дekoder | DEKODER

Статью Юргена Хабермаса, приуроченную к тридцатилетию объединения Германии, бурно обсуждали в стране. В первой части Хабермас объяснял, почему в год пандемии Ангела Меркель впервые повела себя не только как немецкий, но и как европейский политик и дала шанс евроинтеграции. Причина — рост крайне правых, евроскептических и откровенно националистических сил в самой Германии и стремление отмежеваться от них. 

Во второй части философ размышляет о причинах подъема правого популизма. 

По его мнению, на западе и востоке страны они разные. Хабермас оспаривает распространенный взгляд на денацификацию ФРГ как на осознанный и последовательный процесс. По его мнению, с самого начала она была во многом вызвана желанием адаптироваться к американскому влиянию; искажалась антикоммунизмом, служившим оправданием массового соучастия в нацистских преступлениях; наталкивалась на сопротивление политиков вплоть до Гельмута Коля. 

В свою очередь, глубокая проработка нацистского прошлого на востоке страны во времена ГДР была подменена официозным антифашизмом. Но что еще более трагично, по мнению Хабермаса, — это то, что после воссоединения страны восточным немцам не дали провести собственную рефлексию, а навязали готовые и к тому же довольно сомнительные модели. Итог — подъем сил, отрицающих демократический консенсус, по всей Германии — от севера до юга и от запада до востока. 

Обычный политолог, скорее всего, мог бы закончить первую часть статьи обличением лицемерия Меркель, которая продемонстрировала приверженность европейской интеграции лишь в крайних обстоятельствах. Но Хабермасу не до мелочного морализаторства: он констатирует, что реальная и наконец осознанная угроза крайне правого реванша действительно может стать основой для нового единства.

Эрфуртский шок как общегерманская проблема

В том, что мы видим в Тюрингии, Саксонии, Саксонии-Анхальт и Бранденбурге, нет ничего специфически восточнонемецкого. Государственные ведомства однажды уже показали свою полную несостоятельность в истории с преследованием «Национал-социалистического подполья» — целая серия преступлений до сих пор остается нераскрытой. Выступления праворадикалов двухлетней давности в Хемнице и подозрительно незаметная отставка президента Службы защиты конституции дали первый импульс процессу общенемецкого осознания универсальности проблемы, а медлительность в избавлении бундесвера, полиции и органов безопасности от ультраправых сетей демонстрирует, что первые сигналы подрыва правового государства заметны далеко не только на востоке страны.

Справедливо, однако, и то, что описанным событиям в восточных федеральных землях предшествовали неоднократные вспышки насилия со стороны праворадикалов, беспрепятственные шествия националистов и внушающие беспокойство случаи уголовного преследования по политическим мотивам. Ультраправые действуют брутально и жестоко: взять хотя бы «Мюгельнскую травлю» группы индийцев в 2007 году, выходки товарищества «Штурм», которое в 2008 году хотело создать в Дрездене и его окрестностях «национально свободные зоны», поджоги и преследования со стороны банды из Лимбаха-Оберфроны за год до «Национал-социалистического подполья», нападение многочисленной толпы на центр приема беженцев в Хайденау в 2015 году или схожие ксенофобские выступления в Фрайтале и Клауснитце. Однако реакция властей на все эти преступления оказалась еще хуже: тут и полицейские, которые отговаривают пострадавшего от подачи заявления, и предвзятый суд, не отличающий преступника от жертвы, и земельная Cлужба защиты конституции, остроумно проводящая различие между «критическим» и «враждебным» отношением к беженцам, и земельная прокуратура, у которой генеральный прокурор вынужден забрать скандальное дело, потому что местные сотрудники видят преступников-одиночек там, где налицо групповой сговор террористов-любителей, а еще отделение полиции, которое отправляет на согласованные демонстрации так мало полицейских, что нарушения, которых случается ожидаемо много, даже не удается зафиксировать. Когда же я ко всему прочему читаю, что в этих восточногерманских регионах распространено «молчаливое одобрение праворадикального насилия», это и вправду напоминает мне времена Веймарской республики¹.

Одна линия фронта, две точки зрения

Тюрингская «афера» не помогла понять, что за политический водораздел проходит и через Восточную, и через Западную Германию. Показав это новое сходство Востока и Запада, события в Тюрингии также продемонстрировали непохожесть взглядов на общий конфликт, обусловленную различиями в историческом и политическом развитии двух частей страны. При этом точка зрения одной из сторон оказалась намного более четко выраженной, чем у другой. В то время как на востоке представления о политической сущности «гражданского» еще только должны сформироваться, в реакции запада отразилось наследие, принесенное из старой ФРГ.

Уход избранного голосами АдГ премьер-министра не положил конец правительственному кризису в Тюрингии, который продолжался еще несколько недель. Причина этого фарса кроется в том, что фракция ХДС в местном ландтаге оказалась в ловушке, так как председатель федерального совета партии, Аннегрет Крамп-Карренбауэр, уроженка Саара, запретила партийцам вступать в коалицию как с левыми, так и с правыми силами. Как Майк Моринг мог бы способствовать формированию левого правительства меньшинства, не отступив от обязательного правила «равноудаленности»? Крамп-Карренбауэр, которой прочат пост канцлера, сама вырыла себе могилу, настаивая на затверженном принципе «ни с теми, ни с другими», который совершенно не сочетался с личностью Бодо Рамелова, прямодушного и религиозного профсоюзного деятеля родом из Гессена. Здесь мы имеем дело с реликтом из истории Западной Германии, столкнувшимся с восточногерманскими реалиями.

