Оценивая события 1990-х годов в России, социолог Алена Леденева однажды отметила, что «шоковая терапия принесла очень много шока и очень мало терапии». Но и дя Восточной Германии, которая после объединения, казалось, могла рассчитывать на всю мощь вновь обретенного запада страны, переход к рыночной экономике оказался тяжелым испытанием.
1 марта 1990 года, незадолго до воссоединения, правительство ГДР создало Ведомство по управлению госсобственностью (нем. Treuhand), отдаленный аналог российского Мингосимущества во главе с Анатолием Чубайсом. В России выбрали вариант ваучерной приватизации, то есть формально разделили государственную собственность на равные доли между населением, и каждый гражданин имел право распорядиться этой долей (фактически — ваучером) по своему усмотрению. В Восточной Германии Ведомство должно было продать бывшие государственные предприятия само за живые деньги. Вскоре на его балансе оказалось от 8,6 тысяч до 10 тысяч предприятий с 4 миллионами сотрудников. Его называли крупнейшей корпорацией в мире.
Между тем внешняя конъюнктура для Восточной Германии стремительно ухудшалась. Из-за кризиса в СССР и других восточноевропейских странах фирмы ГДР постепенно лишались рынков сбыта. А через два месяца после создания Ведомства между ФРГ и ГДР был заключен валютный союз, и на востоке была введена западногерманская марка. Обмен для физических лиц с небольшими накоплениями осуществлялся по курсу 1:1, но для крупных сбережений и счетов предприятий он составлял 2:1. В результате предприятия ГДР, лишившиеся многих торговых партнеров, еще и оказались, грубо говоря, в два раза беднее.
Ведомство по управлению госсобственностью функционировало до конца 1994 года и, выполнив основную часть работы (а это, по оценкам экономистов, была крупнейшая единовременная программа приватизации в истории), было преобразовано в Ведомство по специальным задачам, связанным с воссоединением. Три с половиной года его работы ассоциируются у многих восточных немцев с безработицей, забастовками, упадком целых городов, связанных с одним или несколькими предприятиями. В последние годы эту тему активно эксплуатируют крайние партии на обоих политических флангах — и «Левые», и «Альтернатива для Германии». Массовая культура дополнительно придает ему зловещий оттенок: неоднозначные решения Ведомства и его связь с органами госбезопасности востока и запада стали темой последнего сезона сериала Deutschland (Deutschland 89), очень популярного в Германии.
Ключевые претензии к Ведомству сводятся к тому, что в результате его деятельности даже потенциально эффективные фирмы были закрыты, а собственниками стали не местные бизнесмены, а западногерманский капитал. Исследования экономистов показывают, что эта критика справедлива только отчасти: действительно, большинство конкурентоспособных предприятий ушли к западным собственникам, но в массе своей они выжили (правда, иногда ценой все тех же массовых увольнений). При этом у бизнесменов с запада страны было куда больше возможностей вкладывать в эти предприятия. Насколько это важно, особенно очевидно как раз в сравнении с Россией, где многие новые собственники, не имея средств на инвестирование в производство, нередко просто распродавали фонды вновь обретенного завода или фабрики, оставляя от них голые стены (которые потом сдавали в аренду под торговый центр).
Об истории Ведомства и ее восприятии сегодня рассказывает Маркус Беик, историк, профессор кафедры истории Рурского университета. С ним беседовал Герхард Шредер — экономический редактор Deutschlandfunk Kultur.
Deutschlandfunk Kultur: Господин Беик, вы родились в 1983 году в Ашерслебене, в федеральной земле Саксония-Анхальт. Когда пала Берлинская стена, вам было шесть лет. Что вы помните об этих событиях?
Маркус Беик: Это, конечно, детские воспоминания, но какие-то вещи я все равно понимал уже тогда, и они влияли на меня. Закрытие заводов, безработица, отток населения — для меня все это было фоновым шумом, который занимал взрослых: родителей, бабушек, дедушек. Но в любом случае это оставило сильные впечатления.
Получив аттестат зрелости, вы переехали в Западную Германию, учились в Бохумском университете и теперь работаете там на кафедре истории. Получается, вы из тех, кто думает, что карьеру можно сделать только на западе.
Да, такого мнения были многие мои ровесники, вместе с которыми я заканчивал школу. Многие из них уехали из нашего округа учиться на западе, а потом так и не вернулись.
Бьорн Хекке, рупор национал-патриотического крыла партии «Альтернатива для Германии», сказал о Восточной Германии: «У обнищания и разрушения нашей земли есть имя. И имя это — Ведомство по управлению государственной собственностью». Все действительно так просто?
