В них билось сердце ночного Берлина — и в марте 2020 года они закрылись из-за пандемии коронавируса — ночные клубы немецкой столицы. Фотограф Маартен Делобель (Maarten Delobel) отправился посмотреть, что происходит с ними сейчас.
Зеркальный диско-шар одиноко свисает с дерева и, словно вторая луна, освещает пустоту. «Меня всегда тянуло туда, где все мрачно и погружено в меланхолию», — говорит фотограф из Нидерландов Маартен Делобель в интервью журналу об искусстве Monopol. «Все здесь бурлило жизнью – и внезапно замерло. Именно такое чувство возникало, когда я проходил мимо берлинских клубов. До сих пор видно, что в этих местах когда-то радовались жизни – но больше здесь никого нет».
Фотограф, живущий в Берлине и Амстердаме, снимал знаменитые берлинские клубы – Бергхайн, Клуб визионеров, Дикую Ренату (Berghain, Club der Visionäre, die Wilde Renate) – по ночам, когда в прежние, «нормальные» времена перед ними выстраивались длинные очереди. Сейчас из-за ковида клубы закрыты — по всей Германии, почти без перерывов, с марта 2020 года.
Если бы не помощь земельных и федеральных властей, которая гарантирована до июня 2021, было бы совсем плохо, говорит в интервью новостному агентству dpa Памела Шобес из берлинского клуба Gretchen, председатель Клубной комиссии. Многие клубы сами ведут кампании по сбору дополнительных средств. Шобесу важно подчеркнуть: клубам не обойтись без помощи, и когда они снова начнут открываться. «Невозможно сразу взять с места в карьер», — объясняет он.
Берлинский сенатор по делам культуры Клаус Ледерер не дает повода усомниться в том, насколько важными для города он считает клубы: «Это, среди прочего, безопасные пространства, safe spaces, для всех, кто не соответствует стереотипам и мейнстриму, — например, не похож на гетеронормативные образцы. Клубы представляют собой пространство эксперимента, здесь возникают все новые формы, все новые идеи: музыкальные, перформативные, — говорил он в интервью журналу Cicero, переведенном «декодером». — Без некоммерческой культуры Берлин перестанет быть Берлином».
Но когда вернется ночная жизнь и загремят новые вечеринки – и какие клубы переживут локдаун, – не знает никто. Одинокий диско-шар на дереве – возможно, это и магический кристалл, в котором отражается все еще слишком туманное будущее …
В период с 2018 по 2020 год несколько тысяч членов движения Ende Gelände провели ряд впечатляющих протестных акций в угледобывающих регионах Германии и на угольной электростанции «Даттельн-4». Фотограф Давид Кламмер побывал на некоторых из них. За свои снимки он получил второе место на конкурсе «Фото года в Северном Рейне — Вестфалии» и второй приз The Independent Photographer Storytelling.
Самое крупное месторождение бурого угля в Европе расположено недалеко от Кельна. В 1826 году уголь — новое золото — здесь начал разрабатывать промышленник с говорящей фамилией Гольдштайн (Goldstein в переводе с немецкого — «золотой камень»). Сегодня в Рейнском буроугольном бассейне, включающем в себя несколько угольных шахт и электростанций, работает только дочерняя компания концерна RWE — второй по величине поставщик электроэнергии в Германии RWE POWER.
На месте поселка Кайенберг через несколько лет должен появиться угольный разрез для добычи угля открытым способом. Кайенбергу грозит участь, которая постигла уже многие другие деревни в округе: их сровняли с землей, а тысячи жителей переселили. В Кайенберге чувствуется скорый конец: жалюзи опущены, многие дома пустуют. Активисты Ende Gelände снова вдохнули жизнь в покинутый поселок. «Я отсюда не уеду, это не обсуждается, — цитирует одну из местных жительниц газета taz, — но RWE постепенно скупает здесь все дома и магазины, и это отравляет жизнь». Многие говорят, что не понимают, почему деревню уничтожают, хотя отказ страны от угля — уже решенное дело. Новая немецкая энергетическая политика, которая была инициирована Ангелой Меркель после атомной катастрофы 2011 года, предусматривает полный отказ от угля к 2038 году.На странице RWE размещен следующий комментарий: «Продолжение планомерного переселения способствует сохранению деревенских сообществ и социальному согласию». Компания заявляет, что прекращение начатого в 2016 году процесса переселения поселков приведет к расколу сообществ и породит конфликты, «поэтому заявленные ранее обязательства перед гражданами должны быть выполнены, а совместно согласованные планы — реализованы».
