся мемориальную карту. Мне кажется, они разделяют государство Российская Федерация, ведущее агрессивную войну, и Советский Союз как страну-освободительницу от нацизма. Россию как людей, которые проживают в ней сейчас, и Россию как потомков тех людей, которые пострадали от нацизма.

Это сложная вещь, нюансированная. Больше внимания уделяется странам Балтии, их опыту взаимодействия с Советским Союзом, это очень сложная тема. Помимо них и Украины, также Польше и Беларуси. Тем не менее я просто не вижу даже теоретической возможности вовсе стереть Россию с этой карты памяти. Видимо, действительно останется только отделять государство и взаимодействовать с теми представителями российского общества, которые готовы вступать в диалог. И мне кажется, такой запрос в Европе есть – на новое представительство там, где раньше регулярно присутствовали делегаты от российского государства. Не так давно один мой друг ездил в Освенцим как сотрудник «Мемориала», на одну из церемоний, куда бы раньше пригласили кого-то из российских дипломатов. А теперь был он как представитель гражданского общества. Это очень странная вещь, достаточно новое явление. 

При этом на свой голос в диалоге о Второй мировой войне могут претендовать все независимые страны, которые когда-то были частью СССР, все, кто этого хочет: Украина, Беларусь, Узбекистан, Кыргызстан, Казахстан, Грузия, Армения… Просто раньше одна из них получала больше внимания, а сейчас это компенсируется.  

— Последний вопрос, я задаю его вдогонку и думаю, что не случайно. Вы говорите о диалоге Запада с российским гражданским обществом. Вы верите, что антивоенно настроенные россияне могут выработать какое-то другое восприятие Второй мировой войны, которое бы не работало на реваншистские и экспансионистские устремления государства?  

— Мне кажется, что у людей, которые были настроены оппозиционно по отношению к власти, восприятие войны уже было гораздо более нюансированным, сложным и противоречивым. И 9 мая уже было днем скорби еще до 24 февраля. Но, конечно, агрессия против Украины его лишь обострила. Другой вопрос, может ли этот образ войны заменить тот, который навязывает государство сейчас как обоснование борьбы с «коллективным Западом»? Ох… Мне представляется, к сожалению, что очень много войн в истории России можно инструментализировать и представить частью векового противостояния, причем довольно героического, в котором участвовали русские, россияне, советские люди… Это проблема, с этим надо работать. Не уверен, что уже сейчас есть готовый ответ. 

Читайте также

Война в Украине и темные стороны немецкой культуры памяти

Жертвы той войны

Память о Второй мировой войне. И споры о ней

«В Германии и России семьи молчат о войне одинаково»

Германия – чемпион мира по преодолению прошлого

Первый раз Игорь (имена всех героев изменены) попал в больницу потому, что его внешний вид вызвал подозрения у психиатра в военкомате. Увы, признается он, лечение больше напоминало изоляцию и принуждение, чем помощь. 

Того же самого мнения и Дарья, у которой появился опыт лечения и в Беларуси, и в Польше, где она попала в клинику после вынужденной эмиграции. Разница в подходах колоссальная, утверждает девушка. 

В психиатрической системе Беларуси состоит на учете около 300 тысяч человек, это почти 3,5% населения страны, каждый тридцатый беларус. Большинство — люди с тревожными расстройствами, депрессиями, но примерно у четверти диагностированы такие заболевания, как шизофрения или биполярное расстройство. Людей с тяжелыми формами психических расстройств, как правило, изолируют в закрытых медучреждениях. При этом психиатрическая система Беларуси устроена так, что попасть в нее легче, чем выйти. 

Чем отличается подход к лечению серьезных расстройств в Беларуси и в ЕС, рассказали журналистке Татьяне Гендель пациенты, пережившие все на личном опыте, а правозащитник и врач объяснили, как работает система и почему так важно ее реформировать. 

Подписывайтесь на наш телеграм-канал, чтобы не пропустить ничего из главных новостей и самых важных дискуссий, идущих в Германии и Европе. Это по-прежнему безопасно для всех, включая граждан России и Беларуси.

«Нам говорили, что это и есть терапия»

Пациенты описывают беларуские психиатрические учреждения как места, где подавление и изоляция преобладают над лечением. 

Больница, по воспоминаниям Игоря, — это минимальная диагностика и полное отсутствие индивидуального подхода. «Я попал туда из-за розовых волос — психиатр в военкомате решил, что это признак возможных отклонений. Я просто считал себя вспыльчивым, агрессивным… Дело было не только в характере — у меня действительно был психоз. Но вместо того, чтобы помочь, система загнала меня в еще больший кризис. За две недели я видел врачей три раза, диагноз поставили быстро, почти без разбирательств. Я думал, что психиатрия должна тебя восстановить, но состояние только ухудшалось», — рассказывает он.

Когда Дарью госпитализировали, знакомство с больничной системой Беларуси началось с унизительных процедур. «Пришлось переодеться в старую бесформенную больничную одежду, отдать свои вещи», — вспоминает она. Дарью поселили в палату под наблюдением за решеткой, а санитары «были грубы и вызывали страх». Доходило до откровенной жестокости: «Одна санитарка пыталась привязать меня к кровати только за то, что я, по ее мнению, слишком часто выходила ночью в туалет». 

В беларуских больницах пациенты вынуждены выполнять различные обязанности. «Нам говорили, это терапия, но как по мне, это просто принудительная работа. Запах грязных тряпок и воды, которыми мы мыли полы, отбивал любое желание делать что-то», — говорит Дарья. 

Я попросил отпустить меня домой, врач ответила: «Ты никому не нужен, твоя мать больше не хочет тебя видеть».

Игорь рассказывает, что пациенты нередко пытаются «купить» себе поблажки у санитаров. «Прогулка может и не состояться, если у санитара плохое настроение. Нехватка элементарных свобод создала в больнице “тюремную” иерархию, где сигареты и кофе — универсальная валюта: за них можно договориться с санитаром об услугах или покупке мелких привилегий». 

Самым страшным для Игоря стало отсутствие контроля над своей судьбой. Он вспоминает странную реакцию врача при попытке договориться о досрочном выходе из больницы. «Я попросил отпустить меня домой, врач ответила: “Ты никому не нужен, твоя мать больше не хочет тебя видеть”. Эти слова глубоко ранили, хотя я знал, что это неправда, у меня очень хорошие отношения с мамой. Не понимаю, как можно говорить такое человеку в уязвимом положении», — заключает мужчина.

«Химическая смирительная рубашка» 

На каждую болезнь есть свой регламент, пациентов с психозами госпитализируют на срок до 30 дней. Дальнейшее лечение зависит от врача. Если врач считает, что пациенту нужно больше времени, его могут оставить в больнице на новый срок, продлевая лечение через суд. Чем дольше человек остается в системе, тем реже пересматривают его состояние — после двенадцати месяцев госпитализации проверки проходят всего раз в год. Признанные недееспособными могут остаться в больнице навсегда, за них решают родственники либо администрация клиники. Игорю повезло: его отпустили после предписанного срока, хотя впоследствии ему пришлось вернуться уже самому — состояние слишком ухудшилось. 

Многие пациенты подписывают согласие на госпитализацию под давлением и даже не осознают последствий, пояснил дekoder’у один из врачей, работающих в системе и состоящий в возникшей после 2020 года инициативе «Белые халаты»: «Им не объясняют, что “добровольное согласие” обернется фактической утратой всех прав, включая право покинуть больницу. Они подписывают документ, не понимая, что выход теперь полностью зависит от врачей».

Методы контроля нередко приводят к злоупотреблениям, о которых пациенты даже не могут заявить. «В случае “проблемного поведения” врачи и санитары могут практически бесконтрольно использовать успокоительное. Мы иногда говорим, что это “химическая смирительная рубашка”. Препараты подавляют пациента настолько, что он буквально лишается сил что-либо требовать», — говорит врач. 

Игорь и Дарья подтверждают, что это обычная практика. «Если кто-то начинает жаловаться, его могут уколоть и оставить в таком состоянии. Тебя будто приглушают, чтобы ты не мешал», — говорит Игорь. 

Дарья добавляет: «Лекарства дают в таких дозах, что даже говорить трудно, ты не осознаешь, что происходит».

«Один человек решает все за 500 пациентов»

По мнению главы правозащитного «Офиса по правам людей с инвалидностью» Сергея Дроздовского, медицинская система в Беларуси исторически ориентирована на контроль, а не на поддержку. Конкретно система психиатрического лечения — на изоляцию и подавление. 

«Закрытые учреждения, зачастую они удалены от крупных городов, а у персонала нет нужной квалификации, — говорит Дроздовский. — Сотрудники могут быть добрыми людьми, но доброта — не профессия. Пациенты живут, как в тюрьме, лишенные контактов с миром». 