Еще со времен самых первых выборов в Бундестаг, когда западный ХДС изобрел для Герберта Венера и СДПГ издевательский слоган «Все дороги ведут в Москву», партийцам всегда было трудно решиться на давно назревший отказ от превентивной морализирующей дискриминации левых сил, нацеленной на нейтрализацию аргумента об исторической скомпрометированности правой идеи. Симметричная критика правого и левого фланга, во времена холодной войны даже получившая научное обоснование в виде теории тоталитаризма, всегда была важной составляющей политической программы ХДС, стремившейся в ФРГ стать «партией большинства». В условиях геополитического противостояния с восточным блоком Аденауэр использовал антикоммунистическую риторику, для того чтобы заручиться поддержкой прежних национал-социалистических элит, которые сумели сохранить или вернуть свои позиции практически во всех сферах власти: так ХДС создавала у них ощущение, что они всегда были на нужной стороне². Значительной части нации, которая в подавляющем большинстве поддерживала Гитлера до последнего, антикоммунистические призывы действительно позволили избежать критической рефлексии по поводу собственных деяний. «Коммуникативное замалчивание» собственного прошлого способствовало невероятной готовности приспосабливаться к новому демократическому строю, а растущий уровень благосостояния и американский ядерный зонтик сделали это оппортунистическое решение еще легче.

Этот сомнительный успех так глубоко укоренился в партийном сознании, что генеральный секретарь Петер Хинце разыграл антикоммунистическую карту еще раз на выборах в Бундестаг 1994 года, инициировав ставшую уже легендарной кампанию «красных носков». Этой кампанией он рассчитывал удержать электорат, изначально скептически настроенный по отношению к идее единовластия СЕПГ. Однако к тому моменту революционный лозунг «Мы — народ!», направленный против партийной диктатуры, уже давно сменился лозунгом «Мы — один народ!». Национальный мотив вышел на передний план еще на первых свободных выборах в Народную палату ГДР, состоявшихся 18 марта 1990 года, когда рыночные площади восточногерманских городов заполнились приехавшими с запада людьми, державшими в руках исключительно черно-красно-золотые флаги. Под влиянием западных неонацистов праворадикальные группировки уже тогда начали откалываться от эмансипированного гражданского общества³. Причина в том, что ГДР все сорок лет существовала в условиях насаждаемого сверху антифашизма, поэтому на востоке была просто невозможна та общественная дискуссия, которая красной нитью проходит через всю историю ФРГ.

Политика прошлого в Западной Германии

Лишь эти острые поколенческие противостояния, которые зачастую выливались в открытый конфликт, объясняют, почему «боннская республика» превратила установку на адаптацию к установленному союзниками политическому порядку, для многих изначально оппортунистическую, в более или менее стройную привязку к принципам правового государства и демократического строя. Постоянно вспыхивающие общественные дискуссии о «прошлом, которое не хочет проходить» (слова Эрнста Нольте), на Западе тоже возникали не сами собой. Они начались сразу после падения национал-социализма благодаря Нюрнбергскому процессу о преступлениях против человечества и благодаря книгам таких писателей, как Ойген Когон и Гюнтер Вайзенборн, однако затухли, когда прежние нацистские элиты подверглись быстрой реабилитации, а население утратило чувство вины, следуя антикоммунистическому духу времени. Оппозиционным силам приходилось снова и снова инициировать подобные дискуссии, борясь с укоренившейся практикой вытеснения воспоминаний и «нормализации» жизни.

После десятилетнего молчания в конце 1950-х годов рождаются первые инициативы по «проработке прошлого» (термин Теодора Адорно): после первых ульмских процессов над бывшими нацистами в Людвигсбурге создается Центральное ведомство по преследованию нацистских преступников, затем члены Социалистического союза немецких студентов организуют выставку «Безнаказанная нацистская юстиция» (кстати, пойдя наперекор решению руководства своей партии), но широкое общественное внимание к этой теме в результате привлекает лишь подготовленный Фрицем Бауэром франкфуртский процесс над сотрудниками лагеря Освенцим. Вынесенные тогда приговоры оказались достаточно мягкими, однако мимо темы Освенцима с тех пор пройти не мог уже никто. В одном из немногих эмоциональных отрывков своей «Истории Германии в XX веке» Ульрих Гербертз отмечает: «Большинство представителей нацистских элит — даже серийные убийцы из охранной полиции и службы СД — не понесли практически никакого наказания, а иногда продолжали работать на высоких постах, пользуясь уважением общества, — несмотря на то, что жертвами национал-социализма стали миллионы людей. Этот факт был настолько вопиющим по всем меркам политической морали, что он не мог не привести к тяжелым долгосрочным последствиям для нашего общества, его внутренней структуры и внешнеполитической репутации. Несмотря на все успехи демократической стабилизации, он десятилетиями был и до сих пор является каиновой печатью Германии»⁴.

Стремление к справедливому суду над преступниками стало отправной точкой к осмыслению прошлого, которое волнами накатывало на возмущенное или сопротивляющееся этому население. В споры вовлекалось все больше людей, потом случился 1970 год, когда фотографии коленопреклоненного Вилли Брандта в Варшаве вывели эту тему на общегосударственный уровень, а с момента первого показа в 1979 году в Германии фильма «Холокост», проникновенно повествующего о судьбе семьи Вайс, о событиях прошлого заговорили все жители страны. Широкий резонанс, вызванный этим фильмом в ФРГ, конечно, был подготовлен студенческими протестами, которые приобрели широкий размах в 1967 году, под конец политически неспокойного десятилетия.

Протестное движение следовало общемировой тенденции, но приобрело внутринемецкую специфику, так как молодое поколение впервые открыто столкнулось с нацистским прошлым своих родителей и впервые публично осудило преступления нацистов, сохранивших статус и регалии. Однако у переломного 1968 года тоже была предыстория: сегодня историки обращают внимание в том числе и на многочисленные политические споры и движения конца 1950-х годов против гонки ядерных вооружений и законов о чрезвычайном положении⁵. Упомянутая нами постоянно возобновлявшаяся общественная дискуссия «против забвения» не стала бы составной частью ныне само собой разумеющейся культуры памяти (не говоря уже об официальном политическом самовосприятии ФРГ) и прервалась бы в ходе событий неспокойных 1970-х годов, которые Герберт Маркузе иронически назвал «восстанием и контрреволюцией», если бы не новый кабинет министров, сменившийся в 1983 году. Он дал решительный отпор политике «духовно-нравственного разворота»вс, которую пытался проводить Гельмут Коль.