Участники Ende Gelände, местные жители, полиция и сотрудники RWE непримиримо враждуют между собой. RWE апеллирует к немецкому законодательству о разработке полезных ископаемых, которое допускает подобное переселение, полиция обеспечивает реализацию этих прав, а экоактивисты выступают против горнодобычи вообще — не только из-за ущерба для ландшафтов: официальные замеры показали, что содержание мелкодисперсной пыли в воздухе вокруг угольного разреза значительно выше среднего. Кроме того, работа угольных электростанций приводит к большим выбросам ртути, а образующиеся при сжигании бурого угля парниковые и углекислый газы вносят свою лепту в глобальное потепление.
На акции Ende Gelände съезжаются климатические активисты со всей Европы. Федеральная служба защиты конституции добавила движение в список левоэкстремистских организаций. «Мы боремся с капитализмом, а не с демократией», — отвечают на это активисты. Фотографии Давида Кламмера иллюстрируют репортаж журнала Spiegel, который рассказывает об ожесточенном противостоянии активистов, RWE и полиции. «Конфликт активистов, полицейских и RWE отражает общественную дискуссию о приемлемых формах протеста в вопросах защиты климата. Достаточно ли выходить по пятницам на улицы, чтобы оказывать давление на власть и бизнес, или пора поднимать градус противостояния? Насколько радикальным может быть протест?» — пишет журналист Лукас Эберле.
Обращаясь к нации в самом начале пандемии, канцлер ФРГ Ангела Меркель заявила, что при принятии карантинных решений необходимы «умеренность» и поиск «золотой середины» — по-немецки «Maß und Mitte». Это был конец февраля, и трудно было даже представить, как быстро вирус распространится по всей Европе. Но уже через несколько недель, к концу марта, Германия закрылась на полный локдаун. Фотограф Ингмар Бьерн Нолтинг объехал всю страну, чтобы увидеть — и запечатлеть — жизнь страны на карантине. Удалось ли людям сохранить общность или одиночество стало неизбежным? Каково было самым незащищенным людям? Нолтинг проехал 9 тысяч километров и назвал серию фотографий словами Меркель — «Measure and middle», то есть «Maß und Mitte», «Умеренность и поиск середины».
Сегодня, когда Германию накрыла вторая — гораздо более мощная — волна пандемии, Нолтинг продолжает свою работу, за которую получил много престижных премий, например, Getty Images Reportage Grant. А пока что «Декодер» публикует снимки, сделанные весной 2020 года.
Как это было — в начале этого года ты услышал о коронавирусе, сел в машину и тут же отправился в путешествие?
В январе я прочел в газете сообщение, что где-то в Китае у людей участились заболевания легких. В феврале я снимал на Колыме, в Сибири и узнал, что ситуация в Китае постоянно накаляется. Когда вернулся в Германию, все равно не мог даже подумать, что вирус может стать проблемой для всей Европы, и Германии в том числе, — мне кажется, тогда многие так думали. А потом все стало развиваться очень стремительно. Серьезность положения я осознал 18 марта 2020 года, после телеобращения Меркель. Тут я понял, что за месяц эта штука не пройдет, ведь в Италии к тому времени все уже было очень плохо. Стало ясно, что происходят исторические события, которые серьезно повлияют на нашу жизнь. Потом в маленькой газетной заметке я прочел, что на карантине дома сидит половина населения земного шара. Мне показалось, что это совершенно невероятно, раньше я такого даже представить себе не мог.