Часто в закрытых учреждениях директор выступает в роли опекуна. «Когда человека помещают в изоляцию, он теряет возможность полноценно участвовать в своей жизни. По поводу каждой  детали его существования решение принимает опекун, — объясняет правозащитник. — Представьте, один человек решает все за 500 пациентов: что они едят, как проводят время, с кем могут общаться». 

Они не понимают, как работать с людьми с психическими расстройствами, но это единственная для них работа

По словам Дарьи, такие условия делают пациентов зависимыми от персонала в каждой мелочи, даже в получении базовых вещей. «Ты как ребенок, у которого ничего нет, кроме того, что тебе даст санитар или медсестра», — поделилась девушка. 

Дроздовский считает, что низкая квалификация и нехватка персонала способствуют жестоким формам обращения. «Часто сотрудники учреждений — это местные жители. Они не понимают, как работать с людьми с психическими расстройствами, но это единственная работа в их поселке». 

Одно из наиболее серьезных нарушений — это отсутствие надзора за действиями персонала и непредсказуемая агрессия со стороны сотрудников. «Когда человек лишен возможности пожаловаться или рассказать, что произошло, сотрудники могут безнаказанно использовать любые методы подавления», — говорит эксперт и отмечает, что в отделениях нет видеокамер и никаких механизмов контроля. 

Система также нарушает право пациентов на общение и доступ к информации. «Если человек не может связаться с родными или получить достоверную информацию о своем состоянии, он теряет опору и поддержку, это усугубляет его и без того тяжелое состояние», — говорит Дроздовский.

По его мнению, все эти нарушения связаны с отсутствием законодательного контроля и общественного надзора за психиатрическими учреждениями. «Все это дает персоналу неограниченную власть. Независимые наблюдательные органы не посещают такие учреждения, там сохраняется атмосфера безнаказанности». 

«В Беларуси об этом даже не подумали бы»

Дарья после вынужденной эмиграции прошла лечение и в Польше: «Меня не изолировали, я могла выходить на прогулки, пользоваться телефоном, а когда состояние улучшилось, отпускали домой на выходные». 

В польской больнице ей не приходилось выполнять принудительную работу: «Если хочешь, ты можешь помочь, но это твое решение. Труд пациентов не используют для поддержания порядка», — говорит Дарья. 

Психиатрические учреждения за рубежом стараются не отбирать у человека право на участие в своей жизни

Сергей Дроздовский подчеркивает, что в Европе психиатрическое лечение построено на принципах поддержки и уважения прав человека. «Психиатрические учреждения за рубежом стараются не отбирать у человека право на участие в своей жизни. Его мнение о лечении, личные границы и право на контакт с внешним миром учитываются», — говорит он.

Важной частью польской системы, по словам Дарьи, было внимание к эмоциям пациента. В беларуских больницах основной упор делается на медикаменты, в Польше пациентам предлагают арт-терапию, беседы с психологами и другие виды поддержки. 

Сергей Дроздовский подчеркивает, что такой подход помогает пациентам чувствовать себя людьми, а не объектами. «Пациент получает эмоциональную поддержку, ему дают возможность восстановить себя, и это ведет к настоящему выздоровлению», — считает эксперт . 

Серьезная разница есть и в бытовых условиях: «В беларуской больнице все обветшалое, старые унитазы, текущие краны, потрескавшиеся стены, ремонт не проводился годами, — вспоминает Дарья. — В Польше везде было чисто, аккуратно, на стенах картины, цветы — больше похоже на санаторий». 

Очень важным для Дарьи стало то, что в Польше врачи обращают внимание на побочные эффекты препаратов: «Когда я начала набирать вес из-за лекарства, они сразу поменяли его на более легкий препарат. В Беларуси об этом бы даже не подумали, там лечат по методичке». 

Можно ли реформировать психиатрическую систему при диктатуре?

Опыт пациентов наглядно показывает, насколько беларуской психиатрической системе требуются изменения. Правозащитник Сергей Дроздовский считает, что перемены должны начинаться с внедрения системы контроля и прозрачности. «Учреждениям необходим независимый надзор, который обеспечит соблюдение прав пациентов и возможность сообщать о нарушениях», — подчеркивает он.

Один из первых шагов — пересмотреть отношение к медикаментозной терапии: «Использование “химической смирительной рубашки” для подавления пациентов — это нарушение их права на адекватное лечение. Врач должен подбирать лекарства, исходя из состояния пациента, а не для удобства персонала». 

Также, считает правозащитник, необходимо внедрение принципа добровольности в трудотерапии, пациенты должны участвовать в ежедневных делах по своему желанию, как это делают в европейских клиниках. 

Дарья и Игорь настаивают, что основа качественного лечения — поддержка и уважение к личным границам. «Когда ты знаешь, что можешь быть услышанным, когда не нужно бороться за право связаться с близкими, это помогает выздоравливать. Нам нужно больше внимания к эмоциональному состоянию, группы поддержки, квалифицированные сотрудники, арт-терапия», — уверена Дарья. 

У властей нет принципиального сопротивления реформам

По мнению Дроздовского, важна также поддержка со стороны общества и снижение стигматизации психиатрических заболеваний. «Психиатрические пациенты — это люди, которых нужно не изолировать, а которым нужна помощь. Если общество начнет видеть в них обычных людей, это создаст основу для позитивных перемен в психиатрии», — уверен правозащитник. 

Причем, по мнению Дроздовского, даже действующие беларуские власти в целом не против изменения системы психиатрического лечения: «У властей нет принципиального сопротивления реформам, но они не осознают всей их важности и необходимости». 

Ключ к реформам в беларуской психиатрии лежит в отказе от изоляционных практик, переходе на индивидуальный подход к пациентам и создании системы, где пациент остается частью общества, считают и экс-пациенты клиник, и правозащитник. «Психиатрия не должна превращаться в инструмент наказания, — подытоживает Дроздовский. — Она должна стать частью медицины, ориентированной на помощь и поддержку». 

Текст: Татьяна Гендель
Опубликовано: 02.05.2025

Читайте также

Белая эмиграция: почему из Беларуси уезжают врачи

«На мигрантах “Альтернатива” не остановится»

Когда ты — «политическая»

Юлия Мицкевич — гендерная экспертка и правозащитница, соосновательница Фемгруппы. Участвовала в протестах 2020 года в Беларуси, была задержана, вместе с другими женщинами отбывала арест на Окрестина. И теперь вместе с Дарьей Афанасьевой и Ириной Альховкой стала одной из трех беларусок, которые награждены премией имени Анне Кляйн, с 2012 года вручаемой Фондом Генриха Бёлля. 

«Это очень важная и ценная премия в сфере женского феминистского активизма, поэтому большая честь и удовольствие получить ее как награду за мою двадцатилетнюю деятельность, мою и других победительниц. Очень значимо, что эта премия впервые вручается активисткам из Беларуси, и мы сможем в наших речах сказать, как это важно для нас и для женщин, ради которых мы работаем. Я в первую очередь разделяю эту премию со своей Фемгруппой, которая с момента ее основания в 2020 году стала для меня второй семьей, поддержкой, сестринством, а также со всеми беларусками, которые — моя большая любовь и вдохновение в жизни», — говорит Юлия в разговоре с дekoder’ом. Сейчас она — представительница Объединенного переходного кабинета Беларуси по гендерному равенству и уязвимым группам, а также входит в Контактную группу Совета Европы по Беларуси. 

Юлия Мицкевич рассказала дekoder’у не только о премии, но и о том, почему у беларуской революции 2020 года — женское лицо, как режим Лукашенко наказывает женщин за их протест, что происходит с правами женщин внутри страны и что можно сказать о представленности их в демократических силах за рубежом. 

А здесь вы можете посмотреть церемонию вручения (7 марта в 19 часов по центральноевропейскому времени).

Юлия Мицкевич / Фотография © Heinrich Böll Foundation

«Писали, что женщины вышли “за мужчин”. Но они выходили за себя»

дekoder: Протесты 2020 года называют «революцией с женским лицом». Согласна ли ты? 

Юлия Мицкевич: Да. Важно говорить, что у революции было именно женское лицо — не просто из-за участия женщин, а потому, что они были лидерками протеста. Приведу три факта. 

Первый — это, конечно, женское трио: Мария Колесникова, Светлана Тихановская, Вероника Цепкало. Женщины, которые были восприняты беларуским режимом не всерьез: да что они могут, кто за ними пойдет? Но мы все всё увидели. 

Затем — эти ужасные три дня после выборов 9 августа, шок от насилия со стороны государства, когда людей избивали, в них стреляли, над ними совершали сексуализированное насилие. И женщины, которые вышли на акцию протеста 12 августа. Я тоже пошла туда — и жизнь разделилась на до и после. Я убеждена: если бы не эти акции, не женские цепи солидарности, то общий протест бы не состоялся. Солидарность очень разных женщин, использование эмоций, распределенное лидерство, эмпатия — все эти принципы (а они феминистские, даже если таковыми не осознаются) органично перешли в женские марши и в общий протест. 

