Поразительный факт: советский посол в ГДР Вячеслав Кочемасов просто проспал падение Берлинской стены, случившееся 9 ноября 1989 года. И в посольстве СССР на Унтер-ден-Линден, и в кабинетах в центре Москвы об исторических событиях узнали из выпусков новостей.
Прошло ровно тридцать лет, а чувство, что в Москве и в Берлине многие еще спят, не очень-то уходит. Этот сон совсем не спокойный и не умиротворенный — наоборот, нервный и прерывистый. Он полон ярких образов и кошмарных подробностей, но все они заслоняют реальность. Как и тридцать лет назад, с закрытыми глазами невозможно увидеть то, что происходит друг у друга.
Просыпайтесь!
Перед вами наше новое медиа о Германии и Европе по-русски:
Основа нашей работы – перевод немецкоязычных СМИ; причем под переводом мы понимаем не только буквальную передачу оригинального текста на другом языке, но и прояснение контекста, погружение в смысл и в конечном счете создание нового знания. Поэтому переводные материалы сопровождаются нашими краткими комментариями, объясняющими сложные термины, и полноценными статьями, написанными специально для нас учеными — на основе новейших исследований, но без специфического научного жаргона.
Прочесть Европу не всегда просто. Спектр мнений, звучащих в европейской прессе по самым разным вопросам, в самом деле чрезвычайно широк. Русскоязычному читателю мы хотим рассказать о самых злободневных и важных темах. С одной стороны, нас интересуют повседневные проблемы, которые затрагивают каждого европейца, — например, миграция или рост популизма. С другой стороны, мы следим за дебатами европейских интеллектуалов — скажем, о публичном дискурсе или границах политкорректности. Наконец, нам важно то, что касается одновременно России и Германии, — как, например, юбилей падения Берлинской стены и его последствия.
dekoder стремится именно к тому, чтобы отразить разные точки зрения. Наша задача не в том, чтобы дать российскому читателю «правильное» мнение. Напротив: наша задача – предоставить все инструменты, которые помогут составить собственное мнение.
Мы не ищем простых ответов. Нет, мы постараемся показать всю сложность существующих противоречий и спектр мнений. Мы читаем Европу – вместе с вами.
PPS Мы приурочили выход русской версии dekoder к тридцатой годовщине падения Берлинской стены — дню, с которого началась новейшая история Германии. И мы начинаем с рассказа о том, что те события значат для сегодняшнего немецкого общества.
Автор газеты taz Даниэль Шульц о том, как в 1990-е все его друзья внезапно стали скинхедами – и приходилось соответствовать.
Красавица, спортсменка – и анти-комсомолка: Инес Гайпель бывшая чемпионка ГДР по легкой атлетике, а сейчас – известная писательница – о том, как идеологи ГДР подготовили почву для роста правого популизма.
Историческое решение об открытии стены было принято правительством ГДР на свой страх и риск: уже погибая, страна, наконец освободилась от власти московских шефов. Историк Ян Клаас Беренс о закате социализма в Европе.
Объездив территорию бывшей ГДР вдоль и поперек, журналист Андреас Метц назвал серию своих фотографий, сделанных там, — «Ost places — lost places» («Земли восточные — земли потерянные»). В общей сложности около 500 фотографий были сделаны им в 130 различных точках, от Альбека на северо-востоке до Оберхофа и Зуля на юго-западе. Издание Spiegel Online представило проект своим читателям, а dekoder публикует некоторые из снимков, на которых запечатлены местечки, кварталы и одиноко стоящие здания из прошлого социалистической Германии. Некоторые сохранились, но других больше нет, а третьи разрушаются на глазах, и именно так земли восточные превращаются в земли потерянные. Андреас Метц, уроженец Западной Германии, открывает их вновь, уже почти как археолог, и сохраняет с помощью камеры — не давая свершиться окончательному исчезновению.
После объединения Германии прошло тридцать лет, и свидетельства жизни в ГДР все все чаще делаются достоянием музеев. К тому же выросло поколение, знакомое с ГДР только по рассказам старших. А ведь это государство 40 лет просуществовало на немецкой земле и определило жизнь многих немцев. Фотографии, сделанные с 2017 по 2019 годы, приглашают в путешествие по стране, которая на глазах исчезает. Мотивы этих снимков похожи на далекое эхо, на декорации кинофильмов. Они – как провал во времени и пространстве, через который просвечивает уходящая натура ГДР. Так выясняется, что под землей, на которой мы стоим, есть второе второе дно. Фотография — как археология.
Многие из этих снимков рассказывают о поединке со временем. Части объектов больше нет, сделать такие фото сегодня было бы уже невозможно: какие-то здания обрушились или были снесены, какие-то надписи закрашены, улицы — переименованы, предметы отправлены на свалку. Восточная Германия постепенно исчезает: Ost places — lost places. Земли восточные — земли потерянные.
Но какие-то типично восточногерманские мотивы неожиданно возвращаются и заново встраиваются в нашу повседневность. По улицам ездят «трабанты» и «ласточки», подростки отправляются на празднование «югендвайе» — посвящения во взрослую жизнь. Пожилые люди, их взрослые дети и юные внуки маршируют под красными знаменами в честь Розы Люксембург или Эрнста Тельмана. Жизнь возвращается во многие старые и некогда покинутые места, заполняя оставленные ГДР пустоты.
Новые конфликты разыгрываются между модернизацией и сохранением наследия, между искусством, культурой и коммерцией.
Архитектурные символы ГДР — берлинская телебашня и аллея Карла Маркса в Берлине, футуристические здания: «чайник» в Варнемюнде и «кувшинка» в Потсдаме, гигантская голова Маркса в Хемнице — все они давно притягивают туристов и понемногу начинают претендовать на статус всемирного культурного наследия. Растущий дефицит жилья заставляет архитекторов все с большим энтузиазмом задумываться о реабилитации блочно-панельных домов. Неужели ГДР — страна атеистов — все-таки заслужила воскресения из мертвых?
А на страну накатывают все новые волны перемен: отказ от бурого угля, демографический кризис, миграция, дигитализация, джентрификация. В моих фотографиях видны большие и малые перемены и переломы, из которых состоял этот тридцатилетний процесс трансформации. Они заставляют задуматься: что такое родина, и что такое — утраченная родина? Что нам принесло объединение Германии — и кто понес какие потери? Какое наследие ГДР можно и нужно сберечь — а от чего лучше избавиться? Как из двух разных историй будут рождаться общие память, примирение и работа на будущее?
Дебаты в немецкоязычных СМИ показывают, что сегодняшняя Германия охвачена дискуссиями о морали, социальных привилегиях и дискриминации. Что можно и что нельзя? Можно ли обвинить в скрытом расизме родителей, покупающих своим детям карнавальные костюмы индейцев? Допустимо ли спросить говорящего с акцентом незнакомца, откуда он родом?
Социолог Эмиль Дюркгейм писал: «отклонения от нормы будут существовать даже в обществе святош». Проблемы, кажущиеся с расхожей точки зрения несущественными, там будут приобретать масштабы скандала. Живем ли мы уже в таком обществе — или, напротив, мы стали свидетелями беспрецедентной эмансипации дискриминируемых групп? Нужно ли феминисткам постоянно выступать в роли зануд, «ломающих», по выражению исследовательницы Сары Ахмед, «кайф» привилегированных групп, — или им можно получать «радость от флирта», как настаивает в своем открытом письме по поводу #metoo французская актриса Катрин Денев?
Ответы на эти вопросы ищут сегодня социологи, политологи, гендерные исследователи и исследовательницы. С одной из них — писательницей и философом Свеньей Фласпелер — поговорили корреспонденты газеты taz (приложение futurzwei) Петер Унфрид и Харальд Вельцер. В 2018 году Фласпелер выступила с критикой по поводу кампании #metoo, которая, по ее мнению, превращает женщин «в пассивных жертв всемогущего фаллоса». Свои идеи она сформулировала в книге «Могущественная женщина» (Die potente Frau (2018)), которая — наряду с интервью taz futurzwei (9/2019) — вызвала волну возмущения среди левых интеллектуалов и феминисток.
Свенья Фласпелер: Для начала: люди, которых в чем-то притесняют, безусловно имеют полное право бороться за признание, и пусть они это делают. А для этого им нужно обозначить себя как группу, тут ничего не попишешь. Но у тех, кто ведет эту борьбу, я бы хотела видеть некоторую здоровую дистанцию по отношению к себе. Но вот что мне сейчас совсем не нравится: люди не справляются с амбивалентностью, нет такого навыка. Например с тем, что человек может быть блестящим музыкантом — и при этом педофилом. В конечном счете возникает идея чистоты: потребность вычеркнуть Майкла Джексона из коллективной культурной памяти. И от произведений искусства, конечно, требуется чистота: а иначе мы чувствуем себя некомфортно, под ударом. Так проявляется новая форма чувствительности…
Чувствительность — это мягко сказано.
Да, но это важное понятие! У нас, современных людей, очень чувствительные внешние границы: что и когда меня задевает? Что меня ранит? Страдает ли тут мое достоинство? Даже по этим формулировкам заметно, насколько все у нас вращается вокруг чувствительности и ощущений. Чувствительность — мотор борьбы притесняемых групп за свое признание. Но она может поменять знак, из прогрессивной силы резко превратиться в регрессивную, может вести к моральному тоталитаризму, если заимствовать термин у Теи Дорн.
Чувствительность — мотор борьбы притесняемых групп за свое признание. Но она может поменять знак, из прогрессивной силы резко превратиться в регрессивную
Страшно подумать, что тоталитарная идея чистоты, как и в нацистское время, исходит от образованных, «разумных» элит.
Это верно. Но я бы сказала, что здесь работает другая логика. Моральный тоталитаризм — производная мнимого гуманизма. Это именно чувствительность к угнетению собственной группы или угнетенному состоянию других групп. В этом отличие лево-либеральной элиты или левых студентов от нацистов или буршей.
В феминизме есть так называемая теория точки зрения. Согласно этой теории, любое мнение привязано к определенной точке зрения, но при этом угнетенным доступен более объективный взгляд на вещи, потому что им видно гораздо больше, чем привилегированной группе, которая и не заинтересована в расширении своего горизонта.