Когда ты решил начать свой фотопроект?
Через несколько дней после обращения Меркель. Вначале из Лейпцига доехал до юга Германии, до родителей, чтобы взять у них машину. Можно было путешествовать и на поезде, но я подумал, что это будет слишком легкомысленно, да и неудобно, потому что в результате я колесил по стране туда-сюда. Машина дома стояла без дела, родителям она была ни к чему, потому что их тоже перевели на удаленку. Честно говоря, меня удивило, что они мне ее отдали: вокруг пандемия, а сыну захотелось покататься по Германии — так себе идея. Многие мне сразу сказали: если намотаешь 9 тысяч километров, точно станешь суперраспространителем вируса. Поэтому я принял строгие меры предосторожности: контактировал с минимумом людей, ходил в маске, соблюдал дистанцию — все это видно по фотографиям.
Проехав 9 тысяч километров, ты побывал в разных федеральных землях, в каждой из которых действовали свои ограничительные меры. Различается ли отношение к пандемии в зависимости от региона?
Я, скорее, заметил разницу в отношении у городских и сельских жителей. До сельской местности вирус практически не дошел, эта тема не всплывает в разговорах, она никак не влияет на поведение людей. Угроза здесь воспринимается совсем по-другому.
Если посмотреть на результаты опросов, то большинство немцев поддерживают ограничительные меры, а некоторые даже требуют их ужесточения. Мне хотелось бы, чтобы ограничения были бы более точечными, но, по-моему, сейчас, во вторую волну, этому начинает уделяться больше внимания. Поначалу все было направлено на то, чтобы не допустить второй Италии, а теперь больше говорят об экономических последствиях и так далее — все стало не так просто.
Как люди на тебя реагировали?
Люди не доверяют фотографам, особенно в Германии. Многие почему-то думают, что съемка может повлечь для них негативные последствия. Но в самом начале пандемии многие охотно соглашались фотографироваться, когда понимали: это нужно для освещения коронавирусных событий. Хотя, конечно, организовывать съемки в официальных учреждениях в такой ситуации достаточно сложно.
У меня было письмо от газеты Zeit о том, что я их фотокорреспондент, с просьбой оказывать содействие. В Бундестаге я получил аккредитацию как представитель СМИ — понятно, что это было не очень просто, но в итоге все получилось.
Ты сделал очень много снимков на тему закрытых границ — это сильно бросается в глаза. Наверное, люди твоего поколения таких картин вообще и не помнят.
Для меня это было каким-то абсурдом. Я родился в 1995 году и, сколько себя помню, границы никогда не закрывали, да и они никогда не были физически ощутимыми, они сделались такими только во время пандемии. Мы всегда ездим отдыхать в деревню в регион Алльгой, там граница с Австрией находится в 200 метрах от дома — и вдруг выясняется, что ее нельзя пересечь. Вообще, вся эта история показала, насколько быстро может измениться то, что ты всю жизнь считал незыблемым: всего три недели прошло, и — бац! — закрылись все границы, которые раньше всегда были открытыми. Это позволяет понять, насколько уязвимы все те структуры и принципы, на которых мы строим свой мир.
Для моего поколения истории о кризисных ситуациях всегда были историями из жизни других людей: скажем, эбола или горячие точки на Ближнем Востоке… Все это было где-то далеко от нас. А если вдуматься, достаточно высокомерно считать, что кризисы и катастрофы случаются только с другими. В эпоху глобализации все в мире взаимосвязано, поэтому беда может внезапно постучаться в твою дверь и затронуть лично тебя. Многие люди моего поколения, наверное, до недавнего времени были уверены, что такого никогда не случится.
Как ты считаешь, наше общество хорошо справляется с этой бедой?