И третий момент. Если вспомнить марши студентов, пенсионеров, людей с инвалидностью, людей искусства — там тоже лидерками были, как правило, женщины, особенно в пенсионерском протесте. 

Все это заложило в обществе консенсус, что женщины — это политическая сила, субъект, без них протест был бы невозможен. К сожалению, мне кажется, его больше нет. Есть много мнений, в том числе — что женщины особо-то и участвовали, а может, даже навредили. Вроде как не надо было всего этого — вот как поплатились. Мол, сидели бы лучше дома тихо. Исчезновение этого консенсуса произошло и из-за того, что он не поддерживался в публичных выступлениях, в практиках внутри демократических сил и гражданских инициатив, в медиа. 

Наша «революция в прогрессе» продолжается в других микропрактиках сопротивления

— Почему лидерские качества у беларусок проявились именно в тот момент? 

— Когда у женщин появляется окно возможностей — они проявляют себя. Особенно если понимают, как в те дни августа, что если этого не сделаем мы, то не будет ничего. Так называемая власть наказывала мужчин, думая, что если мы их изобьем, посадим — то все заглушим. Женщин они в расчет не принимали.

— Я слышала мнение, что, мол, у беларусок в крови такое: когда мужчин убивали на войнах, например, женщины занимали их место. 

— Мне кажется, это упрощение, и оно сыграло не лучшую роль в понимании женского протеста. Писали, что женщины вышли «за мужчин», но это неправда. В первую очередь выходили за себя, за свою судьбу, за свои права. 

— В общем, женщины — это символ протеста?

— Безусловно, символ. Но в этом, может быть, и проблема! Символы не обладают субъектностью. Символы можно поставить на пьедестал, ими восхищаться, но при этом не обязательно же символы приглашать к участию в политике. Понятно, Маша сейчас не может участвовать в политике физически. Но вообще этот «символизм» во многом нам мешает. 

«Режим наказывает женщин особым образом»

— Как неудавшаяся революция сказалась затем на женщинах? 

— Уточню про «неудавшуюся». У Оли Шпараги, моей подруги и тюремной сестры, мы сидели в одной камере, есть в книге «У революции женское лицо» хороший термин «революция в прогрессе». Наша революция продолжается в других микропрактиках сопротивления. Сопротивление в Беларуси не закончилось, режим это видит и репрессии продолжаются. 

— Можно ли говорить, что женщины пострадали особенно? 

— Для Лукашенко женщины — это объект, они должны быть только «украшением». И режим отдельно наказывает женщин за их сопротивление. В первую очередь, конечно, речь о женщинах-политзаключенных. Хотя репрессии коснулись не только тех, кто сидит. Есть женщины, которые вынуждены были эмигрировать, остались без работы. Часто с детьми, часто — это соло-матери.

В камере сидят десять женщин, у них начинаются месячные, им не дают прокладок. Это особый вид пыток

Пропаганда постоянно рассказывает, как система заботится о женщинах, будущих матерях, призывает рожать. Это очень цинично, потому что при этом женщин-политзаключенных наказывают особенным образом, влияя на их репродуктивное здоровье, которое они теряют. Возможно, среди этих женщин есть те, кто хотел бы стать мамами — снова или впервые. А могут, к сожалению, уже не стать. 

После 2020 года режим разделил общество, и женщины теперь есть «правильные» и «неправильные», [есть те,] кому будем помогать, кому — нет, кто пусть в тюрьмах гниет. Например, в камере сидят десять женщин, у них начинаются месячные, им не дают прокладок. Это особый вид пыток, как и многое другое. 

Мы знаем, как наказывают женщин, отбирая детей, ставя семьи в СОП. Есть истории, когда мужья издеваются над женами, которые приговорены к ограничению свободы, говоря: «Я отберу у тебя ребенка, суд будет на моей стороне, потому что ты — политическая, у тебя нет прав». Партнеры-абьюзеры говорят: «Если подашь на меня в милицию, я расскажу, что ты участвовала в протестах. Или совру, и мне поверят». 

Все женщины в Беларуси теперь под подозрением у режима — и закон о противодействии домашнему насилию, который лично Лукашенко завернул в 2018 году, никогда не будет при нем принят. Это тоже месть, как и закрытие организаций, которые работали с жертвами. 

«Демократические политики–мужчины часто не отличаются от тех, кто сейчас во власти» 

— Протест продолжается и в эмиграции. Как бы ты оценила представленность женщин в демократических силах, много ли их? 

— Важно не только то, сколько женщин в политике, но и то, сколько у них свободы и какие позиции они занимают. Я в октябре 2024 года была назначена первой заместительницей представительницы Объединенного переходного кабинета по соцполитике и курирую вопросы гендерного равенства и уязвимых групп. Это большое достижение. Мы четыре года добивались, чтобы вопросы гендерного равенства, прав женщин были в повестке дня демократических сил! 

Нам как Фемгруппе удалось на выборах в Координационный совет [в 2024 году] добиться принятия гендерных квот. Сопротивления было очень много. Не только со стороны мужчин, но и со стороны женщин, например, из промилитаристских групп. 

— Почему? 

— Патриархальная культура очень живуча и использует разные инструменты. Мужчины используют сексизм, менсплейнинг — но используют и женщин, их внутреннюю мизогинию. Нет поддержки и солидарности, как в феминистских сообществах, есть неосознанные попытки многих женщин действовать в интересах мужчин. 

Но мы добились своего: 40% женщин в списках — хороший результат. Среди них [на последующих выборах] будут и те, кто поддерживает других женщин, продвигает вопросы прав уязвимых групп, гендерного равенства — мужчин это, как правило, не интересует, потому что это не связано с их опытом, у них это не болит. Вот для чего нужны квоты. 

Патриархат умеет самовоспроизводиться, эта система работает бессознательно

Мужчины-политики внутри демсил, я не беру профеминистски настроенных, чем отличаются от тех, кто в Беларуси, во властных структурах? Только масштабами власти. И те, и другие из одной матрицы, которая не может не влиять. 

— В беларуской власти царит патриархат, и ты хочешь сказать, что аналогичная ситуация и в демсилах?

— А они что, из другого мира, выросли в гендерно равноправном раю?.. Человек социализировался в определенной системе, культуре, он ее впитал. Например, работал в каком-то министерстве. Вокруг себя видел только мужчин на высоких должностях. И вот он так работает 20 лет, а женщины — только на секретарских и референтских позициях, по сути, обслуживающий персонал. Он воспринимает это как норму и не задумывается о том, откуда эта норма берется и почему так происходит. Патриархат умеет самовоспроизводиться, эта система работает бессознательно. 

Знаешь, кто были самыми ярыми противниками гендерных квот? 

— Представители «старой оппозиции»? 

— Точно. У многих были сомнения, споры, но те, кто были против абсолютно по дефолту, — это старые политические партии, включая женщин в них. Одна кричала на меня, что вы ерундой занимаетесь, какие гендерные квоты, бред! 

— Но если новое поколение оппозиции сравнивать с предыдущим, улучшение есть? 

— Безусловно. Хотя мы по-прежнему живем в мире, сделанном под мужчин. Изменения — результат долгой борьбы, на которую лично я положила 25 лет своей жизни и продолжаю это делать, потому что я в это очень верю.

Чтобы женщины пришли в политику, мужчины должны прийти в дом

Сейчас многие истощены, у них выгорание, куча другой работы. Но без женщин, которые продолжают быть в гражданском активизме, ничего в политике не случится. Это наше «маленькое большое дело». Уже то, что мужчины приходят в демсилы и не могут позволить себе сказать, что они против гендерного равенства, даже если они не то, чтобы за, — это тоже маленький шаг. 

Но то, что делают женщины в активизме и в политике, чаще всего невидимо. И важно подчеркивать этот невидимый женский вклад, который дает огромный результат. Ни в какую Новую Беларусь без этого я не верю. 

«Я бы не преувеличивала роль России. Практики репрессий чаще шли туда из Беларуси» 

— На женщинах чаще всего забота о себе, о семье, о детях. Когда находить время на активизм? 

— Это одна из причин, почему во всем мире женщины идут в политику реже, чем мужчины. Чтобы в чем-то участвовать, нужно время. Как говорила феминистка Глория Стайнем, чтобы женщины пришли в политику, мужчины должны прийти в дом, примерно так. А в эмиграции особенно. 

И в политике, и в гражданском активизме часть работы — это волонтерство, другая — эмоциональная забота, это делают женщины для женщин, как правило. 

Когда я была назначена на должность в Объединенном переходном кабинете, мой друг сказал: «Так ты теперь чиновница?», и я посмеялась: «О да, великолепная карьера — чиновница без денег и власти!» 

В Беларуси нет закона о противодействии домашнему насилию. Больше нет шелтера. Женщины часто не обращаются в милицию, потому что боятся ее

Но я могу себе позволить волонтерство, у меня, например, нет детей, это важный фактор. А ведь у большинства женщин есть, и они должны заботиться о них. Плюс психологические проблемы из-за выгорания, последствий заключения. Я отсидела только 15 суток, но даже после этого обратилась к психотерапии. 

