В канун тридцатилетия Германии, которое отмечалось 3 октября, Юрген Хабермас — пожалуй, самый знаменитый из ныне живущих немецких философов — опубликовал программную политическую статью. В ней он провел линию, связавшую события 1990 года, успехи и неудачи европейской интеграции, рост правого популизма в новой Германии и, наконец, пандемию коронавируса.
Это по-настоящему фундаментальное — и, прямо скажем, непростое — чтение, поэтому мы разделили перевод на две части. В первой Хабермас ищет ответ на вопрос, почему в 2020 году правительство Ангелы Меркель согласилось на то, чтобы Евросоюз взял на себя солидарную ответственность за экономические проблемы каждой из стран-участниц. Немецкие власти не пошли на это даже во время мирового финансового кризиса 2008–2011 годов, который обрушил многие европейские экономики (самый известный пример — греческая). Что изменилось? Поразительный эффект пандемии? Внезапно обретенное чувство ответственности за континент? Прагматический расчет? Но на что?
Ответ Хабермаса — внутриполитические процессы внутри самой Германии. Еще десять лет назад христианские демократы претендовали на голоса евроскептиков, а теперь смирились с тем, что они ушли к «Альтернативе для Германии» (АдГ). И это оказало по-своему отрезвляющее воздействие на консервативный немецкий истеблишмент. Он получил второй шанс превратить объединение из национального немецкого проекта в интернациональный европейский. Часть 2
Через 30 лет после событий 1989–1990 годов, в корне изменивших мировую историю, мы снова оказались в переломной точке. Все решится в ближайшие месяцы: не только в Брюсселе, но и — не в последнюю очередь — в Берлине.
На первый взгляд, неуместным и натянутым преувеличением может показаться попытка сравнить преодоление биполярного мира и победоносную поступь глобального капитализма с обезоруживающей стихией пандемии и вызванным ей мировым финансовым кризисом доселе невиданных масштабов. Однако если нам, европейцам, удастся найти конструктивный выход из кризиса, то между этими поворотными моментами истории можно будет провести параллель. 30 лет назад немецкое и европейское воссоединение были связаны друг с другом, словно сообщающиеся сосуды. Современному наблюдателю взаимосвязь этих процессов не настолько очевидна, как тогда, однако в канун национального праздника (которому, впрочем, за три десятилетия так и не удалось обрести внятность) можно сделать одно важное предположение. Разбалансировка процессов внутригерманского объединения абсолютно точно не стала причиной удивительной активизации общеевропейских объединительных процессов. Однако благодаря исторической дистанции, с которой мы теперь можем взглянуть на проблемы внутренней интеграции, федеральное правительство Германии наконец вновь обратило внимание на не доведенную до конца историческую задачу политического обустройства будущего Европы.
Такая историческая дистанция появилась не только из-за глобального влияния пандемии; приоритеты изменились и внутри страны — в первую очередь, из-за нарушения политического равновесия в результате подъема партии «Альтернатива для Германии». Именно благодаря этому сейчас, через 30 лет после начала новой эры, нам представляется еще один шанс добиться общенемецкого и общеевропейского единства.
Объединение двух Германий, которое после 40 лет раздельного существования оказалось возможным буквально за одну ночь, неизбежно должно было привести к перераспределению баланса сил с далеко идущими последствиями. У других государств появились обоснованные опасения, что «немецкий вопрос» снова встанет на повестке дня. Соединенные Штаты поддерживали умело лавирующего федерального канцлера, а вот европейские соседи были обеспокоены возможным возвращением Германской империи — той самой «средней державы», которая со времен кайзера Вильгельма II была слишком велика, чтобы мирно присоединиться к кругу соседей, но слишком мала, чтобы претендовать на роль гегемона. Как впоследствии показал еврокризис 2010 года, стремление окончательно и бесповоротно интегрировать Германию в европейский миропорядок было как нельзя более верным.