Мне кажется, что вполне уверенно. Если судить по газетам, то иногда может показаться, что все обозлены, однако, по-моему, большинство людей пытается извлечь максимум из ситуации и смотреть в будущее. После всего, что мы пережили, это внушает оптимизм. По-моему, СМИ чересчур сильно нагнетают атмосферу всеобщего недовольства.
Получается, что за время путешествия ты не встретил большого количества недовольных или ковид-отрицателей?
Почему же, они были, я их снимал, но радикалов в действительности не так уж много. На демонстрации в Берлин съезжаются сумасшедшие со всей страны, там их, скажем, 25 тысяч — ну и хорошо. Но это совсем не большинство.
На твоих снимках почти нет публики: трубачи играют посреди огромного пустого поля, на автомобильной церковной службе не видно прихожан. Как ты сам чувствовал себя в это время? Стала ли пандемия для тебя периодом одиночества?
На это можно смотреть и с другой стороны: люди сидят в машинах, и, на первый взгляд, кажется, что они, действительно, разделены. Но это не означает, что они не чувствуют связь друг с другом.
На фотографии с трубачом он как бы играет сам для себя — или для пары деревьев, — но на самом деле для него это совсем не так. В этой деревне жители договорились играть хоралы по воскресеньям в 10:30, не собираясь вместе, потому что это было невозможно. Получается, что они все равно чувствовали единение посредством музыки, потому что играли не для себя, а вместе со всеми.
Мне это показалось любопытным, это очень нестандартный выход из ситуации, который показывает, как можно подстроиться под правила, а не запираться дома и не вылезать из-под одеяла. Эти меланхоличные, на первый взгляд, фотографии при внимательном рассмотрении могут оказаться рассказом о несгибаемости и жажде жизни.
Как ты находил такие сюжеты? Это была чистая случайность?
Нет, я заранее готовился. У меня был целый список тем, который я постоянно дополнял по мере того, как я узнавал все новые подробности. Кроме того, я хотел посетить знакомые мне места, которые затронула пандемия, например, побережье Балтийского моря, где я раньше часто проводил лето.
Еще я поснимал своих родных, потому что запечатлеть изменения в собственном окружении тоже интересно: раз пандемия затронула пенсионеров, зачем искать кого-то, если моя бабушка изолировалась и вот уже несколько недель сидит дома — вот ее и фотографировал. Многие начали присылать мне свои истории: сюжет с трубачами мне подсказал отец, он сам играет в этом оркестре.
Вообще проект еще продолжается, просто я теперь фотографирую не так много. Летом я активно снимал, как люди почти вернулись к нормальной жизни, и тут началась вторая волна. Долгосрочные последствия пандемии я тоже буду освещать.
Ты уже представляешь, как изменится общество после пандемии?
Нет, и это хорошо, иначе было бы не так интересно.
Фотограф Норман Хоппенхайт родился в Восточной Германии, провел в ней свое раннее детство, и уже после объединения вместе со своими родителями переехал на Запад. Возвращаясь в родной город — Шверин — он каждый раз видел его новыми глазами. В 2017 году Хоппенхайт сделал целый цикл снимков о жизни в своем бывшем районе в Шверине. dekoder поговорил с ним о том, что такое «типичный» Восток Германии и как он изменился за 30 лет, прошедшие с воссоединения.
Ты родился в 1984 году, вырос в городе Шверин, в районе под названием Дреэш. В 1990 году переехал с родителями на запад, в Шлезвиг-Гольштейн, как и многие другие жители Дреэша. Насколько хорошо ты помнишь свое детство?
Самые ранние воспоминания — это прекрасные летние дни середины 1980-х, которые я проводил с соседями и их детьми. Для того времени, когда мы переехали в Дреэш, этот район был совершенно особенным. Все было еще совсем новое, жизнь там кипела, и я часто играл на улице.
Но мои воспоминания, как и любые детские воспоминания, скорее связаны с определенными моментами и ощущениями. Маленький человек совершенно иначе воспринимает мир, и все кажется каким-то большим и увлекательным.