Разумеется, мне не дано узнать, каково быть человеком с черной кожей. Поэтому перспектива темнокожего человека, ежедневно подвергающегося дискриминации, позволила бы мне на многое взглянуть по-новому, и это было бы очень ценно. Мне представляется проблематичным то, что людям, не относящимся к притесняемым группам, отказывают в способности полезного высказывания по целому ряду тем. Я — белая гетеросексуальная женщина, занимающая руководящую должность, и мое мнение по целому ряду вопросов мало кого интересует.
Людям, не относящимся к притесняемым группам, отказывают в способности полезного высказывания по целому ряду тем
Кто вам может запретить изложить ваши аргументы?
Юридически, конечно, никто. Но с позиции морали некоторые люди с удовольствием заставили бы меня замолчать. Небольшой пример: недавно я участвовала в дискуссии в берлинском Литературном Коллоквиуме. Я попыталась выразить свое — амбивалентное — отношение к гендерно-корректному языку. На дискуссии присутствовали молодые феминистки. Как выяснилось, для них совершенно невыносима ситуация, когда кто-то со сцены высвечивает и критическую сторону гендерно-корректного языка. А именно, задается вопросом, насколько язык готов соответствовать требованиям отдельного человека относительно того, как его называть. Агрессивные выкрики с мест увенчались требованием: «Замолчите уже, вы нас оскорбляете!».
С позиции морали некоторые люди с удовольствием заставили бы меня замолчат
На этом дискуссия о дискурсе закончилась?
Когда вместо аргументов в ход идут эмоции, дискуссия просто захлебывается, дальше не о чем говорить. В частности, дебаты вокруг #MeToo привели, среди прочего, и к эксцессам, которые ничего общего не имеют с правовым государством. Но даже если отвлечься от этого: феминизм в этой нескончаемой дискуссии в соцсетях сам себя загнал в роль жертвы — роль, которой давно уже нет на самом деле. Мы не живем в патриархате, мы находимся в бесконечно сложном слоеном пироге переходного этапа. Конечно, до сих пор существует абсолютно реальный дисбаланс. Но мы, женщины, сами этот дисбаланс отчасти и воспроизводим…
Мы не живем в патриархате, мы находимся в бесконечно сложном слоеном пироге переходного этапа
Вот тут вас особенно жестко критикуют другие феминистки.
Ну так эти феминистки не прочли толком моей книги. Я ни словом не утверждала, что женщины сами виноваты, если их насилуют. Мой призыв к женщинам — посмотреть на себя с определенной дистанции, суметь взглянуть на себя критически, вместо того чтобы непрерывно рассылать твиты с хэштэгом #MeToo и показывать пальцем на мужчин. За столетия патриархата мы усвоили совершенно конкретные поведенческие схемы: пассивность, стремление нравиться, чувство неполноценности. В результате мы и в тех ситуациях, когда автономия возможна, этой возможностью не пользуемся. Если начальник компании меня спрашивает, не соглашусь ли я придти на собеседование о приеме на работу в гостиничный номер, я совершенно точно могу сказать: «Спасибо, нет». Тут мне возразят: «Да, но ведь тогда женщина не получит работу!» Ну да, все верно. Это и есть автономия.
Принимать невыгодные для себя решения?
Конечно! Человечество в своей истории не продвинулось бы ни на миллиметр, если бы люди выбирали автономию только тогда, когда это удобно и приятно.
Ну а если я решу делать карьеру через постель, это как, приемлемо? Или я тем самым подрываю феминистскую борьбу за власть?
Если вы решаете переспать с кем бы то ни было, и делаете это добровольно, то следует и дальше отвечать за этот выбор, не стыдиться и не снимать с себя ответственность. Нельзя потом говорить: он меня заставил. И потом, что такое — карьера через постель. Если женщина хочет секса с начальником — на здоровье. Назовите это желание антифеминистским — вот и начинается ханжество. Так мы очень быстро договоримся черт знает до чего.
Человечество в своей истории не продвинулось бы ни на миллиметр, если бы люди выбирали автономию только тогда, когда это удобно и приятно
А бывает, вообще говоря, черт в женском образе? Это обсуждается, или черт — последний, кому дозволено оставаться мужского рода?
Это мне неизвестно. Что совершенно точно существует — это насилие в женском образе. Меня с самого начала очень насторожило именно то, что все, абсолютно все были в восторге от #MeToo. Тут мгновенно возникла псевдорелигия, и каждый, кто отваживается ее критиковать, становится правым реакционером. Это не имеет ничего общего с открытым, либеральным, демократическим дискурсом.
Очень тесные пределы отводятся тому, что можно произносить вслух. Даже сама попытка об этом говорить рискованна — ведь это самая типичная фраза правых: «Уж и сказать ничего нельзя». Но ужас в том, что я уже два года постоянно оказываюсь в ситуации, когда именно эта фраза вертится у меня на языке: «Уж и сказать ничего нельзя».
Почему у нас больше не получается предложить несколько тезисов — и рассмотреть их с разных сторон?
Здесь мы подошли к самому острому аспекту сужения политического пространства. Но и попытка вести разговор в рациональной плоскости тоже заводит в ловушку или в тупик: пространства дискуссии больше нет, и ты вынужден говорить что-то не то.
Это связано с теорией точки зрения, с ролью пострадавшего, причастного, заинтересованного лица. Стоит потребовать дистанцированной рефлексии, сразу начинаются проблемы. Человек, лично затронутый темой, может сразу сказать: «Но меня-то это задевает, ранит и обижает!». И никто не хочет посмотреть на самого себя с дистанции — а меж тем, к сожалению, без этого не состоится дискуссия по существу. Почему у нас больше не получается предложить несколько тезисов — и рассмотреть их с разных сторон? И еще одно замечание по поводу теории точки зрения: совершенно необходимо, чтобы в дискурс были включены и люди, не затронутые проблемой непосредственно. У них важное преимущество: им не нужно освобождаться от собственной вовлеченности, и они, возможно, видят какие-то стороны проблемы, недоступные тем, кто внутри. Я думаю, что точка зрения самих пострадавших может быть для дискуссии необычайно плодотворной. Но она же может приводить и к жесточайшим формам нарциссизма, когда всё воспринимается через призму собственного опыта.
Это же интеллектуальный эквивалент сэлфи.
Согласна. Правда, для сэлфи всё же нужна дистанция к себе — хотя бы на длину вытянутой руки.
Но вот эти бесконечные разговоры о том, что надо же и правых тоже принимать всерьез, надо с ними разговаривать,…
… тут я возражаю: этот хабермасовский отказ априори занимать определенные позиции ведет к левому элитизму, очень опасному, потому что он отбирает у другого самую возможность участвовать в разговоре. Я стараюсь понимать позицию правых, но так, как это делала Ханна Арендт. Так, как Арендт пыталась понять Адольфа Эйхмана, организатора Холокоста. Понять, а не оправдать или извинить.
Но понимать — это не то же самое, что вести диалог.
Ну, понимание все же означает, что я для начала выслушиваю другую сторону. Для меня важным критерием служит вопрос — готова ли и другая сторона слушать, и есть ли там в принципе желание что-то узнать и понять.
Раз уж мы заговорили о Ханне Арендт, то можно задать и такой теоретический вопрос: является ли принятие амбивалентности важнейшей способностью современного общества?
Я заметила, что достижения теоретиков постмодерна больше не обсуждаются и вообще пропали из поля зрения. Думать дифференцированно, причем радикально — вот в чем вклад модерна в теорию, модерна в прогрессивном смысле. Эти достижения мы предаем, если мы не в состоянии увидеть другого как другого, с другой позицией, с другой точкой зрения и перспективой, признать его в этом качестве и включить его в открытый дискурс. Вместо этого все безудержно зациклены на самих себе, теоретически беспомощно, теоретически выхолощенно.
Чем так опасна левая политика идентичности: она отнимает возможность более широкой солидарности
Центральная политическая и общественная проблема за всем тем, о чем мы говорим: если «Левые» теперь готовы представлять только эту позицию, то кому же тогда решать социальные вопросы?
Чем так опасна левая политика идентичности: она отнимает возможность более широкой солидарности, солидарности ради высшей цели, например, ради социальной справедливости. Это было хорошо видно на примере огромной демонстрации движения Unteilbar («Неразделимое»): после того как она прошла, начались жалобы: вот, мол, такие-то и такие-то группы там «примазались».
Тут мы должны, исторической правды ради, уточнить, что единственные, кто не солидаризировался с «Унтайльбар», были Сара Вагенкнехт и компания, поскольку их попытка движения «aufstehen» («Подъем») открыто и четко высказалась против этой демонстрации. Они, естественно, перепугались, что никак не смогут примирить «Унтайльбар» со своей позицией: национальной, против беженцев. Кстати о перепуге: ясно же, какие реакции вызовет наша публикация и этот наш разговор.
Меня часто спрашивают: неужели вы не боитесь вызвать гигантскую лавину ненависти? Да наплевать. Если даже коллеги-журналисты начнут задумываться: ой, постойте-ка, я вот напишу, а читательницы taz не поставят лайк — ну тогда мы действительно в опасности. Нельзя быть слабаками! Не надо распускать сопли.
Mое главное умение, как интеллектуала — проводить различия. Это и есть моя работа
Звучит как слова настоящего мачо.
Но к этому все в конечном счете сводится. Еще раз, серьезно: я считаю, что нам необходимо научиться различать оттенки смысла. Если вопрос звучит так: «Имеет ли для детей значение, растут они у гомосексуальных или гетеросексуальных родителей?» — тут нет никаких разногласий: это абсолютно безразлично. И скажу еще раз с полной ясностью: я двумя руками за гомосексуальные браки, я полностью за то, чтобы гомосексуальные пары усыновляли детей. Но просвещенное общество должно быть в состоянии видеть разницу. Есть разница, растет ли ребенок с двумя отцами, двумя матерями или одним отцом и одной матерью. Я не говорю, что какой-то из этих вариантов лучше или хуже. Но разница есть. Почему нельзя об этом говорить? Почему нельзя это анализировать? Силен страх, что, начав об этом говорить, окажешься реакционером. Вот так и возникает несусветная глупость сегодняшнего дискурса, в котором я вдруг оказываюсь правореакционной феминисткой. Но ведь это мое главное умение, как интеллектуала — проводить различия. Это и есть моя работа.
То, что вас называют «правым реакционером», вас все-таки раздражает?
Конечно раздражает, конечно, я себя вообще так не воспринимаю. Но это симптоматично для нашего времени. Неспособность терпеть амбивалентность и неспособность различать оттенки — это же взаимосвязанные вещи.
