дekoder | DEKODER

Journalismus aus Russland und Belarus in deutscher Übersetzung

Spenden

  • «Беллит»: иллюзия, что все писатели уехали

    «Беллит»: иллюзия, что все писатели уехали

    Original by Денис Мартинович on dekoder
    Translation

    Престижной книжной премией «За европейское взаимопонимание», ежегодно вручаемой в Лейпциге вот уже тридцать лет, в 2025-м будет награжден беларуский писатель Альгерд Бахаревич. Жюри отметило его роман «Собаки Европы» («Сабакі Эўропы»). Тот самый, который власти Беларуси вместе с десятками других книг объявили «экстремистским». Сам Бахаревич покинул страну еще осенью 2020 года и живет в изгнании. И это лишь один из примеров, которые заставляют ставить неудобные вопросы. Пора ли признать, что вся настоящая литература живет теперь только в эмиграции? А шансов на развитие внутри страны не осталось? В то время за рубежом, благодаря демократически настроенной диаспоре, тиражи вот-вот взлетят? Или точнее все же было бы сказать, что у беларусов после 2020 года литератур две: свободная за границей и подцензурная на родине?

    Критик Денис Мартинович размышляет о том, как незавершенная революция изменила беллит — это сокращение от «беларуской литературы» знакомо беларусам со школьных лет. .

    Подписывайтесь на наш телеграм-канал, чтобы не пропустить ничего из главных новостей и самых важных дискуссий, идущих в Германии и Европе. Это по-прежнему безопасно для всех, включая граждан России и Беларуси.

     

    В варшавском магазине издательства «Янушкевiч» стартовали продажи нового перевода «Вядзьмара» Анджея Сапковского, презентация Владимира Некляева в Вильнюсе собрала аншлаг — а в Минске объявили «экстремистской» очередную книгу. 

    Примеры, которые, казалось бы, говорят сами за себя, можно множить и множить. В Беларуси разгромили сеть независимых издательств («Янушкевіч», «Галіяфы» и другие), но часть из них продолжила работу в эмиграции, где появились даже новые: «Гуттенберг», «Мяне няма». 

    ПЕН-центр и Союз беларуских писателей закрыты. Однако первый уже успешно действует за границей, на смену второму пришел Международный союз беларуских писателей, его сайт — уже фактически полноценное медиа. В стране больше нет журнала «Дзеяслоў», но вместо него за границей выходит «Апостраф».

    Число «экстремистских» книг в Беларуси перевалило за полсотни. Среди них и современная проза, (у того же Альгерда Бахаревича в списке, помимо «Собак Европы», еще «Последняя книга господина А»), и классика, такая как произведения Ларисы Гениюш. За границей эти книги не сложно купить. 

    В эмиграции проводятся презентации, фестивали, вручаются премии. Казалось бы, пиши, издавайся! У тех же «Собак Европы» — уже пятое издание. Что еще надо для авторского и читательского счастья?

    Но проблемы беллита начались не в 2020-м — тогда просто случилось так, что новые обрушились на ту культурную сферу, которая уже пребывала в кризисе. А старые никуда не делись. 

    Непрофессиональная литература

    Главной проблемой на протяжении десятилетий оставалась тотальная русификация, которая лишала литературу притока читателей, отдаляя их от нее. Беларусь находилась в российском информационном поле, и русская литература одними воспринималась просто как своя, для других же — несмотря на понимание ее «иностранности» — была ближе и понятнее, чем беларуская. 

    Писатели чаще всего не могли заниматься одной литературой и писали в свободное от основной работы время

    Учебники по беллиту оставляли желать лучшего. Акцент в них делался на темах, связанных со Второй мировой войной и жизнью в деревне. Так беларуская литература на старте теряла потенциальных читателей из числа современных городских школьников, все хуже понимающих эти реалии. 

    Следствием стало отсутствие полноценного рынка. Слабый интерес к беларускоязычным книгам снижал тиражи, а 20-процентный НДС, от которого отказались в той же Украине, увеличивал цены на книги. Тиражи были небольшие, авторские гонорары — невысокие. Писатели чаще всего не могли заниматься одной литературой и писали в свободное от основной работы время, что сказывалось на уровне и количестве книг. Да еще и были вынуждены сами распространять их: у издательств чаще всего ресурсов на это не было. Чтобы далеко не ходить за примерами — так поступал и автор этого текста, написав две книги о Владимире Короткевиче.

    Литературной критикой занимался с десяток человек и тоже в свободное время. Возникал замкнутый круг. 

    Впрочем, всплески интереса к беларуской литературе все же случались. Например, к творчеству Андруся Горвата, ворвавшегося к читателям со своим «Радзівам Прудок». Или к Виктору Мартиновичу, каждые год-два выпускавшему в 2010-е новую книгу и собиравшему очереди во время автограф-сессий. Были и примеры успешного краудфандинга, благодаря которому вышел перевод произведений Светланы Алексиевич на беларуский. 

    Такие кейсы могли решить частную проблему: распространить конкретную книгу или раскрутить конкретного автора, — однако не могли изменить государственную политику и запустить механизмы рынка.

    Преодолеть русификацию в себе

    В эмиграции удалось возродить литературный процесс в независимом сегменте в дореволюционном виде, вернуть его в состояние «до 2020-го» и даже двинуться вперед. 

    Например, по-беларуски продолжают выходить части культового «Вядзьмара» Сапковского (перевод Катерины Матиевской), появился первый лицензионный «Валадар пярсцёнкаў» Толкина (работа Игоря Куликова). А вот «Гары Потэра» (перевод Алены Пятровіч) на паузе: правообладатели не захотели связываться ни с чем беларуским, пока РБ находится под санкциями. 

    Все эти проекты выходили в издательстве «Янушкевіч», наиболее крупном из работающих за границей. Свои «фишки» есть и у других. К примеру, «Гутэнберг» стал издавать по-беларуски популярного у массового читателя Сашу Филипенко («Былы сын», «Крэмулятар»), в «Вясне» выходит на беларуском языке литовская классика (например, «Туўла» Юргиса Кунчинаса) и т.д.

    Читатели рассеяны по миру, и издательствам пришлось приспосабливаться. Книги рассылают почтой, более активно участвуют в ярмарках и фестивалях, выпускают электронные издания, используют площадки типа Amazon и так далее. Беларуские издатели вышли на новый уровень, и у диаспоры есть все возможности для получения книг. 

    Основная проблема — в размере аудитории. Ведь новая реальность автоматически не освободилась от влияния той ситуации, что годами складывалась перед 2020-м. 

    Эмигранты не могли в одночасье преодолеть последствия многолетней русификации, пусть даже события 2020 года и дали для этого мощный эмоциональный толчок. 

    «Тут няма татальнага дыктату рускага міру, гэтага ціску — інфармацыйнага, культурнага, медыйнага, які не дае развівацца беларускаму. <…> Таксама тут няма пастаяннага змагання з расійскім прадуктам <…>, што падсвядома вельмі дапамагае — у цябе быццам расчышчанае поле. Бяры, засейвай і працуй», — говорил в интервью Андрей Янушкевич («Здесь нет тотального диктата русского мира, этого давления — информационного, культурного, медийного, которое не дает развиваться беларускому. <…> Нет также постоянной борьбы с российским продуктом <…>, что подсознательно очень помогает — у тебя как будто расчищенное поле. Бери, засевай и работай»). 

    Но это не быстрый процесс. Ведь нахождение в российском информационном поле не обязательно привязано к географии. Это выбор, сделанный в сознании конкретного человека, и многие сохраняют ему верность.

    Самый высокий гонорар — 446 евро

    Полноценного книжного рынка — что в Беларуси, что в эмиграции — как не было, так и нет. Использование краудфандинга только доказывает, что в книгоиздательстве не появилось больших денег. Александр Чернухо собрал 4,3 тысячи евро на издание нового сборника рассказов, издательство «Янушкевіч» — такую же сумму на перевод «Графа Монте-Кристо» на беларуский. Издательства по-прежнему вынуждены обращаться за помощью к читателям и частным спонсорам. 

    Неудивительно, что писатели по-прежнему не живут с гонораров от тиражей. Прозаик Сергей Календа, как и раньше, работает парикмахером. Поэт Андрей Хаданович по-прежнему преподает: теперь он ведет «Перакладчыцкую майстэрню». Лауреат премии Гедройца Сергей Дубовец активно пишет для «Радыё Свабода». И так далее. 

    Создается впечатление, будто диаспора поглощает книги огромными тиражами

    Важно, что существуют европейские стипендии. Например, по одной из них Альгерд Бахаревич и поэтесса Юлия Тимофеева жили в австрийском Граце, теперь — в Германии.

    Из-за обилия новостей про то, как открываются новые издательства, как беларусы активно участвуют в книжных ярмарках и презентациях, как новые авторы пишут все новые произведения, порой создается впечатление, будто диаспора поглощает книги огромными тиражами. И потребление действительно увеличилось — но не радикально, а тиражи остаются скромными. «От издателей я в разное время слышал про такой критерий: успех — это когда ты издаешь автора, а его книги за год продаются тиражом в тысячу экземпляров. <…> — говорит Павел Антипов, директор издательства «Мяне няма», добавляя: — Тысячу за год мы продали — но всех вместе». При этом почти половина пришлась на одного автора (без уточнения, на какого именно). 

    Успехом издатель будет считать продажу в общей сложности 5 тысяч экземпляров книг автора. К слову, на такие же тиражи рассчитывают и издатели внутри Беларуси. 

    В «Мяне няма» автор получает 1 евро с каждого проданного экземпляра, максимальный выплаченный гонорар — 446 евро. 

    Андрей Янушкевич оперирует более крупными числами: за первую половину 2024 года его книжный магазин в Варшаве продал 1,6 тысяч томов. Общее количество распространенных через его площадки книг за этот период составило почти 7 тысяч экземпляров. 

    Это хорошие показатели с учетом турбулентности, когда работу пришлось начинать с нуля. Но — и это понимают все участники литературного процесса — далеко не потолок. В целом тиражи остаются на уровне дореволюционных лет, если исключить некоторых конкретных успешных писателей. 

    В поиске безопасных ниш

    В самой Беларуси к проблемам, существовавшим и до 2020-го — прежде всего, к продолжающейся русификации, — добавились новые. Главная — атмосфера в обществе: вмешательство в литературный процесс может произойти в любой момент. Открыть независимое издательство невозможно, количество площадок для презентаций сократилось, оставшиеся СМИ пишут о литературе еще меньше, чем раньше, списки неблагонадежных авторов никто не отменял. За последние несколько лет в Беларуси для более-менее массового читателя не прозвучало никаких новых имен. 

    Неужели настоящая беларуская литература действительно сохранилась только в эмиграции? Отвечая на этот вопрос положительно, мы попадаем в своеобразную психологическую ловушку.

    Не все «альтернативные» писательницы и писатели автоматически эмигрировали. Каждый выбрал свою стратегию адаптации к новым реалиям

    До революции в стране параллельно развивались два сегмента литературы: независимый и государственный. Характерный пример: за 2020 год премию имени Ежи Гедройца, которая тогда еще вручалась в Беларуси, получила Ева Вежновец, авторка повести «Па што ідзеш, воўча?». Эту книгу перевели на немецкий, чешский и норвежские языки. В том же 2021 году государственную Национальную литературную премию в номинации «Публицистика» получил за книгу мемуаров Александр Радьков, в прошлом высокопоставленный чиновник. 

    На фоне массовой эмиграции возникла иллюзия, что независимый сегмент литературы уехал, а остался лишь государственный. На самом деле, не все «альтернативные» писательницы и писатели автоматически эмигрировали. Каждый выбрал свою стратегию адаптации к новым реалиям. Одни используют Запад как площадку для публикаций своих произведений (в лонг-листе премии Гедройца за последний год есть авторы, живущие по обе стороны границы). Вторые пишут в стол — об их произведениях мы узнаем позже. Третьим остается ориентироваться на немногочисленные независимые проекты, создавать их самим (например, сайт о литературе) или же пытаться попасть в государственные журналы или госиздательства. 

    Остаются и более безопасные, но важные ниши: детская литература, краеведение, литературоведение, переводы, переиздание произведений классической литературы и изучение ее. Так, к слову, поступали и в СССР. Например, в государственном издательстве «Мастацкая літаратура» продолжается выход 25-томного собрания сочинений Владимира Короткевича — его готовит коллектив во главе с ученым Анатолем Верабьем.

    «Сам здзіўляюся, колькі ў мяне панапісвана! Хацелася б гэта надрукаваць. А дзе? Наклад “Дзеяслова” усяго трыста асобнікаў. І ён не ідзе ні ў “Белсаюздрук”, ні ў бібліятэкі, ні ў школы. А “Полымя” ўсё ж ідзе», — говорил в 2023 году 83-летний Виктор Казько, когда независимый журнал «Дзеялоў» еще выходил («Сам удивляюсь, сколько у меня понаписано! Хотелось бы это напечатать. А где? Тираж "Дзеяслова" всего триста экземпляров. И он не идет ни в "Белсоюзпечать", ни в библиотеки, ни в школы. А "Полымя" все же идет»). 

    Беллит не воскрес как птица Феникс, а, скорее, пророс как трава сквозь асфальт

    В его словах — логика и мотив писателей, готовых к сотрудничеству с государственными журналами. Хотя попасть в них сейчас тот еще квест. Печататься же или нет с литераторами, уровень мастерства и политическая позиция которых могут сильно отличаться, — личный выбор каждого. Однако такая продукция все же распространяется по Беларуси, часть тиража обязательно пойдет в библиотеки. 

    Насколько же доступна в «метрополии» литература, созданная в эмиграции, вам публично не ответит никто, хотя бы ради безопасности читателей. Очевидно, что книги в Беларусь передаются, но какие и в каком количестве, неизвестно. Учитывая общие тиражи, цифры будут невелики.

    Послесловие

    Беларуской литературе — единой, несмотря на события последних лет, — сложно и дома, и за границей. Просто в разных пространствах она сталкивается с проблемами разного уровня. В этих турбулентных условиях хорошо, что существует диаспора, выступающая мотором технологического процесса и площадкой, где можно выпустить то, что думаешь, без использования эзопова языка. И важно, что остается «метрополия», ради жителей которой, в первую очередь, и создаются произведения. 

    Отойдя от первого шока, беллит действительно подал признаки возрождения. Нет, не воскрес как птица Феникс, а, скорее, пророс как трава сквозь асфальт. Насколько еще вырастет, предсказать не может никто. Сейчас у беларусов нет ресурсов радикально изменить условия существования беллита, но есть возможности развивать его в ожидании лучших времен. 