Для моих родителей, для мамы, переезд в Дреэш тоже стал началом новой жизни с новой работой по соседству. Инфраструктура была рассчитана на большое количество людей, и недостатка ни в чем не было.
В 1990 году, после воссоединения страны, мы переехали на запад, в Шлезвиг-Гольштейн, но очень часто навещали здесь знакомых. С каждым приездом мне тут нравилось все меньше, потому что панельные дома по сравнению с нашим новым деревенским домом уже не казались такими красивыми. В школе меня тоже дразнили «осси», поэтому мне хотелось поскорее дистанцироваться от всего этого. Сегодня это слово вызывает у меня улыбку.
Ты бы назвал Дреэш типичным Востоком? И если да, то что это вообще значит?
Земли и города бывшей ГДР сильно изменились с момента воссоединения и сейчас не отличаются от городов на западе. Ощущение «серого на сером», которое я помню еще из 1990-х, исчезло. Тем не менее понятие «Восток» до сих пор играет важную роль, особенно для людей старшего поколения. Они до сих пор постоянно сравнивают себя с западными немцами и подчеркивают, что жили во времена, полные лишений и ограничений. В этом смысле Дреэш — действительно своего рода реликт. И все же следы коммунистической эпохи постепенно стираются. Типичного Востока почти нигде больше нет, он сохранился в первую очередь в воспоминаниях.
В 2017 году ты взял фотоаппарат и снова приехал в Дреэш. Как ты выбирал сюжеты и героев? Было ли в этом что-то личное? Попытка вернуться в детские годы и вновь обрести себя?
Я фотографировал давно знакомые места и ситуации, которые напоминали мне о детстве. Частично это постановочные фото, а частично — случайные моменты, пойманные в объектив. Герои фотографий быстро поняли, что этот проект стал для меня чем-то очень важным и личным. Я фотографирую на пленку, и большинство людей, в первую очередь молодые ребята, оказались незнакомы с этим процессом, поэтому съемка стала интересным опытом и для них тоже.
Эти снимки для меня — не только попытка взглянуть на часть собственной истории, но и способ выразить себя. Проект в Дреэше дал мне очень многое, что сегодня отличает меня как фотографа и художника. Изначально эта серия задумывалась для того, чтобы зафиксировать сегодняшнее состояние района, но со временем она превратилась в мое личное путешествие в прошлое. Этот опыт мне хотелось бы развивать и в своих будущих работах.
Примирило ли тебя это фотопутешествие по местам юности с Дреэшем и с тем временем, когда тебя дразнили «осси»?
Когда в 2017 году я начал работать над проектом, многое в районе еще было таким же, каким я его помню. Даже старый универсам, куда мы ходили с мамой, еще стоял. Его как раз сносили, когда я приезжал в Дреэш снимать. Получается, я выбрал удачный момент, чтобы застать знакомые с детства вещи и места перед тем, как они исчезнут. Сейчас район в очень плохом состоянии и мало населен. Наш дом еще стоит, но там теперь живут не молодые семьи, которым повезло получить квартиру, а социально незащищенные люди. И в то же время из разговоров с жителями я понял, что многие действительно ощущают себя частью района, и я сам все больше проникался симпатией к Дреэшу. Пока я снимал, неприятие прошлого сменилось пониманием и теплыми чувствами, и именно их мне хотелось передать на фотографиях.
«Тогда, 34 года назад, получить квартиру в Дреэше было невероятной удачей. Центральное отопление, отдельная ванная и встроенная кухня — все это было настоящей роскошью. Инфраструктура тоже была прекрасная: до школы, садика, универсама и трамвая всего несколько минут ходьбы. Машина была ни к чему. В панельных домах в основном жили молодые семьи с детьми, поэтому моим детям всегда было с кем поиграть, да и вообще — мы почти все были знакомы друг с другом, потому что квартиры по большей части распределялись на предприятии. Арендная плата была смехотворно низкая, по-моему, я платила 50 восточных марок за 56 квадратных метров. В общем, у нас были хорошие, добрососедские отношения со всеми жильцами и уютный дом. В соседнем доме был очень большой универсам, и у нас на столе были все продукты, которые только продавались на Востоке. Во всех универсамах ассортимент и цены были одинаковыми, но у нас в районе был еще и магазин деликатесов. Там продавали дорогие продукты — импортные или, наоборот, шедшие на экспорт, — например, гусиный паштет или венгерскую салями. Для Восточной Германии жизнь была действительно неплохой».