Выражаясь словами Ульриха Герберта, стремление канцлера «деактуализировать эпоху национал-социализма» не исчерпывалось символическими встречами с Миттераном в Вердене и с Рейганом в Битбурге, а также столь же неуклюжими попытками повлиять на американский проект музея Холокоста в Вашингтоне в русле «национальных интересов Германии»⁶: его разнообразные инициативы были направлены на то, чтобы наконец сформировать у населения национальную гордость с опорой на всю историю страны. Однако речь федерального президента Рихарда фон Вайцзеккера, приуроченная к сорокалетию окончания войны, перечеркнула все эти усилия. Общество было впечатлено тем, как президент, с безжалостной тщательностью перечислив группы людей, замученных в концентрационных лагерях, впервые назвал 8 мая 1945 года днем освобождения от национал-социализма — такое определение резко контрастировало с тем, каким этот день воспринимало большинство современников.

В последующие два года разгорелся так называемый «спор историков», поводом к которому стала попытка Эрнста Нольте релятивизировать Холокост, апеллируя к преступлениям сталинского режима. В контексте предложенного Колем подхода к собственной истории полемика в конечном счете шла вокруг двух важных вопросов: о месте и значимости истории Освенцима и уничтожения европейских евреев в политическом самосознании населения Германии, а также о том, насколько важную роль эта болезненная память играет в идентификации граждан страны с ее демократическим правовым строем и всей либеральной общественной моделью, признающей взаимное право людей на инаковость. Вопрос о том, станет ли такая память основой для самопонимания ФРГ как государства, в те годы еще не имел очевидного ответа.

Окончательное закрепление описанного самосознания в гражданском обществе, в полной мере выраженное в заявлениях и действиях нынешних федеральных президентов, например Франка-Вальтера Штайнмайера, произошло лишь в 1990-е годы — после напряженных дискуссий о роли истории в политике. Это целая не прерывающаяся цепочка общественных реакций: реакций на провокационную книгу Даниэля Гольдхагена об обычных немцах, с готовностью вершивших Холокост, на речь Мартина Вальзера при вручении Премии мира Биржевого союза немецкой книготорговли и спонтанный протест тогдашнего председателя Центрального совета евреев Игнаца Бубиса в ответ на передвижную выставку Института Яна Филиппа Реемтсмы, посвященную ранее замалчиваемым преступлениям вермахта в истребительной войне с «еврейским большевизмом», а также на впоследствии инициированное самим Гельмутом Колем возведение мемориала Холокоста в Берлине. По своей силе и масштабу все эти дискуссии были не сравнимы ни с одной из предшествующих. Обнажив серьезные противоречия, они тем не менее пришли к логическому завершению: вплоть до сего дня на всех официальных памятных мероприятиях заявления о приверженности принципам демократии и правового государства имеют не абстрактный характер, а подаются как результат непростого процесса осмысления, как постоянно воскрешаемая в памяти рефлексия над преступлениями против человечества, за которые современные жители Германии не несут вины, но несут историческую ответственность. Об этом еще в 1946 году (!) писал Карл Ясперс в обращенной к согражданам статье «Вопрос о виновности».

Тем не менее в некоторых аспектах консенсус еще не найден, и с учетом новых обстоятельств процесс осмысления должен быть продолжен, так как события последних лет доказали несостоятельность тех допущений, которые могла себе позволить прежняя ФРГ. Все те убеждения и мотивы, которыми жил еще национал-социалистический режим, — это не дела давно забытого и проработанного прошлого. Сегодня они вернулись в нашу демократическую повседневность, и радикальное крыло АдГ слово в слово повторяет их.

Полемика об отношении немецкого государства к своему прошлому была активной в 1960-е, 1970-е и 1980-е годы, а также затронула и первое десятилетие после воссоединения страны, однако все эти споры в значительной мере занимали лишь Западную Германию⁷: как в части инициаторов, так и в части основных действующих лиц. Показательна, например, география городов, где с 1995 по 1999 год демонстрировался выставочный проект о преступлениях вермахта, привлекший внимание 900 тысяч посетителей. Пассивность участия Восточной Германии исчерпывающе объясняется сорокалетним насаждением антифашизма сверху и совершенно иной историей становления восточнонемецкого менталитета. Она не может служить поводом для критики, ведь населению ГДР в те годы приходилось параллельно справляться с насущными повседневными проблемами, которые были едва знакомы и совершенно непонятны жителю Запада.

Отсутствие открытого политического процесса в ГДР и после нее

И все же упомянутая асимметрия важна, потому что обнажает значимое обстоятельство: население Восточной Германии ни до, ни после 1989 года не имело доступа к публичному политическому процессу, в рамках которого противоборствующие группы могли бы найти взаимоприемлемый компромисс. В 1945 году одна диктатура на востоке страны сменилась другой, пусть и совершенно иного рода⁸, так что активная самокритика и прояснение забытого политического самосознания просто не могли состояться в той же мере, как это случилось в ФРГ. В этом нет вины восточных немцев, однако последствия этого мне трудно переоценить. Столь же трудно мне судить о том, к какой части населения применимы слова психотерапевта Аннет Зимон, дочери Кристы Вольф, которая утверждает, что антифашизм СЕПГ оказал серьезное влияние, так как «позволил людям полностью освободиться от вины за немецкие преступления»: «Все психологические предрасположенности к подчинению, авторитарному мышлению, ксенофобии и презрению к слабым были загнаны еще глубже внутрь человека и находили публичное выражение лишь в искусстве и литературе. В учреждениях и семьях действовал такой же обет молчания, как и в первые годы существования Западной Германии: о событиях, происходивших до 1945 года в конкретном университете, больнице или семье, люди предпочитали не говорить. Русские победители и исполнители их воли из Панкова и Вандлитца принудили восточных немцев к определенной идеологии. Считалось, что следуя этой идеологии, поначалу шедшей рука об руку с настоящим террором, а затем — с диктатурой, и связывая себя двойным узлом из социализма и антифашизма, можно было искупить вину и освободиться от немецкой идентичности»⁹.