30 лет назад пал железный занавес. В честь юбилея dekoder подготовил мультимедийное досье, в котором перелом и прорыв тех дней показаны с разных сторон. На немецком и русском языках.
Вечером 9 ноября 1989 года член политбюро Гюнтер Шабовски, отвечая на вопрос журналиста, случайно объявляет о новом порядке выезда за рубеж, который на практике означает, что стена больше не будет удерживать граждан ГДР: каждый, согласно этому сообщению, сможет ходатайствовать о получении визы. Предполагалось, что этот порядок останется в тайне до 4 часов следующего утра, 10 ноября 1989 года. Но вышло иначе.
Ровно 30 лет назад пала Берлинская стена. Когда под натиском людей 9 ноября 1989 года пограничникам ГДР осталось одно из двух — либо стрелять, либо уступить, это вызвало настоящее политическое землетрясение в обоих германских государствах и в разделенном Берлине.
Толпы прокладывают себе путь на Борнхольмском мосту, на улице Инвалиденштрасе, у Бранденбургских ворот. Кадры этой исторической ночи показывают, как люди мирно преодолевают стену, следуя с востока на запад, с запада на восток. Объединение Германии осуществится годом позже, 3 октября 1990 года, — но об этом в ноябре 1989 года еще никто не подозревает. Кадры ликования на открытой границе в 1989 году стали знаковыми для немецкой исторической памяти.
Но как об этом событии узнали граждане Советского Союза? Что писали газеты в последующие дни и чем их освещение событий отличалось от ракурса статей западно- и восточногерманских СМИ?
Вот фрагменты исторического обзора прессы обеих Германий и СССР, подготовленного dekoder.
«Актуальная камера», главная новостная программа на телевидении ГДР, сообщает о новом порядке выезда за рубеж, о котором неожиданно объявил член политбюро Гюнтер Шабовски:
#ФРГ: Пресс-конференция протекает спокойно — и тут…
В ФРГ новость постепенно заполняет выпуски теленовостей — главный выпуск новостной программы «Tagesschau» в 20 часов:
#СССР: На пороге зимы
Первая полоса «Правды», партийного органа КПСС, на следующее утро, 10 ноября, никак не откликается на падение стены в далеком Берлине — как и другие передовицы советских газет. Заглавная тема «Правды» — подготовка животноводческих комбинатов к наступающей зиме.
В целом берлинские события остаются на заднем плане и, если освещаются, то в рубриках, посвященных мировым новостям. В СССР стена долго считалась неудобной темой, к тому же газеты ежедневно заполнены сообщениями о нарастающих проблемах в собственной стране.
#СССР: Крутой разрыв со старыми догмами
11 ноября «Правда» наконец обращается к теме открытия берлинской границы в рубрике международных новостей на 6 полосе, публикуя следующий комментарий:
Русский
—
Нынешнее решение правительства ГДР — смелый и мудрый политический шаг, свидетельствующий о крутом разрыве со старыми догмами. Он говорит о том, что в сегодняшней ГДР прокладывает себе дорогу новое политическое мышление, для которого характерен творческий подход к непростым вопросам, в течение длительного времени осложнявшим отношения между обоими немецкими государствами.
Бульварная газета «Bild» от 10 ноября 1989 года с заголовком: «Сделано! Стена открыта». Все газеты в ФРГ, подобно «Bild», 10 ноября 1989 года выносят новость об открытии стены на первую полосу:
#ГДР: Согласно сообщению пресс-секретаря правительства …
В ГДР орган СЕПГ «Neues Deutschland» (как и другие крупные партийные газеты) 10 ноября лишь дословно публикует сухое заявление о новом порядке выезда за рубеж, распространенное новостным агентством ГДР «ADN»:
Русский
—
Согласно заявлению пресс-секретаря правительства, Совет министров ГДР постановил, что с настоящего момента и до принятия Народной палатой и вступления в силу соответствующего закона действуют следующие положения в отношении частных поездок и выезда из ГДР за рубеж на постоянное проживание: […]
Neues Deutschland, 10.11.1989, DDR-Regierungssprecher zu neuen Reiseregelungen, Nachrichtenagentur ADN
#СССР: Массовое переселение наносит ущерб не только ГДР
Исключение среди советской прессы: уже 10 ноября «Известия», в то время правительственная газета, на 4 полосе под заголовком «Поиски выхода из кризиса» сообщает о новом порядке выезда граждан ГДР за рубеж:
Russisch
—
В четверг вечером местные и западные радио- и телеканалы передали новость: по решению правительства ГДР открыта граница с ФРГ и западным Берлином. […] За минувшие двое суток число граждан ГДР, переехавших на постоянное жительство в ФРГ через территорию Чехословакии, составило, по данным агентства ДПА, около 19 тысяч. Такого наплыва, как видно, в ФРГ не ожидали. […] Местное население в буквальном смысле стонет. Кажется, в ФРГ и Западном Берлине начинают понимать, что массовое переселение принесет ущерб не только ГДР.
Известия, 10.11.1989, Поиски выхода из кризиса, В. Лапский
Ночь 9.11.1989 года в новостях
#ФРГ: Осторожнее с громкими фразами — но только не сегодня
Первые кадры: передача «Tagesthemen» с ведущим Хансом Йоахимом Фридрихсом вечером 9 ноября показывает прямой репортаж тележурналиста Робина Лаутенбаха с пункта пересечения границы на улице Инвалиденштрасе:
#ГДР: Чуть больше верить
В ГДР 11 ноября во всех газетах можно прочитать объемные очерки и интервью. Например, в газете «Junge Welt», которая в свое время была центральным органом государственного Союза свободной немецкой молодежи и к концу 1980-х годов достигла тиража в 1,6 миллиона экземпляров:
Русский
—
«Просто здорово! С ума сойти!» Многим не верится, они потрясены. Что дальше? Об этом здесь и сейчас пока никто не думает. Аня говорит, что сегодня стала верить чуть больше. «Вы вчетвером?» — спрашиваем мы группку людей, очевидно, знакомых между собой — это студенты, изучающие текстильное дело. «Да, и обратно мы вернемся тоже вчетвером».
Junge Welt, Wochenend-Ausgabe 11./12.11.1989, Zu viert gehen wir rüber und zu viert auch zurück – Verlag 8. Mai GmbH/junge Welt
#ГДР: Кто знает, когда это закончится
Газета «Berliner Zeitung» также отмечает, что после визита на запад жители Восточного Берлина обычно возвращаются домой, но в то же время предлагает задуматься:
Русский
—
Почти все граждане ГДР, которые с позапрошлой ночи пересекли границу с ФРГ, как мы узнали, хотели вернуться на родину в тот же день или после выходных. […] Звучала фраза: «Сегодня вечером мы снова будем дома». Но также и другая: «Кто знает, когда это закончится». Около 3250 человек, согласно информации из Бонна, зарегистрировались в качестве переселенцев.
Berliner Zeitung, 11./12. November 1989, Heute abend sind wir wieder da
#ФРГ: Лишь один робкий водомет
Западногерманские газеты вместе с новостью об открытии границы успевают сдать в печать к завтрашнему выпуску (10 ноября) сообщения о первой реакции людей, а 11 ноября публикуют большие репортажи — например, газета „taz“:
Русский
—
Первая реакция правящего бургомистра Западного Берлина [Вальтера Момпера, dek.] была «очень радостной». Он призвал берлинцев радоваться вместе с ним, «пусть мы и знаем, что это возложит на нас многочисленные обязательства».
Съемочные группы ярко осветили стену, водомет еще робко брызжет водой с востока на запад, несколько сотен, возможно, тысяч людей окружают историческое место. […] Берлинцы штурмуют стену. Почти каждый, забравшись наверх, ликует с поднятыми руками. «Долой стену! Долой стену!» — гласит девиз вечера. Но реальность уже опередила возгласы хора.
В Советском Союзе остаются газеты и журналы, которые даже в следующие дни и недели не освещают тему падения стены. Ежедневная газета «Труд», официальный профсоюзный орган печати, в очерке из Берлина от 12 ноября делает упор исключительно на изменениях в руководстве ГДР, идущих параллельно с СССР:
Русский
—
Вчера наша газета сообшила об итогах работы 10-ого пленума ЦК СЕПГ. А перед этим в стране произошел беспрецедентный случай, когда в течение всего двух дней в отставку ушли сначала правительство, а затем и Политбюро ЦК правящей партии.
Новое правительство ещё не избрано.
Труд, 12.11.1989, ГДР: Дни перемен, В. Никитин
#СССР: Пробки шампанского, а не исход
Совсем иначе ведет себя «Комсомольская правда», в то время официальная коммунистическая молодежная газета, которая уже 11 ноября публикует репортаж, держа руку на пульсе событий в двух Германиях:
Русский
—
На каждом шагу хлопали пробки бутылок с шампанским, горели бенгальские огни. «Сегодня в Берлине праздник» – объяснял кто-то в толпе иностранцу происходящее. […] На что всё это было похоже? На всеобщую эйфорию? Да, на братание? Да, если учесть, что здесь прямо на моих глазах встречались родственники, живущие по разные стороны границы. Но на что это не было похоже, так это на исход.
Комсомольская Правда, 11.11.1989, Человек проходит сквоз стену, С. Маслов
Газета «Frankfurter Allgemeine Zeitung» наблюдает за ситуацией в Лейпциге, вдали от толп, штурмующих пункты пересечения границы:
Русский
—
Как велико недоверие людей в ГДР к тем, кто до сих пор находился у власти, в эту ночь четверга заметно и по другим признакам. Всего несколько часов назад член политбюро Шабовски на пресс-конференции, транслируемой в прямом эфире радио ГДР, почти мимоходом упомянул, что каждый житель ГДР может с настоящего момента выехать за рубеж без выполнения особых условий. Но радости, облегчения или удовлетворения почти не заметно на площади Карл-Маркс-платц в Лейпциге — перед афишной тумбой почти не слышно разговоров. Никто не упоминает новую свободу передвижения.
Frankfurter Allgemeine Zeitung, 11.11.1989, Nach dem Treffen mit Krenz ist Rau auch ratlos, Albert Schäffer
… и на контрольно-пропускном пункте в Хельмштедте, между сегодняшними федеральными землями Саксония-Ангальт и Нижняя Саксония:
Русский
—
Самая смелая мысль становится реальностью в мыслях потому, что никто не думает, что когда-нибудь она воплотится в жизнь. Люди в Хельмштедте и в других местах на окраинах советской зоны всегда мечтали о разрушении стены, об открытой границе. Но знали они и то, что потеряют частицу идентичности, если мечта станет реальностью.