Это именно что слишком упрощенное видение вопроса, не берущее в расчет детали. Однако меня не удивляет, что «Альтернатива» пытается включить этот вопрос в свою повестку и отхватить кусочек у «левых», если можно так выразиться. Эта тема хорошо подходит для поляризации общества и громких популистских заявлений. Ведомство по управлению государственной собственностью уже давно стало жупелом для жителей бывшей ГДР и ассоциируется с первыми не очень успешными шагами при объединении. Однако если рассмотреть роль этой организации со всех сторон и внимательнее изучить события 1990-х годов, то окажется, что однозначные характеристики просто неуместны — ни абсолютно положительные, ни категорически отрицательные.
Вы же сами говорили о негативных «мифах основания», которые отпечатались в культурной памяти жителей ГДР. Не значит ли это, что для многих восточных немцев идея единой Германии, в которую их затолкали, остается столь же чуждой, что и 30 лет назад?
Мне кажется, это отчасти объясняет, почему отчужденность, сомнения и скепсис на востоке сегодня выражены даже сильнее, чем на западе страны. Ведомство по управлению государственной собственностью стало своего рода экономическим правительством, оно действовало самостоятельно, принимало собственные решения и вообще играло заметную роль в жизни страны в начале 1990-х годов. Общее массовое разочарование как раз и связано с его деятельностью.
Правда, всегда нужно учитывать высоту падения. На рубеже 1989–1990 годов немцы были охвачены эйфорией. В Восточной Германии особенно многим казалось, что вот-вот начнется новая жизнь. А весной 1991 года все вдруг увидели, как Ведомство массово закрывает предприятия и увольняет сотрудников, начинаются протесты, разгораются скандалы…
Крайне резкий переход от всеобщего воодушевления 1989–1990 годов к разочарованию 1991–1992 годов для многих оказался накрепко связан с деятельностью Ведомства. Те, кого затронули закрытия заводов и увольнения, рассуждали так: «Ну вот, теперь нашу судьбу решает какая-то анонимная власть, а мы даже не можем сопротивляться. В общем, все как раньше, при социализме». Все воспринимали это именно так, поэтому имидж демократии и рыночной экономики в сознании людей оказался подпорчен.
Биргит Бройель, глава Ведомства с 1991 по 1994 год, однажды сказала: «Есть много регионов, добившихся большого экономического успеха, и я берусь утверждать, что наша работа сыграла немалую роль в их благосостоянии». Такой радужный взгляд и по сей день не то чтобы широко распространен — как минимум на востоке Германии.
Совершенно верно. Если мы посмотрим на долгосрочные результаты, хоть мы об этом и не очень много знаем, то получим довольно разношерстную картинку. Положительные примеры действительно существуют: есть регионы, которые сумели относительно неплохо восстановиться, есть университетские города, которые ожили и процветают. Однако существуют и так называемые «отсталые» регионы, которым приходится нелегко, и они до сих пор не могут справиться с этим двойным структурным разрывом: город — деревня, восток — запад.
С этим зачастую связан еще один вопрос: а что мы вообще называем успехом применительно к 1990-м годам? Если фабрику, на которой раньше работало 10 тысяч сотрудников, удалось сохранить, но теперь там трудится всего тысяча человек, это успех или нет?
Сотрудники Ведомства сказали бы: «Завод продолжает работу, поэтому да, это успех». Но для городских властей, для горожан и для трудового коллектива важнее то, что при этом исчезло девять тысяч рабочих мест, и они считают случившееся полным крахом. Такие противоречия существуют и сегодня.
Если я правильно помню цифры, в середине 1990-х Ведомство получило в управление 8600 «народных предприятий», и изначально их положение казалось совсем не таким плохим. Детлев Роведдер, первый глава Ведомства, на тот момент оценивал всю промышленность ГДР в 600 миллиардов немецких марок. Получается, он в корне ошибался?
Эта оценка действительно оказалась неверной, однако заблуждались все участники процесса объединения. Сами восточные немцы оценивали имущество страны в 1000 миллиардов. Но и на западе тоже сначала думали, что речь идет об очень больших суммах. Все думали, что восточногерманская промышленность — это своего рода приданое ГДР, которое еще до введения общей валюты будет способствовать интеграции и сделает союз двух Германий еще более крепким.