Этот отрывок повествует об отсутствии публичной сферы, которой люди были лишены вплоть до 1989 года, но без которой непростой и богатый на конфликты процесс самопримирения с национал-социалистическим прошлым даже не мог начаться. Иначе дело обстоит с еще одним вполне понятным явлением социальной психологии, исследования которого цитирует Аннет Зимон, — с возникшим впоследствии у людей чувством стыда за то, что они по слабости характера пошли на поводу у коммунистической системы, приспосабливаясь к ее ожиданиям и требованиям. Это свидетельство того, что публичная сфера отсутствовала и после 1989 года: Федеративная республика Германия пустила новых граждан в существующее медийное пространство, но не создала для них своего. Из-за этого у восточных немцев не было возможности начать давно назревшую дискуссию, чтобы разобраться в себе самих без оглядки на «заведомо верные» мнения «с той стороны»: «Подобное застарелое, подавленное и часто неосознанное чувство стыда за времена ГДР, когда люди дали слабину больше, чем нужно, теперь вылезает наружу в самых разных проявлениях и становится новым унижением на подмостках общественной дискуссии в свете западных софитов. Примером этого может стать отношение к теме антифашизма в ГДР, который часто интерпретируется как безучастный антифашизм»^10.

В этом случае причина кроется в самом процессе воссоединения, который не только либерализировал восточную прессу и телевидение, но и присоединил их к инфраструктуре западногерманской публичной сферы. Граждане бывшей ГДР не смогли воспользоваться своим собственным пространством для общественного диалога: если бы у них до этого была реальная свобода слова, то можно было бы даже сказать, что их лишили собственных СМИ. Это справедливо не только для компаний, быстро выкупленных западными концернами, но и для их сотрудников, без которых «собственная» публичная сфера невозможна. Дело в том, что западногерманская пресса способствовала разрушению авторитета восточнонемецких писателей и интеллектуалов, словами которых можно было бы выразить и отрефлексировать опыт повседневной жизни в ГДР. Если до воссоединения их награждали премиями и даже прославляли, то в единой Германии Стефан Гейм, Криста Вольф, Хайнер Мюллер и все остальные стали считаться не только сторонниками левых идей (кем они и были), а еще и интеллектуалами-пособниками Штази (что было совсем несправедливо). Оппозиционеры из числа правозащитников имели столь же мало шансов занять их место.

Пример тому — судьба Клауса Вольфрама, в 1977 году уволенного из университета и переведенного на завод, а впоследствии входившего в руководство «Нового форума» и безуспешно пытавшегося основать критическую «Другую газету». В речи, произнесенной в ноябре 2019 года и вызвавшей раскол между западными и восточными членами берлинской Академии искусств, он, помимо прочего, выражал сожаление о том, как без промедления было начато «разрушение собственного медиапространства»: «К 1992 году в Восточной Германии не осталось ни одного телеканала, ни одной радиостанции и практически ни одной газеты со значимой аудиторией, которой бы не руководила западногерманская редакция. Возможность открытого диалога, политическое самосознание, социальная память, общественная дискуссия — все то, чего только что добился целый народ, обернулось нравоучением и лишением слова»¹¹.

Чего до сих пор нет и что сейчас важно

То, что на первый взгляд представляется лишь частным следствием перехода экономики к капиталистическому строю и свободной конкуренции, в реальности связано с фундаментальной особенностью политической культуры совершенно иной формации, унаследованной из эпохи национал-социализма. В «перехвате» хрупкой коммуникативной среды Восточной Германии (произведенном в лучшем случае бездумно) отразилась наивность, которая была в целом свойственна правительству ФРГ, триумфально утвердившемуся в своей антикоммунистической политике. Эта наивность нашла юридическое выражение в выборе статьи 23 Основного закона ФРГ в качестве конституционно-правового основания для «воссоединения» с восточными «землями», которые на тот момент вообще не существовали как таковые. Изначально эта статья была предназначена для того, чтобы обеспечить вхождение в состав Германии Саара (на момент принятия Основного закона в 1949 году он уже четыре года был отделен от страны), исходя из «сложившихся» национальных связей обоих государств. Тот факт, что в ходе воссоединения страны несколько десятилетий спустя использовались те же аргументы, был следствием довольно понятного, однако вводящего в заблуждение национального подъема. Не говоря уже о том, что подобный способ объединения страны лишил жителей Востока и Запада возможности совершить исторический акт долгожданного принятия совместной конституции и выработки единого политического понимания сосуществования стран как осознанного союза.

Решение о максимально быстром воссоединении (очевидное во внешнеполитическом отношении) стало неизбежным после того, как «12 пунктов» Гельмута Коля совпали с волей большинства населения ГДР, отраженной в результатах выборов в Народную палату 18 марта 1990 года: предложение созвать круглый стол для обсуждения других вариантов объединения отвергалось тогда не только Западом.

Об ошибках, допущенных в ходе механического перехвата западными элитами управления во всех сферах жизни ГДР, уже написано очень много¹²: еще одним подтверждением этих ошибок служит известная статистика о том, что сегодня, три десятилетия спустя, восточногерманские специалисты до сих пор не представлены в экономике, политике и органах местной власти. Так или иначе, решение идти по «быстрому пути» предопределило «механическое» вхождение ГДР в общественную структуру ФРГ и отодвинуло в сторону тех восточногерманских интеллектуалов и правозащитников, которые стремились свергнуть режим СЕПГ с расплывчато сформулированной целью создать новую, «лучшую» ГДР. Безусловно, даже с учетом того, что решение о «присоединении» было принято демократически, Запад мог бы продемонстрировать больше осознанной сдержанности: в конечном счете, население ГДР заслуживало большей самостоятельности и свободы действий, пусть даже  оно и совершило бы при этом больше собственных ошибок. В первую очередь жителям Восточной Германии не хватило свободного публичного пространства для внутренней политической дискуссии.