    Текст: Денис Мартинович
    Опубликовано: 09.12.2024

    Читайте также

    Беларуская культура на родине и в изгнании

    Издатель «неправильных» книг

    Белая эмиграция: почему из Беларуси уезжают врачи

    Непроговоренная проблема беларуской оппозиции

    «В конформизме обвиняют друг друга и внутрибеларусы, и внешнебеларусы»

    «Теперь коллеги преследуют коллег»

  • «Задетые чувства не оправдывают вмешательства в литературу»

    «Задетые чувства не оправдывают вмешательства в литературу»

    Original by Мартина Лойбли, Мелани Мёллер on Neue Zürcher Zeitung (NZZ)
    Translation by Anonymous

    Во многих обществах язык стал одной из ключевых тем и одновременно ареной культурной войны. Германия — не исключение. Одни считают, что многовековая дискриминация различных общественных групп отражается в прижившихся словах, оборотах и даже грамматических конструкциях, более того, нормализуется через то, что они по-прежнему в ходу. А значит, общество нуждается в том, чтобы язык был избавлен от них. Другие ставят под сомнение прямую взаимосвязь между тем, как мы говорим и пишем, и тем, как живем и действуем. С этой точки зрения, стремление исправить язык и следить за словоупотреблением — не что иное, как форма власти, которую хотят получить активисты и активистки. Тему «левацкого вторжения в язык» активно эксплуатируют и представители правых сил, в том числе «Альтернатива для Германии».

    Мелани Мёллер (нем. Mellanie Möller) — профессор классической филологии берлинского Свободного университета. Несколько лет назад она активно включилась в дебаты вокруг древнеримского поэта Овидия, в рамках которых ряд исследовательниц-феминисток заявили, что ученые (прежде всего, мужчины) систематически игнорируют поэтизацию насилия над женщинами в его творчестве. С точки зрения Мёллер, подобного рода претензии — это попытка навязать прошлому проблемы и нормы сегодняшнего дня.

    Весной 2024 года вышла ее книга «Недееспособный читатель» (“Der entmündigte Leser”), в которой она развернула свои мысли на более широком материале. Мёллер выступает категорически против того, чтобы вносить изменения в тексты более ранних эпох в соответствии с современными представлениями. Критикует она и идею «восприимчивого чтения» (англ. Sensitivity reading), согласно которой с новыми рукописями нужно предварительно знакомить подготовленных читателей (желательно представляющих уязвимые группы), с тем чтобы те проверяли их на предмет дискриминирующего содержания. На обложке книги Мёллер использованы двоеточие, пробел и звездочка — с явно ироничным намеком на гендерно-нейтральный язык, который также вызывает у нее претензии. На вопрос о своей идейной близости к правым она отвечает, что, как раз наоборот, не хотела бы отдавать эти темы на откуп политикам-популистам.

    Книга Мёллер вызвала благожелательные отзывы в либерально-консервативной прессе, у нее взяли несколько интервью, одно из которых — швейцарской NZZ — перевел дekoder. Безусловно, она вносит вполне определенный вклад в эту широкую дискуссию, но важно помнить, что Мёллер говорит и пишет не о языке вообще, а, прежде всего, о литературе.

    Подписывайтесь на наш телеграм-канал, чтобы не пропустить ничего из главных новостей и самых важных дискуссий, идущих в Германии и Европе. Это по-прежнему безопасно для всех, включая граждан России

     

    Мартина Лойбли: Госпожа Мёллер, на ваш взгляд, литературе можно все?

    Мелани Мюллер: Безусловно. Художественной литературе можно все.

    — Но ведь границы явно существуют. Во многих книгах слово на букву «Н» (Neger) заменяют каким-то другим. В Швейцарии в прошлом году слово Zigeuner («цыган»), появившееся в рукописи романа Алена Клода Зульцера, вызвало большую волну недовольства.

    — Да, и меня это крайне беспокоит. Любое вмешательство в текст — та самая корректура, что ставит себя выше автора. Такого рода коррекция — это нарушение границ и апроприация. В ней заложено представление, что мы сегодняшние более развиты, чем автор текста. За этим стоит телеологическая убежденность, что современность заведомо умнее прошлого. Но это же не так. И уже хотя бы по этой причине в литературных текстах ничего нельзя менять.

    — А что плохого в том, чтобы переделать «короля негров» (Negerkönig) в «короля Южных морей» (Südseekönig), как в тексте «Пеппи Длинныйчулок»?

    — Такие слова, как «король негров» или «цыганка», отражают свое время и культуру эпохи, а потому имеют право на существование. Благодаря ним прошедшая эпоха воспринимается дифференцированно и критически. Предлагаемые же замены часто совершенно нелепы.

    Замены, к которым мы прибегаем, всегда неполны. Они все делают проще и бледнее

    — Что вы имеете в виду?

    — В «Пеппи Длинныйчулок» титул «король южных морей» вызывает новые ассоциации, может, и похуже, чем «король негров». Я знаю, что некоторые люди, услышав про «Южные моря», вспоминают полуголых девушек с Гавайских островов.

    — Если мы заменяем всего лишь отдельные слова, что в этом такого уж плохого?

    — Замены, к которым мы прибегаем, всегда неполны. Они все делают проще и бледнее. Вот был у нас Джим Кнопф, от которого остался просто «мальчик», и все, что с ним связано, — его внешний вид, нюансы описания и возможности дискуссии — все утрачено. Но ведь язык нам дан и для того, чтобы описывать различия. В различиях, вообще-то, нет ничего плохого, наоборот, различия — это прекрасно. Да и очень редко запретное слово встречается в тексте всего раз. Возьмем хотя бы слово «мавр» у Шекспира, в «Отелло». Любое изменение меняет и контекст. Оттенки первоначального слова теряются вместе с ним, причем все сразу: и просто описывающие, и позитивные, и заслуживающие критики.

    — Нет сомнений в том, что многих людей слово на «Н» ранит. За ним тянется шлейф исторической несправедливости. Что вы скажете этим людям?

    — Слово на букву «Н» — конечно, более острый случай, чем многие другие. Но тем, кто чувствует себя задетыми, приходится с этим жить. У них есть много возможностей критически разбирать текст. Но задетые чувства не могут служить оправданием для позднейшего вмешательства в литературный текст.

    — Что же, нам нужно просто привыкнуть к тому, что литература содержит и дискриминирующие пассажи?

    — Да. Всем нужно как-то с этим справляться. Для некоторых групп эти вопросы объективно более острые, и тем не менее они должны с этим жить. Слово «еврей» в Германии когда-то было ужасным ругательством. Слово «негр» также претерпело многообразные изменения между позитивным, негативным и нейтральным звучанием.

    Есть разница, используется ли слово в литературе или в обиходной речи

    — Не стоит ли информировать читателей об этом меняющемся звучании?

    — Несомненно, комментарий может помочь с такой информацией. Правда, сноски или примечания непосредственно в литературном тексте — это, на мой вкус, опять же не лучшее решение, потому что может быстро разрастись до такой мании комментирования, которая выдает чувство неуверенности, владеющее составителем. Вообще же говоря, есть разница, используется ли слово в литературе или в обиходной речи. В повседневном разговоре у меня есть собеседник, и мне понятно, когда то или иное слово может ранить. В таком случае я воздержусь от его использования.

    — Литература — наоборот, безопасное пространство [для высказывания]?

    — Нужно пространство, в котором у фантазии нет границ. Вообще нет. Потому что все, что может обидеть, оскорбить, все, что мы сегодня называем языком вражды, все недопустимое, все дурное — это часть природы человека. Мы это видим каждый день, и важно это каким-то образом канализировать, как-то этим управлять и куда-то перенаправлять. Для этого необходимо пространство, в котором разрешено думать как угодно и все что угодно.

    Кого защищать? Как обычно, детей. Тут уж можно дать волю своей жажде контроля

    — Пусть и ценой того, что некоторые литературные произведения вообще не будут прочитаны?

    — Это было бы потерей. Литературе пришлось бы смириться с тем, что она останется без какого-то количества читателей. Но зато она, вероятно, обретет других, которые рады будут найти здесь пространство свободы. А для того, чтобы уберечь от этого детей, достаточно ограничения по возрасту.

    — Но мания исправлений как раз гораздо сильнее в детской литературе. Почему так?

    — Здесь сказывается потребность общества в комфорте, защите и безопасности. А кого защищать? Как обычно, детей. Тут уж можно дать волю своей жажде контроля. Причем доверие к самим детям очень часто невелико. Считать их настолько наивными, что старые предрассудки они точь-в-точь перенесут из книжки в свою действительность, — это, по-моему, значит недооценивать их воображение и способность к дифференцированному мышлению. Это неуважение к детям и их возможностям. Почему им нельзя прочесть в книге описание чьей-то внешности? Бывает ведь не только черное и белое, бывают все возможные оттенки цвета. А уж если детям что-то покажется странным и непонятным — то они нас сами спросят, и вот тогда можно будет объяснить.

    — Как вы сами реагируете, если вам в тексте встречается что-то для вас отвратительное?

    — Возмущаюсь. Например, подростком я очень не любила слово Weib, которое в литературе встречается очень часто. Я всегда думала: «Что за шовинизм!» И только потом узнала, что исторически у этого слова были разные значения. Меня и сегодня могут возмущать тексты, и я начинаю спорить — с друзьями или в публичном пространстве, — и это в высшей степени полезно.

    Должно существовать пространство, в котором у фантазии нет границ

    — А почему вообще литература затрагивает нас так сильно?

    — Потому что это нас обогащает. Потому что мы не только просвещенные люди с сильным рацио, но и наделены аффектами. Эмоции — неотъемлемая наша часть, и нам нужно учиться их артикулировать. Это помогает вызреванию мыслей и чувств. И вообще, иногда выходить из зоны комфорта способствует человечности. В такие моменты мы совершенно точно учимся иначе вести себя в повседневных конфликтах. Литература может научить нас, как оставаться жизнерадостными.

    — У культуры отмены долгая история, пишете вы в своей книге. А где лежат ее истоки?

    — Там же, где зародилась литература. Уже в античности шел спор о том, о чем можно или нельзя писать. Один из знаменитых дебатов римской эпохи — это спор между Овидием и Августом из-за «Искусства любви»: по преданию, из-за этой книги автор был отправлен в ссылку. Свобода художника во все времена смущала власть имущих — и пугала их.

    — Античные тексты сегодня тоже под подозрением, особенно с точки зрения феминизма. Вы как филолог-классик можете ли согласиться с этой критикой?

    — Никоим образом. Такая критика, в сущности, является антифеминистской. Феминизм должен допускать всевозможные формы женского взгляда на мир. Всюду видеть женщин, ставших жертвами мужского насилия, — лишь одна из многих возможных перспектив, и к тому же очень ограниченная. Под видом объективности здесь выстраиваются ассоциативные ряды между изображением женщин в античных текстах и насилием, которое творится в мире [сейчас]. Но в древности и мужчины, и евнухи тоже страдали от разнообразной несправедливости, и литература описывала и их страдания тоже. Отчасти это отражает общественные отношения того времени, но лишь отчасти. Литература — это пространство воображения, и тот же Овидий в «Метаморфозах» все подает весьма дифференцированно. Его упрекали в том, что он упивается насилием над женщинами, но его тексты гораздо тоньше, в том числе когда он описывает, например, эротические приключения богов и смертных.

    — Но женщины редко получали право высказаться…

    — В античной литературе не много женских голосов, но они есть. Некоторым повезло стать поэтессами, как Сапфо. Эти женщины, конечно, происходили из привилегированных кругов, но и сегодня все обстоит примерно так же, если отойти чуть в сторону от интернет-пространства. К тому же есть и античные авторы-мужчины, которые дали голос женщинам, такие как древнегреческий драматург Еврипид.

    Античные тексты учат нас представлять, как насилие выглядело тогда и как выглядит сейчас рядом с нами

    — В античные времена насилие изображали, по сегодняшним меркам, очень выпукло, даже пугающе. Можем ли мы вообще извлечь из этого какую-то пользу для себя?

    — Классические образы демонстрируют нам все то же самое, что происходит и сейчас в наших просвещенных обществах. Мы видим те же ужасы, которые переживают люди на войне сейчас, мы видим бездны отчаяния и зверства. Все они находят себе место в литературе. В античные времена исторические тексты писались по другим правилам. Авторы работали в том числе с элементами вымысла, а граница, за которой начиналось описание реальных ужасов и жестокости, была зыбкой. Эти тексты учат нас представлять, как это выглядело тогда и как это выглядит сейчас — возможно, не в Германии или в Швейцарии, но рядом с нами. Они расширяют горизонт наших представлений и раздвигают границы воображения.

    — Почему так важно различать жизнь и искусство? При том что сейчас тренд направлен в противоположную сторону, в направлении автофикшна и аутентичности.

    — Это очень сложный вопрос. Разумеется, само это различение искусственно и имеет смысл лишь до какой-то степени. Конечно же, фантазия — это, в том числе, плод всех наших житейских обстоятельств. Тем не менее я бы хотела бороться за ее право на существование. Как раз проводя границу между жизнью и искусством, я и говорю о том, что вот это роман, вот безопасное пространство. Внутри этого пространства я могу дать полную свободу самым диким мыслям. И это врата в мир фантазий, где я могу предаться эстетическим переживаниям.

    — А что это за пространство? Из чего оно состоит?

    — В нем действует принципиальное разрешение писать все что угодно. Мы входим в это пространство совершенно независимо от того, где мы находимся в действительности, и в этом пространстве возможно и позволено думать что угодно. Ты погружаешься в космос, который освобождает тебя от всех правил, от угрызений совести, от осуждения. Я представляю себе это пространство как затемненную комнату для проявки фотографий. Вот и опять — «темная комната» отдает пороком, но мы ведь знаем, что в повседневности происходит множество нарушений запретов: в политике, в застольных разговорах, в секс-индустрии. У нас есть потребность нарушать границы. Мораль — не тот инструмент, с помощью которого нужно осуждать или исправлять литературу.

    — Но почему нет?

    — Потому что мораль субъективна. Потому что она игнорирует разнообразие наших обществ, в которых сосуществуют различные проявления.

    Читайте также

    Сносить памятники глупо, еще глупее их ставить

    Будет ли меньше расизма, если не говорить о «расах»?

    «Слухи о диктатуре общественного мнения преувеличены»

    Что пишут: о поляризации и расколе немецкого общества

    «Люди не справляются с амбивалентностью»

    Зачем мужчинам феминизм

  • Как беларуский театр (снова) сделали белорусским

    Как беларуский театр (снова) сделали белорусским

    Original by Денис Мартинович on dekoder
    Translation

    Если бы беларуский театрал перенесся на машине времени из июля 2020 года в начало 2024-го, то не узнал бы привычную сцену: исчезнувшие коллективы, запрещенные спектакли, эмигрировавшие актеры… Одним словом, пепелище, на котором оставшиеся пытаются сохранить остатки былой «роскоши». 

    Беларуский театральный критик Денис Мартинович рассказывает о расцвете театральной жизни во второй половине 2010-х годов — и о том, как подавление мирной революции сделало невозможной и ее тоже. Как артисты и целые труппы уехали из страны и что происходит с теми, кто остался. 