Все изменилось после 1 июля 1990 года, когда были объединены экономическая, валютная и социальная системы. Восточногерманские предприятия столкнулись с огромными трудностями в связи с переходом на новую валюту, и при этом у них еще с 1970-1980-х годов оставалось много нерешенных проблем: отсутствие инвестиций, загрязнение окружающей среды, многое другое. И даже если в рамках плановой экономики и СЭВ эти предприятия и представляли ценность, то теперь одним махом попали из огня в полымя свободного рынка. Сочетание этих двух обстоятельств оказалось фатальным.
Даже западному предприятию было бы крайне трудно удержаться на плаву в таких обстоятельствах: в 1990-е экономисты оценивали удорожание производства в 300%. Заводам на востоке страны пришлось буквально в одночасье выплачивать зарплату, закупать сырье и оборудование, вкладывать в производство в твердой валюте и при этом налаживать сбыт своей продукции за ту же твердую валюту где-нибудь в Восточной Европе.
Вдобавок восточногерманские предприятия имели слишком большой штат, поскольку были устроены не так, как на западе: нередко помимо производственных задач они выполняли еще и множество социальных и культурных функций. Ситуация была чрезвычайно сложной, и быстро стало ясно, что сохранить даже основные производства без радикальных преобразований невозможно.
Тогда такой вопрос: а способно ли было Ведомство по управлению госсобственностью вообще сделать эти предприятия конкурентоспособными и вывести их на свободный рынок?
Тут нужно иметь в виду два момента. С одной стороны, основополагающие решения об экономическом объединении, «шоковой терапии» и переходе на единую валюту принимало не Ведомство по управлению госсобственностью, а политики после многочисленных обсуждений и долгих согласований. С другой, в сфере ответственности Ведомства очень скоро оказалось множество предприятий, и оно само могло решать, как именно выполнять задачи, прописанные в законе о доверительном управлении имуществом от июня 1990 года. А задачи эти — как можно быстрее приватизировать компанию, сделать ее конкурентоспособной, модернизировать или же просто закрыть. Таким образом, внешние условия во многом диктовали ход событий, но в рамках заданного сценария Ведомство могло само определять темпы перемен. Это оставляло ему определенную свободу действий.
При этом многие тогда считали, что быстрого экономического и валютного объединения Западной и Восточной Германии допускать нельзя, потому что восточногерманская экономика не выдержит. Оскар Лафонтен, которого СДПГ в 1990 году выдвинула на пост канцлера, именно об этом и предупреждал, но с треском проиграл выборы Гельмуту Колю, который грезил «цветущими пейзажами» в бывшей ГДР. Восточногерманские избиратели доверились Колю, они хотели немедленного создания валютного и экономического союза. Получается, что люди в каком-то смысле сами вырыли себе могилу?
Да, и я думаю, именно в этом следует видеть особую трагичность тех событий. Критических голосов было достаточно, левые упорно боролись с новым немецким национальным государством, а экономисты предупреждали, что так можно перевернуть все вверх дном. Но события весны 1990 года, их динамика и весь политический курс были направлены совершенно в другую сторону. Кроме того, ситуация требовала скорейших мер со стороны федерального правительства в Бонне, потому что после падения стены десятки тысяч восточных немцев месяц за месяцем переселялись в ФРГ. Во всей этой истории была своя социальная драматургия.
Вот тогда возникла идея объявить: «Скоро мы введем западногерманскую марку по всей стране, сейчас не нужно никуда переезжать. Подождите чуть-чуть, а там уже будет общегерманская валюта и вообще второе немецкое экономическое чудо». Именно эта позиция культивировалась в Бонне весной 1990 года, и от этого отталкивались члены правительства, принимая решение.
Сейчас мы знаем, что все вышло совсем не так, как было задумано, но надо понимать, что решения принимаются в моменте. Нельзя сказать, что кто-то принимал желаемое за действительное, просто боннское правительство было не готово к этой ситуации. И в Восточной, и в Западной Германии люди были полны надежд или вообще не предполагали, что объединение потребует каких-либо затрат.
Но факт остается фактом: в итоге многие восточные немцы потеряли работу и лишились средств к существованию, поэтому по праву считают себя проигравшими в истории с воссоединением Германии. Можно ли было поступить как-то иначе?
Думаю, сегодня, три десятилетия спустя, можно точнее определить те проблемы, которые мы недооценивали тогда. Что несомненно осталось без внимания, так это трудности культурного свойства. Все исходили из того, что и там, и там живут немцы, сходство культур достаточно высокое, поэтому все сработает. Различия между востоком и западом, которые появились за 40 лет раздельного существования государств, никто не хотел или не мог принимать всерьез.