Подобные рассуждения от обратного посвящены упущенным возможностям и не дают ответа на актуальные политические вопросы, однако текущая экстраординарная ситуация может дать Германии второй шанс добиться единства как на национальном, так и на европейском уровне. Как мы продемонстрировали, в ФРГ одновременно наблюдаются две взаимодополняющие тенденции. Во-первых, как на востоке, так и на западе сформировалось взаимное понимание, что другая сторона не по собственной воле приобрела в ходе исторического развития отличительные особенности политического менталитета. Во-вторых, стало очевидно политическое значение конфликта, который наконец не только заметили, но и признали центристские партии: сегодня АдГ вновь разжигает рознь, которая изначально была вызвана асимметричностью последствий внутринемецкого объединения, однако теперь намеренно сдабривается националистической и расистской риторикой и служит дополнением для евроскептического нарратива партии. Будучи переведен в национальную плоскость, этот конфликт принял характер общегерманского: теперь его стороны разделены не географическими границами исторических судеб, а политическими пристрастиями. Чем четче вырисовывается универсальный характер данного конфликта, тем активнее становится развернувшаяся наконец по всей стране борьба с правым популизмом и тем больше становится и без того немалая историческая дистанция, отделяющая нас от ошибок, которые были допущены в ходе объединения Германии, — а вместе с этим и понимание того, что на первый план постепенно выходят совершенно иные общенемецкие и общеевропейские проблемы, которые мы с ростом авторитарности и напряженности в мире можем решить только сообща.

Описанное смещение внутриполитических приоритетов мы можем воспринимать как шанс окончательно завершить процесс немецкого объединения, сосредоточив все наши силы на решающем этапе европейской интеграции, ведь без единства на континенте мы не сможем справиться ни с пока непрогнозируемыми экономическими последствиями пандемии, ни с правым популизмом в Германии и других странах-членах ЕС.

1. Schildt A., Antikommunismus von Hitler zu Adenauer (in Norbert Frei und Dominik Rigoll (Hg.), Der Antikommunismus in seiner Epoche, Göttingen, 2017), S. 186-203. ↑

2. См. цитируемую статью Краске, стр. 57. ↑

3. Herbert G., Geschichte Deutschlands im 20. Jahrhundert. München, 2017. S 667. ↑

4.  Frey M., Vor Achtundsechzig. Göttingen, 2020. S. 199 — … ↑

5.  Eder J.S., Holocaust-Angst. Göttingen, 2020. ↑

6.  Вероятно, это не в той же мере справедливо в отношении споров о праве на убежище после войны на Балканах. Центры размещения беженцев полыхали тогда по всей стране, а предметом полемики стала разрушающаяся иллюзия о том, что «Германия не является страной иммигрантов». ↑

7.Различия обеих систем с точки зрения формальных признаков правового государства представлены в недавно вышедшем исследовании: Markovits I., Diener zweier Herrn. DDR-Juristen zwischen Recht und Macht, Berlin 2019; ср. также рецензию Уве Везеля в газетt FAZ. ↑

8. Simon A., Wut schlägt Scham. ↑

9. Там же. ↑

10. .Berliner Zeitung от 06.04.2020. ↑

11. Два вышедших недавно и очень разных по своей сути исторических исследования: Norbert Frei, Franka Maubach, Christina Morina und Mark Tändler, Zur rechten Zeit, Berlin 2019; Ilko-Sascha Kowalczuk, Die Übernahme. München, 2019. ↑

12.Об этом «стремлении к чему-то, что нам еще предстоит найти», сегодня скорбит Томас Оберэндер в своей книге «Восточногерманская эмансипация» (Oberender T., Empowerment Ost. Stuttgart, 2020). ↑

Читайте также

Пандемия дает Германии и Европе второй шанс на объединение. Часть 1

В канун тридцатилетия Германии, которое отмечалось 3 октября, Юрген Хабермас — пожалуй, самый знаменитый из ныне живущих немецких философов — опубликовал программную политическую статью. В ней он провел линию, связавшую события 1990 года, успехи и неудачи европейской интеграции, рост правого популизма в новой Германии и, наконец, пандемию коронавируса. 

Это по-настоящему фундаментальное — и, прямо скажем, непростое — чтение, поэтому мы разделили перевод на две части. В первой Хабермас ищет ответ на вопрос, почему в 2020 году правительство Ангелы Меркель согласилось на то, чтобы Евросоюз взял на себя солидарную ответственность за экономические проблемы каждой из стран-участниц. Немецкие власти не пошли на это даже во время мирового финансового кризиса 2008–2011 годов, который обрушил многие европейские экономики (самый известный пример — греческая). Что изменилось? Поразительный эффект пандемии? Внезапно обретенное чувство ответственности за континент? Прагматический расчет? Но на что?

Ответ Хабермаса — внутриполитические процессы внутри самой Германии. Еще десять лет назад христианские демократы претендовали на голоса евроскептиков, а теперь смирились с тем, что они ушли к «Альтернативе для Германии» (АдГ). И это оказало по-своему отрезвляющее воздействие на консервативный немецкий истеблишмент. Он получил второй шанс превратить объединение из национального немецкого проекта в интернациональный европейский. Часть 2

Через 30 лет после событий 1989–1990 годов, в корне изменивших мировую историю, мы снова оказались в переломной точке. Все решится в ближайшие месяцы: не только в Брюсселе, но и — не в последнюю очередь — в Берлине.