    Здание Купаловского театра в Минске / Фото: Tut.by
    Здание Купаловского театра в Минске / Фото: Tut.by

    Шанс конца десятых

    «Был на выходных в Беларуси. <…> Не покидало ощущение, что и пять, и десять лет назад в той же Беларуси я уже слышал эти речи. <…> это значит, что ничего по сути пробить невозможно, что ни говори. <…> можно рассчитывать только на внешний рынок — как это происходит с феноменом белорусской драмы, которая, как правило, выстреливает за пределами страны. <…> Слабый контакт театр — аудитория. Отсутствие режиссерских школ и открытых площадок. Неменяющееся образование. Необходимость (и по факту невозможность) лицензирования театральной деятельности, существующей вне государственных институций, — иначе сочтут за несанкционированный митинг. В Беларуси есть почти все. Новые драматурги, новые продюсеры, новые критики, новые артисты, чуть сложнее с режиссурой. А пробить плотину бледной, унылой госполитики в области культуры им всем совершенно невозможно». 

    Это высказывание российский театральный критик Павел Руднев оставил в своих социальных сетях в 2015 году (авторская орфография и пунктуация сохранена — прим. дekoder’а). Оно точно отображало ситуацию, десятилетиями существовавшую в стране. Но в конце 2010-х годов в Беларуси наступила политическая оттепель, после чего дела в театре, казалось бы, тоже начали меняться.

    Благодаря финансовой помощи банкира Виктора Бабарико и работе команды под руководством менеджера Анжелики Крашевской в ​​Минске сложилась система, альтернативная государственному театру. Она включала в себя ежегодный фестиваль ТЕАРТ с зарубежной и беларуской программой, проект TheaterHD, позволивший смотреть зарубежные спектакли на экранах кинотеатров, а также независимый экспериментальный ТОК-театр. Появление такой системы давало надежду, что будет прервана порочная практика постоянного обнуления, заставлявшая каждое новое поколение беларуских театралов начинать все сначала. Как это было, например, в сталинские годы, когда власть физически уничтожала театр. Или же в постсоветские, на которые пришлось сознательное недофинансирование культуры, сочетавшееся с государственным вмешательством. Комплекс этих обстоятельств еще до 2020 года приводил к уходу из профессии или эмиграции. Театральный слой становился таким тонким, что постоянно происходил культурный разрыв с прошлым и обнуление. Но появилась надежда, что театральные двадцатые сохранят преемственность по отношению к десятым.

    Но случилось обратное. События 2020 года — результаты президентских выборов и насилие после них — не смогли оставить людей театра равнодушными. Самым громким стало заявление труппы Купаловского театра, ушедшей из своих стен практически в полном составе. После этого буквально за один-два сезона беларуский театральный мир изменился до неузнаваемости.

    Кто на Запад, кто — на Восток

    Увольнения, черные списки, нежелание работать в новых условиях, отсутствие перспектив привело к достаточно широкой эмиграции беларуских актеров. Основных направлений оказалось два: Россия и Запад (путь в Украину неизбежно закрылся после начала полномасштабной войны). 

    На восток поехало меньшинство. Например, два купаловских актера: Иван Трус (перешел в питерский Александринский театр и сыграл в нем уже почти десяток ролей) и Павел Харланчук (две роли в Губернском театре Сергея Безрукова, а также активные съемки в сериалах). Режиссеры театра кукол Игорь Казаков и Александр Янушкевич успешно ставят в российских региональных коллективах как свободные художники. Анастасия Гриненко стала главным режиссером Иркутского музыкального театра и т.д.

    Эмигранты, выбравшие западное направление, в большинстве своем переехали в Польшу и Литву. Вскоре они оказались на распутье. 

    Первый путь связан с попыткой наладить деятельность постоянных трупп. Так появились «Купаловцы», Team.theatre, «Театр Августа», продолжил ставить Свободный театр, заявили о себе и некоторые другие коллективы. До этого театралы работали преимущественно в составе стационарных государственных театров (со своим зданием, постоянной труппой; небольшим, но стабильным финансированием). Теперь же они столкнулись с реалиями проектного театра, когда актеры выбираются под конкретную задачу, а итоговый творческий проект показывается ограниченное количество раз на арендованной площадке. Жизнь в эмиграции, уменьшение аудитории, отсутствие опыта работы по новой системе — все это привело к тому, что число премьер стало резко уменьшаться. Сегодня упоминавшиеся выше труппы фактически существуют не как постоянно работающие коллективы, а как бренды, под вывеской которых объединяются те или иные актеры. 

    Второй путь выбрали те актеры и режиссеры, которые в индивидуальном порядке устроились либо в вышеназванные беларуские труппы, либо в зарубежные коллективы, где они работают на иностранных языках. Среди них наиболее известны режиссеры Юрий Диваков, Полина Добровольская и Микита Ильинчик. 

    Третий путь — уход из театра в смежные сферы. Например, звезда Купаловского и «Купаловцев» Кристина Дробыш занимается озвучкой беларуских книг для проекта «Кніжны воз».

    Павел Харланчук, одна из звезд Купаловского театра, уехал «на восток» и сейчас снимается в главных ролях в российских сериалах. На фото — в спектакле «Тутэйшыя» по Янке Купале, поставленном в 2020 году, после ухода артистов из театра / Фото: Tut.by
    Павел Харланчук, одна из звезд Купаловского театра, уехал «на восток» и сейчас снимается в главных ролях в российских сериалах. На фото — в спектакле «Тутэйшыя» по Янке Купале, поставленном в 2020 году, после ухода артистов из театра / Фото: Tut.by

    Новые реалии театральной Беларуси

    Их коллеги, которые решили остаться в Беларуси, быстро столкнулись с новой реальностью. Одним из ее проявлений стало резкое изменение театральной географии. Помимо ТОК-театра в Беларуси до 2020 года существовало большое количество частных театров, инициатив и проектов. Практически все они — и «Территория мюзикла», и Современный художественный театр, и инициатива Homo Cosmos, и проекты на площадке ОК16, появившейся благодаря Виктору Бабарико, — прекратили существование (как и государственный театр одного актера «Зніч»). Начать новые проекты теперь невозможно: чиновники не дают гастрольные удостоверения на показы. 

    Из «частников» сохранился лишь Камерный драматической театр (его возглавляет лояльная власти Наталья Башева); кроме того, проходят показы Семейного инклюзив-театра «i». После гибели критика Алексея Стрельникова стало известно еще и о закрытых показах-квартирниках, организацией которых он занимался. 

    Зарубежная продукция, которую показывают в Беларуси, представлена российскими гастролерами. Уровень может быть разным: от спектаклей Большого театра России (поставленных еще в прошлом веке, но исполненных на высоком уровне) до откровенно провинциальных развлекательных постановок. Продукцию более высокого уровня предлагают российские театры, которых приглашают на фестивали «M@rt.контакт» (Могилев) и «Белая Вежа» (Брест). Но в целом на этом разнообразие и заканчивается. За театральные хлеб и зрелища теперь отвечают исключительно беларуские государственные коллективы — как в советские времена.

    Цензура, увольнения, война

    Традиционно считается, что жизнь государственных театров после 2020 года кардинально изменилась. Это правда, но касается она далеко не всех. Из Горьковского ушла актриса и лидер группы Naka Анастасия Шпаковская, оттуда уволили Александра Ждановича — всеми любимого Маляваныча. Театр-студия киноактера лишилась Елены Гиренок, сыгравшей одну из главных ролей в фильме «Купала». Но в целом афиша этих коллективов — а также столичных Музыкального и Молодежного, театров в регионах — осталась прежней. Их руководство и раньше не стремилось говорить со зрителем современным театральным языком. Одно из исключений — балеты хореографа Сергея Микеля, которые идут в Музыкальном. 

    Жизнь других коллективов действительно изменилась в худшую сторону. 

    Во-первых, в театрах прошли увольнения: от точечных до массовых. Первые затронули практически каждую труппу. Среди вторых (кроме упоминавшегося Купаловского) вспомним Гродненский областной и столичный Новый драматический театры — некоторые участники обеих трупп в 2020 году присоединились к забастовке. Или Театр оперы и балета: за предыдущие два сезона примерно треть балетной труппы была уволена или ушла сама, работы лишилось четыре дирижера и т.д.

    Во-вторых, расцвела цензура. Разумеется, она существовала и прежде, но была относительно мягкой. Символом нового подхода стало закрытие в Витебске спектакля «Ціль» — за фразу «Няхай жыве Фландрыя» (в 2021 году). До этого в Беларуси постановки не запрещали после премьеры как минимум 20 лет. Порка была показательной: из театра уволили директора и нескольких актеров. С того времени до публичных запретов больше не доходило — но только потому, что ни о какой самодеятельности больше нет и речи. Названия спектаклей, текст пьесы или инсценировки утверждаются заранее. Потенциальная «крамола» отстреливается на подлете.

    В-третьих, государство явно сделало ставку на войну, на Россию и на классику.

    В репертуаре то одного, то другого театра стали появляться постановки, посвященные Второй мировой: «А зоры тут ціхія» (Купаловский), «Альпійская балада» і «Карней» (РТБД), «Альпы. Сорок первый» (ТЮЗ), «Храни меня любимая» (Музыкальный) и т.д. Этот список будет шириться: в планах других беларуских коллективов — аналогичные спектакли. Для показа военных постановок Купаловским театром организован специальный фестиваль «Перамога».

    Современных беларуских драматургов в театрах теперь практически не ставят, выбор делается в пользу русской литературы. Причем не современной, а классической. Наиболее явный пример подает Горьковский. На сезон 2023/24 заявлено пять премьер. Одна о войне, четыре — по произведениям русских писателей: Пушкина, Лермонтова, Андреева и Сологуба. 

    Ориентиры публично задает государство через своих доверенных лиц. «Мы увлеклись современной драматургией и забыли об огромном пласте классики», — провозглашает лояльный режиссер Виталий Котовицкий. Кроме того, беларуские театральные подмостки перестали быть местом для эксперимента (и для экспериментаторов). В отечественном театре теперь актуально исключительно традиционное прочтение произведений. 

    Все эти события и тенденции на корню уничтожили преемственность. Статистика подтверждает это: в марте 2020 года беларуские критики назвали лучшие спектакли за предыдущий, 2019 год; из первой десятки к моменту публикации этого текста на сцене остались только два. 

    Помимо разрыва преемственности театр принудительно обнулили, отсекли слой талантливых режиссеров и актеров, ввели цензуру, запретив говорить о наболевшем, после чего сказали: «Работайте». Неужели кто-то может поверить, что из этого что-то получится? 

    «Инстаграмный» ТЮЗ и работы Корняга

    Историческую сцену Купаловского театра теперь занимает собранная фактически с миру по нитке труппа, состоящая из московских студентов, до этого не учивших беларуский язык (напомним, речь идет о старейшем национальном театре), из малоизвестных беларуских актеров и нескольких активистов-старожилов из прежнего состава.

    Театр оперы и балета окончательно повернул в прошлое: ставка сделана на восстановление балетов, поставленных художественным руководителем театра Валентином Елизарьевым еще в 1970-1980-х годах («Сотворение мира», «Щелкунчик», «Дон Кихот» и т.д.). Увольнения четырех дирижеров и солистов оркестра резко снизило музыкальный уровень театра. В остальном же Оперный остался верным политике десятых годов. На сцене театра идут всего две беларуские оперы («Дзікае паляванне караля Стаха» и «Сівая легенда» по Короткевичу) и один балет («Маленький принц»). В целом же предпочтение отдано проверенной классике XIX века без каких-либо экспериментов. 

    Наиболее радикальные изменения произошли в ТЮЗе. Новый директор театра Вера Полякова фактически интегрировала в состав этого театра свой частный коллектив «ТриТэФормат». На постановки спектаклей приглашают исключительно московских режиссеров. Упор при этом делается на внешний эффект и яркую, «инстаграмную» картинку (вроде «Грозы», во время которой на сцену выливается чуть ли не кубометр воды) для привлечения зрителей. До прихода этой актрисы, вдовы предыдущего министра иностранных дел Владимира Макея, театр работал исключительно на беларуском языке. Полякова начала сознательно переводить его на русский. Теперь на всю страну осталось всего четыре театра (из 29), работающих исключительно на беларуском: Купаловский, Республиканский театр беларуской драматургии (РТБД), Коласовский и беларуский театр «Лялька» (последние два — из Витебска).

    В большей степени наследие прошлого удалось сохранить столичному Театру кукол и РТБД. Хотя и там ситуация непростая. Прошли неизбежные увольнения, серьезно просел репертуар. В РТБД сняли ряд «неугодных» спектаклей (например, по пьесам Юлии Чернявской или Виктора Мартиновича). В «куклах» ряд «взрослых» спектаклей просто перестал попадать на афишу. От наследия Алексея Лелявского, возглавлявшего театр несколько десятилетий, практически ничего не осталось.

    Оба коллектива пытаются держаться на плаву. В первую очередь эти попытки связаны с личностью режиссера Евгения Корняга — одного из немногочисленных представителей «новой волны» десятых, сохранившего возможность ставить спектакли в Беларуси. В РТБД вышли его «Пачупкі» и «Забалоцце», в Театре кукол, куда Корняг пришел на работу, — постановки для детей «Умная собачка Соня» и «Бабочки» (первый бэби-спектакль театра). Эти постановки в целом держат прежнюю планку, но новых спектаклей того же уровня в Беларуси практически нет. Это лучше всего доказывает, что шедевры или даже успешные проекты появляются скорее не благодаря, а вопреки обстоятельствам. И, к сожалению, в ближайшие годы ничего в этом отношении не поменяется.

    Текст: Денис Мартинович
    Опубликовано: 16.02.2024

    Читайте также

    «Беларусы уже не те, что до 2020 года. Воспоминания уничтожить невозможно»

    Кто танцует «бульба-дэнс»? Беларуский шоу-бизнес после 2020 года

    Белая эмиграция: почему из Беларуси уезжают врачи

    Курапацкае кальцо

  • Бистро #24: Светлана Алексиевич. К 75-летию

    Бистро #24: Светлана Алексиевич. К 75-летию

    Original by Нина Веллер on dekoder
    Translation

    Светлана Алексиевич — первая в истории представительница беларуской литературы, ставшая в 2015 году лауреаткой Нобелевской премии по литературе: «за многоголосное творчество — памятник страданию и мужеству нашего времени», как было сказано в решении Нобелевского комитета. 

    Уроженка города Станислав на западе Украины, где она родилась в 1948 году, Алексиевич по сей день регулярно высказывается по острым политическим вопросам. Как она стала писательницей? Как менялась ее документальная проза? Какие авторы на нее повлияли? На этот и другие вопросы в нашем бистро отвечает немецкая славистка Нина Веллер. Шесть вопросов и шесть ответов — просто листайте.

    DEUTSCHE VERSION

    1. Как Светлана Алексиевич стала писательницей?

    Еще в школе Алексиевич писала рассказы и стихи, которые печатали в газете и передавали по радио. После окончания факультета журналистики в Минске она работала корреспонденткой небольших региональных газет в Гомельской и Брестской областях, а кроме того, как и ее родители, школьной учительницей. В начале 1970-х годов она вернулась в Минск, и с 1976 года работала в редакции литературного журнала Союза писателей Белоруссии «Неман» (сейчас «Нёман»). Она пробовала себя в разных жанрах: писала рассказы, эссе, репортажи — и постепенно формировала собственный творческий метод как нечто среднее между документальным и литературным письмом. В своей первой книге «Я уехал из деревни», которую цензура не допустила к публикации и которую сама Алексиевич считает слишком «журналистской», она обратилась к деревенской жизни, оказавшей большое влияние на ее детство. Уже эта книга строилась на разговорах со свидетелями ушедших времен. На использование особой формы многоголосого письма ее вдохновил писатель и правозащитник Алесь Адамович, коллега Алексеевич по журналу «Неман». Он стал для нее важнейшим образцом, наряду с классиками русской литературы, такими как Достоевский.