— Что происходит с правами женщин в Беларуси в целом?

— Безусловно, ухудшение. В Беларуси гуманитарная катастрофа, а женщины — самая большая, уязвимая из угнетаемых групп в стране. Множество семей задето репрессиями. Именно женщины, как правило, берут на себя задачу писать письма, собирать посылки, а это занимает время, отнимает ресурсы. 

В Беларуси нет закона о противодействии домашнему насилию. В Беларуси нет больше шелтера. Есть еще такая проблема: женщины часто не обращаются в милицию, потому что боятся ее. 

Я уже приводила примеры проблем, с которыми женщины остались один на один. Но сейчас, благодаря креативным беларуским женщинам, которые никогда не сдаются, работает горячая линия помощи для женщин «Оливия». 

Интересная история, как распространяется информация. Мне написала колежанка из России. К ним обратилась беларуска — муж хочет отобрать у нее ребенка. В гугле ей выскочила организация «Лабиринт», которая помогает россиянкам, беларускам, украинкам в кризисных ситуациях. Они отправили ее ко мне, а я отправила ее в «Оливию». И это тоже про феминистское сестринство и солидарность, которые не имеют границ. 

— Заметно ли влияние российских репрессивных тенденций на Беларусь? 

— Синхронизация с Россией — это расплата Лукашенко за 2020 год, за свое спасение. Но я бы не преувеличивала роль России. Практики репрессий чаще шли туда из Беларуси. Я общаюсь с российскими активистками, и, например, в России все еще действуют некоторые НКО, на низовом уровне еще можно делать какие-то вещи, которые в Беларуси уже невозможны. 

Режимы Путина и Лукашенко любят традиционные ценности. Но вся суть этих «ценностей» — в праве на насилие 

Какие-то практики в законодательстве совпадают, какие-то нет. В Беларуси ЛГБТК+ не «экстремистское движение», хотя «демонстрацию» отношений приравняли к порнографии. Готовится закон о том, чтобы административно наказывать за принадлежность к ЛГБТК+, чайлдфри. В России закон о запрете «пропаганды чайлдфри» уже приняли. В России более широкая антиабортная пропаганда, и думаю, будут аборты запрещать. Не удивлюсь, если так же поступят в Беларуси. 

«Те, кто выходил из тюрьмы в 2021 году, и те, кто выходят сейчас, — это небо и земля»

— Война и военная риторика влияет на ситуацию в Беларуси?

— Да, сильно. Патриархат не существует сам по себе, он завязан на сексизме, насилии и милитаризме. И война — крайнее проявление диктаторского режима, опирающегося на патриархатную систему. 

Войны выгодны мужчинам, но не как таковым — а тому, что мы называем мужской властью. Потому что есть мужчины, которые против войны и патриархата. 

Война усиливает насилие. Оба режима, Путина и Лукашенко, так любят традиционные ценности, но не раскрывают, в чем они. А если смотреть по факту, то эти «ценности» для них — это и есть насилие. 

Насилие — единственный инструмент режима Лукашенко. Его пытаются обелить, показать, что он «веселый дед», а не монстр. Но это не работает. Насилия вокруг так много и оно настолько социально одобряемо, что приводит к колоссальным последствиям, с которыми мы будем сталкиваться. Все беларуское общество вынуждено будет «ходить на терапию» и работать с последствиями патриархата в связке с насилием и милитаризмом, когда все закончится. Особенно женщины и люди из уязвимых групп. 

Чтобы не сдаваться, я использую юмор, но также эмоции ярости и злости

Остается надеяться, что беларуское общество, как птица Феникс, сможет все преодолеть и восстановиться. Я очень в это верю. Вся моя работа ради этого. 

— Но время идет, и ситуация не становится лучше. 

— Те, кто выходил из тюрьмы в 2021 году, и те, кто выходят сейчас, — и мужчины, и женщины — это небо и земля, так возрос уровень физиологических и психологических проблем и их последствий. Часто появляется зависимость, потому что невозможно выносить, люди начинают пить. 

Чтобы не сдаваться, я использую юмор, но также эмоции ярости и злости. Я искренне хочу видеть Лукашенко и всех его пособников в беларуской тюрьме. Не в Гааге — или сначала в Гааге, но потом в беларуской тюрьме. Чтобы он прошел через весь ад, который создал. 

Справедливость — она есть. Все феминистское движение — это движение за справедливость. 

Вопросы задавала: Ольга Василёва
Опубликовано: 07.03.2025

Читайте также

Беларуские демократические силы и «невидимые» женщины

«Не обязательно превозносить людей в форме. Настоящие героини войны в Украине — это женщины»

«Революция невероятных»

Когда ты — «политическая»

Всем, кто уехал. И всем, кто остался

Репрессии, которые никто не хочет замечать. ЛГБТК+сообщество в Беларуси

Вот что Ольга Лойко знает точно:

Невозможно больше повторять эти «математические шутки» про то, что последний простой год был 2017-й, а следующий будет 2027-й.

Ха.

Ха.

Ха.

Война, репрессии, массовая эмиграция, неопределенные перспективы экономики, у которой то санкции, то девальвация, то инфляция. 

У всех оставшихся кто-то уехал. У всех уехавших кто-то остался. 

У многих кто-то сидит в тюрьме. Или выживает в Украине, под огнем в окопах или угрозой ракеты в своих квартирах… Настроения вокруг колеблются между бесконечным нытьем и безудержной бравадой. 

Но неважно, где беларус сейчас находится географически. Его задача — выжить и сохранить лучшее в себе. Для себя, для семьи, для той страны, которую называют Новой Беларусью, хотя Нормальная Беларусь мне тоже нравится. Наша Беларусь.

Как? Хороший вопрос.

Первое и главное: беречь себя и своих близких, жить свою лучшую жизнь там, где это сейчас возможно.

Хуже всего получается сразу двумя жизнями, между двумя странами. Метаться туда-сюда, рискуя с одной стороны и не пуская корни — с другой. Когда мы не просто приезжаем в Минск планово: привезти внука к бабушке, провести отпуск с оставшейся в Беларуси семьей, решить вопросы бизнеса. Это здоровый случай в непростой ситуации жизни на несколько стран. 

Нездоровый — это постоянное и мучительное: 

«— Я еду в Минск.

— Ты там был(а) две недели назад. 

— Мне надо постричься (вылечить зуб, сдать анализ, купить сырок и «Нарочанский»)…»

Нездорово постоянное сравнивание: тут я зарабатываю больше, но там я меньше трачу. Тут лучше погода. Там привычно. Тут море. Там родители и друзья. А, нет, друзья уже тут. Или — и того хуже — в тюрьме. Нездорово — издерганные дети, которые не понимают, надолго ли они в новой стране, заводить ли друзей? 

Позиция взрослого требует определенности. «Я в Европе, потому что это самое безопасное для меня, и я не еду никуда, где есть риск задержания». «Я в Беларуси, у меня пожилые родители, и это сознательное решение — их не оставлять». «Мой бизнес в Беларуси, потому что его невозможно перевезти, а семья — в Европе». «Родители остаются в Беларуси, но когда кого-то из них не станет, второго мы забираем к нам». «Мы в Европе, но язык страны мы не учим, так как планируем ехать дальше, в США»… 

Проговорите свою ситуацию. Определитесь, где вам хорошо. Или где вам менее плохо. И постарайтесь построить жизнь семьи там. Найти парикмахера, стоматолога, любимую кофейню, круг общения. 

Когда от одного бизнесмена из беларуского топ-100 я услышала совет: «Обеспечь свою безопасность, строй бизнес, а когда будет возможность вернуться, мы сделаем это, и для Беларуси это будет хорошо» — он показался мне избыточно прагматичным, даже циничным. 

Но когда спустя какое-то время то же самое повторил другой: «Живите там, где безопасно и где растет экономика. Становитесь своими. А как помочь родине, мы найдем» — эти слова уже показались мне рациональными и честными. 

Да и просто единственно возможными. Особенно если добавить второе правило:

помогать тем, кто в беде.

Помогать Украине, жертвам режима Лукашенко, пострадавшим от наводнения… Помогать закрыть сбор на лечение больному ребенку или волонтерить со стариками. 

Ваш личный ад может показаться вполне приличным местом по сравнению с адом того, кто рядом. Только не надо героизма и самопожертвования. Выживание — игра вдолгую. Помогите настолько, насколько хватает вашего ресурса. Если можете спасти мир — спасайте. Если можете найти дом котику — найдите. Или возьмите шефство над недавно переехавшим соотечественником. Даже от репоста просьбы о помощи больше пользы, чем от бесконечного жаления себя. 
 

Третий пункт стратегии выживания:

прокачивать скилы.

Да, мир в состоянии глобальной неопределенности. Войны, кризисы, эпидемии, импичменты, как тут что-то планировать? 