На первый взгляд, неуместным и натянутым преувеличением может показаться попытка сравнить преодоление биполярного мира и победоносную поступь глобального капитализма с обезоруживающей стихией пандемии и вызванным ей мировым финансовым кризисом доселе невиданных масштабов. Однако если нам, европейцам, удастся найти конструктивный выход из кризиса, то между этими поворотными моментами истории можно будет провести параллель. 30 лет назад немецкое и европейское воссоединение были связаны друг с другом, словно сообщающиеся сосуды. Современному наблюдателю взаимосвязь этих процессов не настолько очевидна, как тогда, однако в канун национального праздника (которому, впрочем, за три десятилетия так и не удалось обрести внятность) можно сделать одно важное предположение. Разбалансировка процессов внутригерманского объединения абсолютно точно не стала причиной удивительной активизации общеевропейских объединительных процессов. Однако благодаря исторической дистанции, с которой мы теперь можем взглянуть на проблемы внутренней интеграции, федеральное правительство Германии наконец вновь обратило внимание на не доведенную до конца историческую задачу политического обустройства будущего Европы.

Такая историческая дистанция появилась не только из-за глобального влияния пандемии; приоритеты изменились и внутри страны — в первую очередь, из-за нарушения политического равновесия в результате подъема партии «Альтернатива для Германии». Именно благодаря этому сейчас, через 30 лет после начала новой эры, нам представляется еще один шанс добиться общенемецкого и общеевропейского единства.

Объединение двух Германий, которое после 40 лет раздельного существования оказалось возможным буквально за одну ночь, неизбежно должно было привести к перераспределению баланса сил с далеко идущими последствиями. У других государств появились обоснованные опасения, что «немецкий вопрос» снова встанет на повестке дня. Соединенные Штаты поддерживали умело лавирующего федерального канцлера, а вот европейские соседи были обеспокоены возможным возвращением Германской империи — той самой «средней державы», которая со времен кайзера Вильгельма II была слишком велика, чтобы мирно присоединиться к кругу соседей, но слишком мала, чтобы претендовать на роль гегемона. Как впоследствии показал еврокризис 2010 года, стремление окончательно и бесповоротно интегрировать Германию в европейский миропорядок было как нельзя более верным.

В отличие от отпрянувшей в испуге Маргарет Тэтчер, Франсуа Миттеран тогда принял мужественное решение не отступать. Чтобы обезопасить себя от национального эгоизма немецкого соседа, который мог использовать свою экономическую мощь в собственных интересах, он потребовал от Гельмута Коля согласия на введение евро. Эта смелая инициатива, главной движущей силой которой стал Жак Делор, восходит к 1970 году, когда тогдашнее Европейское сообщество взяло курс на создание валютного союза с принятием плана Вернера. Тот проект в результате провалился из-за последующих изменений монетарной политики и отказа от Бреттон-Вудской системы, однако на переговорах Валери Жискар д’Эстена и Гельмута Шмидта вопросы о валютном союзе снова появились на повестке дня. Следует также упомянуть, что после решения Европейского совета от 9 декабря 1989 года, принятого благодаря Миттерану, Гельмут Коль, следуя своим политическим убеждениям, сумел сломить сопротивление оппозиции и увязать национальное единство Германии с революционным Маастрихтским договором¹.

От этих исторических событий можно провести линию к экономическим последствиям пандемии, которые сейчас заставляют наиболее пострадавшие страны Западной и Южной Европы брать неподъемные займы, создавая тем самым реальную экзистенциальную угрозу для валютного союза. Именно этого сегодня больше всего боится экспортно ориентированная немецкая экономика, и именно это заставило неуступчивое германское правительство, долгое время сопротивлявшееся призывам президента Франции, все-таки согласиться на более тесное внутриевропейское сотрудничество. В результате Ангела Меркель и Эммануэль Макрон приняли совместную программу по выдаче нуждающимся в помощи государствам долгосрочных займов из фонда восстановления, финансируемого Евросоюзом (большую часть — в виде невозвратных субсидий). На последнем саммите эта программа была поддержана с удивительным единодушием. Решение создать общеевропейский кредитный ресурс, ставшее возможным с выходом Великобритании из ЕС, может стать первым со времен Маастрихтского договора значимым импульсом к дальнейшей интеграции.

Несмотря на то что эта программа пока еще не доведена до логического завершения, Макрон уже в ходе саммита назвал принятое решение «наиболее важным для Европы событием с момента введения евро». Однако как бы французский президент ни хотел обратного, Ангела Меркель, разумеется, осталась верна своей политике малых шагов. Она не ищет долгосрочного институционального решения, а стремится к однократной компенсации ущерба, нанесенного пандемией², — несмотря на то что экзистенциальная опасность для Европейского валютного союза, лишенного политических функций, останется без изменений и выдаваемые сейчас кредиты предоставляются не им самим, а ЕС. Что ж, как известно, прогресс нетороплив и иногда идет окольными путями.

Как германское единство связано с европейским

Если сегодня, в свете активизации внутриевропейской интеграции, мы захотим обратить внимание на то, что процессы германского и европейского сближения три десятилетия назад были связаны, то следует вначале вспомнить о том, как объединение Германии затормозило европейскую политику. Несмотря на то что возрождение Германии как единого государства с сопутствующими интеграционными инициативами в каком-то смысле было достигнуто ценой отказа от немецкой марки, все эти процессы совсем не способствовали дальнейшему укреплению европейского единства.