    2. Что в центре ее творчества — содержательно и стилистически?

    Творчество Алексиевич вращается вокруг повседневной жизни советских людей в исключительных ситуациях исторических катастроф и в сумраке утопических ожиданий. Ее книги — это коллаж из рассказов, обрывочных воспоминаний, размышлений обычных людей о пережитом ими в годы Второй мировой войны, войны в Афганистане, чернобыльской катастрофы и социальных потрясений (пост)советских времен. Она создает «историографию снизу», отстраняясь от официальных советских героических и патриотических нарративов. Все ее книги строятся на многочасовых интервью со свидетелями событий, которые Алексиевич перемешивает и компонует заново, отказываясь от авторитарного авторского голоса, не давая своей оценки событий, позволяя звучать хору голосов. В повествовании, организованном таким образом, свидетельства о прошлом становятся больше чем просто суммой отдельных голосов. Это «коллективные романы», «романы-оратории», которые рассказывают о боли и страдании и одновременно противодействуют забвению. В своем творческом методе документальной многоголосой прозы, как и в морально-гуманистическом пафосе, Алексиевич с самого начала была и осталась под большим влиянием Алеся Адамовича и Даниила Гранина.

    3. Главные книги Светланы Алексиевич — это…?

    Серия из пяти книг «Голоса утопии» считается ее главным трудом. Эта серия — хроника трагического ХХ века: от Второй мировой войны до распада Советского Союза, и в ней она довела форму документальной прозы до совершенства. Многоголосое повествование она впервые использовала в книге «У войны не женское лицо», которая состоит из интервью с участницами войны. В ней впервые проявился запретный до того женский взгляд на ужасающую реальность войны. Так же, как и книга «Последние свидетели» с воспоминаниями о детстве, пришедшемся на военное время, она вышла в свет только в 1985 году и с большими цензурными правками. «Цинковые мальчики» (1989) — рассказ о войне Советского Союза в Афганистане и ее последствиях; «Чернобыльская молитва. Хроника будущего» (1997) — о последствиях катастрофы на атомном реакторе в 1986 году. Широкая панорама жизни и страданий при советском коммунизме и в постсоветскую эпоху — тема opus magnum Алексиевич под названием «Время секонд хэнд», вышедшего в 2013 году.

    4. Каковы ее отношения с Беларусью?

    Алексиевич родилась в советской Западной Украине. Ее мать — украинка, отец — беларус. После военной службы он перевез семью в Беларусь, и у Алексиевич беларуское гражданство. Хотя она пишет исключительно по-русски и часто подчеркивает свою близость к русской культуре и космополитическому контексту, она вне всяких сомнений позиционирует себя как беларуску и как беларускую, не российскую писательницу. И в мире, и в самой Беларуси широкое признание ее как представительницы беларуской литературы произошло самое позднее с присвоением ей Нобелевской премии по литературе 2015 года, хотя без споров не обошлось. Еще в 2013 году в интервью Frankfurter Allgemeine Zeitung она отозвалась о беларуском языке как о «деревенском и литературно незрелом». Позднее она решительно открестилась от этих слов и подчеркивала, что оба литературных языка, беларуский и русский, занимают равное положение в космосе многоязычной беларуской литературной истории. Для беларусов она, как в свое время писатель Василь Быков, стала голосом совести.

    5. В 2020 году Алексиевич присоединилась к протестам в Беларуси и после этого вынуждена была покинуть страну. Продолжает ли она политическую активность?

    В 2020 году во многих интервью Алексиевич рассказывала, как ее потрясло огромное количество людей в Беларуси — всех возрастов, всех слоев общества, — выступивших за демократические ценности, человеческое достоинство против диктатуры. И что мирный протест, вопреки грубейшему насилию со стороны властей, оставался мирным. Она признавалась, что никогда не подозревала в беларуском народе такой готовности протестовать. Тем решительнее она встала на сторону оппозиции и протестующих, публично и жестко раскритиковав действия Лукашенко. В августе 2020 года ее пригласили в руководство Координационного совета оппозиции, который должен был готовить и сопровождать смену власти. В результате она сама оказалась под давлением властей. Уже в сентябре неизвестные мужчины пытались запугать ее, придя к ней домой. В ответ она созвала пресс-конференцию прямо у дверей своей квартиры. Дипломаты из многих стран в знак поддержки приходили к ней с официальными визитами. В конце сентября она уехала из Беларуси и с тех пор почти не участвует в политической жизни. Вместо этого в Берлине она работает над новой книгой о том, что случилось после фальсифицированных президентских выборов, о протестах, их подавлении и о последствиях всего этого для беларуского общества.

    6. Она основала собственное издательство. Что это за проект?

    После многолетней подготовки она основала издательство «Пфляўмбаўм» совместно с Аленой Казловой, которая сейчас издательством руководит. В издательском портфеле исключительно книги, написанные женщинами, в первую очередь — беларускими писательницами, среди них много до сих пор малоизвестных. «Мы создаем собственный женский мир, в котором собираем единомышленниц. Мир мужчин ничего не знает о том, что этот женский мир существует», — сказала она немецким журналистам в ходе презентации издательства на Лейпцигской книжной ярмарке 2023 года. Среди первых публикаций — стихотворные сборники поэтесс Наталли Вишневской (Наталля Вішнеўская), Зинаиды Бандариной (Зінаіда Бандарына), Евгении Пфлаумбаум (Яўгенія Пфляўмбаўм), именем которой и названо издательство. В издательские планы входят и произведения наших современниц, таких как Таня Скарынкина и Ева Вежнавец, чей роман «Па што ідзеш, воўча?» получил важнейшую в Беларуси независимую премию Ежи Гедройца. Само существование такого издательства во времена тяжелейших гонений на независимыеа издательства со стороны властей Беларуси равносильно небольшому чуду. Сейчас оно работает в Вильнюсе.

     

    Текст: Нина Веллер
    Опубликовано: 31.05.2023

  • Беларуская деревня «между лесом и рекой»

    Беларуская деревня «между лесом и рекой»

    Original by Светлана Еркович on dekoder
    Translation

    «Мои корни растут из небольшой деревни, расположенной “между лесом и рекой”», — говорит фотограф Светлана Еркович.

    Таких деревень, вымирающих сейчас или уже оставшихся без единого жителя, множество по всей Беларуси. По мнению Светланы, это самые красивые места страны.

    Из воспоминаний, чувства принадлежности и родства с людьми из родной деревни и возник фотопроект «Между лесом и рекой». Светлана хотела снять ее одну — а в результате побывала во всех регионах Беларуси, посетила больше 50 заброшенных, почти безлюдных деревень, делала портреты жителей, узнавала их истории… 

    И получился не портрет, а яркий собирательный образ. Хотя зрители признаются, что по фотографиям кажется: это одна и та же деревня, а многие находят в ней черты той, где сами росли или однажды бывали. 

    дekoder поговорил со Светланой о том, что значит деревня для беларуской культуры, как создавался проект, проходили съемки и складывались отношения с героями.

    DEUTSCHE VERSION

    Гомельская область, январь 2016 года. Валера живет одиноко. Во всей деревне у него есть единственный сосед. Валера признает, что его пристрастие к выпивке — большая проблема. Его дом давно отключен от электричества за неуплату. В январе 2016 года он позирует для меня на своем дворе / Фотография © Светлана Еркович

    Как появился фотопроект «Между лесом и рекой»?

    Большая и важная часть моего детства прошла в небольшой, длиной в одну улицу, деревне на северо-востоке Беларуси. Она расположена в буквальном смысле между лесом и рекой. 

    Из космоса той деревни и прилегающих к ней ландшафтов растут мои корни. Там я ребенком познавала жизнь и смерть, цикличность всего, красоту природы и непостижимость низкого звездного неба. Пока я росла, люди в деревне умирали или уезжали в города, и вот там почти никого не осталось. Огороды заросли бурьяном или борщевиком, яблони состарились и покрылись мхом, дома смотрят пустыми беззубыми окнами. В 2010 году я делала первые попытки снимать портреты людей из деревни, а потом уехала в Москву. В 2012 году я решила уехать жить в другую страну и понимала, что, вероятно, это надолго. Мне захотелось сделать важный для себя документ, рассмотреть и запечатлеть важные для меня образы. 

    Как можно описать культурное значение деревни для Беларуси?

    Особенность беларуских деревень по сравнению с другими европейскими в отсутствии инфраструктуры — и в остановленном времени, в изолированности. Из-за этого молодежь уезжает из этих красивейших мест в угрюмые города в поисках лучшей жизни. Остаются старики или те, кто не устроился в городе. Часто это дети, вернувшиеся в опустевшие отчие дома. 

    Но сегодня и это меняется. Появляются дачи с высокими заборами, куда приезжает новое поколение потребителей и накопителей. Если заглянуть за такой забор, то во дворе увидишь ровные остроугольные дорожки из плитки, как в городе, украшения из пластиковых бутылок, симметрично посаженные кусты или цветы. 

    С другой стороны, все это соседствует с разрушающимися домами и одинокими стариками, туалетами с дыркой, «аўталаўкай» (автолавкой) с весьма ограниченным набором продуктов 2-3 раза в неделю. Сегодня появилась еще и молодежь, которая выбирает деревню как место свободы, где можно укрыться подальше от системы.

    Для меня лично близкими остаются те заросшие и почти опустевшие местечки, где люди живут в тесных отношениях с природой. Иногда там до сих пор живут языческие и христианские традиции, народные сказки и песни. Они могут быть совсем странные и даже уникальные, как будто из другого измерения. 

    Как долго вы собирали материал для своего проекта? 

    В сентябре 2012 года я совершила первое большое путешествие по деревням моего детства, расположенным недалеко друг от друга. Сразу же стало понятно, что таких деревень, вымирающих или уже оставшихся без единого жителя, множество по всей Беларуси. И что эти деревни, утопающие в зарослях, на самом деле — самые красивые места страны. 

    Я поехала дальше и ездила до 2016 года, побывала во всех шести регионах, в основном двигаясь по карте и выбирая самые мелкие дороги, ведущие в леса и поля. Точное количество деревень, которые я объехала, не знаю, но их точно больше пятидесяти. Но это не важно. Многие говорят, что по фотографиям кажется, будто это одна и та же деревня. Получился такой собирательный образ.

    Как на вашу работу реагировали жители этих деревень? 

    Люди, конечно, спрашивали, зачем я фотографирую. И я всегда отвечала честно и серьезно, делилась своими чувствами и рассказывала, что мечтаю сделать книгу и посвятить ее моим бабушкам и дедушке, а с ними — всем, кто окажется на страницах. С некоторыми людьми я разговаривала долго, с другими — совсем немного. Кто-то живет в деревне совсем один, такие люди радуются, когда можно просто с кем-то поговорить. А одному старику, который чистил снег у дороги, я сказала только, что очень хочу сфотографировать его вот в этом глубоком снегу и с шуфлем в руках, на что он одобрительно кивнул, затем охотно и серьезно позировал, не произнеся ни слова. 

    Мне было важно, чтобы люди не воспринимали меня эдакой «девочкой из города», приехавшей на «сафари» или в этнографическую экспедицию. Мне знакомо в деревенской среде все до мелких деталей. Мы говорили о близком и мне, и им. Одновременно я сама честно делилась своим переживанием красоты и рассказывала, почему именно эта старая рваная кофта и заросли крапивы мне интересны, важны и кажутся неповторимыми. И у героев фотографий возникала не только некая близость, но и любопытство. В разговоре получался хороший баланс между доверием и загадкой. А это необходимо для серьезной, сосредоточенной работы, для моей фотографии.

    Как вы подошли к проекту с художественной точки зрения?

    Сначала мне сложно было объяснить, что я ищу. Но я была уверена, что, когда увижу нужную картинку, все во мне завибрирует и я ее не упущу. В некоторых путешествиях водителем автомобиля и моим ассистентом был мой нынешний муж. Он тоже фотограф, и у нас довольно разный стиль работы. Он часто задавал вопрос: «Почему ты фотографируешь вот этого человека, а другого — однозначно нет?» или «Почему мы сворачиваем туда, а не сюда?»

    Ответить точно было невозможно, это был отклик на какие-то узнаваемые мной качества человека и ландшафта, на вибрации всей ситуации. Интуиция. Только так — по сути, медитируя — можно было увидеть и поймать тот образ, который уже давно был у меня перед глазами. Это не документальная история как таковая, а скорее авторский образ, основанный на реальных событиях, тщательно отсортированных.

    Можно сказать, что «Между лесом и рекой» — это еще и состояние меж небом и землей, где человек живет в тесных отношениях с природой, которая для многих изображенных на портретах — еще и единственный сосед в округе. И в этих отношениях есть своя глубина, и красота, и мистика, и свобода, и сила. А время становится не такой уж важной категорией. Поэтому я решила поиграть с сочетанием цветных и черно-белых фотографий, «провалиться» во времени. Еще я возила с собой тонкий белый занавес и использовала его на некоторых фотографиях. Этот символ зритель может интерпретировать как угодно. Есть также написанные мной 13 коротких историй-зарисовок. Все они основаны на реальных рассказах портретируемых и на моих личных воспоминаниях. 

    Как вы думаете, люди, живущие не в Беларуси, могут найти что-то свое в этих фотографиях? 

    Между лесом и рекой может быть и в Беларуси, и где угодно еще. Это такое место в красивых зарослях у реки, где человек живет, ютится, копошится в своей тишине наедине с вечными экзистенциальными вопросами. Многим зрителям в разных странах эти места кажутся близкими и знакомыми как некая покинутая территория на другом берегу без переправы, откуда вопросы возвращаются эхом.