Frankfurter Allgemeine Zeitung, 11.11.1989, Ein Licht nach langer Dunkelheit, Ulrich Schulze
Что остается? Что впереди?
#ФРГ: «Мы не остановимся»
Газета «Die Zeit» освещает деятельность новых политических групп, все активнее борющихся за право голоса в государстве, контролируемом СЕПГ:
Русский
—
«Мы остаемся здесь, мы не остановимся, и ты останься в ГДР», — написано яркими красками на лаке. На антенне развеваются зеленые ленты, символы надежды. На другой стороне машины написано, за кого агитирует Уве Ян — это инициативное движение «Демократия сейчас». […] Его группа встречается у него в офисе, шестеро мужчин вместе продумывают дальнейшие шаги: сбор подписей за проведение референдума об изменении конституции, которое отменило бы положение о руководящей роли СЕПГ, демонстрация в депо на следующей неделе.
По мнению «Neue Zeit», партийного издания восточногерманского отделения Христианско-демократического союза, вновь обретенная свобода зарубежных поездок не должна заслонять существующих в ГДР проблемy. Газета комментирует:
Русский
—
Общественность все еще ничего не знает о том, к чему призывали и чего громко требовали сотни тысяч демонстрантов — о привилегиях и злоупотреблении властью. Многие из тех, кто пользовался должностью и положением для личного обогащения, все еще заседают в Народной палате, окружных собраниях депутатов и занимают другие руководящие посты. Они слышат обвинения и — молчат.
Neue Zeit, 20.11.1989, Vom Wasser gepredigt, vom Wein getrunken, Klaus M. Fiedler
#ФРГ: Мой первый банан
Габи вообще-то зовут Дагмар, она из западногерманской земли Рейнланд-Пфальц. В 1989 году она послужила моделью для обложки ноябрьского номера сатирического журнала «Titanic». Снимок стал культовым и считается самой знаменитой обложкой «Titanic», его неоднократно перепечатывали и до сих пор охотно используют:
«Семнадцатилетняя Габи из советской зоны счастлива в ФРГ – Мой первый банан»
#СССР: Сладкое слово «свобода»
Еженедельная газета «Московские новости», которая в то время была важным голосом горбачевской перестройки и продавалась также за рубежом на нескольких языках, проводит масштабные и многогранные исторические параллели:
Русский
—
Когда на экране телевизора молодые немцы отплясывают у Бранденбургских ворот, в памяти оживают старинные гравюры – парижане, плясавшие двести лет назад на развалинах Бастилии. Конечно, по символичности стена не уступала феодальной темнице. Скверный символ раскола Европы и мира, конфронтации, «холодной войны», но прежде всего нашего и наших союзников страха перед свободой передвижения людей, циркуляции идей, перед свободой вообще. Символ феодального «социализма». […] Переменам в ГДР рад каждый, кому сладко слово «свобода». Но не станем таить и тревоги: в конце прошлой недели полиция была вынуждена и с той и с другой стороны отгонять от стены «бритоголовых» юнцов-неонацистов, учинявших дебоши. Впрочем, и падение Бастилии не повлекло за собой, как известно, воцарения мира и благодати на нашей грешной земле. Но тем не менее два века спустя мы пышно отпраздновали это событиe.
Московские Новости, 19.11.1989, Берлинская стена: Кто строил, тот и сносит, Владимир Острогорский
#ФРГ: Экономика без учебников
Стена уже десять дней как стала достоянием истории: журнал «Der Spiegel» размышляет о том, что открытие границ будет означать для обеих стран, ФРГ и ГДР, в экономическом плане, когда утихнет первая эйфория на бирже:
Русский
—
Игроки на бирже и мелкие вкладчики, менеджеры и политики стали понимать, что с внезапным открытием ГДР, прежде наглухo закрытой, возникла экономическая ситуация, для которой нет ни исторических аналогов, ни инструкций ни в одном учебнике экономики. Сложилась рискованная ситуация. […] У Модрова, Кренца и товарищей не много времени, чтобы отреагировать. Если экономическая ситуация вскоре не изменится к лучшему, через открытые границы от них сбегут молодые и способные. К тому же запутанный обменный курс грозит распродажей скудного добра на запад.
Еженедельная газета «Аргументы и факты», долгое время доступная только функционерам, но в 1980-е годы ставшая широко популярной, видит в открытии стены важный сигнал для всего внутреннего устройства ГДР:
Русский
—
В том, что происшедшее в ГДР осенью сего года является революцией, нет сомнений. […] В ГДР октябрь стал временем подведения черты под целым историческим периодом административно-хозейственного, сталинского пути развития, который и здесь давно исчерпал себя и вел республику дальше в тупик.
[…] [П]о своей интенсивности, динамизму и драматизму они значительно превзошли нашу перестройку.
Аргументы и факты, 9.12.1989, Октябрьская революция в ГДР, С. Рябкин
Составление обзора прессы: Ксения Гербер, Якоб Копперманн, Алена Ширко, Шантал Станник (Гамбургский университет) Перевод: Мария Унрау Заходное фото: David Tinkham/Datapanikdesign Фото над содержанием: Thorsten Koch/flickr.com/CC BY 2.0
Через тридцать лет после падения Берлинской стены, в восточной Германии – землях, ранее находившихся на территории ГДР, – нарастают праворадикальные настроения. На выборах в земельные парламенты осенью 2019 года в Тюрингии, Саксонии и Бранденбурге «Альтернатива для Германии» заняла второе место. В октябре 2019 года 27-летний Стефан Б. открыл стрельбу возле синагоги и еврейского кладбища в Халле; погибли два человека. Как это могло произойти – ведь именно там, в Халле, Бранденбурге, Дрездене, Хемнице еще недавно дети за школьной партой зубрили: «Социализм – лучшая прививка от фашизма»?
«Прививка», очевидно, не подействовала. По мнению историков и социологов (например, Клауса Шредера или Инго Лозе), произошло это в первую очередь потому, что идеологи ГДР отказывались верить в распространенность на их собственной территории того вируса, который она была призвана победить. Декларативный антифашизм ГДР прикрывал неготовность государства и общества работать с нацистским прошлым – плохие фашисты были на западе, на востоке остались только хорошие социалисты. Массовые чистки и казни нацистских преступников, прошедшие в ГДР в первые годы ее существования, служили доказательством этому тезису – однако уже с начала пятидесятых годов о присутствии в восточногерманском обществе людей, разделявших нацистские воззрения, говорить было не принято. Расистские выходки, вандализм на еврейских кладбищах – подобного рода действия считались в ГДР «хулиганством». Подобно тому как в СССР «не было» безработицы, в ГДР «не было» нацизма, фашизма и расизма.
Автор газеты taz Даниэль Шульц, заставший закат ГДР подростком, рассказывает о том, как в 1990-е запретный плод – неонацизм – сделался самой модной идеологией восточногерманской молодежи. Статья Шульца, опубликованная в октябре 2018 года и вызвавшая бурю обсуждений, получила одну из главных немецких журналистских наград – приз Теодора Вольфа. dekoder публикует ее в сокращенном варианте.
Собственная мерзость может быть упоительной. Когда ты осознаешь ее и видишь ужас в лицах тех, кто с ненавистью смотрит на тебя, но не решается дать отпор, чувство собственного всемогущества пронизывает тебя, словно электрический ток.
Всемогущество – это именно то, что я ощущаю, когда я на скорости больше сотни мочусь на капот едущего за нами BMW. Высунувшись из люка на крыше со спущенными штанами, я вижу крупное побелевшее лицо водителя – глаза широко раскрыты, страх, ужас, возмущение в нем надуваются как шарик, который мне так и хочется проткнуть иголкой.
Мне девятнадцать, во мне десять метров роста и восемь метров ширины, и я непобедим.
Этот случай на автобане всплывает в моей памяти, когда я вижу ролик на YouTube: 27 августа 2018 года, «Траурный марш» в Хемнице, мужики моего возраста – им всем около сорока – показывают операторам голые задницы. Крепкие молодчики зигуют и нападают на людей с «неправильным» цветом кожи, а полицейские не вмешиваются в происходящее. Увиденное парализует меня, я чувствую, как во мне подымается что-то сумрачное, что-то такое, что я, как мне казалось, уже давно оставил в прошлом. Но я хорошо помню то ощущение вседозволенности, ту эйфорию, когда ты даешь кому-то понять: «Правила? А что если мне насрать на твои правила, дружок? Что тогда?»
Я вижу кадры из Хемница и спрашиваю себя: что у вас со мной общего? Что общего у меня с вами?
Победители девяностых
В День германского единства некоторые снова будут рассказывать, почему воссоединение Германии – это история успеха. Кто-то скажет, что само слово «воссоединение» – это ложь; это будут люди, которые прежде всего видят то, что было утрачено: предприятия, самоуважение, целые жизни. Сейчас громче всего голоса тех, кто говорит: «Признайте же, наконец, заслуги тех, кому пришлось строить новый мир!». Они же часто твердят: «Оставьте меня в покое со своими рассказами о том, какие мы жертвы, мы гордимся тем, что смогли сделать, даже если у нас не получилось».
Почти тридцать лет спустя поколение моих родителей и бабушек с дедушками рассказывает свои истории – пусть не впервые, но сейчас для них как будто наконец пришло время. Они много говорят о потерянных рабочих местах, это выглядит как легко решаемая техническая проблема. При этом в ГДР – государстве всеобщей занятости по прусскому образцу – работа была смыслом жизни, а немногочисленных безработных называли тунеядцами. Потерять работу было катастрофой: коллеги, братья, супруги вешались, сестры и кузены медленно спивались; в семьях, где у кого-то вдруг становилось больше, чем у других, вначале извергался настоящий вулкан эмоций, а потом лава взаимных обид застывала навеки. Женщины жертвовали всем, чтобы прокормить своих супругов и детей, пока от них самих не оставалось ничего, кроме стремления «прорваться».
Есть ли в этом дискурсе место для рассказов о девяностых с точки зрения тех, кто в момент падения Берлинской стены был слишком стар, чтобы ничего не помнить о прошлом, но слишком молод, чтобы обсуждать будущее страны – для рассказов о временах, когда сформировались те люди, которые сегодня скандируют и зигуют?
Когда вообще начинается тогдашняя история? Для меня она началась не в 1989 году, для меня она началась в ГДР.