Впасть в ступор — понятная реакция на глобальную турбулентность. Пристегните меня покрепче и разбудите, когда вся эта ерунда пройдет. Плохая новость: не пройдет. Как будет, неизвестно, но точно не так, как раньше. 

Можно неопределенность отрицать, уверяя себя, к примеру, что Беларусь — тихая гавань. Где у меня есть верная хрущевка, непыльная работа на государственном свечном заводике с больничным и подарками от профсоюза. Или что айти — гарантия сытой жизни. Где у меня всегда будет перспективный проект, модный офис, хороший кофе и завидная зарплата. 

Все так, но, увы, без гарантий. Хрущевки ветшают, заводики банкротятся, а теплое место в айтишечке того и гляди отожмет какой-нибудь искусственный интеллект. 

А потому «нужно бежать со всех ног, чтобы только оставаться на месте, а чтобы куда-то попасть, надо бежать как минимум вдвое быстрее!» И это не про достигаторство и коллекционирование дипломов. А про новые навыки, ресурсы, возможности. Благо, сейчас почти все можно осваивать онлайн. Так что не стесняемся и учимся: садоводство, СEO-оптимизация, изготовление муссовых пирожных или JavaScript. Да хоть составление натальных карт! Если это интересно вам или полезно с точки зрения заработка — сейчас отличное время. 

Жить надеждой, но не пустыми ожиданиями.

Вот это, пожалуй, мое любимое. Очень уж много вокруг тех, кто любит расковыривать рану и тратить ресурсы на пустые дискуссии вроде той, как именно они бы хотели вернуться в Новую Беларусь. Мол, пусть бы это было похоже на Поезд Победы. Чтоб как в кино. Плачущие соотечественники с цветами пусть бегут на вокзал — а тут мы. И нам — восторги, медали, а то и ордена. 

Или вот пусть приползут к нам и умоляют вернуться. К врачам, айтишникам, журналистам, предпринимателям — пусть поуговаривают, пообещают должности, льготную ипотеку или что там еще дают героям, пережившим неимоверные страдания. 

Психологи, конечно, одобряют положительные визуализации и вообще все техники, позволяющие верить в лучшее, но жить предвкушением скорой и невероятной победы — путь перманентных разочарований. 

Отсюда плавно вытекает пятое правило:

быть аккуратными с местью.

Мечты о разнообразных жестокостях, люстрации, расстрельных списках врагов — это то, с чем стоит быть исключительно осторожным. 

« — Я составил список тех людей в Германии, которых надо расстрелять, — сказал Танненбаум, перекладывая к себе на тарелку кусок яблочного пирога.

   Кан пробежал глазами список.

   — Прекрасно! — сказал он.

   — Разумеется, он будет еще расширен, — заверил его Танненбаум.

   — Вдвойне прекрасно! — сказал Кан. — Кто же его будет расширять?

   — Каждый может добавить свои кандидатуры.

   — А кто приведет приговор в исполнение?

   — Комитет. Надо его образовать. Это очень просто.

   — Вы согласны стать во главе комитета?

   Танненбаум глотнул.

   — Я предоставлю себя в ваше распоряжение.

   — Можно поступить еще проще, — сказал Кан. — Давайте заключим нижеследующий пакт: вы расстреляете первого в этом списке, а я всех остальных. Согласны?

   Танненбаум снова глотнул».

Это Ремарк, «Тени в раю».

Вечная история пережившего весь набор страданий эмигранта, устроившего наконец свою жизнь. И тут появляется он — страшный, но такой желанный шанс вернуться. В том числе, чтобы отплатить за свои страдания. Восстановить справедливость. Наказать тех, кто верил в свою безнаказанность, круша твою жизнь.

Любимая книга всех политических сидельцев — «Граф Монте-Кристо». Там, где после четырнадцати лет отчаяния и десяти лет надежды герой реализует план идеальной мести. Не убийства врагов, но уничтожения их. Социального, морального — полного. Враг должен погибнуть, осознав крах всей своей жизни. 

Вот только цена этого — собственная жизнь. Уж больно всепоглощающее чувство — месть. Разрушающее заодно и мстителя, и его будущее. 

Нюрнбергский процесс — это гигантский труд, огромные риски и отчаянное сопротивление загнанных в угол врагов. И не факт, что результат будет соответствовать вашим ожиданиям.

Шестое, и снова сложное:

Искать тех, с кем совпадаете в главном.

Конечно, легче искать врагов. Надеваешь белое пальто и айда клеймить всех вокруг: не там живут, не так страдают, не на том языке говорят, не туда донатят. Уехавшие просто обязаны указать на конформизм оставшихся, оставшиеся — пройтись по оторванности от жизни уехавших. Беларускоязычные — зашеймить русскоязычных соотечественников (читай: тайных адептов Путина), невзирая на ранги и заслуги. 

В противовес пустой борьбе, сеющей только раздор и недоверие, только христианское: «В главном — единство, во второстепенном — свобода, во всем — любовь». Ты против репрессий режима в Беларуси и не поддерживаешь нападение Путина на Украину? Тебе важно, чтобы Беларусь сохранила суверенитет? Дай руку, друг! Ты можешь разговаривать на любом языке, быть скромным бюджетником или могущественным олигархом, жить в любой точке планеты и иметь какое угодно отношение к однополым бракам и к стратегиям спасения политзаключенных. 

Мы совпадаем в главном и можем спорить об остальном. Но мы — в одной команде. 

Седьмое, которое, на самом деле, должно быть первым: 

сохранить здоровье.

Раз вы решительно настроены дожить до Новой Беларуси, сделать это надо, в первую очередь, физически. Так что не игнорируем скучные дела вроде чекапов, профилактик и лечения всего возможного. 

Да-да, и головы тоже. Депрессия — страшная штука, от которой не помогают взывания к себе («соберись, тряпка!») или увещевания окружающих («да нормально у тебя все, чего ноешь?!»). Заметить проблему, признать ее и бежать за помощью. 

Еще одно, чрезвычайно важное:

учить языки — и родной, и иностранные.

Оторванные от родины люди в попытках нащупать новое равновесие обычно стремятся выучить язык своей новой страны. Тут все очевидно: это необходимо, чтобы комфортно себя чувствовать на новом месте, решать повседневные вопросы, общаться с соседом, продавцом, чиновником, врачом, любым случайным собеседником. 

Наша особенность: для многих беларусов по обе стороны границы точкой опоры стал беларуский язык. В нем — и сопротивление, и память, и надежда на будущее страны. Главное, без перегибов: если вы перешли на беларуский, это не дает вам права критиковать окружающих за использование других языков. Если кто-то из вашего окружения тратит время и силы на изучение беларуского языка, не стоит обесценивать усилия ненужными советами, мол, лучше бы польский (литовский) зубрил или на английский поднажал. 

Придет время — поднажмем. Всем peace. 

А еще:

не откладывайте жизнь. Открывайте для себя весь мир, ищите свое место.

Это девятое правило. 

Чувствовать ответственность за Беларусь, за наше общее будущее, за Украину — нормально. Винить во всем себя и из-за этого откладывать жизнь — ошибка. 

Потому, если есть возможность влюбляться, путешествовать, рожать детей, обнимать родителей, выращивать сад, заводить котиков — делаем и радуемся этой возможности. Да, рядом есть те, кому все это недоступно. Мы их поддерживаем, мы за них переживаем, мы не делаем вид, что нас не касаются их проблемы. Касаются и болят. Но десять миллионов человек не могут и не должны страдать. 

Оставаться прежними, похоже, не получится. Нам придется меняться, и неплохо бы научиться получать удовольствие от этого. А потом мы вместе сделаем Беларусь офигительной. Потому что — и это последнее, десятое:

все меняется. 

Я в последний год люблю Берлин. Потому что там, куда ни пойди, — стена, которая рухнула. Держалась долго, отнимала жизни и надежды, коверкала судьбы, но потом все равно рухнула. Как рухнул Советский Союз, как рухнул, буквально пока писался этот текст, режим Асада. Как рушилось все косное, замшелое, убогое, основанное на фальши и запугивании.

И в виде постскриптума — маленький личный not to do список: 

• Не углублять пропасть между беларусами. Новой Беларуси нужны разные беларусы.
• Не бояться страдать и не стремиться страдать. Вы имеете право чувствовать себя несчастным или виноватым, но не обязаны чувствовать именно это. Даже если кому-то кажется, что все люди с паспортом одного цвета отвечают за своих диктаторов и тиранов. 
• Не бояться просить о помощи. Иногда даже сильным людям нужна поддержка. 
• Не слишком огорчаться по поводу потерянных денег. Обидно, но именно эта потеря — самая восполнимая. 
• Не отчаиваться. Потому что все будет хорошо. 