    Гродненская область, январь 2016 года / Фотография © Светлана Еркович.
    Могилевская область, июль 2014 года. Зина позирует в своем доме, который разваливается на глазах. Когда я навестила ее, она чистила любимую рыбу — дешевую кильку. Зине нравится жить самостоятельно и ни от кого не зависеть, поэтому она отказывалась переехать в семью сына, жить в деревне побольше и ближе к райцентру. Сыну в конце концов пришлось пригрозить, что он приедет и окончательно разрушит ее разваливающийся дом. Через некоторое время Зина все же переехала к нему / Фотография © Светлана Еркович.
    Гродненская область, январь 2016 года. Михаил с женой живут в деревне, расположенной в лесу неподалеку от реки Западная Березина. Большинство домов в этой деревне стоят пустые. В январе 2016 года я встретила Михаила, когда он прогуливался вдоль автодороги. Он выходит прогуляться («на прагулянку») вдоль дороги, когда ему становится особенно скучно в пустой деревне. Михаил позирует на скамейке, которую сам смастерил у дороги / Фотография © Светлана Еркович.
    Гомельский район, сентябрь 2012 года / Фотография © Светлана Еркович.
    Могилевская область, июль 2012 года. Василий позирует со своей собакой неподалеку от дома. В его доме нет окон, Василий говорит, что дверь у него — и дверь, и окно сразу. Кроме собаки у него никого нет / Фотография © Светлана Еркович.
    Гродненская область, январь 2016 года. Светлана живет с сестрой, которая ухаживает за ней из-за ее психического расстройства. Сестры живут на хуторе одни. Светлана позирует с любимой кошкой Люсей напротив их дома / Фотография © Светлана Еркович.
    Витебская область, декабрь 2015 года. Заброшенный и разваливающийся дом в опустевшей деревне. Ландшафт быстро зарастает ядовитым борщевиком, сок которого, попадая на кожу, приводит к серьезным ожогам / Фотография © Светлана Еркович.
    Витебская область, март 2013 года / Фотография © Светлана Еркович.
    Могилевская область, сентябрь 2012 года. Владимир позирует на фоне заброшенного дома в деревне, где живет. На нем костюмные брюки и он побрился, потому что сегодня пройдет несколько километров до другой деревни, чтобы получить пенсию. Владимир живет один в доме родителей, где он вырос и жил, пока не уехал жить в город и не женился. Он говорит, что и брак, и городская жизнь вообще не сложились. В конце концов он вернулся в дом родителей, который стоял пустым после их смерти. В деревне у Владимира есть единственный сосед / Фотография © Светлана Еркович.
    Витебская область, март 2013 года / Фотография © Светлана Еркович.
    Витебская область, сентябрь 2012 года. Александр живет один в деревне под названием Серп. Две соседствующие деревни, Серп и Молот, получили свои названия от советских символов, которые означали усердный труд и высокий урожай. До 1990-х годов деревни были большими и оживленными. Сейчас в них живет всего несколько человек, а опустевшие дома утопают в зарослях высокой травы / Фотография © Светлана Еркович.
    Гомельская область, январь 2016 года. Валера и Александр позируют во дворе дома Александра. Валера и Александр — соседи по деревне, в которой других жителей нет / Фотография © Светлана Еркович.
    Минская область, март 2014 года. Дерево, упавшее перед заброшенным домом, продолжает держаться корнями за землю, стремиться к жизни; в тепле весеннего солнца на нем появляются почки / Фотография © Светлана Еркович.
    Витебская область, декабрь 2015 года. Анатолий позирует у стен своего старого дома, который он пытается защитить от ветра и мороза, прибивая снаружи поверх стен козьи шкуры. Анатолий живет один и разводит коз, которых он никогда не показывает жадным людям. Я видела и фотографировала его коз / Фотография © Светлана Еркович.
    Могилевская область, декабрь 2015 года / Фотография © Светлана Еркович.
    Витебская область, декабрь 2015 года. 38% территории Беларуси покрыто лесами, они же служат «легкими» страны. И 14% — болотами, а это водные источники, питающие реки. Большинство из исчезающих беларуских деревень лежат поблизости от лесов и рек. Их названия появились более двухсот лет назад как производные от слов «река», «болото» или «лес». Согласно найденной мной статистике, на территории Беларуси существует как минимум 64 деревни с названием Заболотье, 61 — с названием Заречье, а 60 носит имя Залесье / Фотография © Светлана Еркович.
    Витебская область, март 2013 года. Электрические и радиопровода / Фотография © Светлана Еркович.
    Витебская область, март 2013 года / Фотография © Светлана Еркович.
    Гомельская область, сентябрь 2012 года. Заброшенный и разваливающийся дом в опустевшей деревне на Полесье. Дом зарос виноградником до самой провалившейся крыши. В сентябре 2012 года виноград на нем был невероятно спелый и вкусный. Это растение наверняка когда-то было выведено и привито, чтобы расти в беларуском климате, не подходящем для виноградников. Территория вокруг этой опустевшей деревни сейчас стала охотничьим курортом для туристов и беларуских чиновников / Фотография © Светлана Еркович.
    Витебская область, март 2014 года. Виктор живет один. Он ухаживает за домом, у него есть куры и петух. Весной 2014 года Виктор позирует во дворе своего дома у автомобиля, который надеется кому-нибудь продать. Виктор убежден, что банк, в котором он хранил свои сбережения в советские времена, обокрал его. Он безуспешно пишет жалобы в различные инстанции и министерства. Соседи считают, что он все придумывает / Фотография © Светлана Еркович.

    Фотографии: Светлана Еркович
    Фоторедактор: Анди Хеллер
    Интервью: Инго Петц
    Опубликовано 19.05.2023

    Читайте также

    Слом эпох: фотографии Сергея Брушко о 1980–1990-х годах в Беларуси

    Жить в Беларуси

    Беларуская культура на родине и в изгнании

    «У меня отняли корни, семью и родину»

    «Чтобы было красиво». Наивное искусство автобусных остановок

  • «Чтобы было красиво». Наивное искусство автобусных остановок

    «Чтобы было красиво». Наивное искусство автобусных остановок

    Original by Александра Солдатова on dekoder
    Translation

    Фотопроект «Чтобы было красиво» — о наивном искусстве, провинции, эстетике и о том, как всегда и везде люди хотят привнести в свою жизнь красоту. Именно в провинции можно встретить колоритные автобусные остановки, расписанные цветами, изображениями животных и птиц, сценами из сельской жизни. 

    В поисках нужных кадров фотограф Александра Солдатова много ездила по Беларуси. Некоторые рисунки сделаны местными художниками еще 1980-х годах. К сожалению, они постепенно исчезают, а бетонные «полотна» уступают место стандартному пластику. 

    «Кто-то в организации, обслуживающей дорогу, просто захотел, чтобы на его участке было красиво. А деревенский художник или сотрудник, который умел рисовать, сделал так, как он понимает это «красиво». В некотором смысле, эти рисунки — продукт культурного поля. Именно поэтому я и снимаю их», — объясняет Александра. 

    Александра Солдатова — фотограф и художник, работающий с визуальными медиа, занимается фотографией с 2005 года, работает с долгосрочными документальными и арт-проектами. Призер беларуских конкурсов «ПРАФОТА» и «ПРЕСС-ФОТО БЕЛАРУСИ», сотрудничала с The Guardian, Prism, Fotografia magazine, Frankie Magazine, Aint-Bad magazine и другими. Стояла у истоков интернет-журнала IMBALANCE. 

    Мы поговорили с Александрой о том, как появился проект, чем увлекло ее беларуское наивное искусство и как реагируют зрители.

    DEUTSCHE VERSION

    дekoder: О чем рассказывает фотопроект «Чтобы было красиво»? 

    Александра Солдатова:  Дороги на периферии страны — это такое типичное «не-место», которое, с одной стороны, никому не интересно, с другой — находится в чьем-то ведении, кому-то формально принадлежит. И этот кто-то должен наводить там порядок, ухаживать, что-то делать. 

    Если говорить коротко, то проект о том, как общие привычки, менталитет беларусов воспроизводят себя через коллективное наивное творчество. Это творчество проявляется в местах, которые видятся мне некоторой метафорой положения самой Беларуси на карте современной Европы — перекрестка, места встречи незнакомцев, а также разных культур и обычаев. 

    Как появилась идея проекта? 

    В 2012 году я поехала в Витебскую область фотографировать республиканский фестиваль урожая — «Дожинки». Это большой и любимый официальными лицами праздник. Поначалу мне было неясно, что конкретно я там буду делать и фотографировать. Как и ожидалось, это была странная комбинация из комбайнеров в строгих черных костюмах, карты страны, выложенной колбасками, танцующих детей и большого числа тех, кто пытался что-нибудь съесть и выпить. На самом деле, такие праздники можно найти во многих странах, с некоторой разницей в национальном колорите. 

    По-настоящему меня увлекли тогда свежевыкрашенные в розовый цвет фасады домов, выходивших на главную улицу. Также была «причесана» дорога, ведущая в городок, остановки были вычищены, мусорки аккуратно покрашены, а в некоторых местах установлены специальные скульптуры из сена. 

    Тогда я и начала снимать остановки, а на вопросы людей, почему я их фотографирую, отвечала: «Потому что это красиво». 

    Таких колоритных остановок много в Беларуси? Как вы их искали?

    Как выяснилось, некоторые рисунки были созданы еще в восьмидесятых годах прошлого века. Они сохранились на старых остановках, тех, у которых стена — из бетона. Остановки, что ближе к Минску или другим крупным городам, давно заменили на более современные из металла и пластика. Так что интересные мне изображения цветов и зверей остались в основном на остановках на периферии Беларуси. Пришлось провести много времени за рулем, но мне это нравилось. 

    Вначале я проверила несколько дорог, ведущих к городам, где проходили предыдущие «Дожинки». Еще что-то нашлось случайно, во время туристических поездок с семьей. А что-то мне до сих пор подсказывают друзья. 

    Что эти остановки говорят о жизни беларусов в провинции, об их эстетических предпочтениях? 

    С одной стороны, беларусы склонны находить и обозначать даже самые небольшие достопримечательности, ведь наша страна, находящаяся на историческом перекрестке, много раз была разрушена. Теперь нам в прямом смысле приходится бороться за все, что привлекает внимание. 

    С другой стороны, в провинции не так уж много музеев, культурных событий и вариантов проявить свое творческое начало. Но людям все равно крайне важно то, каким образом их увидят другие. Если вы приедете в беларускую деревню, вам будут всеми силами стараться показать «что-нибудь красивое». Так появляются розовые заборы, пальмы из пластиковых бутылок от пива или лебеди из шин. 

    Рисунки на остановках и камнях появились, я полагаю, примерно так же. Кто-то в организации, обслуживающей дорогу, просто захотел, чтобы на его участке было красиво. Дальше штатный деревенский художник или любой другой сотрудник, который умел рисовать, сделал так, как он сам понимает это «красиво». И такое случилось несколько раз в совершенно разных областях страны. Рисунки, в чем-то наивные, не имеют одного автора или группы, которая бы все придумала, однако они несколько похожи по стилю. В некотором смысле, эти рисунки — продукт культурного поля. Именно поэтому я и снимаю их. 

    Вы встречали кого-то из создателей этих рисунков? 

    Авторов или хотя бы тех, кто реставрировал рисунки, мне встречать не приходилось. Немногие местные жители, которых я заставала в ожидании автобуса, как правило, отходили в сторону, с пониманием кивали головой и говорили: «Правильно, фотографируйте, у нас красиво!» Это очень нехарактерно для Беларуси. Если я буду снимать просто улицу или поле, чаще всего услышу: «Что тут снимать?» В случае же с остановками люди в основном были довольны тем, что я выбрала их для съемки.

    Какое у вас отношение к этим снимкам как у фотографа? 

    С точки зрения фотографии, «Чтобы было красиво» — несложный проект. Это максимально спокойные снимки: классический пейзаж и объект в нем. Я использую средний формат, большую камеру, которая не дает фотографировать быстро и приглашает автора внимательно посмотреть в кадр. Чаще всего изображения на остановках или камнях как будто вплетаются в окружающий пейзаж, становятся его частью, но одновременно и выделяются из него. Конечно, я ищу такие взаимосвязи, но для меня все же, скорее, важно сохранить явление, потому что порой такие вещи исчезают очень быстро и незаметно.

    Как реагируют посетители выставок? 

    Этот проект объехал много стран, но у меня не было ни одной офлайн-выставки в Беларуси. Поэтому я не могу уверенно судить, какова была бы реакция обычных беларусов, но могу предполагать, что она не сильно бы отличалась от реакции таких же людей, например, в Германии, Англии или России, где мы показывали этот проект. Кто-то находит это необычным, кто-то удивительно подходящим, кто-то излишним украшением пейзажа. Я же всегда радуюсь, когда говорят, что мои фотографии — это красиво.

    Читайте также

    «Пока я ждал(a)». Белорусская серия фотографа Юлии Аутц

    Слом эпох: фотографии Сергея Брушко о 1980–1990-х годах в Беларуси

    Жить в Беларуси

    «У меня отняли корни, семью и родину»

  • «У меня отняли корни, семью и родину»

    «У меня отняли корни, семью и родину»

    Original by Анна Мацкевич on dekoder
    Translation

    Насилие и репрессии против инакомыслящих и активистов заставили десятки тысяч беларусов бежать из родной страны. После нападения России на Украину многие также решили покинуть Беларусь. За границей возникла новая диаспора, которая старается помочь демократизации Беларуси извне в надежде подключиться к переменам внутри страны, как только они начнутся.

    В центре внимания варшавского коллектива художников Heartbreaking Performance — глубокие переживания людей, живущих в изгнании. Темой их фотовыставки стала тоска беларусов по дому. 

    dekoder отобрал несколько фотографий с выставки и расспросил основательницу группы художников Анну Мацкевич о том, как начинался фотопроект и ради чего он создан

    DEUTSCHE VERSION

    — Как возникла идея выставки?

    — Идея выставки фотографий появилась у меня еще до начала войны. Внезапно я обнаружила, что все время вижу улицы моего родного Минска — стоит лишь закрыть глаза. Вернуться туда я не могу, меня бы сразу арестовали за все, что я делаю в эмиграции: за мое искусство, активизм и за то, что я говорю правду. И я подумала: интересно, у нас у всех так, если мы долго не видим родные места? Я знаю еще один феномен: когда долго не видишь человека, то постепенно забываешь, как он выглядел, даже если это очень близкий человек.

    Тогда я начала расспрашивать людей и выяснила, что я такая не одна. Многие скучают по дому, но не любят говорить об этом — слишком тяжело. И тогда я подумала: а не смогут ли фотографии любимых мест немного помочь нам?

    Таким Анна Мацкевич видела Минск из окна своего дома / Фото © Анна Мацкевич
    Таким Анна Мацкевич видела Минск из окна своего дома / Фото © Анна Мацкевич

    — Вы называете свою выставку exhibition-experience — «выставка-опыт». Что имеется в виду?

    — Когда я начала рассказывать о своей идее друзьям и тем, кто мог ее поддержать, кто-то сказал: а почему только фотографии? Почему не сделать сразу все, что можно? Я подумала: и правда, хорошо было бы дать людям почувствовать себя как дома, даже если они не могут вернуться домой. Такой Минск 2.0, нечто, что поможет поставить точку и найти силы двигаться дальше. Это не значит, что люди забудут о своем желании однажды вернуться домой. Но нужно закончить одну историю, чтобы дать начаться новой, чтобы дать шанс исцелению. Мы попытались воспроизвести атмосферу Минска, чтобы люди почувствовали себя там — и при этом в безопасности, не так, как было в городе, который они покинули за последние два года. Кроме фотографий есть звуки Минска, короткий документальный фильм, в котором люди с любовью вспоминают город. Есть доска, на которой можно оставлять записки — идеи и пожелания. А еще есть комната, где можно поплакать или позвонить своим любимым людям. Мы как бы создаем реальное переживание. Мы уже услышали несколько рассказов: люди узнавали на фотографиях свои дома, свои балконы, один мой друг даже узнал на фотографии собственную маму!

    — Группа, которая организовала эту выставку, называется Heartbreaking Performance Art Group. Что это за группа и как она возникла?