Рисовать свастику – это самое запретное, что вообще можно себе представить
Школа, второй класс, Рикардо карандашом рисует свастику на парте. В общем, ничего особенного, я и сам ее уже однажды рисовал, в июне 1987 года, пока выводил в тетрадке предложение из диктанта: «Сегодня наша мама вернется домой поздно. Мы хотим ей помочь». Рисовать свастику – это самое запретное, что вообще можно себе представить. Каждый раз, когда мне удается сделать это незаметно, внутри меня какой-то зверёк издает торжествующий рык. Искусство в том, чтобы тут же дорисовать свастику и превратить ее в небольшое окошко — пока никто не заметил.
Но Рикардо делал это слишком медленно или просто забыл сделать палочки подлиннее, поэтому мы с двумя друзьями успели всё заметить. Учительница выходит из класса и мы подскакиваем к нему. Жаловаться учителям нельзя, ведь быть стукачом – хуже всего на свете. Мы сами должны с этим разобраться.
«Ты понимаешь, что так делать было нельзя?» – спрашиваю я. Он ревет. Он тяжелее и выше меня, но не пытается сопротивляться. Рядом с ним стоят два других одноклассника. «Снимай очки», – говорю я. Рикардо ревет еще громче и умоляюще смотрит на меня большими глазами. Да, мы живем в одном доме, и да, после школы мы снова встретимся на детской площадке у песочницы, но вначале нужно покончить с этим делом.
Фашисты всегда были с Запада
В конституции ГДР было записано, что фашизм побежден, а раз он побежден, то его и не могло больше существовать. Все нарисованные на еврейских кладбищах свастики, а также неонацистов, избивающих людей, госбезопасность называла «хулиганством», делая вид, что в этом нет никакой политики. Напротив, панков и всех, чей внешний вид отличался от идеального представления социалистической элиты о гражданах, спецслужбы нещадно преследовали как адептов декадентства, которое могло прийти только с Запада.
На этом сегодня основана стратегия «Альтернативы для Германии». Эта партия как никакая другая подчеркивает и превозносит восточногерманскую идентичность. В своих предвыборных кампаниях и речах члены «Альтернативы» воспевают якобы нетронутую «немецкость» востока страны. Да и полицейские сказки о хулиганстве без политического подтекста до сих пор никуда не делись.
Четвертый класс, мы читаем рассказ «Павел». Перед каждым на парте лежит зеленый учебник, мы читаем друг за другом, каждый по паре предложений. Лейтенант вермахта сидит на окраине горящей советской деревни, видит играющего мальчика и думает: «Чем он отличается от немецкого ребенка?» Он спасает мальчика из-под колес фельдфебельского автомобиля, они вместе бегут к советским солдатам, а лейтенант возвращается в Германию вместе с Красной армией. Превращение нацистского офицера в коммуниста занимает пять с половиной страниц: эта по-детски короткая история прекрасно отражает гэдээровский антифашистский миф. Государству было достаточно наказать пару злодеев, а затем использовать бóльшую часть своего населения для строительства нового государства, особо не вспоминая о прошлом.
При этом мы мало знали о других странах. Даже с так называемыми братскими народами мы толком не были знакомы. Восьмое мая, я пишу в своей тетрадке по краеведению: «Мы показываем советскому народу свои дружеские чувства». На самом деле мы почти никогда не видим русских, хотя их казармы находятся не так далеко. Иногда мимо нашего детского сада марширует отряд с «калашниковыми» на плечах, мы прижимаемся к забору и смотрим им вслед. «Чёртовы русские», – произносит мальчик, стоящий рядом со мной. Я спрашиваю, почему так, а он объясняет: «Если бы этот дурацкий Гитлер не разрушил наш вермахт, то их сейчас бы здесь не было». Так, во всяком случае, считает его папа.
Мы не знали, кто такие евреи. Мы не знали, кто такие русские. Вот кто такие фашисты, это мы знали. Фашисты всегда были с Запада: считалось, что от капитализма до фашизма один шаг, а на многих руководящих постах действительно сидела старая нацистская элита, которая была наглядным тому доказательством.
Падение Берлинской стены разбило мне сердце. Я боялся Запада, фашистов — и просто того, что все, что я знал, разрушится.
Падение Берлинской стены разбило мне сердце
Взрослые и бровью не повели. Они сидели перед телевизором и смотрели демонстрации, преподавали нам в школе, как будто ничего не произошло. Мне было очевидно, что с точки зрения экономики у нас нет ни единого шанса – это понимал любой мальчишка, который знал, откуда берутся автомодельки Matchbox, – но мой папа был старшим лейтенантом треклятой Национальной народной армии, под его командованием как-то оказалось целых тридцать танков, где же они теперь?
Я хотел китайского решения, хотел площади Тяньаньмэнь в Берлине и Лейпциге. Когда мой отец струсил и не вывел своих ребят, чтобы остановить этих идиотов, я хотел украсть его служебный «макаров», застрелить в Западном Берлине пару человек и спровоцировать войну. Я был абсолютно уверен, что ее мы точно выиграем.
Получив приветственные деньги, которые выдавали всем восточным немцам при пересечении границы с ФРГ, мы поехали в берлинский район Шпандау. В магазине «Карштадт» я купил видеоприставку – маленький синий компьютер, на котором можно было играть в хоккей.
От уровня к уровню шайба летала все быстрее, и ее становилось сложнее поймать: вначале «пиип-пиип-пиип», потом «пип-пип-пип» а потом «пипипипип». Как загипнотизированный, я смотрел на этот маленький мигающий диск, пока наконец не начинал слышать все вокруг словно сквозь вату. Взрослые предали меня, я продался за компьютерную игру. Я был страшно зол, но не знал, на кого.
Я был страшно зол, но не знал, на кого
Деградация начинается с телевизора. Там показывают плачущих людей, оцепеневших людей, серых людей, обычно на фоне каких-то труб или заводских ворот, и постоянно что-то закрывается. Потом начинают деградировать мужчины в деревнях. Они всегда сидят у гаражей, когда я возвращаюсь из школы. Раньше они были крановщиками, водили большие русские трактора или комбайны, а теперь перемывают косточки женам, которые пошли в уборщицы или на временные работы, чтобы прокормить семью. Они говорят: «Моя старуха меня доконает». Потом пьют еще по одной, а иногда просто сидят и молчат.
В газетах, на радио, по телевизору нам пишут и говорят о том же: восточные немцы недалекие, не могут найти себе места в новом мире, они ленивые, они пьют. Вначале мне становится стыдно, потом я с интересом наблюдаю за говном, которым нас забрасывают, а потом начинаю гордиться тем, что мы-то сильнее, чем все эти западные немцы, эти неженки, которые могут взять и изложить всю свою жизнь как цепочку взаимосвязанных событий, где всему находится объяснение и нет тёмных пятен. Ощущение, что от тебя и твоего окружения все ждут только самого плохого, дает тебе какую-то дьявольскую свободу.
Что-то среднее между страхом и презрением
По телевизору показывают горящие дома вьетнамских гастарбайтеров. Какие-то мужчины бросают в других людей тротуарной плиткой. Я вижу, как полицейские растерянно стоят перед толпой, вижу, как они отступают. Новое государство в небольших городах и деревнях последовательно сдает свои позиции вплоть до конца девяностых годов. Мое поколение больше не рассчитывает на его вмешательство. Картина всегда одна и та же: когда тридцать бритоголовых появляются у клуба и начинают избивать молодежь, полиция не приезжает или приезжают два полицейских, которые даже не выходят из машины. Ну а что им еще делать? Чтобы их самих отметелили? Такое ведь тоже иногда бывает.
Народная полиция утратила непререкаемый авторитет, как, впрочем, и наши школьные учителя. Во времена ГДР эти люди могли в одиночку испортить тебе всю биографию и закрыть дорогу в вуз, а теперь мы в открытую смеемся над ними на уроке. Смеемся и доводим их до слез. Они боятся новой свободной немецкой молодежи.
Сегодня я часто бываю в городах Восточной Европы, которые раньше тоже были социалистическими. В переломные девяностые годы там все было значительно жестче, чем в Германии, но во всех разговорах со сверстниками о тех временах, о куда более жестком варварстве и отчужденности, все время прослеживается точно такое же отношение к полиции, каким я его помню у себя, – что-то среднее между страхом и презрением.
Погибнуть очень просто
В первые годы после падения Берлинской стены, когда список погибших в драках начал расти, я понял еще одну вещь: сдохнуть очень просто. Если в ораве скинов найдется хотя бы один псих, один-единственный, которому не понравится твоя рожа и который не сможет вовремя остановиться, то ты труп. Многие мои знакомые всерьез полагали, что они в безопасности, потому что они белые, считали, что умеют прятаться. Но ведь это не ты, а скинхед решает, кто свой, а кто чужой.
Многие бритоголовые были из больших семей, в их домах все было уставлено бюстами Гитлера и флагами Третьего рейха. Члены националистических кланов, клички которых должны были внушать страх, были на четыре–восемь лет старше меня. Они патрулировали город пешком или на низко посаженных «гольфах» и по своему внутреннему, одним им понятному ранжиру решали, кого пощадить, а кого взять в оборот. Если они помнили тебя со школьных гэдээровских времен, то это могло сыграть тебе на руку, или ровно наоборот, – если тебя уже тогда не любили. Красить волосы было опасно, отпускать их – тоже. При этом длинноволосые парни из провинциальной столицы (деградировавшей в девяностые до «малого города») по вечерам могли ничего не опасаться, а сами скины предпочитали забить стрелку другой банде скинов из соседней деревни за то, что те «залезли на их территорию».
В девяностые годы я смутно понимал все эти расклады, многое прояснилось лишь сейчас, когда я готовил этот текст. Я не знал ни одного главаря скинов, я жил в деревне, вдали от основных центров власти. Я не различал тех, кому можно было бы при случае дать отпор, не опасаясь, что тебя тут же начнут искать пятеро скинов, – и тех, встреча с которыми была опасна для жизни.
Все могло быть по-другому
Я рос толстым и невысоким мальчиком, но в подростковом возрасте рванул вверх. С точки зрения генов, я настоящий наци: во мне метр девяносто, я блондин, у меня серо-синие глаза, я занимаюсь с гантелями. Но бойцовского гена во мне нет, я не хочу чужой крови, я вижу голод в глазах вожаков скинхедов и их приспешников и понимаю: я – добыча. Поэтому я пытаюсь стать незаметной мышью, ношу серое, господи, почему же я такой высокий.