«Дреэш очень изменился в худшую сторону. Раньше здесь можно было спокойно ходить по вечерам, не чувствуя, что тебя кто-то преследует. Лично со мной еще ничего плохого не случалось, но как раз сейчас в Дреэше поселилось много беженцев, и с тех пор полицейские сирены не смолкают. Здесь жестоко обращаются с детьми и часто бывают драки. Когда окончу школу, очень хочу уехать отсюда, но пока не знаю — куда».
«У нас в старом доме в самом центре Шверина была неплохая квартира, только туалет находился в коридоре, а отопление было исключительно печное. Возможностей помыться было мало: не было ни душа, ни полноценной ванной. Родители очень радовались, когда в 1973 году нам выделили квартиру на две с половиной комнаты в районе Дреэш. […] Во дворах мы сидели с друзьями, играли в футбол и болтали. Трамвайная остановка была недалеко, поэтому можно было доехать куда угодно. В Дреэше я прожил почти 20 лет, поэтому могу позволить себе сказать, что сейчас я бы туда не переехал. Застройка там очень плотная; сейчас мне такое уже совсем не нравится».
«Дреэш — такой же район, как и все другие. Кто-то очень любит его, а кто-то поносит на чем свет стоит. Мне Дреэш нравится таким, какой он есть, хотя отремонтировать дома не помешало бы. Мне тут хорошо, я здесь вырос, получается, что я местный. Мне не нужно, как другим, лезть из кожи вон и переделывать себя, потому что если ты тут вырос, то это сразу видно по одежде и поведению. Настоящие жители Дреэша не любят район, а живут им. Индекс 19063 — это навсегда. В будущем я хочу работать в доме престарелых. Учебу в этом году я полностью профукал, но в следующем возьмусь за ум. Я просто вообще забил на свою новую школу и сейчас понимаю, что это хреново. Зато буду пахать в следующем году».
Лагерь для беженцев «Мория» на греческом острове Лесбос был крупнейшим в Европе. Рассчитанный на 3 тысячи человек, к марту 2020 года он стал прибежищем для 22 тысяч. В ночь с 8 на 9 сентября «Мория» полностью сгорела.
Лагерь был открыт осенью 2015 года, в самый разгар последнего миграционного кризиса в Европе. Изначально это был транзитный пункт, откуда беженцы отправлялись на территорию континентальной Греции и дальше в другие европейские страны. Но весной 2016 года Евросоюз заключил с Турцией договор, согласно которому та обязалась принимать мигрантов обратно в обмен на многомиллиардную финансовую помощь.
С этого момента у людей, попавших в «Морию», формально осталось два пути: получить официальное убежище в Европе (как правило, для воссоединения семьи) или быть депортированными обратно в Турцию. На практике тысячи людей застряли в «Мории» либо в ожидании решения, либо из-за периодических отказов турецких властей выполнять свою часть соглашения (в том же самом Турция, впрочем, обвиняла ЕС). Правозащитники и журналисты регулярно обращали внимание на бедственные санитарные условия: нехватку воды, туалетов и элементарных средств гигиены. И наконец, пожары то и дело разрушали значительную часть лагеря, после чего его обитатели пытались скрыться в окрестностях. Несколько человек погибло в столкновениях с полицией.
Ситуация еще больше обострилась с началом пандемии коронавируса. В «Мории» не хватало врачей, местные власти сначала запретили покидать лагерь без исключительной необходимости, а 8 сентября, вскоре после первых подтвержденных случаев инфекции, лагерь был закрыт на карантин. Это вызвало масштабные протесты среди беженцев, а уже на следующую ночь лагерь был полностью уничтожен пожаром. Без жилья (даже временного) осталось более 12 тысяч человек.