Для бывших граждан ГДР, выросших в другой политической среде, тема единой Европы не была столь же важной и значимой, как для граждан «старой» ФРГ. Объединение Германии также изменило приоритеты и взгляды федерального правительства. Поначалу внимание министров было приковано к решению беспримерных по сложности проблем: к переводу находящейся в упадке экономики ГДР на рельсы рыночного рейнского капитализма, а также к включению подконтрольной СЕПГ государственной бюрократии в административную структуру правового государства. Однако за рамками этих неизбежных обязанностей все правительства, начиная с кабинета Гельмута Коля, быстро привыкли к «нормальности» объединенной Германии. Судя по всему, историки, в те годы превозносившие эту «нормальность», чересчур поспешно отвергли сформулированные на Западе подходы к постнациональному самосознанию. Тем не менее все более выраженная самостоятельность Германии во внешней политике действительно создала у скептического наблюдателя впечатление, будто Берлин, опираясь на свою возросшую экономическую мощь, стремится взаимодействовать с США и Китаем напрямую, через голову своих европейских соседей. Причина, по которой пребывавшее в нерешительности правительство ФРГ до недавнего времени скорее поддерживало Лондон, выступая за расширение Евросоюза в целом, а не за давно назревшее углубление взаимодействия внутри валютного союза, заключается не в объединении страны, а в экономических соображениях, которые стали очевидны лишь в ходе банковского и долгового кризиса. Кроме того, вплоть до заключения Лиссабонского договора, вступившего в силу 1 декабря 2009 года, ЕС был озабочен в первую очередь институциональными и общественными последствиями предпринятого в 2004 году расширения на восток.

Разворот в европейской политике Германии

Специалисты указывали на неработоспособность структуры создаваемого валютного союза еще до того, как в Маастрихте было принято решение о введении евро. Участвовавшим в этом процессе политикам также было ясно, что создание общей валюты, которая лишит более слабых членов ЕС возможности девальвировать их собственную, будет только усиливать существующий дисбаланс в рамках союза, пока не будут сформированы политические институты, способные компенсировать такой дисбаланс. При этом полной стабильности союз может достигнуть путем гармонизации налогового и бюджетного курса, то есть в конечном счете лишь посредством единой фискальной, экономической и социальной политики. Таким образом, основатели валютного союза изначально рассчитывали на его последовательное преобразование в союз политический.

Отказ от этих преобразований привел в ходе разразившегося в 2007 году финансового и банковского кризиса к общеизвестным мерам, частично принятым вне европейского правового поля, а также к конфликту между так называемыми странами-донорами и странами-реципиентами — между севером и югом Европы³. 

Экспортно ориентированное германское государство настаивало на своем даже во время кризиса и выступало резко против обобществления долгов, тем самым блокируя дальнейшие шаги к интеграции. Решимость немецких властей не смогли поколебать даже планы Эммануэля Макрона, с 2017 года настаивавшего на том, что страны должны частично поступиться своим суверенитетом ради укрепления европейского единства. Именно поэтому недавние слова главного архитектора той экономной политики, которую Германия установила в Европейском совете, нельзя расценивать иначе как крокодиловы слезы: «Чтобы наконец добиться углубления интеграции в еврозоне, сегодня прежде всего нужна смелость, которой нам недоставало в ходе кризиса 2010 года. Нам нельзя снова упустить этот шанс. Мы обязаны воспользоваться меняющейся ситуацией, чтобы посредством Европейского фонда восстановления преобразовать валютный союз в экономический»⁴.

Под «меняющейся ситуацией» Вольфганг Шойбле здесь подразумевает серьезные экономические последствия пандемии. Но почему же Меркель и Шойбле сегодня говорят о смелости, которой им якобы не хватило десять лет назад? Получается, что экономически обоснованные опасения краха панъевропейского проекта сейчас стали достаточно сильны, чтобы изменить приоритеты и объявить о внезапной смене курса? Или, быть может, дело в опасности, исходящей от давно поменявшейся геополитической картины мира, которая подвергает испытаниям демократический строй и культурную идентичность европейцев?

Иначе говоря, чем вызван внезапно и почти что втайне сложившийся консенсус по вопросу об обобществлении долгов, которое долгие годы так демонизировали? При всей лицемерности процитированного высказывания, Вольфганг Шойбле раньше все-таки имел репутацию сторонника европейской интеграции, а вот со стороны такого глубоко прагматичного, крайне осторожного и чуткого к общественным настроениям политика, как Ангела Меркель, подобный радикальный и внезапный разворот представляется непонятным. Отказываясь от роли главного брюссельского «эконома», она не могла ориентироваться только на результаты соцопросов. Как и раньше, этому должен был предшествовать сдвиг внутриполитического баланса, вызвавший изменение ключевых краткосрочных приоритетов. Любопытно, что подобный разворот не вызвал привычной внутрипартийной критики, которая активизируется при каждом действии Меркель, воспринимаемом как уступка, — хотя в этом случае канцлер буквально в одночасье приняла решение сотрудничать с Макроном и согласилась на исторический компромисс, который приоткрывает до сих пор плотно закрытую дверь в будущее Европейского Союза. Почему же не слышны голоса немецких евроскептиков: обычно столь заметных представителей экономического крыла Христианско-демократического союза (ХДС), важнейших отраслевых союзов и экономических редакций ведущих СМИ?

У Меркель всегда было чутье на смену внутриполитических настроений, а в стране в последние годы действительно произошло важное изменение: впервые за всю историю германской политики правее ХДС смогла успешно закрепиться партия, сочетающая критику европейской интеграции с доселе невиданным радикальным национализмом — неприкрытым и этноцентрически окрашенным. До сих пор за перевод германского экономического национализма на язык евроинтеграции отвечало руководство ХДС, но с изменением партийного ландшафта накопленный в ходе объединения Германии протестный потенциал нашел выход в совершенно новой риторике.