Отважными антифашистами были панки, про них я слышал, но на улицах никогда не видел. Пока я писал этот текст, я поговорил со своими одноклассницами: они сказали, что им тогда не было страшно. Одна из них рассказала мне, что бритоголовые из ее деревни в основном пытались произвести на нее впечатление. Она вообще не уверена, действительно ли самые оторванные молодчики были националистами. Раньше, как и сейчас, очень сложно провести границу между теми, кто хотел подраться и искал этому обоснование в гитлеровской «Моей борьбе», и теми, кто дрался, потому что это было политически уместно. Насилие было в порядке вещей, и в этой реальности скины чувствовали себя как рыба в воде.
Родителям я ничего не рассказывал, я же не стукач. Парни тогда решали все вопросы между собой — как, впрочем, и сегодня. Ну и потом, со мной же ничего не произошло: зубы на месте, глаза целы, жив и здоров.
Кто тут сошел с ума, я или они?
Взрослые даже представить себе не могли, что те самые «маленькие мальчики», их Рикардо, Михаэли и Каи, вдруг стали машинами для убийства. Я бы тоже не смог им этого объяснить. Вот они и изобрели для себя параллельный мир: когда кого-то опять избивали до полусмерти или забивали насмерть, бургомистры твердили, что никакого правого экстремизма у них в городе нет. Я слушал их и думал: кто тут сошел с ума, я или они?
Осенью 1991 года я перехожу в седьмой класс гимназии. Своих деревенских друзей я теперь вижу лишь изредка, я стал для них слишком важный – по крайней мере, они так считают или я думаю, что они так считают. Я замыкаюсь в себе. Читать я и раньше любил, теперь читаю еще больше. Незадолго до объединения Германии мы переезжаем в другой дом, где у меня появляется собственная комната. Теперь спать в одной спальне с отцом и матерью не нужно и спрятаться от всех становится проще. В шестнадцать лет родители покупают мне компьютер, я начинаю зависать в Eishockey manager.
Виртуальные миры оторваны от окружающей реальности и находятся под моим полным контролем. Время от времени я выхожу на улицу и чувствую себя, как подлодка, всплывающая из-под воды после долгого плаванья. Новости с поверхности не меняются годами: либо все паршиво, либо кто-то рассказывает, как у кого-то все паршиво. «Вначале он заставил свою подругу пойти на панель, а потом задушил проводом». «Недавно на берегу реки одного типа чуть не прикончили». «Они с топором ворвались в клуб, чувакам перед дверью сразу прилетело. Легавых снова приехало только два человека».
Новые друзья: правые
Друзей у меня мало, я – придурок из деревни. В школьном автобусе надо мной все смеются. Я часто хожу один, то есть представляю собой легкую добычу, поэтому предпочитаю сидеть дома.
Отучившись три года в гимназии, я нахожу себе новых друзей.
Первый – невысокий тощий улыбчивый парень, он иногда подвозит меня домой, когда учеба поздно заканчивается. Он говорит, что еще его отец был правым, и его за это преследовали долбаные коммунисты.
Второй часто смотрит исподлобья, но всегда готов подбодрить товарищей, если в школе сегодня не задалось. Ему нравится Национал-демократическая партия Германии, у него есть кое-какие связи с фашиками из соседней деревни.
Третий – сын полицейского, очень громкий, постоянно валяет дурака, со всеми делится и терпеть не может черномазых турок.
Четвертый – очень спокойный, хотя на него постоянно давит мать, чтобы он хорошо учился, был успешным, не пропал в этом новом мире. На заднем стекле машины у него готическим шрифтом написано «Эвтаназия». На самом деле эта праворадикальная музыкальная группа называется «Ойтаназия», но такая игра слов кажется ему остроумной.
Вместе мы конвоем рыщем по округе: в ближайший «Макдональдс» на автобане, на балтийское побережье, в Чехию, в Данию. Чем нас больше, тем шире наша география.
Две машины – хорошо, четыре – лучше. Вместе мы нагоняем на всех страх. Тут я понимаю, насколько круто, когда не ты всех боишься, а тебя все боятся. И мочусь на капот какого-то западного немца.
Со скинами мне не по пути, то есть я – левак
Что «правый», что «левый» – дело лишь в прикиде, прическе и «внутренних установках», как мы это тогда называем. Стиль правых радикалов постепенно входит в моду гимназистов: многие носят зеленые куртки-бомберы с оранжевой подкладкой. У меня длинные волосы, я «ничего против иностранцев не имею», мне кажется, что гонять и бить их неправильно. Друзьям я иногда так и говорю, и тогда мы ругаемся. Со скинами мне не по пути, то есть я – левак.
Некоторые воспоминания врезаются в тебя, словно осколки и болят годами. Один из таких осколков – мой воображаемый турецкий друг. Тогда мы с друзьями как раз были в Венгрии, это наша последняя совместная поездка. Мы лежим на берегу Балатона, гоняем в футбол, распахиваем двери туалета, чтобы сфотографировать, как другой сидит на толчке, бреем друг другу волосы на груди. Как-то раз мы сидим в кафе, я читаю газету, там пишут о каком-то нападении, уже и не помню, что именно. Один из друзей говорит что-то о «проклятых черножопых», что так им и надо. Я тут же вскипаю и ору, что у меня есть друг-турок, который как раз попал в Берлине в больницу, «из-за таких, как ты». Это сиюминутная реакция и мне тут же становится не по себе.
Я, конечно, соврал, нет у меня никаких друзей-турок, я даже не знаю никого с турецкими именами, да и откуда? В нашей школе учился темнокожий парень, сын инженера то ли из Анголы, то ли из Мозамбика. Мне стыдно еще и потому, что я знаю, что некоторых действительно сожгли или запинали до смерти, а я беру и придумываю себе друзей. Одновременно я опасаюсь, что нашей дружбе теперь конец.
В те годы так всё и было: многие были близко знакомы с праворадикалами, с неонацистами. Мы дружили с ними, некоторые нам были симпатичны, это было выгодно, ведь мы находились под их защитой. Но людей с другим цветом кожи, тех, кого они считали чужими, они под свою защиту не брали.
Сегодня перед такой дилеммой стоят не только восточные немцы – «Альтернатива для Германии» сильна и на западе страны. В споре с братом или другом теперь не скажешь, что все фашисты живут в Саксонии, налицо настоящий кризис немецкой идентичности.
Я не боролся и уж точно не победил
Альтернативную гражданскую службу я прохожу в Берлине, а с 1999 года учусь в Лейпциге. Мне везет, я знакомлюсь с хорошими людьми с запада и востока страны, а в правильных районах города совсем не вижу бритоголовых. Эхо прошлого до меня доносится лишь изредка. В городке, где я ходил в школу, сегодня тоже живут женщины в платках, которые на всю улицу орут на русском своим сыновьям, чтобы те их подождали. В пивных и кафе официантами работают ребята, чьи родители приехали из Турции и Вьетнама. С товарищем, который раньше разъезжал с логотипом «Эвтаназии» на заднем стекле, мы недавно встречались. Он сказал, что дружит с курдами, турками, русскими и вьетнамцами, но считает, что тех, кто не хочет жить среди такого количества иностранцев, тоже нужно понять. Я спросил его, хочет ли и он так жить, он ответил: «Ну, я даже и не знаю».
Я не боролся и уж точно не победил. Я просто ушел.
За последние пять лет в Средиземном море погибло более 10 тысяч человек – беженцев, пытавшихся нелегально добраться в Европу на надувных лодках, утлых суденышках и плотах. В 2015 году фотография выброшенного на берег трехлетнего ребенка – сирийского мальчика Алана Курди – облетела весь мир и стала символом гуманитарной катастрофы. Однако пока политики пытались договориться о возможных решениях проблемы, кризис усугублялся: в 2016 году в Средиземном море погибли более 5000 человек. В последние годы число погибших стало постепенно снижаться – но проблема остается нерешенной. Беженцы по-прежнему отдают контрабандистам немалые деньги за любую возможность пересечь Средиземное море из Африки в Европу – и нередко платят за нее жизнью.
В Управлении Верховного комиссара Организации Объединенных Наций по делам беженцев (УВКБ) полагают, что главная причина гибели беженцев – это сокращение масштабов поисково-спасательных операций. На сегодняшний день спасением тонущих занимаются негосударственные гуманитарные организации, такие как Sea Watch, Proactiva Open Arms, Mission Lifeline и другие. Основная проблема в спасении беженцев заключается в том, что в ЕС до сих пор не выработаны эффективные соглашения по поводу условий приема и распределения беженцев по странам-участницам Евросоюза.
Одним из камней преткновения в этой дискуссии является представление о том, что хорошо организованные, развернутые спасательные операции в море станут для беженцев так называемым «пулл-фактором» – то есть лишним поводом покинуть свою страну и направиться в Европу. Защитники этой точки зрения полагают, что снарядив спасательные корабли, ЕС попросту начнет выполнять ту функцию, которую сегодня выполняют контрабандисты, и станeт «транспортом» для беженцев. Ссылаясь на исследования, их оппоненты утверждают обратное: для беженцев безопасность переправы через море не является фактором принятия решения, а гораздо большее значение имеют «пуш-факторы» (обстоятельства, «выталкивающие» людей из их родных стран), то есть войны и политическая и экономическая нестабильность.
Разногласия по поводу того, кто, как именно и на каких условиях должен оказывать помощь беженцам, существуют не только между политиками, но и между религиозными деятелями. Председатель Совета Eвангелической Церкви Германии Генрих Бедфорд-Штром выступает за необходимость принять всех беженцев, стремящихся в Европу. В сентябре 2019 года Евангелическая Церковь приняла решение снарядить в Средиземное море собственное спасательное судно. Теолог Рихард Шредер сомневается в целесообразности этого решения: церковь, по его мнению, не должна брать на себя функции государства и действовать в обход существующих международных соглашений. В и без того поляризированной дискуссии о беженцах его позиция вызвала новый виток споров. Корреспондент швейцарской газеты NZZ взял у него интервью.
Мы беседуем с Рихардом Шредером у него дома в Бланкенфельде (земля Бранденбург). В гостиной у стола лежит бензопила, с помощью которой семидесятипятилетний богослов только что приводил в порядок свой сад. Этот тяжелый инструмент вполне подходит хозяину дома. Шрёдер – социал-демократ и протестант редкого типа. Людей его склада почти не осталось, во всяком случае, в общественной жизни Федеративной Республики их почти не видно. Профессор не обходит острые углы, лишь бы не вызвать своими высказываниями чье-то возмущение.