Текст: Ольга Лойко
Опубликовано: 30.12.2024

Минск, Октябрьская площадь, начало 2020 года // Foto: © privat

Читайте также

Белая эмиграция: почему из Беларуси уезжают врачи

Непроговоренная проблема беларуской оппозиции

«В конформизме обвиняют друг друга и внутрибеларусы, и внешнебеларусы»

Когда ты — «политическая»

«Я жыву нідзе»

«Беллит»: иллюзия, что все писатели уехали

Алеся Буневич уехала в Вильнюс вслед за мужем в 2021 году, но иногда бывала в Беларуси. В апреле 2022-го она поехала на годовщину смерти матери, была задержана, попала в СИЗО. Сначала Алесю обвинили в «терроризме» в рамках дела «рельсовых партизан», а в результате осудили за незаконное пересечение границы. Буневич была признана правозащитниками политзаключенной, отбыла весь срок, вышла спустя два с половиной года и вернулась в Литву, к мужу и сыну. 

Перед интервью Алеся уточнила: любые ее слова могут отразиться на людях, остающихся в заключении, и говорить она будет исключительно о личном опыте. Комментарии Дианы Пинчук из правозащитного центра «Вясна» помогут оценить масштабы и особенности репрессий против беларуских женщин в целом. 

Подписывайтесь на наш телеграм-канал, чтобы не пропустить ничего из главных новостей и самых важных дискуссий, идущих в Германии и Европе. Это по-прежнему безопасно для всех, включая граждан России и Беларуси.

«При моем первом звонке сыну нас оборвали, когда он начал рассказывать про музыкальную школу. Он едва ли не рыдал, потому что не успел рассказать даже короткую историю. Почему оборвали? Ну вот потому», — Алеся не всегда может и сама объяснить логику того, что ей пришлось пережить. 

Основное место заключения беларусок — колония №4 в Гомеле. В ней держат около полутора тысяч женщин, из которых на начало ноября 2024 года 109 проходили по политическим делам. Алеся была одной из них. 

Женщины и мужчины находятся в разных местах лишения свободы и, как правило, не встречаются. Хотя у них есть небольшой контакт через видеопоздравления к праздникам, которые они отправляют друг другу по распоряжению администрации. Алеся Буневич объясняет: сложно говорить, что кому-то из политзаключенных легче именно благодаря гендеру, но все же условия разнятся, по-разному устроен микросоциум внутри колоний. 

«Мужчины выглядят солидарнее. Среди женщин готовы поддержать и прикрыть только свои, остальным ты безразлична», — говорит она. 

Собеседница отмечает, что в мужских колониях есть некая иерархия среди заключенных и обладатели более значимой позиции могут вести переговоры с администрацией. В женской колонии в Гомеле усилиями тюремного начальства такая иерархия почти стерта.

«Им положена всего одна пачка прокладок в месяц»

И на тюремные будни влияет то, что тела мужчин и женщин выглядят и функционируют по-разному. В частности, различаются гигиенические потребности: в период менструаций, а это в среднем от трех до шести дней в месяц, женщине нужно чаще бывать в душе. Но в колонии мыться можно раз в неделю в так называемой бане. На самом деле это душ, где за 12 минут женщине нужно раздеться, помыться, одеться. Способы поддерживать себя в чистоте в остальное время различаются от отряда к отряду, рассказывает Алеся. Один из неприятных, но простых и популярных — мыться над унитазом из пластиковой бутылки.

За малейший проступок политзаключенных могут лишить посылок

У заключенных нет и возможности переодеться, когда нужно. При этом, хотя в некоторых СМИ писали, что ограничили также передачу прокладок, на практике этого не произошло — по крайней мере, в колонии в Гомеле. Во всяком случае, так сказали Алесе Буневич недавно освобожденные женщины.

Проблема в другом: политзаключенных за малейший проступок могут лишить посылок, некоторые к тому же внесены в списки «террористов», и денежные переводы им запрещены. В итоге, с учетом мизерной зарплаты в колонии и периодического отсутствия прокладок в местном магазине, достать их бывает сложно. 

Даже представить страшно, говорит Алеся, как обстоят дела у женщин, которые находятся в местах с более строгими условиями — в штрафном изоляторе (ШИЗО) или помещении камерного типа (ПКТ): «Им положена пачка прокладок в месяц. Но что такое пачка прокладок при обильных месячных?»

«Я не похорошела, я вымыла голову»

В заключении сложно почувствовать себя красивой — а хочется. Но многое зависит не от самой женщины. Например, у нее может измениться размер белья, но родственники не могут удаленно подобрать нужный. Хотя в жару, иронизирует Алеся, без бюстгальтера даже удобно. 

Также она упоминает длинные волосы. Расставаться с ними обычно никто не готов, но уход превращается в квест: например, формально голову разрешено мыть два раза в неделю, а на практике часто получается и вовсе один. «Постоянно ощущение грязных волос, это отвратительно. [К тому же раз в год горячую воду отключают на две недели], и одно дело помыть ледяной водой короткие стрижки мужчин, и другое дело — волосы до пояса», — говорит Алеся.

Она вспоминает, что постоянно чувствовала себя непривлекательной — с грязными зализанными волосами, без косметики и в очках вместо линз, потому что в тюрьме появились проблемы с глазами. «Сейчас многие [тоже вышедшие] девчонки увидели меня и сказали, что я похорошела. Нет, я просто помыла голову, надела линзы и накрасилась», — говорит она.

Алеся Буневич после освобождения из тюрьмы, 3 августа 2024 года / Фотография © Из личного архива Алеси Буневич

«Ввести военное положение»

Медицины в тюрьме скорее нет. Медпомощь предусмотрена, но фактически доступ к врачам, лечению и препаратам затруднен, их нужно «добиваться» — просить или требовать.

В случае Алеси было две проблемы, после которых она решила не обращаться к врачам, пока не выйдет на свободу. Сначала ей запрещали принимать гормональные препараты, что привело к полному сбою цикла и сильным болям. 

Второй случай касался мигрени, которую Алесе предложили перетерпеть. Позже прописали уколы для сосудов — но помешали прийти на половину из них. Например, один из уколов был назначен в день, когда в колонию приехала проверка, а потому политзаключенную по распоряжению администрации скрывали вместе с остальными в отряде. В колонии это называется «ввести военное положение». 

Политзаключенным в основном запрещают свидания с близкими

Что касается репродуктивного здоровья, то собеседница критикует не только оказание гинекологической помощи, но и организацию труда в колонии. Алеся пересказывает нормативы по памяти: формально заключенные женщины не должны поднимать тяжести свыше 30 кг, фактически вес доходил до пятидесяти, и отказаться нельзя. 

Еще один аспект — беременности в тюрьме. Впрочем, это редко касается политзаключенных, объясняет Алеся, потому что их в основном лишают свиданий с близкими. 

«Вместо счастливого момента…» 

Отдельная тема для политзаключенных женщин — дети. С кем они останутся, ждать ли угроз, что ребенка заберут органы опеки? В случае Алеси Буневич ребенок остался с папой за границей, и это было хорошим вариантом.

Общение с близкими разрешается по телефону. «Но телефонные разговоры с родственниками у нас, “экстремисток”, короткие. Я ни разу дольше шести минут не звонила, да и шесть только однажды, чаще четыре-пять. Один раз дали поговорить полторы минуты», — вспоминает она. 

«Я в какой-то момент перестала ходить на звонки, настолько это был большой стресс»

Общаться можно с кем-то одним, трубку передавать запрещено. Звонок могут оборвать, например, если говоришь слишком тихо. Не дозвонилась с первого раза — перезвонить не дают. 

«В итоге вместо счастливого момента… Все это из-за отношения людей, которые могут дать разрешение. Или не дать. Я в какой-то момент перестала ходить на звонки, настолько это был большой стресс». 

После долгого заключения у матери есть риск утратить связь с ребенком. В случае Алеси она снова наладилась: «Но время нужно, и хорошо, что теперь оно у нас есть».

«Опыт заключения преследует, хочешь этого или нет»

Перед выходом на свободу заключенная должна сдать вещи и сразу расписаться, что получила их обратно — хотя на деле их отдают позже и порой не все. Алесе, например, не разрешили забрать из колонии униформу, купленную за ее же деньги. «Хотелось иметь косынку, которую я зашивала на фабрике четыре раза, а она разваливалась от старости. Не отдали, хотя не имеют права. Сказали: “Ты хочешь выйти? А то выпустим не сейчас, а среди ночи”», — говорит Алеся Буневич.

Дома первое время бывшая политзаключенная жила по тюремному расписанию, а личные вещи раскладывала так, чтобы семья смогла их найти и передать в тюрьму, если понадобится. В какой-то момент Алеся задумалась, когда и кому понадобится? И не нашла ответа. 

Алеся Буневич с мужем и сыном после освобождения / Фотография © Из личного архива Алеси Буневич

Опыт заключения преследует так же, как детские травмы, — хочешь этого или нет, говорит она. «Мне снятся люди, которые меня задерживали. Не хочется думать, что я в безопасности, потому что меня приходят искать домой, к отцу. Ничего не закончено, учитывая, сколько людей там остается». С бывшими сокамерницами они постоянно обмениваются новостями и много говорят о тех, кто остался в тюрьме. 