В отличие от отпрянувшей в испуге Маргарет Тэтчер, Франсуа Миттеран тогда принял мужественное решение не отступать. Чтобы обезопасить себя от национального эгоизма немецкого соседа, который мог использовать свою экономическую мощь в собственных интересах, он потребовал от Гельмута Коля согласия на введение евро. Эта смелая инициатива, главной движущей силой которой стал Жак Делор, восходит к 1970 году, когда тогдашнее Европейское сообщество взяло курс на создание валютного союза с принятием плана Вернера. Тот проект в результате провалился из-за последующих изменений монетарной политики и отказа от Бреттон-Вудской системы, однако на переговорах Валери Жискар д’Эстена и Гельмута Шмидта вопросы о валютном союзе снова появились на повестке дня. Следует также упомянуть, что после решения Европейского совета от 9 декабря 1989 года, принятого благодаря Миттерану, Гельмут Коль, следуя своим политическим убеждениям, сумел сломить сопротивление оппозиции и увязать национальное единство Германии с революционным Маастрихтским договором1.
От этих исторических событий можно провести линию к экономическим последствиям пандемии, которые сейчас заставляют наиболее пострадавшие страны Западной и Южной Европы брать неподъемные займы, создавая тем самым реальную экзистенциальную угрозу для валютного союза. Именно этого сегодня больше всего боится экспортно ориентированная немецкая экономика, и именно это заставило неуступчивое германское правительство, долгое время сопротивлявшееся призывам президента Франции, все-таки согласиться на более тесное внутриевропейское сотрудничество. В результате Ангела Меркель и Эммануэль Макрон приняли совместную программу по выдаче нуждающимся в помощи государствам долгосрочных займов из фонда восстановления, финансируемого Евросоюзом (большую часть — в виде невозвратных субсидий). На последнем саммите эта программа была поддержана с удивительным единодушием. Решение создать общеевропейский кредитный ресурс, ставшее возможным с выходом Великобритании из ЕС, может стать первым со времен Маастрихтского договора значимым импульсом к дальнейшей интеграции.
Несмотря на то что эта программа пока еще не доведена до логического завершения, Макрон уже в ходе саммита назвал принятое решение «наиболее важным для Европы событием с момента введения евро». Однако как бы французский президент ни хотел обратного, Ангела Меркель, разумеется, осталась верна своей политике малых шагов. Она не ищет долгосрочного институционального решения, а стремится к однократной компенсации ущерба, нанесенного пандемией2, — несмотря на то что экзистенциальная опасность для Европейского валютного союза, лишенного политических функций, останется без изменений и выдаваемые сейчас кредиты предоставляются не им самим, а ЕС. Что ж, как известно, прогресс нетороплив и иногда идет окольными путями.
Как германское единство связано с европейским
Если сегодня, в свете активизации внутриевропейской интеграции, мы захотим обратить внимание на то, что процессы германского и европейского сближения три десятилетия назад были связаны, то следует вначале вспомнить о том, как объединение Германии затормозило европейскую политику. Несмотря на то что возрождение Германии как единого государства с сопутствующими интеграционными инициативами в каком-то смысле было достигнуто ценой отказа от немецкой марки, все эти процессы совсем не способствовали дальнейшему укреплению европейского единства.
