дekoder | DEKODER

Journalismus aus Russland und Belarus in deutscher Übersetzung

  • Бистро #12: Какой геноцид Германия организовала еще до Холокоста?

    Бистро #12: Какой геноцид Германия организовала еще до Холокоста?

    Движение Black Lives Matter напомнило немцам о темной главе их истории — о колониализме. В 1914 году Германия была третьей по величине колониальной империей после Великобритании и Франции, но после Первой мировой войны, согласно Версальскому договору 1919 года, лишилась множества «мест под солнцем» — колоний, находившихся на территории нынешних Бурунди, Габона, Ганы, Камеруна, Намибии, Новой Гвинеи, Нигерии, Руанды, Республики Конго, Танзании, Того, Чада и Центральноафриканской республики. Также в состав Германской империи входили множество островов на западе Тихого океана, в том числе большая часть Папуа – Новой Гвинеи и Микронезии, а также китайский район Цзяо-Чжоу.

    В колониальных практиках Германия ни в чем не уступала другим державам: эксплуатация, рабство и геноцид были неотъемлемой частью жестокой системы. В 1904–1908 годах колониальные войска практически истребили племена гереро и нама в Юго-Западной Африке. Следы той эпохи до сих пор заметны в немецких городах, ведь многие улицы и сегодня названы в честь людей, совершавших подобные преступления, а попытки переименования вызывают споры в обществе — как, например, в случае с берлинской улицей Моренштрассе, в переводе «Улицей мавров», которые в немецкой традиции были почти синонимичны «дикарям».

    Долгие годы эта страница истории была предана в Германии забвению, и сегодня тема колониализма практически отсутствует в коллективном сознании, хотя сейчас в стране живет миллион афронемцев. Однако в последнее время ситуация начала меняться, и история немецкого колониализма начала проникать в публичный дискурс. Почему же о ней так долго не говорили? Какую роль здесь сыграла память о Холокосте? На вопросы  «Декодера» отвечает историк Ребекка Хабермас. Семь вопросов и семь ответов — просто листайте. 

    1. 1. Почему история немецкого колониализма началась так поздно, лишь в конце XIX века? Что послужило импульсом для колониальной экспансии страны?

      В отличие от Великобритании, Франции и других европейских стран, Германская империя как национальное государство сформировалась сравнительно поздно — лишь в 1871 году. Тем не менее некоторые немецкие компании наладили торговые отношения с Африкой и Южной Америкой задолго до этого, создав там полуколониальные режимы. Именно на это и опиралась молодая империя, начиная экспансию.

      Такая экспансия была обусловлена, в том числе, тем, что другие европейские государства уже были колониальными державами: заморские владения считались в некотором роде обязательным атрибутом и позволяли Германии заявить о собственных амбициях на континенте.

      Кроме того, важным был и цивилизационно-миссионерский посыл: немцы тоже хотели нести просвещение миру наравне с другими нациями. Подобные идеи имели под собой религиозную основу, ведь, с точки зрения христианства, колонизаторы освобождали «язычников» от грехов и неверия и наставляли их на путь истинный. 

      И все же основной движущей силой были циничные экономические интересы, и с этой точки зрения немецкая колониальная политика потерпела абсолютный крах, поскольку все колонии оказались хронически убыточными предприятиями. Но предвидеть это было невозможно. 

    2. 2. В 1904–1908 годах в германской Юго-Западной Африке произошел геноцид племен гереро и нама, в результате которого, по оценкам историков, было уничтожено до 75% всего местного населения. Чем была вызвана эта колониальная война?

      Катализатором войны стало восстание местного населения. Выживанию племен гереро и нама, которые в те годы занимались, в первую очередь, кочевым скотоводством, угрожала как свирепствовавшая чума рогатого скота, так и деятельность колонизаторов: земли реквизировались под строительство железных дорог, а также для новых поселенцев. Еще одной причиной восстания гереро и нама стала дискриминация, расизм и постоянные притеснения со стороны немцев, стремившихся построить «расово чистое государство», где правящая верхушка белых колонизаторов должна была господствовать над «черной массой». 

      Конфликтный потенциал запрограммирован в любой колониальной модели: попытки пришлого меньшинства поработить коренное большинство чаще всего наталкиваются на сопротивление. Восстания случались и в других колониях, но в германской Юго-Западной Африке оно произошло из-за того, что Лотар фон Трота, командующий кайзеровскими войсками, в октябре 1904 года издал «Приказ об уничтожении», в котором сообщил гереро, что его солдаты отныне будут открывать огонь на поражение, в том числе по женщинам и детям. Оценки количества погибших в ходе этого конфликта разнятся, однако в 2015 году председатель Бундестага Норберт Ламмерт назвал совершенные тогда преступления геноцидом. Племена гереро и нама уже много десятилетий пытаются добиться от ООН, чтобы их признали жертвами геноцида.