Местные власти утверждают, что пожар устроили сами беженцы; греческие СМИ сообщают о нападениях на беженцев, совершенных ультраправыми; а в немецкой прессе обсуждают, что делать с «Морией» дальше. За эти годы она превратилась в символ несостоятельности европейской миграционной политики — стоило проблеме перестать быть такой видимой, как в 2015 году, как о десятках тысяч людей просто забыли.
Die Zeit: Кризис солидарности
Главный вопрос, которым задаются немецкие журналисты, хорошо знаком россиянам: кто виноват? Многие считают, что возлагать ответственность на одни только греческие власти неправильно. Философ Рахель Ягги в интервью газете Die Zeit, критикуя европейскую миграционную политику в целом, утверждает: «То, что здесь произошло, — это не просто гуманитарный кризис, это кризис солидарности».
«Было бы ошибкой видеть в зажиточных североевропейских странах всего лишь сторонних наблюдателей, которые могут либо великодушно оказать помощь, либо отказать в ней — что мы сейчас и наблюдаем во всех душераздирающих подробностях. В бедственном положении мигрантов можно опознать удел нашего собственного общества, которое несет ответственность и за причины, по которым люди становятся беженцами, и за проблемы глобализированного мира в целом. Главной задачей следовало бы считать создание новых общественных форм и институтов. ЕС провалил эту задачу, он жалок в своих попытках спихнуть на кого-нибудь ответственность. Это тоже — фатальное бегство от реальности.»
Однако в более консервативных СМИ критике подвергаются именно греческие чиновники. Констанца вон Буйльон из Süddeutsche Zeitung обвиняет их в том, что они сознательно допустили хаос, чтобы запугать беженцев.
«Сотрудники гуманитарных организаций сообщают о том, что жители острова и боевики нападают на них — с ведома и при невмешательстве греческой полиции. Приготовленную для беженцев еду приходится выбрасывать, потому что власти блокируют ее доставку нуждающимся. Эти беспорядки на руку греческому правительству и происходят с его одобрения. Оно дает беженцам понять: «Вы этого добивались? Получите!»
Германия не имеет права поддерживать карательную акцию, которая вполне может закончиться образованием лагеря для интернированных. Солидарность с Грецией не может означать молчаливого согласия с жестокой политикой устрашения, которую проводят Афины. Правительство Германии, вероятно, в ближайшее время будет предлагать денежную помощь — для того, чтобы как-нибудь оставить на Лесбосе побольше беженцев. Эта помощь должна выделяться только при условии строгого соблюдения норм правового государства и уважения к человеческому достоинству беженцев. Но пока что об этом нет и речи.»
В свою очередь, Манос Мошопоулос, директор по миграции и инклюзии в фонде «Открытое общество» и гражданин Греции, в интервью Der Tagesspiegel предупреждает: если Евросоюз не выработает по-настоящему единую миграционную политику, ситуация может стать еще хуже.
«Политическая атмосфера уже сейчас совершенно отравлена. Когда только разгорелся первый пожар, чиновники министерства миграционной политики сообщили журналистам, что за поджог якобы отвечают «иностранные НКО». После этого пресс-секретарь правительства заявил, что пожар не был несчастным случаем, и отказался исключить вероятность участия Турции. Я боюсь, что шансы на нахождение консенсуса и выработку разумной политической линии тают. Грецию уже называют средиземноморской Венгрией. Если уж ЕС не в состоянии выработать общую политику в отношении беженцев, то, может, хотя бы согласится с тем, что одной Венгрии на Евросоюз более чем достаточно.»
FAZ: Не надо создавать стимулы для неконтролируемого притока беженцев
Тем не менее Райнхард Мюллер, редактор умеренно консервативной газеты FAZ, призывает к более критичному отношению не только к Греции, но и к самим беженцам. Помощь, по его мнению, нужна — но не всем и не любой ценой.