Марк Феликс Серрао: Церковные общины Германии теряют прихожан. Господин Шредер, есть ли у вас как у богослова объяснение этому явлению?
Рихард Шредер: С одной стороны, конечно, это происходит из-за церковного налога. А с другой стороны – слабеет давление общества. Если в вашем городке 90 процентов жителей принадлежат к церкви, то каждый, кто задумается о выходе из неё, должен найти серьезные причины, чтобы как-то оправдать такой шаг. Но где вы найдете такие общины? Принадлежность к церкви стала делом добровольным. Влияет и демография. Смертность стала превышать рождаемость, так что количество прихожан снижается и без выходов из церкви. На католиков влияет к тому же еще и дискуссия о сексуальных домогательствах, у лютеран это проявляется не в такой степени, потому что и проблема не настолько масштабная.
В прошлом году 220 тысяч человек заявили о выходе из протестантской церкви. А у католиков вышли 216 тысяч.
Я не закончил свою мысль. Я сам часто вижу у протестантов, как человек возмущается действиями кого-то из церковных чинов и заявляет: «Все, с меня хватит!». Но это опасный путь. Это ружье стреляет только один раз.
А вас что-то возмущает?
Постоянно, особенно недальновидное милосердие. Но для меня это не повод покидать церковь.
Верно ли, что в наше время в богослужении слишком много места занимает повседневность?
Нет, это само по себе не проблема. Но в разговоре о повседневных вещах нужно постоянно задумываться: а как на это смотрит Бог? Ведь в этом и есть, говоря современным языком, привлекательность церковного «бренда». Именно здесь можно подумать над вопросами, которые иначе вообще не возникают в сознании. Церковь – то место, где душа может обрести покой. Формы могут меняться, но основа должна оставаться неизменной, узнаваемой.
Вы ходите в церковь каждое воскресенье?
Раз в две недели. Иногда хочется выспаться.
Как вы оцениваете деятельность председателя Совета Евангелической Церкви Германии Генриха Бедфорда-Штрома? Один из региональных епископов недавно пожелал ему не слишком выпячивать свой «моральный авторитет». Речь шла о спасении тонущих в море.
Я разделяю этот критический взгляд. Господин Бедфорд-Штром и основные докладчики на последнем съезде Евангелической Церкви отказываются видеть, что спасение тонущих – неоднозначная тема. Они не видят полной картины, их взгляд упрощен: вот добро – а вот зло. Сначала начинают требовать больше помогать частным спасателям, потому что нельзя спокойно смотреть, как тонут люди. Затем создается образ врага: это все те, кто считают спасателей преступниками. Получается очень эффективная пропаганда. Однако я не знаю никого, кто бы считал спасение тонущих преступлением. Борьба ведется против несуществующего противника.
На съезде Евангелической Церкви была принята резолюция: руководство церкви должно само снарядить спасательное судно.
Если церковь пойдет на такой шаг, ей нужно будет сначала заявить, какая из стран дала свое согласие принять спасенных. Иное поведение было бы безответственным. У спасения в море была и есть одна проблема: корабли берут курс на страны европейского Средиземноморья и требуют, чтобы там принимали всех спасенных. Однако морское право предписывает, чтобы спасатели шли в ближайший безопасный порт. Если я нахожусь вблизи морских границ Ливии, то мне нужно брать курс не на Италию или Мальту, а на Африку. И если Ливия небезопасна из-за гражданской войны, то можно плыть в Тунис. Корабли спасателей, идущие в Европу, фактически оказывают ту самую услугу, за которую контрабандисты берут огромные деньги с мигрантов: это безопасная переправа через Средиземное море и нелегальный переход границ.
Я совсем невысокого мнения о господине Сальвини. Но не могу не согласиться, когда он говорит: «Пока нет ясности, какая страна примет у себя людей, вы не имеете права их к нам везти». Представьте себе, кто-то спасает человека и, не спросив у вас, оставляет его у вашей двери: «Теперь ты за него отвечаешь». Именно это делают спасатели. Так поступила и госпожа Ракете, когда решила: что бы там ни говорил Сальвини – она поведет свой корабль, куда считает нужным.
Карола Ракете, капитан «Sea-Watch 3», по ее собственным словам, привела судно в порт Лампедузы не по своей прихоти. Она заявила, что на борту сложились невыносимые гигиенические и медицинские условия.
Больные, беременные и дети в этот момент уже не находились на борту. Главным аргументом госпожи Ракете было не это. Она заявила, что у нее были опасения, что кто-то спрыгнет за борт и попытается вплавь добираться до берега. Это никак нельзя признать критической ситуацией, достаточной для того, чтобы оправдать ее действия. Ни одно круизное судно в мире не может поручиться, что кто-то в один прекрасный день не прыгнет за борт. Это не повод швартоваться в любом порту на свой вкус. Но главная проблема – не капитан Ракете лично, а то, что европейские страны никак не могут прийти к единому разумному решению.
В христианстве центральную роль играет понятие милосердия. Разве не милосердие руководило капитаном Ракете?
Милосердие однозначно встает на сторону людей в беде, это правда. Но есть еще и справедливость, и она не может просто следовать голосу сердца, она должна сверяться с правилами. Церковь может быть милосердной, а государство — нет. Оно должно мерить свои дела мерой справедливости, даже если результаты ужасают милосердных. Возьмем пример: каждый, кто тонул в море и был спасен, получил психологическую травму. Мы, тронутые его несчастьем, хотели бы сказать: «оставайся». Но так нельзя, мы не можем сделать правилом, что каждый, кто потерпел кораблекрушение, имеет право жить в Европе, даже если у него нет больше никаких на то оснований. Правило таково: остаться имеет право тот, кто сможет доказать свое право на статус беженца. Если таковых нет, то, каким бы травмирующим ни было само бегство, придется вернуться туда, откуда приехал.
Госпожа Ракете говорит, что старые правила больше не применимы. Изменение климата, по ее мнению, создает «климатических беженцев», которым нельзя запрещать въезд.
Если мы впустим всех, кто хочет приехать, наши системы социального обеспечения рухнут. Изменения климата не превращают всю Африку в пустыню. Они могут привести к миграции внутри африканского континента.
А кого бы вы согласились впустить?
Люди из Африки могут ехать в Европу по двум причинам. Первая – это бегство от войны и преследований; условия подробно записаны в Женевской конвенции о беженцах, и голод, например, не входит в этот перечень. Вторая – это поиски лучшей участи. Для таких людей нужен закон об иммиграции. Тот, кто въезжает в страну легально, должен быть в состоянии сам себя прокормить, то есть он должен найти себе место на нашем рынке труда. И он должен владеть нашим языком. Поскольку у нас все еще нет закона об иммиграции, каждый объявляет себя беженцем и нередко выдумывает себе историю. И только одного из трех претендентов в результате признают беженцем.
Что делать европейцу, который, как и вы, критически оценивает действия частных спасателей, но и с тем, что творится в Средиземном море или в ливийских лагерях, не может примириться?
Я перевожу деньги Управлению Верховного комиссара Организации Объединенных Наций по делам беженцев (УВКБ). Они организуют лагеря, где работа налажена и где можно подавать международные заявки на статус беженца. Кроме того, среди нас уже сейчас живет много людей из Африки. Любая поддержка имеет смысл, здесь широкое поле для проявлений милосердия. В то же время нельзя становиться на пути государственных органов и препятствовать депортации. Нередко кто-то в последнюю минуту успевает предупредить – чтобы люди прятались. Так нельзя. Милосердие не должно подрывать справедливость.
За такую позицию в Германии вас могут легко счесть крайне правым. Как вы на это реагируете?
Никак. Недавно на одном лейпцигском сайте пришли к выводу, что я расист. Из чего они это заключили? Я когда-то сказал, что не все, кто хотят к нам приехать, действительно могут к нам приехать. Вот они и пишут: мол, это дискриминация, а дискриминация – это расизм. Это настолько убогая логика, что возмущаться бесполезно.
Каким вам видится освещение этой темы немецкими СМИ?
Тут надо начать издалека. Наследие национал-социализма – это не только неонацисты, которые до сих пор существуют. Это ужасно, и трудно понять, как у людей может быть такое в головах. Но численно они, к счастью, опасности не представляют. Но кроме того нам досталось в наследство то, что я называю немецким страхом привидений. У нас невероятно боятся того, что снова вылезет на свет этот жуткий старый призрак. В результате по всем щекотливым темам, таким как мигранты, СМИ пускают в ход самоцензуру и приукрашивают действительность. В начале миграционного кризиса сообщения о преступлениях с участием мигрантов практически не публиковались – из опасения, что население не сможет отнестись к проблеме правильно и отреагирует слепой ненавистью к иностранцам.
Этот подход изменился.
К счастью, да. Я читаю газеты в интернете и все время вижу что-то вроде дисклеймера: «Обычно мы не указываем происхождения преступника, однако в этом случае считаем нужным указать, поскольку…» и так далее. Движение Pegida запустило в обиход словечко «Lügenpresse» – «лживая пресса», и, к сожалению, оно так и осталось с нами – так же как и глубинное недоверие людей к политике и СМИ. Как вернуть это утраченное доверие – я не знаю.
Региональные выборы в Германии осенью 2019 года дали новый старт дискуссии о причинах роста популярности правопопулистской «Альтернативы для Германии» — особенно на территории бывшей ГДР. В интервью швейцарскому изданию Neue Zürcher Zeitung свою версию представляет писательница и исследовательница Инес Гайпель. В отличие от многих других экспертов, видящих проблему в обманутых ожиданиях восточных немцев после объединения страны, она полагает, что корни следует искать также и в том, что бывшие граждане ГДР оказались не готовы к переосмыслению опыта диктатуры. Не в последнюю очередь из-за того, что коммунистические власти в свое время не провели аналогичную работу по отношению к наследию нацизма.
Ее собственная судьба примечательна: Гайпель родилась в 1960 году в Дрездене в семье директора пионерского лагеря. Многие годы спустя Гайпель узнала, что ее отец был секретным агентом штази, — а оба ее деда в нацистское время служили в СС. Она стала профессиональной легкоатлеткой, мировой рекордсменкой и беженкой из ГДР, которая в объединенной Германии занялась наукой. Ее исследование о проблеме допинга в ГДР, вышедшее в 2004 году, сыграло важную роль в публичном осмыслении восточногерманской спортивной системы.