    — Когда начались протесты, я сразу занялась протестным искусством, иногда одна, иногда вместе с теми, кого привлекали мои проекты. Спустя некоторое время я увидела, что все крутится вокруг одной идеи: искусство как активизм, как инструмент для изменения людей и мира. И я знала, что эта идея найдет дорогу к правильным людям, а люди найдут дорогу к ней. Проект получил название Heartbreaking Performance. Я искала название, которое бы четко говорило: мы не занимаемся модным «философским» искусством, которое позволяет зрителю видеть то, что он хочет увидеть. Мы занимаемся искусством, которое что-то меняет, в котором есть значение, смысл. Искусство, которое обращается к сочувствию и рефлексии, вызывает сильную эмоциональную реакцию. У нас есть самые разные проекты: фильмы, концерты, перформансы, выставки. Люди, работающие над ними, на время проекта становятся частью Heartbreaking Performance, но некоторые решают остаться с нами и после окончания проекта, и это меня очень радует.

    — Как вы отбирали фотографов для выставки?

    — Некоторых я знала сама, а также мне помогал человек, который хорошо знаком с беларуской фотографией. Некоторые фотографы сами к нам пришли, потому что видели нашу кампанию в инстаграме. К сожалению, не удалось вовлечь всех, потому что отпечатки мы оплачивали сами, и музейное помещение не очень большое. Когда мы вернемся в Беларусь, то, надеюсь, будем регулярно проводить выставки со всеми теми прекрасными фотохудожниками, которые к нам обращались. 

    Все скучают по Минску, некоторые слегка, другие очень сильно. Мы делали посты в инстаграме об участниках выставки. Я попросила всех написать несколько фраз о Минске — все, что угодно. И эти тексты были невероятно трогательными, они грели душу.

    — Вы сами родом из Минска?

    — Да, я из Минска. И с самого начала наших отношений с городом я люблю его, Минск мне как мать или отец. Как я уже говорила, стоит мне закрыть глаза — и я вижу Минск, иногда он мне снится. Когда нельзя вернуться, это очень тяжело. Мои друзья в Беларуси иногда меня не понимают, они говорят: «Ты же в безопасности, откуда такой негатив? Ты много лет назад решила уехать, так что теперь устраиваешь театр?» Это долгая история. Знаешь такие фильмы, где герой должен сделать выбор: улететь с инопланетянами и больше никогда не увидеть родную планету — или остаться дома и больше никогда не увидеть космос? Я никогда не понимала, как люди решаются все бросить и уехать навсегда. По своей воле я бы никогда на это не пошла. События в Беларуси 2020 года привели к тому, что это решение приняли за меня. У меня просто не осталось выбора.

    — Вы уехали из Беларуси задолго до 2020 года. С чем был связан ваш отъезд? 

    — Я уехала из Беларуси ради своей музыкальной карьеры. Дела в культуре очень плохи, как всегда при диктатуре. Много лет назад я приехала сюда, в Польшу. И хотя я наполовину полька, настоящая карьера из-за моего статуса иммигрантки не сложилась. Я делала попытки в других странах и думаю, что у меня бы все получилось. Но ковид вмешался в мои планы, так же как он вмешался в планы всех людей искусства во всем мире. Так или иначе, до 9 августа 2020 года я могла время от времени ездить домой и видеться с друзьями и семьей. Когда начались протесты, я думала, что диктатура скоро будет сметена. Но даже если бы я этого не ждала, то делала бы то же самое. Я стала активисткой и начала делать политическое искусство. Во весь голос и без страха показывать лицо. Не было писем или указаний на то, что меня арестуют, если я приеду в Беларусь, но я сделала много такого, за что люди сидят там в тюрьме. Все, кто в Варшаве участвовал хотя бы в демонстрациях, не могут чувствовать себя в безопасности в Беларуси. Там арестовывают людей абсолютно произвольно. Думаю, власти хотели бы посадить под замок всех, кто не согласен с их действиями, даже детей, но для них есть детские дома.

    Так что да, у меня отняли мои корни, мою семью и родину, дом, куда я всегда могла вернуться. Это больно, и это тоже своего рода тюрьма. Я не могу жить нормально, если не могу вернуться домой. Мою жизнь как будто поставили на паузу.

    — Фразу «Я хачу дадому» часто слышишь от беларусов, которые покинули родину из-за репрессий. Есть ли в этой фразе надежда на возвращение? 

    — Да, я в это верю. Я знаю многих, кто вернется, неважно после скольких лет за границей. Они хотят к себе, в свою страну, чтобы помочь ее заново отстраивать, работать на ее лучшее будущее. Пропагандистские СМИ, работающие на режим, написали по поводу нашей выставки: «Ха-ха, эти лузеры вдруг поняли, что им хочется домой», и тому подобное. А я думаю, что в этом наша сила, мы громко и ясно говорим: «Да, мы хотим к себе домой». Это наша родина, у нас есть на нее право, вы у нас ее украли, но ненадолго. Мы подождем. Мы не поедем, чтобы нас посадили в тюрьму. Мы отсюда будем строить Беларусь и хранить ее извне, чтобы она могла жить и становиться современным, зрелым, самостоятельным обществом, когда для нас придет время вернуться. В одном фильме студии «Марвел» Один говорит: «Асгард — это не место. Асгард там, где наши люди». Беларусь — как такой Асгард.

    Мы отсюда будем строить Беларусь и хранить ее извне, чтобы она могла жить и становиться современным, зрелым, самостоятельным обществом, когда для нас придет время вернуться.

    — Каково положение беларуских мигрантов в Варшаве и Польше?

    — Ситуация в Польше, к сожалению, сложная. Общество раскололось. Многие нас понимают и поддерживают. Но большая часть польского общества в принципе против иммигрантов и думает, что они должны либо вернуться на родину — неважно, будут ли их там арестовывать или убивать, такие подробности этих людей не интересуют, — либо должны делать грязную работу. «Вы же иммигранты, правильно? И нечего говорить о хорошей работе. Скажите спасибо, что вам вообще разрешили остаться». Думаю, война и тысячи беженцев очень повлияли на ситуацию, которая и до этого не была особенно стабильной. При этом, конечно, есть замечательные люди, которые очень помогают, и мы очень благодарны за поддержку, да и просто за то, что они есть. Но иногда страшно в автобусе или на улице просто говорить по-русски или по-беларуски с собственной матерью по телефону. Это очень странное чувство.

    — Есть ли у вас уже планы новых проектов?

    — Если наши финансовые и психологические возможности позволят, мы бы хотели привезти эту выставку в другие города, где сейчас много людей из Беларуси. Мы надеемся потом сделать такие проекты о прочих городах и местах Беларуси, для тех, кто не из Минска. Уже думаем, как показать выставку в Вильнюсе, ведем переговоры с бывшим рестораном «Минск» в Потсдаме, который недавно открылся как дом искусств. Это было бы идеальное место для нашего проекта!

    Все скучают по Минску, одни слегка, другие очень сильно / © Иван Уральский
    Все скучают по Минску, одни слегка, другие очень сильно / © Иван Уральский
    Тихо и мирно — вечер где-то в центре Минска / © Анна Верес
    Тихо и мирно — вечер где-то в центре Минска / © Анна Верес
    жаркое лето в Минске / © Анна Мацкевич
    жаркое лето в Минске / © Анна Мацкевич
    за каждым окном готовятся ко сну / © Анна Верес
    за каждым окном готовятся ко сну / © Анна Верес
    Минск под дождем / © Иван Уральский
    Минск под дождем / © Иван Уральский
    Улицы Минска в желтом свете / © Анна Мацкевич
    Улицы Минска в желтом свете / © Анна Мацкевич
    Не клюет / © Максим Багданович
    Не клюет / © Максим Багданович
    После дождя — Минск, когда расходятся тучи / © Микита Кириенка
    После дождя — Минск, когда расходятся тучи / © Микита Кириенка
    «Я знала, что многие скучают по дому, но не любят говорить об этом — слишком тяжело» / © Анна Мацкевич
    «Я знала, что многие скучают по дому, но не любят говорить об этом — слишком тяжело» / © Анна Мацкевич
    Минское метро / © Иван Уральский
    Минское метро / © Иван Уральский
    Минская хрущевка в вечернем свете / © Андрей Дубинин
    Минская хрущевка в вечернем свете / © Андрей Дубинин
    Покинутые ночные трамвайные пути / © Каролина Полякова
    Покинутые ночные трамвайные пути / © Каролина Полякова
    Огни торгового центра / © Анна Верес
    Огни торгового центра / © Анна Верес
    Street Art / © Малявко
    Street Art / © Малявко

    Интервью: Редакция дekoder’а
    Фоторедактор: Анди Хеллер (Andy Heller)
    Опубликовано: 29.11.2022

  • Беларуская культура на родине и в изгнании

    Беларуская культура на родине и в изгнании

    Original by dekoder-Redaktion on dekoder
    Translation

    Бурное развитие независимой культуры отличало последние либеральные годы в Беларуси. Но после выборов 2020 года власти полностью разгромили то, что можно было назвать независимой культурой. 

    Закрыты независимые площадки, где проходили культурные мероприятия (Ok16, Corpus), издательства (Галіяфы, Янушкевіч), а артисты, которые поддержали протест, были выдавлены за границу или даже посажены в тюрьму (самый громкий пример — группа Irdorath). Введена цензура, контроль за публичной сферой стал тотальным.
    Перед беларускими артистами, художниками и арт-менеджерами встал выбор между внутренней эмиграцией и эмиграцией настоящей. И каждый решал сам, петь ли ему со сцены только то, что разрешено, сменить профессию или уехать. 

    Как сейчас живут те, кто сделал тот или иной выбор, и какое будущее ждет беларускую культуру, задается вопросом автор dekoder, который сам находится в Беларуси, но знает и оставшихся, и уехавших. 

    Deutsche Übersetzung

    Культурная эмиграция происходила после каждых выборов 

    «Когда мы играли в Варшаве первый концерт после перерыва, я увидел всю минскую тусовку. И это границы еще были закрыты! Те тусовщики, которые постоянно в Минске были в гримерках, — были и там. Для меня это был шок. У людей, которые только-только переехали, была потребность в связи с родиной», — говорит один из самых известных беларуских музыкантов Лявон Вольский. 

    Еще с 2006 года музыкальные проекты Вольского находились то под сильным давлением властей, то под полным запретом из-за его политической позиции. Но репрессий такого масштаба, как сейчас, он не помнит. Когда стало ясно, что ни в каком формате выступления в Беларуси стали невозможны, Вольский выехал за рубеж, где его уже ждали его зрители. 

    Устроиться за границей получается далеко не у всех. «Всем плевать, ты «беглый» или не «беглый», вопрос в качестве твоей работы», — говорит драматург и арт-менеджер Николай Халезин, который находится в вынужденной эмиграции с 2011 года. Все это время он руководит Belarus Free Theatre. Установка на то, что беларуский культурный продукт будет востребован, если он хорошо сделан, дает результат. Свободный театр заговорил на актуальные темы современным языком, артисты стали играть на лучших фестивальных площадках. И при этом долго умудрялись тайком показывать эти спектакли в Минске. 

    В ближайшее время на родине выступать они не смогут. В документальном фильме Алексея Полуяна «Смелость» показано, насколько тяжелым был выбор в пользу отъезда даже для тех, кто давно в подполье и считал, что ко всему подготовлен. После премьеры фильма беларуская часть труппы в полном составе покинула страну. 
     
    Когда труппу ведущего в стране Купаловского театра в конце августа 2020 года почти полностью уволили за публичный протест, прозвучала фраза «еще один театр стал “свободным”». Большая часть уволенных артистов продолжила работать вместе, назвавшись «Свободные купаловцы». В Беларуси показывать их работы можно было только в записи или онлайн. И хоть каждую премьеру теперь смотрит гораздо больше зрителей, чем мог бы вместить самый просторный зал, возможности полноценно работать на родине для них не осталось. 

    Зато такие возможности новому независимому театру предложили за рубежом. Театр участвует в лабораториях, резиденциях, готовит новые спектакли, показывает их на фестивалях. Сейчас усилиями беларуских эмигрантов удалось наладить полноценный национальный культурный процесс за границами страны. Выходят книги, ставятся спектакли, проходят выставки и концерты. 

    Артисты пытаютсяя самостоятельно адаптироваться к новым реалиям. Одна из артисток-купаловцев рассуждает о своем переезде в Польшу: «Главная цель — оставаться с беларускостью. Потому что где еще ее сохранить? В Беларуси это стало преступлением. А тут есть шанс и возможности». 

    Для тех, кто сумел устроиться, отойти свою публику, найти возможности для выступлений, жизнь за границей кажется затянувшейся командировкой; для многих принятие эмиграции еще не пришло. 

    Концерты для белaруской диаспоры — Лявон Вольский в США / Фото © Дарья Мурашка

    «Променял сцену на унитазы…»

    Перед теми, кто не собирался покидать страну и эмигрировал вынужденно, встал острый вопрос поиска себя.

    В сложной ситуации оказались те, кто выбрали для эмиграции Украину, а потом бежали от войны в Польшу. Их пустили в страну в статусе беженцев, но де-факто они граждане страны-соагрессора, у многих возникли проблемы с оформлением документов. 

    Творческие работники вынуждены искать другую профессию, какую угодно. Дмитрий Гайдель, актер и режиссер театра кукол, в Польше освоил профессию монтажника теплового оборудования. «Мне часто говорят: вот, мол, променял сцену на унитазы. Был большим человеком, а стал маленьким работягой. А мне нравится. Это же здорово, в корне изменить свою жизнь. Я вообще считаю, что свою жизнь нужно менять гораздо чаще», — рассуждает Дмитрий.

    Актер театра Александр Ратько в Гродно прославился на всю страну тем, что спасался от ОМОНа, переплыв Неман. Релоцировавшись в Литву, Александр получил творческую стипендию и поступил на актерское отделение Европейского гуманитарного университета в Вильнюсе, участвует в постановках Русского театра Литвы. Он из тех, кому повезло найти себя в своей сфере. Но при этом ему сложно адаптироваться к жизни в новом окружении: «Я живу в центре старого города, у меня нет каких-то проблем, которые могли бы быть в Беларуси. Пожалуйста — наслаждайся городом, посещай театры, музеи. Но! Это не приносит той радости, которая могла бы быть». Похожее состояние у многих, кто неожиданно для себя вынужден был покинуть страну: незнакомый язык, незнакомая публика, тоска по родине, необходимость строить с нуля карьеру в зрелом возрасте… 

    «Когда артист переезжает, тем более, если вынужден бежать, то найти себе место редко кому удается. Это требует не только сверхспособностей, но и соответствующих условий на рынке», — комментирует сложности обустройства людей искусства за рубежом руководитель Рады культуры Сергей Будкин. 

    Адаптируются легче те, кто ментально к этому готов. Актриса Кристина Дробыш нашла себя в проекте, который озвучивает книги и фильмы на беларуском языке, но при этом она осознает необходимость обживаться на новом месте: «Понимаю, что какая-то интеграция все равно произойдет. Речь идет о проявлении уважения к стране, которая меня приютила. Нужно выучить язык и понимать местную культуру». 