«Людям, терпящим бедствие, должна быть оказана помощь — тут не может быть ни сомнений, ни разногласий. Поэтому верное решение — в первую очередь принять к себе «несовершеннолетних без сопровождения», то есть помочь детям, а также тем, кто больше всего в этом нуждается. Принципиальные политические вопросы нельзя решать за их счет.
Но решать их нужно. Общими задачами, требующими объединенных усилий, должны быть как соблюдение безопасности внешних границ Европы и обеспечение гуманитарных стандартов и права на убежище, так и распределение беженцев, терпящих бедствие. Во-первых, это вопрос солидарности в сообществе европейских стран. Во-вторых, это вопрос идентичности этого сообщества. ЕС не может терпеть нарушения прав человека. Это с одной стороны. А с другой, нельзя создавать стимулы для (очередного) неуправляемого притока <мигрантов>, расхлебывать последствия которого придется лишь немногим из европейских стран.»
В то же время известная тележурналистка Дуня Хайали в своем фейсбуке критикует европейские власти не за за недостаток хоть каких-то действенных решений. По ее мнению, «Мория» стала возможной из-за желания любой ценой скрыть проблему, а не решить ее.
«Совершить поджог, сознательно рискуя гибелью людей, конечно же, абсолютно недопустимо. И конечно же, необходимо найти преступников и отдать их в руки правосудия. Даже это, вероятно, окажется непростой задачей в сложившихся обстоятельствах.
Но разве эти события — не прямое следствие неспособности Евросоюза принимать эффективные решения? Пять лет под лозунгом «Мы справимся» — это ведь и пять лет под аккомпанемент песен о том, что «нам нужно европейское решение проблемы». Это затасканная фраза, не обещающая никаких ответов, — неужели политикам не стыдно ее повторять? Ведь даже сейчас, буквально в эти дни, на вопрос «А что же можно сделать для людей из лагеря «Мория» в рамках закона и во имя человеческого достоинства?» мы непрерывно получаем в ответ именно эту мантру. Не надо забывать: «Мория» — не единственное такое место. Когда же мы наконец поймем, что нерешение «проблем» — это создание новых?»
Frankfurter Rundschau: Обязательства перед мигрантами — не аукцион
Наконец, журналист и политолог Хадья Харуна-Олькер в статье для левого издания Frankfurter Rundschau находит у событий на Лесбосе еще более глубокие причины, чем политическая недееспособность Евросоюза. По ее мнению, Запад так и не избавился от колониального способа мышления. Европа по-прежнему относится к людям других культур, цивилизаций и происхождения как к чужакам, которых следует допускать к себе крайне ограниченным потоком. Между тем сам этот поток ширится только потому, что до этого Запад опустошил весь остальной мир.
«Наша собственная история наносит ответный удар, и она же накладывает на нас обязательства. Вопрос в следующем: каким может быть справедливый коэффициент распределения беженцев, который будет поддержан всеми европейскими странами? Возможно, не требуется согласие всех — а только тех, кто всегда хотели и теперь наконец должны помочь.
Вместо этого мы слышим все ту же песню о поисках общеевропейского решения. Но что это значит? Это значит, что политики видят проблему не в страдании и смерти людей — а в том, что эти люди получат убежище в их собственной стране. Именно поэтому начинаются эти непристойные игры с цифрами. Я возьму 200, 2000, 5000, 400 из 12 тысяч разделить на десять. Вау! Аукцион позора.»
оригинал, опубликован 14.09.2020 Редакция декодера
Norddeutscher Rundfunk (NDR) – («Cеверогерманское телерадиовещание»). Общественная телерадиокомпания с главным штабом в Гамбурге, которая охватывает вещание на территории ряда земель: Мекленбург – Передняя Померания, Гамбург, Нижняя Саксония и Шлезвиг–Гольштейн.