«Администрация ведет себя так, будто политзаключенные не выйдут никогда». Комментарий правозащитницы

«Алеся рассказала свой опыт, а историй таких тысячи», — объясняет Диана Пинчук, представительница правозащитного центра «Вясна», добавляя к рассказу бывшей политзаключенной подробности, о которых знает благодаря своей работе. Вот цифры, которые она приводит:

• С 2020 года более 1400 женщин осуждены в Беларуси в уголовном порядке по политическим мотивам. 
• Минимум 164 политзаключенные женщины удерживаются на ноябрь 2024 года в колониях и на «химии» (ограничение свободы с направлением в исправительное учреждение открытого типа).

​«Это ужасные цифры, за каждой из них стоят человеческие истории, надломанные судьбы. В местах заключения удерживаются и пенсионерки, и студентки, и матери, которых лишили родительских прав во время заключения, женщины с серьезными проблемами со здоровьем», — говорит Диана Пинчук. 

Многие политзаключенные женщины имеют проблемы не только с физическим, но и с ментальным здоровьем. «Условия, в которых содержат политзаключенных, достигают уровня пыточных, — говорит правозащитница. — Политзаключенные женщины в той же гомельской колонии №4 часто сталкиваются с дополнительными формами давления из-за того, что осуждены по “экстремистским” статьям». 

Они терпят постоянные издевательства, оскорбления и угрозы, объясняет собеседница, администрация колонии может устраивать им провокации с помощью других заключенных. «Политических» по надуманным причинам помещают в ШИЗО и ПКТ, отправляют в так называемый «пресс-отряд», где на заключенных особенно давят. 

«Условия, в которых содержат политзаключенных, достигают уровня пыточных»

При этом осужденным по политическим мотивам женщинам запретили в колонии посещать церковь, спортивную площадку и развлекательные мероприятия, напоминает Диана Пинчук. 

С политзаключенными не рекомендуется общаться обычным заключенным, вплоть до наказания за разговор. Им просто не отдают письма от посторонних людей, а иногда и от родственников. Так, в той же гомельской колонии политзаключенная политик Мария Колесникова содержалась в режиме инкоммуникадо, то есть полной изоляции, с февраля 2023 года по 12 ноября 2024-го, когда к ней пустили отца. Встреча была в присутствии силовиков и пропагандистов, они и опубликовали фото, на которых Мария улыбается. Посещение разрешили после того, как в конце октября журналист Би-би-си спросил Лукашенко, почему к Колесниковой 18 месяцев не пускают родных, а тот резко ответил, что, может, она им «неинтересна». 

Когда Марию перемещают, в колонии объявляют «военное положение», но ранее просочились сведения, что у нее серьезные проблемы со здоровьем после экстренной операции из-за прободной язвы, что она весит 45 кг при росте 175 см. 

«Одна бывшая политзаключенная ИК-4 рассказала, что они с другими женщинами удивлялись: почему администрация колонии ведет себя так, будто политзаключенные никогда не выйдут?» — говорит правозащитница. 

Политзаключенные женщины находятся в постоянном напряжении, в неизвестности, что их ждет. Им могут угрожать продлением наказания с помощью статьи 411 УК РБ о «неповиновении» требованиям администрации. Так, задержанную еще в январе 2021 года политзаключенную Полину Шарендо-Панасюк уже судили по ней трижды, срок ее заключения из двух лет превратился в пять, она по-прежнему в гомельской колонии. 

Чтобы поддержать родных, семьи тратят огромные деньги на передачи, адвокатов, учатся обходить ограничения, которые придумывает режим. 

«С освобождением, как и сказала Алеся, проблемы не заканчиваются. Заключение сильно отражается на здоровье женщин, и на восстановление потребуется много времени, — говорит правозащитница. — Кроме того, есть случаи, когда бывшие политзаключенные в Беларуси сталкиваются с новым уголовным преследованием. Некоторых женщин в колониях судят повторно по другим политическим делам, добавляют сроки и переводят в колонию №24 для “рецидивисток”». 

***

Во время активной фазы протестов многие были уверены, что ситуация в стране изменится и политзаключенные выйдут на свободу до истечения своих сроков. Но уже выходят те, кому в 2020-м присудили четыре года, а у многих приговоры по десять лет и больше. 

«И они могут досидеть свои космические сроки. Да, могут, — подчеркивает Алеся Буневич. — Это настолько страшно, что иной раз думаешь: нужны какие-то кардинальные меры. Если мы на них не способны, то придется идти на переговоры с диктатором-террористом, чтобы спасти людей. А пока затаили дыхание и, не ища логики и смысла, ждем, как чуда, очередного освобождения». 

Текст: Анна Волынец
Опубликовано: 22.11.2024

Читайте также

Белая эмиграция: почему из Беларуси уезжают врачи

Секретная служба по спасению беларусов

Непроговоренная проблема беларуской оппозиции

«Не бывает так, что здесь у вас насилие и дискриминация, а здесь — все отлично»

«Теперь коллеги преследуют коллег»

Каток репрессий после 2020 года прокатился не только по беларусам, вышедшим на протесты, но и по их защитникам в судах. Независимой адвокатуры как института в Беларуси больше не существует: государство само решает, кому можно, а кому нельзя представлять интересы обвиняемых в суде — в том числе по политическим делам. Сотни опытных защитников выброшены из профессии, многие покинули страну. 

Продолжающиеся в Беларуси задержания, аресты и судебные процессы оставляют открытым вопрос: есть ли шанс получить квалифицированную юридическую помощь в стране, где, по выражению Лукашенко, «иногда не до законов»? 

Яна Махова специально для дekoder’а — о том, что происходит с адвокатами, оставшимися в Беларуси, и есть ли профессиональное будущее у тех, кто оказался за границей. 

Подписывайтесь на наш телеграм-канал, чтобы не пропустить ничего из главных новостей и самых важных дискуссий, идущих в Германии и Европе. Это по-прежнему безопасно для всех, включая граждан России и Беларуси.

Максим Знак и Мария Колесникова во время судебного процесса в Минске 9 июня 2021 года // Фотография © IMAGO / ITAR-TASS

Максим Знак — адвокат штаба Виктора Бабарико. Бывший кандидат в президенты получил 14 лет колонии, а сам Знак осужден на десять — и с февраля 2023 года к юристу не пускают уже его собственного адвоката. 

Жив ли Максим Знак? Никто из тех, кому он дорог, не может знать этого наверняка. 

Основателя адвокатского бюро «Брагинец и Партнеры» Виталия Брагинца задержали в мае 2022 года накануне суда над его подзащитным Андреем Мочаловым. В январе следующего года на закрытом суде Брагинца осудили по четырем статьям УК на восемь лет лишения свободы в колонии усиленного режима. 

Причем его бывший подзащитный Андрей Мочалов — тоже адвокат: в Беларуси запущена спираль репрессий над юристами. Страну экстренно покинули защитники Виктора Бабарико и Сергея Тихановского, Марии Колесниковой, Софьи Сапеги и многих других. 

Всего с 2020-го по начало 2024 года более ста беларуских адвокатов были лишены лицензии и не менее 23 адвокатов задержали после того, как они брались за защиту людей, арестованных по политическим мотивам, — это данные проекта «Право на защиту». Против шестерых возбуждены уголовные дела. В конце февраля 2024-го КГБ устроил очередную облаву на адвокатов политзаключенных и их семей, в ходе которой задержали не менее 12 защитников, оказывавших им юридическую помощь. Перспективы прекращения репрессий не просматриваются. 

Силовики на месте защитников

В 2021 году политическое руководство Беларуси уничтожило независимую юридическую сферу, внеся поправки в закон «Об адвокатуре и адвокатской деятельности». Реформа упразднила индивидуальных адвокатов и независимые адвокатские бюро. Теперь работать можно только в юридических консультациях, которые коллегии адвокатов открывают по согласованию с министерством юстиции. Адвокатам пришлось примкнуть к этим консультациям — или покинуть профессию. 

«Это было сделано, чтобы беларуская адвокатура перешла под контроль власти», — нет сомнений у Марии Колесовой-Гудилиной, защищавшей десятки беларусов от преследования властей в 2020 году. Она сама была лишена лицензии, покинула страну, а ее соцсети власти объявили «экстремистскими». 

«Все еще есть люди, которые берутся за политические дела и выполняют работу добросовестно»

Раньше отзывом лицензий занимался Минюст. Теперь он делегировал полномочия коллегиям — но возглавить их может только человек, одобренный министерством. 

«Теперь коллеги преследуют коллег. Практически невозможно найти адвокатов по политическим делам, а те, кто соглашается, рискуют. Это большая проблема. В 2023 году были задержаны адвокаты, которые выполняли функции коммуникантов (то есть отправителей и получателей информации. — Прим. дekoder’а). Шесть адвокатов сидят в тюрьме за то, что профессионально выполняли свою работу. Несмотря на это, все еще есть люди, которые берутся за политические дела и выполняют работу добросовестно», — говорит Колесова-Гудилина.