«Альтернатива для Германии» на стыке европейско-германской интеграции

Партия «Альтернатива для Германии» была создана национал-консервативной группой западногерманских экономистов и представителей отраслевых союзов, которые посчитали, что европейский курс федерального правительства в ходе банковского и долгового кризиса 2012 года не в полной мере отвечает национальным интересам. Впоследствии к ним также присоединились представители национал-консервативного «дреггеровского» крыла ХДС, в том числе заметный до сих пор Александр Гауланд. Однако настоящей лакмусовой бумажкой для конфликтов, вызванных воссоединением страны, АдГ стала лишь в 2015 году, когда под руководством Фрауке Петри и Йорга Мойтена мобилизовала свою направленную против свободолюбивых идей 1968 года западногерманскую ментальность и сумела расширить влияние в восточных федеральных землях, воспользовавшись широким недовольством политикой германского воссоединения. Миграционный кризис и ксенофобия ускорили процесс объединения протестного электората Востока и Запада, а евроскептицизм стал его катализатором. Наглядной демонстрацией конфликта между ХДС и АдГ оказалось выступление депутата Европарламента Йорга Мойтена 8 июля 2020 года после обнародования планов по созданию общеевропейского фонда восстановления. Он предъявил Ангеле Меркель все те аргументы, которые она сама же долгие годы использовала для того, чтобы обосновать необходимость продолжения политики кризисной экономии по Шойбле.

Здесь мы подходим к тому, где сегодня пересекаются европейские и внутригерманские интеграционные процессы. Дело в том, что в описанных изменениях политического ландшафта отражаются тектонические сдвиги в сознании людей. Я предполагаю, что на европейский разворот Меркель помимо ее политической проницательности повлияло и то, что с момента счастливого обретения государственного единства и запуска процесса германского объединения, которое движется с большим скрипом, прошло уже достаточно много времени⁵.

Было бы слишком большим упрощением судить о подобной историзации по историческим расследованиям, журналистским репортажам и более или менее личным воспоминаниям, приуроченным к юбилею, — весь этот вал публикаций скорее сам по себе свидетельствует о политических и культурных изменениях внутри страны. С моей точки зрения, все большее отдаление от последствий воссоединения Германии [в этих публикациях] связано именно с нынешней поляризацией политических точек зрения на события тех лет. Реакционные политические силы в лице АдГ отличаются сбивчивостью и противоречивостью: с одной стороны, они позиционируют себя как общегерманские, но с другой — работают с совершенно разными послевоенными нарративами и менталитетами на востоке и западе страны. Если взглянуть на эту реакцию в исторической перспективе, то она наглядно демонстрирует, что острый межпартийный конфликт имеет универсальный характер, а накопившиеся за 40 лет раздельного существования ФРГ и ГДР различия привели при этом к появлению совершенно разных политических менталитетов.

Разногласия Запада и Востока снова вышли на первый план по большей части из-за событий в Хемнице и Эрфурте, и это позволило обществу осознать, что выяснение отношений приобрело теперь общенациональный характер. Драма в ландтаге Тюрингии тут самый показательный пример. Первые краткие заявления, осуждающие избрание члена Свободной демократической партии премьер-министром федеральной земли с помощью голосов ХДС и АдГ в нарушение «политического табу», прозвучали из уст Ангелы Меркель и Маркуса Зедера, то есть из уст восточной немки и баварца. Оба этих заявления были на удивление жесткими. Федеральный канцлер назвала избрание «непростительным действием, которое необходимо аннулировать», а чтобы подчеркнуть свою решимость, отправила в отставку уполномоченного федерального правительства по делам Восточной Германии. Эта реакция в корне отличалась от обычного напоминания о недопустимости сотрудничества с определенными политическими силами. Раньше партии всячески опекали «обеспокоенного гражданина», однако теперь им стоит закончить этот фатальный флирт с избирателями, якобы введенными в заблуждение. Поскольку тюрингская партийная чересполосица запутанна, а члены местного отделения ХДС демонстрируют непоследовательность, следует положить конец привычной стратегии всеобщего электорального охвата.

Случившееся в результате событий в Тюрингии де-факто политическое признание партии более правой, чем ХДС, — это нечто большее, чем просто признание самого факта ее существования. Оно означает отказ от оппортунистического расчета заполучить электорат, который, с точки зрения партийной программы, вовсе не является ядерным, а также подтверждение того, что избиратели, поддерживающие чужие националистические, расистские и антисемитские лозунги, имеют право на то, чтобы к ним относились так же серьезно, как к любому члену демократического общества, — то есть подвергали безжалостной критике.

1.  Middelaar, L. v. Vom Kontinent zur Union. Berlin, 2016, S. 299…↑

2. Политическая воля к реальному общеевропейскому созиданию пока отсутствует. К вопросу о критике половинчатости брюссельского компромисса ср. предложения руководителя Института мировой экономики города Киля Габриэля Фельбермайра в статье Was die EU für die Bürger leisten sollte.↑

3.  Mody A. Eurotragedy, Oxford, 2018.↑

4.  Schäuble W., Aus eigener Stärke. ↑

5. В эту фразу тогда могли вкладываться и другие чувства, однако западные немцы соответствующего возраста часто употребляют эту расхожую фразу о «счастливом» воссоединении хотя бы из-за того, что это событие напоминает им о том, по воле какого случая они родились в ФРГ. Сравнивая свою судьбу с судьбами жителей ГДР, они с глубоким удовлетворением констатировали, что их менее удачливые соотечественники теперь хотя бы получат шанс на восстановление исторической справедливости. См. впечатляющую книгу Der Riss. Wie die Radikalisierung im Osten unser Zusammenleben zerstört, Berlin 2020. (Ss. 61, 72, 135  и далее., 145 и далее, 166 и далее, 209 и далее). В ней журналист Михаэль Краске в подробностях рассказывает обо всех упомянутых случаях без западнонемецкого взгляда свысока. Он отдает должное мужеству восточных немцев, которые собственными силами смогли освободиться от репрессивного режима, повествует о завышенных требованиях, которые предъявлялись к ним с момента объединения страны, и об обидах, которые им нанесли. Краске также не обходит вниманием тот факт, что руководители праворадикальных организаций, раскрывшие организаторский потенциал местных активистов, родом из Западной Германии. ↑

Читайте также

Пандемия дает Германии и Европе второй шанс на объединение. Часть 2