    В социальных сетях она до сих пор ведет отсчет дней с момента своего изгнания из Купаловского театра. Сохранять связь с родиной каждый пытается по-своему. «Из Беларуси не убежишь, — говорит Альгерд Бахаревич. — Это как проклятие, как знак беды». 

    В условиях, когда под угрозой репрессий и войны многочисленные сообщества, неформальные объединения оказались разбиты на еще более мелкие осколки, координационные структуры беларуских активистов так расставляют приоритеты: во-первых, организовать для деятелей культуры безопасную среду, во-вторых, дать возможность оставаться в профессии, в-третьих, организовать возможности адаптации для тех, кому необходимо устроиться в новых обстоятельствах, и в-четвертых, на далекую перспективу выстраивать нетворкинг, который даст шанс возможности для творческого роста.

    На сайте Рады культуры артисты могут подавать свои проекты через довольно простую форму. Более ста проектов в той или иной степени были поддержаны. А на анонсированную Неделю беларуской культуры в мире было подано аж 120 заявок.

    Остаться нельзя уехать

    «Я не делю культурных деятелей на тех, кто уехал, и тех, кто остался. Все вместе создают общее культурное пространство, работают на одну цель», — рассуждает руководитель Рады культуры Сергей Будкин.

    У творческих работников, которые остаются в Беларуси, выбор невелик. Десятки деятелей культуры остаются в тюрьме. Власти делают все, чтобы запугать тех, кто остался, лишить их права на протест и на выражение любой позиции, отличной от «государственной». Не у всех есть возможность уехать, многим приходится продолжать работать в официальных культурных институциях, стараясь при этом оставаться честными с собой. 

    Многие писатели, критики, искусствоведы пользуются возможностью сотрудничать с западными коллегами. Кто-то вспомнил про свое педагогическое образование и ушел в онлайн-репетиторство или частную школу. Заметим, что в сентябре 2022 года почти все частные школы в Беларуси были закрыты.

    В Беларуси снова возник феномен подпольных показов фильмов, спектаклей, концертов, которые сложно отследить и о которых только когда-нибудь потом можно будет говорить открыто. Поэтому мы не можем рассказать подробности здесь и сейчас — чаще всего их участники настойчиво просят нигде о них не упоминать. «Зрители на наших спектаклях рассказывают, что осознают на наших показах, что свободу у них нельзя отобрать», — говорит один из организаторов подпольных спектаклей.

    Подпольная культура без границ

    Беларусы, разделенные границами, стремятся сохранить свою идентичность. Художественные проекты позволяют им обозначить себя в эмиграции, дать слово покинувшим родину беларусам, сделать их видимыми в мировом океане эмиграции. Станет ли беларуская культура за рубежом культурой в изгнании или катализатором изменений внутри страны, будет понятно только позже.

    В какую сторону движется этот процесс, можно судить по тому, что творчество беларусов стало востребовано у самих европейцев. Известный писатель Альгерд Бахаревич отмечает: «В последнее время меняется отношение Запада и Восточной Европы, медленно, но неудержимо мир открывает для себя наши «кровавые земли», безразличие сменяется интересом, сочувствием, попытками понять, кто мы на самом деле. Раньше Запад говорил исключительно с Россией, поверх наших голов, нас как бы не существовало, а теперь мы появились на культурно-политических картах», — делает вывод Бахаревич. 

    Читайте также

    Жить в Беларуси

    Беларуские демократические силы и «невидимые» женщины

    Бистро #21: Что такое «Ночь расстрелянных поэтов»?

  • Слом эпох: фотографии Сергея Брушко о 1980–1990-х годах в Беларуси

    Слом эпох: фотографии Сергея Брушко о 1980–1990-х годах в Беларуси

    Original by Дмиртий Брушко, Инго Пец on dekoder
    Translation

    Сергей Брушко (1958–2000) был одним из самых известных фотожурналистов Беларуси. В своих работах он не только задокументировал потрясения эпохи перестройки и гласности. Он сохранил в них дух того времени, собрав на своих снимках характеры, судьбы и истории — истории о страданиях, страхе, независимости, надежде и силе новой жизни.

    Николай Халезин, ставший позже основателем Беларуского свободного театра, работал в те годы с Сергеем Брушко как редактор. «В каждой его работе была законченная история, на каждом портрете — личность, на каждой фотографии — целая эпоха. Это не пафос. Такова была наша судьба — жить в переломный момент, когда все имеет значение», — говорит он.

    Сергей Брушко повлиял не только на белaрускую фотожурналистику, но и на жизненный выбор своего сына. Дмитрий Брушко стал фотографом и фоторедактором. Для него очень важно, что работа отца не была забыта. 

    Дмитрий составил книгу фотографий Сергея Брушко. Мы публикуем из нее некоторые снимки, а также интервью с Дмитрием о работе отца, борьбе белaрусов за независимость и о временах, которые меняют все. 

    DEUTSCHE VERSION

    Торговля рыбой на привокзальной площади. Минск, январь 1992 / © Сергей Брушко

    dekoder: Книга, которую вы составили из фоторабот отца, называется «Змена». Почему?

    Дмитрий Брушко: Во-первых, Змена — это дань уважения белaрускоязычной газете Чырвоная Змена, прогрессивной и либеральной редакции времен перестройки. Там отец работал в годы, о которых идет речь в книге. И хотя в народе газету называли Чырвонка, в контексте эпохи слово Змена все же важнее для рассказа о годах, которые подарили Беларуси независимость. 

    Во-вторых, Зменa переводится как «смена, изменение» и подразумевает состояние перемен, которое наступило в конце 1980-х – начале 1990-х в Беларуси. Шли процессы смены государственного строя, смены поколений в управлении страной, смены экономического строя; страна стала открытой для Запада. Тот период можно назвать переломной эпохой, когда цикл истории Беларуси вышел на совершенно новый виток. 

    Как возникла идея создания этой книги?

    Года с 2017-го пролукашенковские пропагандисты начали убеждать людей через госСМИ, что независимая Беларусь появилась в 1994 году на обломках СССР. Никто не говорил о причинах развала империи и о том, что независимость страна обрела в 1991 году. Власти пытаются вычеркнуть любые воспоминания, не связанные с правлением Лукашенко. 
    Я попытался найти книги или проекты, которые могут рассказать о 1988–1994 годах в Беларуси, и не нашел. Были какие-то отрывки, перепечатки старых газет, пара культурных проектов, но с их помощью нельзя было составить общее впечатление. И тогда я решил сделать фотокнигу, состоящую не из фотографий с хорошей композицией или прекрасным светом … Это фотокнига про эпоху появления совершенно новой страны, которую в своих фотографиях задокументировал отец. 
    Мне хотелось, чтобы язык повествования был максимально приближен к газетному, так как газета тогда была самым доступным способом получения информации. Поэтому в дизайн книги включено много элементов газетной верстки, а вместо текстов с пояснениями я решил разместить серию интервью-воспоминаний о событиях и духе той эпохи. Даже оттенок для страниц книги подбирали такой, чтобы он был ближе к теплому оттенку газетной бумаги. 

    Как ваш отец стал фотодокументалистом времени, которое было переломным для Беларуси? 

    Отец закончил школу с отличием и хотел стать геологом. Но ему не хватило одного балла для поступления в университет, и он решил пойти в училище на фотографа. Позже устроился на работу в газету в Солигорске, но ему очень хотелось попасть в большое издание, и он рассылал свои фотографии по редакциям общереспубликанских газет БССР. 
    Его заметили и пригласили на работу в Чырвоную Змену в Минск. Но столица была закрытым городом, работать там можно было либо жителю города, либо по разрешению комсомольской организации. Отцу пришлось давать взятку, чтобы его прописали в Минске. Так он устроился на работу фотокорреспондентом. 
    Он начинал работать во времена перестройки и гласности, но говорить о свободе слова было слишком рано. Все издания находились в государственной собственности и подвергались цензуре. Нельзя было просто принести материал о проблемах с жильем у рабочих или о нехватке обуви в магазинах. Такие материалы приходилось согласовывать в органах коммунистической партии, и не всегда это удавалось. Иногда из-за самой идеологически выверенной темы можно было получить выговор от партийных начальников. Я помню, как отца вызывали на беседу с чиновниками за фотографию с празднования дня Победы 9 мая, на которой ветеран войны с орденами пил пиво. Тот снимок не подходил под образ победителя, который создавался государственной пропагандой. 

    Ваш отец много фотографировал последствия Чернобыля, уделяя внимание людям, их переживаниям. Это было новаторством?

    У папы был логический склад ума, и он прекрасно понимал уровень трагедии, затронувшей республику. Для него это была не техногенная катастрофа, а человеческая драма. Значительную часть жизни он прожил в деревне и неплохо знал психологию сельского человека, а в Беларуси в первую очередь пострадали именно деревни с их жителями. 
    Так сошлись звезды, что в ту эпоху он понял, что его призвание — фотография. Он понимал трагедию людей, и у него была возможность снимать, так как в кармане было удостоверение фотокорреспондента СССР. Как последователь гуманистической фотографии, он просто не мог не работать над этой темой.

    Приветствовал ли ваш отец независимость Беларуси?

    Конечно, у него было свое мнение о событиях, которые он фотографировал. Он был сторонником независимости Беларуси и считал, что только граждане своей собственной страны могут сделать ее процветающей. Может, такая точка зрения и кажется немного наивной, но между романтизмом и прагматизмом он выбирал первое. 
    На президентских выборах в 1994 году он голосовал за Станислава Шушкевича, считал, что у руля страны должен стоять умный и порядочный человек. Он не дожил до следующих президентских выборов, но был уверен, что Лукашенко или проиграет, или уйдет после второго срока. Реальность показала, что жажда власти не знает границ.

    Вдохновлял ли вас пример отца, когда вы сами фотографировали борьбу белaрусов за свою свободу?

    Папины фотографии были для меня учебником истории, в котором не было пропаганды. В архивах находятся не только лучшие фотографии, но и рабочий материал, по которому можно понять, что же на самом деле происходило во время перестройки и в первые годы независимости. По сути, архив формировал меня не только как фотографа, но и как человека. Фотографии не дают ответов, что хорошо, а что плохо, но заставляют задавать вопросы и искать ответы внутри себя. 

    Вы фотографировали переломные времена в Беларуси, протесты 2020 года. Чему вы научились у отца? 

    Я помню два папиных правила, которых стараюсь придерживаться. Первое: во время работы голова должна быть холодная, а сердце горячим, и ни в коем случае не наоборот. Это правило помогало выжить в самых сложных ситуациях 2020 года. Когда надо было не только снять драматические события, происходящие вокруг, но и выйти целым с целой фототехникой с митингов, которые напоминали бои. И где, в том числе, шла охота на журналистов с камерами. 
    И второе правило: снимай «запахи». Чтобы от фотографии пахло чувством, например свободой, или страхом, или надеждой. 

     

    Слева: Стена Джона Леннона — народный мемориал, созданный поклонниками музыканта. Была частью ограждения стройки Дворца Республики на Октябрьской площади. 1990 / Справа: Подростки. 1992 / © Сергей Брушко
    Контактные отпечатки лучших фотографий, отобранные Сергеем Брушко. Такие наборы создавались для последующего хранения, классификации и архивации фотопленок / © Сергей Брушко
    Инспектор по делам несовершеннолетних Московского РУВД Минска Юрий Мартынов во время обхода своего района. Февраль 1992 / © Сергей Брушко
    Очередь за молочными продуктами. Минск, 1991 / © Сергей Брушко
    Очередь за сигаретами у газетного киоска. Рогачев, 1990 / © Сергей Брушко
    Ошмяны. 1989 / © Сергей Брушко
    Забастовка рабочих минских заводов на площади Ленина, организованная профсоюзами из-за резкого повышения цен. Минск, апрель 1991 / © Сергей Брушко
    Акция Партии БНФ у стен здания КГБ в годовщину расстрела беларуских писателей в 1937 году. Минск, 1992 / © Сергей Брушко
    Гомельская женская колония общего режима. 1991 / © Сергей Брушко
    Первая встреча заключенного могилевской колонии с сыном. Могилев, 1993 / © Сергей Брушко
    Республиканский приемник-распределитель для несовершеннолетних. Минск, 1992 / © Сергей Брушко
    Областной военный комиссариат, площадь Свободы. Минск, 1989–1993 / © Сергей Брушко
    Областной военный комиссариат, площадь Свободы. Минск, 1989–1993 / © Сергей Брушко
    Областной военный комиссариат, площадь Свободы. Минск, 1989–1993 / © Сергей Брушко
    Водитель автолавки набирает воду, чтобы заправить радиатор грузового автомобиля. Славгородский район, 1994 / © Сергей Брушко
    Отец-одиночка Александр Калитеня и его пятеро детей. Минск, 1992 / © Сергей Брушко
    Летние торфяные пожары под Минском. 1992 / © Сергей Брушко
    Отселение жителей из загрязненной радиацией деревни Веприн Чериковского района Могилевской области. Апрель 1990 / © Сергей Брушко
    Бывшие жители загрязненных радиацией деревень Равичи и Кожушки Хойникского района посещают могилы родственников и свои дома на Радуницу. Гомельская область, 1993 / © Сергей Брушко
    Бывшие жители загрязненных радиацией деревень Равичи и Кожушки Хойникского района посещают могилы родственников и свои дома на Радуницу. Гомельская область, 1993 / © Сергей Брушко
    Контактные отпечатки лучших фотографий, отобранные Сергеем Брушко. Такие наборы создавались для последующего хранения, классификации и архивации фотопленок / © Сергей Брушко

    Фото: Сергей Брушко
    Фоторедактор: Анди Хеллер 
    Интервю: Инго Пец
    Опубликован: 04.10.2022

    Читайте также

    «Пока я ждал(a)». Белорусская серия фотографа Юлии Аутц

    Ost places — lost places

  • Yes Future No Future – опыты нелинейных суждений

    Yes Future No Future – опыты нелинейных суждений

    Original by Максим Жбанков on dekoder
    Translation by Тина Вюншманн

    Максим Жбанков родился в Минске в 1958 году и сделал себе имя в Беларуси благодаря острой и проницательной полемике в качестве культурного критика и культурологa. С 2011 по 2015 год он был одним из организаторов кинофестиваля Bulbamovie, проходившего в Варшаве.

    В своем эссе, наполненном поп-культурными реминисценциями, Жбанков возвращается ко времени интеллектуального и культурного пробуждения независимой Беларуси, о чем он мечтал еще будучи молодым человеком в Советском Союзе. Пробуждение, однако, часто шло вразрез с политическими событиями и консервативными ментальными установками. На фоне войны в Украине и радикализации политической системы в Беларуси он задается вопросом о том, чего еще стоит и что может означать разговор о будущем? И вынужден констатировать: «Тут не просто нет будущего. Тут нет даже настоящего настоящего». 

    Эссе написано специально для проекта декодера «Беларусь: загляруть в будущее».