Для бывших граждан ГДР, выросших в другой политической среде, тема единой Европы не была столь же важной и значимой, как для граждан «старой» ФРГ. Объединение Германии также изменило приоритеты и взгляды федерального правительства. Поначалу внимание министров было приковано к решению беспримерных по сложности проблем: к переводу находящейся в упадке экономики ГДР на рельсы рыночного рейнского капитализма, а также к включению подконтрольной СЕПГ государственной бюрократии в административную структуру правового государства. Однако за рамками этих неизбежных обязанностей все правительства, начиная с кабинета Гельмута Коля, быстро привыкли к «нормальности» объединенной Германии. Судя по всему, историки, в те годы превозносившие эту «нормальность», чересчур поспешно отвергли сформулированные на Западе подходы к постнациональному самосознанию. Тем не менее все более выраженная самостоятельность Германии во внешней политике действительно создала у скептического наблюдателя впечатление, будто Берлин, опираясь на свою возросшую экономическую мощь, стремится взаимодействовать с США и Китаем напрямую, через голову своих европейских соседей. Причина, по которой пребывавшее в нерешительности правительство ФРГ до недавнего времени скорее поддерживало Лондон, выступая за расширение Евросоюза в целом, а не за давно назревшее углубление взаимодействия внутри валютного союза, заключается не в объединении страны, а в экономических соображениях, которые стали очевидны лишь в ходе банковского и долгового кризиса. Кроме того, вплоть до заключения Лиссабонского договора, вступившего в силу 1 декабря 2009 года, ЕС был озабочен в первую очередь институциональными и общественными последствиями предпринятого в 2004 году расширения на восток.
Разворот в европейской политике Германии
Специалисты указывали на неработоспособность структуры создаваемого валютного союза еще до того, как в Маастрихте было принято решение о введении евро. Участвовавшим в этом процессе политикам также было ясно, что создание общей валюты, которая лишит более слабых членов ЕС возможности девальвировать их собственную, будет только усиливать существующий дисбаланс в рамках союза, пока не будут сформированы политические институты, способные компенсировать такой дисбаланс. При этом полной стабильности союз может достигнуть путем гармонизации налогового и бюджетного курса, то есть в конечном счете лишь посредством единой фискальной, экономической и социальной политики. Таким образом, основатели валютного союза изначально рассчитывали на его последовательное преобразование в союз политический.
Отказ от этих преобразований привел в ходе разразившегося в 2007 году финансового и банковского кризиса к общеизвестным мерам, частично принятым вне европейского правового поля, а также к конфликту между так называемыми странами-донорами и странами-реципиентами — между севером и югом Европы3.
Экспортно ориентированное германское государство настаивало на своем даже во время кризиса и выступало резко против обобществления долгов, тем самым блокируя дальнейшие шаги к интеграции. Решимость немецких властей не смогли поколебать даже планы Эммануэля Макрона, с 2017 года настаивавшего на том, что страны должны частично поступиться своим суверенитетом ради укрепления европейского единства. Именно поэтому недавние слова главного архитектора той экономной политики, которую Германия установила в Европейском совете, нельзя расценивать иначе как крокодиловы слезы: «Чтобы наконец добиться углубления интеграции в еврозоне, сегодня прежде всего нужна смелость, которой нам недоставало в ходе кризиса 2010 года. Нам нельзя снова упустить этот шанс. Мы обязаны воспользоваться меняющейся ситуацией, чтобы посредством Европейского фонда восстановления преобразовать валютный союз в экономический»4.
Под «меняющейся ситуацией» Вольфганг Шойбле здесь подразумевает серьезные экономические последствия пандемии. Но почему же Меркель и Шойбле сегодня говорят о смелости, которой им якобы не хватило десять лет назад? Получается, что экономически обоснованные опасения краха панъевропейского проекта сейчас стали достаточно сильны, чтобы изменить приоритеты и объявить о внезапной смене курса? Или, быть может, дело в опасности, исходящей от давно поменявшейся геополитической картины мира, которая подвергает испытаниям демократический строй и культурную идентичность европейцев?