Возникшим потом конфликтам («начальники с запада, сотрудники с востока», «остальгия», дискуссия о Штази) тоже не уделялось необходимого внимания. По сути дела, во имя внутреннего единства все были готовы на серьезные денежные вложения, но забыли, что дело здесь не только в материальном аспекте, но и в уважении к биографии каждого человека. Это все играет важную роль и осталось нерешенным по сей день.
Неужели не избежать было того, что целые регионы, целая страна оказалась не готова к переменам? Можно ли было растянуть этот процесс адаптации, сделать его более плавным?
В некоторых случаях так и было сделано: прибегли к другим вариантам, чтобы процесс трансформации занял больше времени. Но да, присутствовала убежденность: результаты длительных, неспешных изменений не обязательно будут лучше, чем если сделать все быстро и безболезненно. Ведь чем активнее в процессы вмешиваются политики, чем больше разговоров о промышленной и структурной политике, тем отчетливее вырисовываются неконкурентоспособные в долгосрочной перспективе экономические проекты, целиком зависящие от субсидий. Именно этим соображением и руководствовалось Ведомство по управлению госсобственностью в установке на быструю приватизацию. Это нужно учитывать, если рассматривать события в исторической перспективе.
Конечно, Ведомство пыталось сделать из директоров восточногерманских предприятий менеджеров — то есть создать своего рода восточногерманский предпринимательский средний класс. Однако выстроить устойчивую структуру за столь короткое время было крайне сложно. И на деле не только менеджеры Ведомства, но и руководство предприятий, консультанты и профсоюзы поняли, что проблем очень много, все они очень сложные и времени на их решение почти нет. На практике это стало заметно сразу.
С момента воссоединения Германии прошло 30 лет, но до сих пор существует два мнения о произошедшем, причем одно скорее свойственно восточным, а другое — западным немцам. В Восточной Германии считают так: «Запад захватил нас, ограбил, разрушил и сровнял с землей». Символом этого в глазах людей является Ведомство по управлению госсобственностью. Западные немцы говорят: «Никакой альтернативы не было. Экономика ГДР была неконкурентоспособна». Что пошло не так? Почему мнения людей о воссоединении страны сегодня так серьезно расходятся?
Это крайне любопытный вопрос. Мне кажется, что в последние годы и десятилетия никто не хочет публично поднимать эти темы или не способен это сделать. О них не вспоминают политики и даже иногда умалчивают ученые — это, конечно, тоже стоит признать. Наверное, мы слишком рассчитывали на то, что эти трения между востоком и западом сами сойдут на нет с течением времени.
Ну, это же не совсем так. Мы ввели налог солидарности, мы вложили огромные средства, мы постоянно обсуждали ежегодные отчеты о восстановлении восточногерманской экономики, спорили и задавались вопросом о том, почему же Восток до сих пор так отстает.
Вы правы, эти темы обсуждались, но дискуссия в основном ограничивалась материальной стороной дела. Связанные с ними культурные аспекты не брались в расчет.
По-моему, каждой из «сторон» нужно приложить больше усилий для того, чтобы попытаться понять другую. Например, спросить себя: «Почему это до сих пор волнует восточных немцев? Почему им так трудно дались эти переломные годы?» Но в то же время населению Восточной Германии, в свою очередь, нужно отказаться от роли жертвы и сказать себе: «Конечно, мы не были к этому готовы, но в жизни на западе тоже многое изменилось». Нам нужно найти нарратив, выходящий за рамки стандартного представления о западных немцах-всезнайках и восточных немцах-нытиках. Простые образы делу не помогут, как не помогут и черно-белые оценки. Нужно разбираться в деталях. Впрочем, мне кажется, что сейчас в общественной дискуссии что-то меняется.
Но разве не очевидно, что, когда это становится темой политических дебатов, слышнее всего голоса тех, кто уже нашел виноватых и предлагает простые решения, то есть голоса левых и правых популистов?
К сожалению, это сейчас стало своего рода трендом и соответствует духу времени — не только в Германии, но и по всей Европе, в Великобритании и Северной Америке. Тем не менее мне кажется, что в этом заключается важная задача науки: все равно настаивать на том, что вещи часто совсем не так просты, как кажется на первый взгляд.
Подготовка этой публикации осуществлялась из средств Федерального фонда проработки диктатуры Социалистической Единой Партии Термании (Bundesstiftung zur Aufarbeitung der SED-Diktatur)
Читайте также
«Лучший результат воссоединения — это посудомоечная машина»
«Восточные немцы — это тоже мигранты»
«АдГ добьётся того, что Восточная Германия снова себя потеряет»