Адвокаты внутри Беларуси замечают: на фоне исхода из профессии независимых защитников в адвокатуру все чаще приходят бывшие силовики, прокуроры и судьи. Им явно дали зеленый свет: чтобы переквалифицироваться, достаточно ходатайства со стороны профильного ведомства, стажировки в усеченном формате и не экзамена в Минюсте, как остальным, а устного собеседования. 

Не просто «дорогостоящий почтальон»

При этом многие из лишенных лицензии адвокатов не уехали, а остались в Беларуси. Кто-то сменил сферу деятельности, но кто-то продолжил работу в юридическом бизнесе. 

«Оставшиеся в профессии адвокаты работают как госчиновники, про независимость речь не идет, — на условиях анонимности рассказал дekoder’у беларуский адвокат, лишенный лицензии за защиту политзаключенных. — Единичные порядочные адвокаты есть. За четыре года работы в диких стрессовых условиях они поняли новые правила и подстроились под них. Скажу странную вещь, но хорошо, что подстроились и продолжили помогать беларусам». 

Между тем многие в сегодняшней Беларуси не верят в реальную пользу от адвоката, особенно в политических делах, и называют его «дорогим почтальоном». Мария Колесова-Гудилина настаивает, что это неверно: работа адвоката порой не видна публике, но благодаря ему дело может дойти до суда в совершенно ином виде, с меньшим числом предъявленных статей и соответственно уменьшившимся сроком в приговоре. С ней соглашается другой беларуский адвокат, лишенный лицензии, который в разговоре с дekoder’ом напоминает о том, что с 2020 года случилось много политических, но при этом непубличных дел. «Сколько заключенных вместо реального срока в колонии получили химию или даже домашнюю химию, сколько эпизодов обвинения удалось исключить!», — говорит он на условиях анонимности.

«Хорошо, что есть те, кто встроился в новую систему и продолжил помогать беларусам»

«Не без труда, но удалось найти адвоката для мамы, которую судили за комментарий в соцсети. Мы не ожидали многого от адвоката, и он наши “неожидания” оправдал. Но мы рады, что у мамы был относительно независимый защитник, который участвовал в процессе, подсказывал юридические тонкости, передавал нам информацию о ее состоянии», — рассказали дekoder’у родственники политзаключенной, осужденной в результате на год колонии. 

Адвокат может быть и огромной моральной поддержкой для человека, который иначе бы остался один на один с системой. Он оказывает помощь, которая нужна здесь и сейчас. «Выслушать, помочь, подсказать заключенному, находящемуся в диких условиях, — перечисляет Колесова-Гудилина. — Кто-то скажет: зачем платить адвокату, все равно по 342-й будет «домашняя химия»? Но вы не знаете, не найдут ли на вас еще что-то. Иногда в ужасе люди сами на себя наговаривают. Чтобы этого не случилось, нужна квалифицированная юридическая помощь. Да, институт адвокатуры разрушен, но отдельные адвокаты существуют и оказывают ее». 

Ее лишенный лицензии коллега напоминает о том, что бывают, пусть и единичные, случаи прекращения уголовных дел. Об этом не говорят громко вслух, иначе ситуация может измениться моментально.

«Спасти от перегибов»

При всем том у юристов нет сомнений: если у следствия и прокурора уже есть план в отношении задержанного — адвокат не спасет, особенно в случае громких дел.

«Но он может спасти от перегибов и добиться более мягкого наказания, — говорит дekoder’у все тот же лишенный права на профессию беларуский адвокат, приводя в пример людей, осужденных по 342-й статье за участие в одном из маршей в Минске. — «Минсктранс» потребовал совокупную компенсацию в миллионы рублей. И суды с каждого осужденного по этой статье взыскивали суммы, не вникая в то, сколько уже выплачено. Знаю примеры, когда адвокаты предоставляли документы, что задолженность погашена, поскольку общую сумму давно оплатили ранее осужденные. Без адвоката пришлось бы не только сидеть, но и платить непомерные суммы». 

«Что касается неполитических дел, там и раньше правосудие было условным»

Тем временем репрессии против адвокатов влияют не только на политзаключенных. «Запугивание распространилось на все дела, госорганы поняли, что у них зеленый свет», — констатирует Мария Колесова-Гудилина. Защитники, оставшиеся в Беларуси, в разговоре с дekoder’ом подтвердили, что после 2020-го для режима в целом и силовиков в частности все стало «гораздо проще»: что надо — мы получим, суд — формальность.

Есть, впрочем, и другое мнение.

«Что касается неполитических дел, там и раньше правосудие было условным, — рассказывает на условиях анонимности беларуский адвокат. — Взять странные, на мой взгляд, ситуации, когда человек, в пятый раз осужденный за кражу, сразу после суда выходит на свободу. Это суть беларуской судебной системы — как была она такой до 2020-го, такой остается и сейчас». Впрочем, и он согласен: раньше, если у политического аппарата не было четкого интереса в деле, правосудие все же было возможным. 

Что касается дел с подобным интересом после 2020-го, то они не то чтобы стали рассматриваться отдельно, но в них четко просматривается «презумпция правильности интересов государства».

«Человек, который вывесил на балкон красные трусы между белыми носками — обязательно сядет в тюрьму», — резюмирует собеседник дekoder’a.

Из адвокатов в пекари

Сколько адвокатов покинуло Беларусь, доподлинно неизвестно, но их, по словам Колесовой-Гудилиной, точно больше ста. Часто это высококвалифицированные специалисты, средняя продолжительность практики которых — 13,5 лет. 

«Юридическое образование очень сложное и специфическое. В Беларуси и странах ЕС — сильно отличающиеся системы права», — рассказывает один из лишенных лицензии и покинувших Беларусь защитников. Беларуское юридическое образование, в основном, не признается, нужно либо получить новое, либо подтвердить квалификацию. Это дорого, долго и сложно. Важный момент — психологический: в один момент потерять профессиональную репутацию, наработанную десятилетиями, оказаться в статусе «мне снова 18» — очень сложно. Кто-то из уехавших адвокатов зарабатывает на жизнь за пределами Беларуси рабочими специальностями.

«Знаю, что некоторые адвокаты работают в доставке, пекут пироги, работают в магазинах, — подтверждает Колесова-Гудилина. — Нет плохих работ, но это наши мозги, то, чем нужно и можно пользоваться всем акторам, которые находятся за границей».

Покинувший Беларусь юрист рассказывает дekoder’у на условиях анонимности, что некоторые из его коллег разобрались в польском миграционном законодательстве и теперь помогают переехавшим в Польшу беларусам в миграционных и семейных вопросах.

«Надеюсь, что верховенство права в Беларуси возобладает»

Решением главной проблемы самих вынужденно эмигрировавших из Беларуси юристов — доступа к профессии в новой стране — занята Беларуская ассоциация «Адвокаты прав человека», которая была зарегистрирована в Вильнюсе. 

Это первый пример, когда независимая адвокатура занялась самоорганизацией, говорит Мария Колесова-Гудилина, которая была президенткой ассоциации, но в октябре 2024 года ушла с поста. 

«Существует жизнь и после лишения лицензии в Беларуси, есть возможности практиковать право. Наших адвокатов выгнали из профессии за неподчинение власти, но они продолжают помогать клиентам даже из-за границы», — рассказывает Колесова-Гудилина. 

Среди дел, которыми заняты беларуские адвокаты за границей, защита прав человека занимает особое место

Важная категория дел, которые ведут адвокаты за границей, касаются прав беларусов внутри страны и в изгнании. Они, в частности, могут вести дела сограждан в международных структурах. Некоторые участники Ассоциации готовят документы для будущего следствия против режима Лукашенко.

Благодаря усилиям ассоциации и ее сотрудничеству с литовскими коллегами беларусы с марта 2024 года могут быть включены в реестр адвокатов Литвы как иностранные защитники как «адвокаты третьих стран»: во многих других странах такой возможности нет. 

Впрочем, своей главной миссией «Адвокаты прав человека» называют восстановление института адвокатуры в будущей Беларуси. «Я работаю в околоюридических сферах в Западной Европе, зарабатываю немного, но на жизнь хватает, — рассказывает дekoder’у адвокат, лишенный права на профессию в Беларуси, уточняя, что для него проблема не столько в деньгах. — Я не могу заниматься любимым делом, ведь когда-то в беларускую адвокатуру я пришел по зову сердца. Воспринимаю это как временный этап жизни, надеюсь, что верховенство права в Беларуси возобладает и я снова смогу заниматься адвокатурой…»

Текст: Яна Махова
Опубликовано: 28.10.2024

Читайте также

Светлана Тихановская

Белая эмиграция: почему из Беларуси уезжают врачи

Работайте молча

Непроговоренная проблема беларуской оппозиции

«В конформизме обвиняют друг друга и внутрибеларусы, и внешнебеларусы»

После войнушки война