В 2019 году вышла ее книга «Зона боевых действий. Мой брат, восток и ненависть» (Mein Bruder, der Osten und der Hass). Гайпель проводит параллель между тем, как в ее собственном доме молчали о нацистском прошлом обоих дедов, а также сотрудничестве ее отца со штази, и общественной атмосферой в ГДР в целом. В интервью газете Neue Zürcher Zeitung Гайпель подробно рассказывает о том, что, по ее мнению, привело к росту правого популизма в Восточной Германии.
Клаудия Шварц: Госпожа Гайпель, тридцать лет тому назад, 31 августа 1989 года, вы бежали на Запад через Венгрию. Вспоминаете ли вы об этом событии каждый год, или оно уже потеряло прежнее значение?
Инес Гайпель: Напротив. Чем дальше уходит 1989 год, тем больше эмоций вызывают у меня мысли о прошлом. Это, конечно же, связано с тем, что происходит сейчас. Но, несмотря на все сложности и разногласия, с которыми приходится сталкиваться, я все-таки чувствую себя счастливой. Неважно, стою ли я в аэропорту Тегель, лечу ли в Цюрих или сижу где-нибудь в Риме, — это чувство всегда со мной: мне повезло, ведь моя жизнь должна была сложиться совершенно иначе. Это такое прочное чувство счастья, ничего его не берёт.
В ГДР ваш отец был сотрудником диверсионного отдела штази, а вас в 14 лет отдали в интернат. Вам уже тогда было ясно, что есть какая-то тайна, которую нельзя разглашать, и поэтому вас увозят из дома?
Был момент, когда я почувствовала, что нечто готовится, и подслушала разговор родителей за дверью. «Ее надо увезти отсюда, иначе будет хуже», — услышала я. Слышать это было тяжело, я почувствовала себя никому не нужной. А сегодня думаю, что именно это и спасло мне жизнь. В моем детстве было много тяжелого. Я рада, что смогла уцелеть.
В вашей новой книге вы пишете, как в интернате вы начали заниматься бегом, чтобы освободиться от чего-то.
Да, у меня было ощущение, как будто я от чего-то убегаю. Физические нагрузки помогали мне сохранять связь с моими чувствами и, конечно, от чего-то освобождаться.
Тогда вы занялись профессиональным спортом. А ваш отец как сотрудник штази разве не знал о том, какие жестокие методики использовались в восточногерманском спорте?
Наверняка знал. Но он был полностью погружен в политическую борьбу. Ему было неважно, что происходит с его детьми.
Но это все в прошлом. Я рада, что эта мрачная тень больше не нависает над моей жизнью. Для меня важнее то, что сегодня происходит с Восточной Германией, — и здесь говорит моя собственная боль: ведь хочется сделать все возможное, чтобы наконец появился какой-то просвет.
После всего того, что вы лично пережили, как вы воспринимаете утверждения АдГ, что жизнь в Германии такая же, как тогда в ГДР?
Больше всего дивишься тому, что люди, жившие в ГДР, не видят никакой разницы между тем, что было до 89-го, и тем, что стало происходить после. Не понимают, что такое свобода слова, что значит участвовать в свободных выборах, что значит — пользоваться правами человека. Ведь что такое был 1989 год? ГДР была разорена, в городах и душах была разруха, и все, что люди знали, — это был их опыт жизни при диктатуре. Незачем забалтывать тот факт, что 1989 год дался нам всем очень тяжело. Но посмотрите, чего мы добились на сегодняшний день в Восточной Германии? Рекордно низкая безработица, пенсии почти на уровне Запада, города восстановлены. То есть цифры показывают позитивную картину, а настроение у людей — хуже некуда. Я все чаще слышу: «Постой, до тебя, похоже, еще не дошло, что у нас уже давно третья диктатура?»
Что могло вызвать подобное настроение?
У нас в Восточной Германии после Второй мировой войны не было ни американцев, ни программ перевоспитания общества. Вместо этого у нас было 40 лет ГДР. Было общество, живущее как бы в клетке, или, если сказать повежливее, под замком. Вся жизнь, любое общение были направлены, прежде всего, внутрь. На психологию людей в Восточной Германии это продолжает сильно воздействовать. По моим представлениям, в Восточной Германии все еще сильно ощущаются проявления синдрома Каспара Хаузера. И это можно понять. В то же время нам все еще очень трудно разобраться в том, какую же роль в истории сыграли Восточная Германия и ее специфическая жестокость. Вместо того, чтобы разобраться, мы рассказываем сами себе разные байки, снимающие с нас ответственность. Вначале это была байка о счастливом воссоединении, затем о ГДР как о сказочной стране, с 2015 года заговорили о Восточной Германии как о стране униженных, а сейчас речь идет уже о колонизации востока страны западом. Мы мечемся от травмы к мифу — это вызвано, главным образом, страхами, вытеснением реальности, глубокой фрустрацией и все еще сильным чувством боли. И любовью к камуфлированию. Диктатура облегчает ответственность.
Успехами на выборах в Бранденбурге и в Саксонии АдГ привлекла максимальное внимание к Восточной Германии и, возможно, вписала свою собственную главу в ее историю.
Да, это горько признавать, но у них неплохо получилось. АдГ вдохнула новую жизнь в старую ГДР-овскую концепцию коллектива. Вот какую новую идентичность они предлагают: мы — граждане, мы совершаем революцию, мы доводим дело до совершенства, потому что мы — лучше всех. За этим кроется старая привычка ощущать себя жертвой — позиция, хорошо усвоенная коллективным сознанием жителей бывшей ГДР. Там и так была лучшая из двух Германий, и этим все было сказано. В политической игре легко можно эксплуатировать представление людей о себе как о лучших из немцев. На этих выборах избиратели явно голосовали против Западной Германии. Более того, наш общественный дискурс существует в странном, перевернутом мире. Ведь если посмотреть внимательно, то многие западные немцы давно уже отстают от восточных по уровню жизни, выражающемуся в соотношении между оплатой труда и стоимостью жизни. Но политические реформы пробуксовывают.
Я все время себя спрашиваю, когда же немцы на западе разозлятся и скажут: «Слушайте, за 30 лет с 1989 года мы вам перевели 2,5 триллиона евро не для того, чтобы АдГ в Саксонии получила почти 30% на выборах». Вместо этого дискуссии становятся все более абсурдными. Вот встанет на следующей неделе кто-нибудь и скажет: «У каждого восточного немца по три уха», а западные немцы в ответ только: «Да ну? Как интересно!»
Но любое другое высказывание в Западной Германии было бы политически некорректным?
Думаю, что помимо общего безразличия есть еще некое смутное ощущение вины перед восточными немцами, ведь на западе целых 40 лет жили лучше. Немцам оттуда до сих пор удавалось не особенно вникать в болезненные переживания восточных немцев и неоднозначную историю ГДР. Но теперь, когда после выборов в Бранденбурге и Саксонии на западе говорят: «Ах, как хорошо, что, по крайней мере, Андреас Кальбиц не в правительстве», меня это пугает, и, мне кажется, это может привести к фатальным ошибкам.
Результаты Кальбица на выборах в Бранденбурге, с учетом его связей с неонацистами из НДПГ, показывают, что избиратели нарушили абсолютное табу в Германии. К чему конкретно это может привести?
АдГ добьется того, что Восточная Германия еще раз потеряет сама себя. Она даст пространство для маневра таким западногерманским лидерам АдГ, как Гауланд, Хеке или Кальбиц. Противно, когда травматизированное общество снова используют для собственных гнусных целей. Ведь с этой партией нельзя открыться новому, можно, наоборот, только загнать себя в угол и забаррикадироваться. На этих выборах стало ясно, насколько силен яд нацизма в Восточной Германии. И проявления этого не заставляют себя ждать. Вот 10-летние подростки кричат в спортзале: «Лживая пресса, лживая пресса!» Вот из какого-то палисадника слышно: «Ах ты, жидовская морда, я тебе щас ка-ак дам поленом по башке!» Этот открытый расизм, такие настроения у нас на глазах перестают быть запретными. Это работает как дренажная система: просачивается капля за каплей, продвигается шаг за шагом. Уже в разговорах молодых людей слышно: «Поселиться в Пирне или Фрайтале? — Нет, спасибо. Мы забираем своих детей и отдаем их в частную школу в Дрездене, чтобы они не росли вместе с детьми нацистов». Но это недопустимо.
Все время шел разговор о том, что голосование за АдГ — протестное. Но результаты выборов в Саксонии показали, что за АдГ голосовали все трудоспособные группы, причем мужчины значительно активнее, чем женщины. Это уже не просто негодование по поводу сегодняшней обстановки, здесь проявляется политическая позиция.
Да, анализ выборов наглядно показал, что они были результатом не столько протеста, сколько осознанного политического действия. К этому надо отнестись серьезно. По сути дела, голоса трех поколений избирателей решили исход выборов: во-первых, поколение детей Берлинской стены, то есть мое собственное. И в нем с самого начала мужчины были основными избирателями АдГ. Новым стало то, что к этим избирателям добавились и те, чья молодость пришлась на момент воссоединения Германии, и молодежь нулевых. Считалось, что и те и другие знают только одну Германию, что у них нет опыта жизни при диктатуре. А теперь мы видим, что они без каких-либо колебаний выбирают крайне правых. По сути дела, совершенно перевернутое представление об идентичности. Интересно и то, что среди самых молодых, тех, кто выбирал в первый раз, только 40% пришли на выборы. Имеем ли мы дело с новым молчаливым большинством? Так или иначе, исход этих выборов говорит о том, как сильно ушла демократическая почва из-под ног восточногерманской молодежи. Над этим нам придется немало поработать.
Что должно измениться?
Мы не станем единой нацией, пока не найдем общий нарратив. Мы ведь можем сказать: объединению Германии уже 30 лет, и оно у нас совсем неплохо получилось. История воссоединения Германии — это история успеха. Эта революция в Германии была самой большой удачей, и весь мир нам завидует. Теперь нужно всеми силами укреплять то, что нас объединяет. То, что с нами произошло, было чудом. Надо его сберечь.
![Мировой рекорд в эстафете 4×100 метров – (слева направо) Бербель Вёкель, Марлис Гёр, Ингрид Ауэервальд и Инес Шмидт [Гайпель]. Йена, 2 июня 1984 года © Вольфганг Клуге/Федеральный архив Германии](/wp-content/uploads/2024/05/ines_geipel.jpeg)