    Deutsche Version

    «Узел надежды» / Иллюстрация © Тосла
    «Узел надежды» / Иллюстрация © Тосла

    Время кончилось в 2020-м, когда Джордж Оруэлл cгорел от зависти. Катастрофичную беллетристику враз списала в утиль лента беларуских новостей. Одновременно усохли все прочие страшилки – от «Процесса» до «Приглашения на казнь» с «Архипелагом ГУЛАГ». Хэппи-энд сдох, небо в алмазах оказалось черной дырой. Смотреть некуда. Списать негде. Партитуры обнулились. Мем сезона: «Стоять, бояться!» Все, стоп. Все в стол. Нет, глобус крутится-вертится. И кофе-брэйки по расписанию. И раз зима – значит, скорее всего, будет лето. Просто на этом вокзале билеты в завтра уже не продают. И не факт, что когда-то продавали. Может потому, что это никакой не вокзал. Так, будка мороженщика близ провинциального шапито.​

    Если вдуматься, своего будущего у меня никогда не было. Ну, как – никогда? Полжизни точно. Как там учили? «Вот, смотри, вырастешь…» И что? А ничего. Будешь большим. Мелкого тащили в садик, ехать было долго и папа-физик вечно опаздывал в свой институт. Потом школка, бегу на перекресток, подскользнулся больно коленкой об лед, а тут черное авто. Вроде как тормозит. Уфф. Уцелел. Можно успеть на урок. Дальше – больше. Новые вводные. И все чужое. Зачем? Так надо. Два года армейского долга. Универ. Диссертация (было скучно, потому написал за пол-срока). Кафедра. Свадьба. Ну и все такое.

    Будущее делали другие: коммунистические зомби с парадных портретов, начальство в остроносых туфлях и костюмчиках с блеском, отважные застройщики, под ноль зачищавшие старый Минск, и культурные контрабандисты, готовые в срок доставить в коммунистический рай свежую дозу рок-н-ролльной отравы. Короче, все, кто хоть на что-то влиял и кроил глобальную матрицу в меру своего азарта и разумения. Точно не я – джинсовый статист в спектакле чужой режиссуры. Свежий кирпич в стенке неясного предназначения. Не то гипермаркет, не то мавзолей.

    Будущего я не заказывал, будущее заказывало меня. И оставалось лишь три варианта: упасть шпалой под этот поезд, бежать впереди паровоза или уйти на обочину. Нормальной для любого жителя Страны Советов образца поздних 1970-х формой присутствия в зоне чужих шумов и запредельных сигналов, в поле культуры, под завязку забитой продуктами жизнедеятельности внешних программеров, первоначально и неизбежно была пионерская зависимость. Дальше – подростковая инаковость. И, для самых дерзких – зрелая и осознанная отдельность. Практики внесистемной самоидентификации. Из знаменитой трехчленки sex and drugs and rock’n’roll первое было еще невнятным, второе – недостижимым. Зато третий компонент отжигал вовсю.

    Взамен краснознаменному «Время, вперед!» – уже тогда напрочь лишенному стартового героического пафоса и размененному на косноязычные речевки с высоких трибун – пришел приватный культурный дизайн. Какое еще светлое завтра? Какой коммунизм? Какие субботники? Время петляло и кружилось. Разлеталось на треки Led Zeppelin и мантры The Doors. А единственным важным порядком дел стал режим вещания польского радио. Где день в день с выходом альбома полностью прокрутили пинкфлойдовский «The Dark Side of the Moon». 

    В стране торжественного марша на месте нам было отведено культурное плато, где все опаздывало. Но, как ни странно, приходило точно в срок. Слушать Леннона с Маккартни я начал с конца: с коллажного белого и гранд-финала «Abbey Road». Просто как приплыли в руки магнитофонные отписки — так и отожглось. Так и покатило. Переплетенную ксерокопию новомировского «Мастера и Маргариты» нашел на скамейке в центровом парке. Отличное место полюбить чертова кота с браунингом. А белые майки красил в тазике на кухне, связав узлом – как британские хиппи из потрепанного журнала «Англия». 
    Пока бредовые планировщики лепили нам перспективы, мы жили в самодельном сегодня. И его вполне хватало для счастья.

    Здесь, в этом стоп-кадре щенячьего угара, не было чувства потери контроля. Потому что контроля не было совсем. С комсомольского собрания мы вывалились в земляничные поля. И остались там ловить жуков и курить одуванчики. Кайфовать в отцепленном вагоне.

    Побед не ждали, потому что победа уже случилась в наших патлатых головенках. Низовая самоидентификация напрочь отбивала желание возглавить процесс и думать пятилетками.
    Важней было разобраться, что за дописка на свежей кассете с «роллингами» – Family или Country Joe? И кто, в конце концов, придумал про мальчика Бананана?

    Верхушечные маневры и улыбки с мавзолея занимали первые полосы газет. Но по факту значили не больше, чем сеанс утренней гимнастики из радиоточки. Даже когда пришел Горбачев. Перестройка звучала как дурная рокировка власти. Плюс включенные депутатские микрофоны по всему нашему безразмерному микрорайончику. Время не ускорилось. Просто вернули Солженицына, издали Бродского и в Карабахе разменяли совок на пули. 

    Народные фронты? Они бились за плохо прописанное вчера и мутное нынче. Впрочем, как и их противники. Разница была в цвете флагов и комплекте героев. Будущего опять не было. Звал неясно кто и невнятно куда. В это кино я не хотел: у меня уже было свое. 
    Хореография реформаторов с консерваторами казалась битвой бумажных драконов, пока я слушаю Джими Хендрикса. 

    Что было дальше? Дальше было вчера. Все то же самое, только вместо краснознаменного советского завтра к нам приехало колхозное беларуское ретро. То самое, которое нынче активно притворяется военно-полевым полицейским триумфом. 

    Большое время не остановилось, оно начало ловить собственный хвост как дурной котенок. Сперва пошли демонстранты. Потом автозаки. Потом раздали кредиты и расцвела ипотека. А после опять демонстранты. И еще автозаки. И по пятнашке за репосты. И картошка стала невыездной. И в Украине опять «нацисты».

    Но тогда, на рубеже веков, в сфере культурки все было ярче и разнообразней. Мы разбирали архивы и осваивали пропущенное. «Железный занавес» куда-то исчез. Цензура усохла. За рок-н-ролл перестали сажать. Европа стала ближе, а границы — прозрачней. Богеме раздали британские журналы, черные джинсы и польские пластинки. На фоне этого поп-культурного счастья то, куда нас двигали сверху, оказалось для отдельно активных граждан еще более безразличным. И неизменно невнятным.

    Движ в стиле отвязных beautiful people оставался лучшей техникой психологического комфорта и точной самозащитой от очередных мобилизаций. Минимальность карьерных возможностей и ноль способов влиять на порядок вещей вполне компенсировались отказом державы править твои личные планы. Жить декором можно было дальше, поскольку декора становилось все больше. И жилплощадь твоих транзитных снов расширялась от Порто до Стокгольма. 
    Но тут опять не про будущее. Никак не про завтра. Поскольку весь этот джаз звучал здесь и сейчас. На наших нижних этажах. 
    И кто знал, что курят там наверху. Да и остался ли там кто живой?

    Легко прочесть это как стагнационный ступор или народную депрессию. Договорную игру в социальную стабильность: «Вы не жжете – мы не давим». Но мне ближе обозначить такой порядок как культурный дофенизм. Мерцающее присутствие отдельно взятых пиратских радиостанций там, куда не добивают глушилки. 
    Да, это игра в метафоры, но никак не вербальное позерство. Просто попытка поймать в словесные конструкции оттенки смысла. Гибридное состояние культурного дайвинга с переходом в эмоциональный штопор.

    Хотя в разрывах смысла тоже есть смысл. И в параллельных сферах иногда светло. Вот и у нашей провинциальной диктатуры имени пограничного президента был свой бархатный период. Где-то в начале второй декады этого века сложился негласный паритет двух независимостей – низовой и верхушечной. Тихое признание взаимной несовместимости олдскульного режима и нового креативного класса. Мы можем друг без друга настолько, что не наступаем друг другу на мокасины. 
    Близко, но не вместе. Как бы цельная нация. До первого протеста. До первой посадки.

    No News from Belarus / Фото © Александр Комаров, 2010
    No News from Belarus / Фото © Александр Комаров, 2010

    Это был чудной мир сквозь мир. Хореография сквозного пересечения высоких технологий и силового балета. Хайтэк дэнсинг в обезьяннике. Инопланетяне уже прибыли и согласились считаться меньшинством и чисто декоративной породой. No News from Belarus – как меланхолично заметил один беларуский артист. Опять совок, только прокачанный. Две тормознутых реальности – административную шизу и креативный хаб – периодически сшивали на живую нитку госбезопасность и Венецианская биеннале. Наскоро. Ситуативно. Наспех. 

    Разрулить тему и закрыть вопрос, пока никому не пришлось делать больно.

    Что случилось в штормовом 2020-м? Обрыв конвенций. И верхний этаж с воплями, матом и стрельбой обрушился вниз. Наверное им прибредилось, что подвал затеял переворот и захотел стать пентхаузом. Возможно, в какой то момент так оно и было. Нет, правда, ну как можно не хотеть стать пентхаузом? Все ж хотят. 

    Взбесившейся вертикали мутной власти оказались недоступны две простых идеи. Первая: 
    в горизонтали нет ничего плохого. И вторая: главный враг вертикали – сама вертикаль. Агрессивный гоп-бэнд развалил управление страной, а виноватыми оказались те, кто чистил мандаринки и просто хотел переклеить в детской обои. 
    В итоге спор случился не о том куда жить, а про то, с кем быть. Все очень просто: они нам не могут простить, что мы умеем без них. 

    Колхозную элиту душат собственная бездарность, агрессивное самолюбование и полное отсутствие воображения. Поэтому охота все отмотать назад. Где понятно. И изобразить, что горизонтальные люди – статистическая ошибка. Все, что приходит в эти несчастные ушибленные телевизором головы – «нас не любят, потому что им проплатили». 
    Тут не просто нет будущего. Тут нет даже настоящего настоящего. 

    Так в чем смысл беларуской перспективы? В том, что одной на всех версии здесь не сложилось. Нация живет в перманентном несинхроне. Через стенку, но в разные стороны. 

    Почти берлинский расклад: S-Bahn vs U-Bahn. Разноэтажный траффик. Сверху – попытки рулить – (как бы) прагматичная полит-хореография и/или истеричная пляска боевого пропагандистского словаря. Внизу – мозаичный приват из осколков прежней жизни. 
    Поезда не просто на разном уровне. Они в разные стороны и с разной пассажиро-загрузкой. Существенно, что это ни разу не общий поезд. Да и вагоны разные. И речь уже не про «лучше-хуже». Это разные системы жизнедеятельности. Разные формы жизни. Как рыбы и кролики. 
    Будущее растет сразу во все стороны. И единым ему не быть. К счастью.

    И вот тут главное: будущее есть не потому, что его кто-то придумал лучше, чем другие. Оно вообще не план и не сценарий. Это наличный ход поверх мертвых концептов. Другая жизнь, которая не боится меняться. Естественный опыт транзитного жильца нестабильных социальных сдвигов. Его смысл – размытость маршрута и неочевидный горизонт смыслов. Состояние открытого поиска и перманентной дегустации вариантов. 

    Его нельзя возглавить и у него нет начальника. Это необратимая смена слайдов и постоянный апгрейд источников вдохновения и энергетических ресурсов. Настоящее будущее убивает наши иллюзии. И никогда не бывает стопроцентно удачным. 
    Это рост траблов и катастроф. Упражнения в сложности. Или драмеди нон-стоп. 

    Будущего нет, потому что оно уже здесь. А наш общий театр остается театром, просто теперь это шоу можно смотреть без страха блевануть. Что спасает? Мы получили право на голос, свободу маневра и пропуск на сцену. Что пугает? Ровно то же самое.
    Из хорошего — ротация игроков, свобода свалить, эффект сопричастности и перманентный набор в герои сезона. Из плохого – кто-то постоянно пропускает реплики, падает в зал, путает роли и норовит шмальнуть боевыми.

    Свое завтра нынче каждый – как умеет – живет отдельно. И нация – не парадный расчет, а просто хорошо обустроенное поле для общего джаза. Взамен зашуганной казармы – растрепанная колода цветных идентичностей. Посткино. Телеграм-стайл для посттоталитарного общества. 
    Апокрифы неизбежны. Мутации желательны. Децентровка гарантируется.

    Тоталитарный театр подгорает – но плакать по нему, по большому счету, некому. Кроме пожарных, билетерш и жонглеров баллистическими ракетами. 
    Развалили матрицу. А креатив остался. Им больше нечего делать вместе.

    Представьте «Титаник», палубы которого разлетаются как пляжный домик в ураган. Ну какое у них общее будущее? Общего всего ничего: океан, буря, айсберг. Да еще вполне предсказуемый трындец. График которого, опять-таки, на разных палубах свой. 
    Смысл этой версии будущего – в конце единого маршрута и общей сказки. А также в общем неверии в сказки и сказителей. Нет, юзеры бреда останутся. Но реальность их легко поправит.

    Она приедет на путинских танках и привезет очередную бригаду отравленных придуманным прошлым. Чтобы закопать их в холодных украинских полях. Или выведет тебя покурить в паузе канонады. Посчитать высокие звезды – золото на голубом. И порадоваться, что дожил до рассвета.

    Что объединит? Что свяжет нас всех на этих расстрельных ветрах? Не новая цельность, а новый шквал разрывов. Стабильность нестабильности. Мы уже завтра. А дальше думать некуда.

    Жильцов настоящего, заброшенных в нечаянный катастрофично прекрасный расклад – беженцев и политзэков, стрелков и поэтов, перформеров и киберпартизан, IT-джедаев и уличных виолончелисток, мятежных рестораторов и подпольных артистов – спасет не новое шапито, а его блестящее отсутствие. 
    Время прямой сборки и острого выбора. Возможность странной рифмовки и спонтанных созвучий. Мозаичный outside. Пространство ситуативных коллабораций. Логика easy riders. 

    Ближайший ориентир? Понять и полюбить сквозняки и пробелы как зону личного драйва и частных закосов.
    Базовый смысл? Контроль за своей частной ситуацией. Обустройство самоопределения. Личного – то есть общественного. 
    «Imagine there’s no heaven…» Очкастый битл Джонни-Джон знал, что сказать. 
    В пустое небо проще взлететь.

    Как быть? Жить после сгоревшего шоу. Затачиваться под новый мир. Бинтовать огнестрельные и ножевые. Пробовать пепел на вкус. Подбирать гильзы и хоронить матрицы. 
    Нет канонов, есть конструктор смыслов. Сад расходящихся тропок. Каждый сам себе Борхес. Каждый сам себе Будда. 
    Спасибо хаосу. Порядок убьет себя сам

    Читайте также

    У БАРЬЕРА? РОССИЙСКО-НЕМЕЦКИЕ ДИСКУССИИ

    ЧУЖЫНЦЫ

    Беженцы на границе Беларуси и ЕС. Фотосвидетельство гуманитарного кризиса

    Моменты сближения

    Паліфанічныя сведкі канца і пачатку

    Пра рыбаў і людзей