Иначе говоря, чем вызван внезапно и почти что втайне сложившийся консенсус по вопросу об обобществлении долгов, которое долгие годы так демонизировали? При всей лицемерности процитированного высказывания, Вольфганг Шойбле раньше все-таки имел репутацию сторонника европейской интеграции, а вот со стороны такого глубоко прагматичного, крайне осторожного и чуткого к общественным настроениям политика, как Ангела Меркель, подобный радикальный и внезапный разворот представляется непонятным. Отказываясь от роли главного брюссельского «эконома», она не могла ориентироваться только на результаты соцопросов. Как и раньше, этому должен был предшествовать сдвиг внутриполитического баланса, вызвавший изменение ключевых краткосрочных приоритетов. Любопытно, что подобный разворот не вызвал привычной внутрипартийной критики, которая активизируется при каждом действии Меркель, воспринимаемом как уступка, — хотя в этом случае канцлер буквально в одночасье приняла решение сотрудничать с Макроном и согласилась на исторический компромисс, который приоткрывает до сих пор плотно закрытую дверь в будущее Европейского Союза. Почему же не слышны голоса немецких евроскептиков: обычно столь заметных представителей экономического крыла Христианско-демократического союза (ХДС), важнейших отраслевых союзов и экономических редакций ведущих СМИ?
У Меркель всегда было чутье на смену внутриполитических настроений, а в стране в последние годы действительно произошло важное изменение: впервые за всю историю германской политики правее ХДС смогла успешно закрепиться партия, сочетающая критику европейской интеграции с доселе невиданным радикальным национализмом — неприкрытым и этноцентрически окрашенным. До сих пор за перевод германского экономического национализма на язык евроинтеграции отвечало руководство ХДС, но с изменением партийного ландшафта накопленный в ходе объединения Германии протестный потенциал нашел выход в совершенно новой риторике.
«Альтернатива для Германии» на стыке европейско-германской интеграции
Партия «Альтернатива для Германии» была создана национал-консервативной группой западногерманских экономистов и представителей отраслевых союзов, которые посчитали, что европейский курс федерального правительства в ходе банковского и долгового кризиса 2012 года не в полной мере отвечает национальным интересам. Впоследствии к ним также присоединились представители национал-консервативного «дреггеровского» крыла ХДС, в том числе заметный до сих пор Александр Гауланд. Однако настоящей лакмусовой бумажкой для конфликтов, вызванных воссоединением страны, АдГ стала лишь в 2015 году, когда под руководством Фрауке Петри и Йорга Мойтена мобилизовала свою направленную против свободолюбивых идей 1968 года западногерманскую ментальность и сумела расширить влияние в восточных федеральных землях, воспользовавшись широким недовольством политикой германского воссоединения. Миграционный кризис и ксенофобия ускорили процесс объединения протестного электората Востока и Запада, а евроскептицизм стал его катализатором. Наглядной демонстрацией конфликта между ХДС и АдГ оказалось выступление депутата Европарламента Йорга Мойтена 8 июля 2020 года после обнародования планов по созданию общеевропейского фонда восстановления. Он предъявил Ангеле Меркель все те аргументы, которые она сама же долгие годы использовала для того, чтобы обосновать необходимость продолжения политики кризисной экономии по Шойбле.
Здесь мы подходим к тому, где сегодня пересекаются европейские и внутригерманские интеграционные процессы. Дело в том, что в описанных изменениях политического ландшафта отражаются тектонические сдвиги в сознании людей. Я предполагаю, что на европейский разворот Меркель помимо ее политической проницательности повлияло и то, что с момента счастливого обретения государственного единства и запуска процесса германского объединения, которое движется с большим скрипом, прошло уже достаточно много времени5.
Было бы слишком большим упрощением судить о подобной историзации по историческим расследованиям, журналистским репортажам и более или менее личным воспоминаниям, приуроченным к юбилею, — весь этот вал публикаций скорее сам по себе свидетельствует о политических и культурных изменениях внутри страны. С моей точки зрения, все большее отдаление от последствий воссоединения Германии [в этих публикациях] связано именно с нынешней поляризацией политических точек зрения на события тех лет. Реакционные политические силы в лице АдГ отличаются сбивчивостью и противоречивостью: с одной стороны, они позиционируют себя как общегерманские, но с другой — работают с совершенно разными послевоенными нарративами и менталитетами на востоке и западе страны. Если взглянуть на эту реакцию в исторической перспективе, то она наглядно демонстрирует, что острый межпартийный конфликт имеет универсальный характер, а накопившиеся за 40 лет раздельного существования ФРГ и ГДР различия привели при этом к появлению совершенно разных политических менталитетов.
Разногласия Запада и Востока снова вышли на первый план по большей части из-за событий в Хемнице и Эрфурте, и это позволило обществу осознать, что выяснение отношений приобрело теперь общенациональный характер. Драма в ландтаге Тюрингии тут самый показательный пример. Первые краткие заявления, осуждающие избрание члена Свободной демократической партии премьер-министром федеральной земли с помощью голосов ХДС и АдГ в нарушение «политического табу», прозвучали из уст Ангелы Меркель и Маркуса Зедера, то есть из уст восточной немки и баварца. Оба этих заявления были на удивление жесткими. Федеральный канцлер назвала избрание «непростительным действием, которое необходимо аннулировать», а чтобы подчеркнуть свою решимость, отправила в отставку уполномоченного федерального правительства по делам Восточной Германии. Эта реакция в корне отличалась от обычного напоминания о недопустимости сотрудничества с определенными политическими силами. Раньше партии всячески опекали «обеспокоенного гражданина», однако теперь им стоит закончить этот фатальный флирт с избирателями, якобы введенными в заблуждение. Поскольку тюрингская партийная чересполосица запутанна, а члены местного отделения ХДС демонстрируют непоследовательность, следует положить конец привычной стратегии всеобщего электорального охвата.
Случившееся в результате событий в Тюрингии де-факто политическое признание партии более правой, чем ХДС, — это нечто большее, чем просто признание самого факта ее существования. Оно означает отказ от оппортунистического расчета заполучить электорат, который, с точки зрения партийной программы, вовсе не является ядерным, а также подтверждение того, что избиратели, поддерживающие чужие националистические, расистские и антисемитские лозунги, имеют право на то, чтобы к ним относились так же серьезно, как к любому члену демократического общества, — то есть подвергали безжалостной критике.
1. Middelaar, L. v. Vom Kontinent zur Union. Berlin, 2016, S. 299…↑
2. Политическая воля к реальному общеевропейскому созиданию пока отсутствует. К вопросу о критике половинчатости брюссельского компромисса ср. предложения руководителя Института мировой экономики города Киля Габриэля Фельбермайра в статье Was die EU für die Bürger leisten sollte.↑
3. Mody A. Eurotragedy, Oxford, 2018.↑
4. Schäuble W., Aus eigener Stärke. ↑
5. В эту фразу тогда могли вкладываться и другие чувства, однако западные немцы соответствующего возраста часто употребляют эту расхожую фразу о «счастливом» воссоединении хотя бы из-за того, что это событие напоминает им о том, по воле какого случая они родились в ФРГ. Сравнивая свою судьбу с судьбами жителей ГДР, они с глубоким удовлетворением констатировали, что их менее удачливые соотечественники теперь хотя бы получат шанс на восстановление исторической справедливости. См. впечатляющую книгу Der Riss. Wie die Radikalisierung im Osten unser Zusammenleben zerstört, Berlin 2020. (Ss. 61, 72, 135 и далее., 145 и далее, 166 и далее, 209 и далее). В ней журналист Михаэль Краске в подробностях рассказывает обо всех упомянутых случаях без западнонемецкого взгляда свысока. Он отдает должное мужеству восточных немцев, которые собственными силами смогли освободиться от репрессивного режима, повествует о завышенных требованиях, которые предъявлялись к ним с момента объединения страны, и об обидах, которые им нанесли. Краске также не обходит вниманием тот факт, что руководители праворадикальных организаций, раскрывшие организаторский потенциал местных активистов, родом из Западной Германии. ↑
Weitere Themen
Пандемия дает Германии и Европе второй шанс на объединение. Часть 2