    3. 3. По Версальскому мирному договору Германия лишилась всех своих колоний. Какую роль колониальная политика играла в Веймарской республике и гитлеровской Германии?

      В Веймарской республике эта тема играла существенную роль, потому что в тогдашней Германии многие возмущались «ложью о колониальной вине». В годы Первой мировой войны Англия и Франция в пропагандистских целях активно продвигали идею об особой жестокости немцев по отношению к колонизированным народам, особенно гереро и нама (и отчасти — но только отчасти — я готова согласиться, что это была правда). Державы-победительницы использовали жестокость немецких колонизаторов в качестве аргумента, чтобы прописать в Версальском договоре отказ Германии от колоний. В Веймарской республике всеобщее неприятие вызывал не только сам факт заключения договора, но и конкретно эти его положения. Немцы утверждали, что многого добились в рамках своей «цивилизационной миссии», и пытались бороться с «лживыми россказнями» союзников. На этом фоне распространились ревизионистские настроения, которые поддерживались на государственном уровне, — например, путем издания проколониальной литературы.

      В гитлеровское время колониальный вопрос также фигурировал в государственной идеологии и риторике: планы по возвращению прежних владений существовали, однако никаких конкретных действий в этом направлении предпринято не было.

    4. 4. Сегодня в Германии живет почти миллион афронемцев, а геноцид племен гереро и нама войсками Германской империи — общепризнанный исторический факт. И в то же время тема колониализма практически отсутствует в коллективном сознании. Это часто называют «колониальной амнезией». Вы согласны с таким определением?

      Послевоенная Германия совершенно закономерно выстроила свою мемориальную культуру вокруг темы национал-социализма, что, однако, отодвинуло более ранние события на задний план. Например, в немецких школах тема колониальной истории прежде вообще никак не затрагивалась, в отличие от Франции и Англии, где она играла существенную роль (пусть зачастую подавалась искаженно и однобоко): французские и британские колониальные владения были значительно обширнее, а события тех лет оставили видимый след в повседневности. Напротив, Германия, по вполне понятным причинам, в это время была занята осмыслением национал-социалистического прошлого, и лишь к 2018 году обратила внимание на колониальные страницы своей истории.

    5. 5. Получается, что колониализм ждал своей очереди 73 года, потому что мемориальный нарратив был монополизирован эпохой национал-социализма?

      Холокост воспринимался в Германии как нечто более значимое, в том числе из-за того, что многие свидетели нацистских преступлений и сами преступники еще были живы. Это делало эту тему значительно более осязаемой. Кроме того, параллельно разворачивался и процесс осмысления наследия ГДР. Еще одной причиной того, почему колониальная история Германии оказалась в забвении, стало то обстоятельство, что голос жертв немецких колонизаторов был почти не слышен: у них нет такого количества ресурсов и средств, чтобы поставить свои исторические и политические претензии на общегерманскую повестку дня. И тем не менее Германия совсем не новичок в том, что касается проработки собственной истории. Напротив, если угодно, нашу страну можно назвать чемпионом мира по мемориальной культуре. Именно поэтому мне кажется логичным, что немецкое общество постепенно начинает обращать внимание на собственное колониальное прошлое.

    6. 6. Вы сказали, что другие европейские страны добились больших успехов в осмыслении своей колониальной истории. Можете привести какие-то примеры?

      Действительно, Франция, Англия и Бельгия поначалу с трудом признавали ошибки своего колониального прошлого, и это при том, что в повседневной жизни этих стран следы колониализма заметны значительно больше, чем в Германии, а потомки жителей бывших колоний составляют существенную часть населения. Тем не менее в последние годы общественная дискуссия о колониализме охватила и эти нации, а недавний снос памятников в Англии или споры о переименовании улиц в Германии – лишь отдельные проявления общей тенденции. 

    7. 7. Как вы считаете, идущие сейчас споры об осмыслении колониального прошлого — это удел небольшой группы людей или уже часть широкой общественной дискуссии?

      Сейчас меня как раз занимает вопрос, насколько глобальна эта тенденция и как она связана с движением Black Lives Matter.
      В университете я замечаю, что студенты все больше интересуются этим вопросом. Получение высшего образования в Германии, как и раньше, скорее свидетельствует о принадлежности к привилегированному классу, однако я уверена, что нынешнее поколение займется осмыслением колониальной истории. После школы многие молодые люди отправляются путешествовать по разным континентам и начинают смотреть на мир совершенно иначе — не так, как это было принято раньше. Мне кажется, что они не смогут так быстро забыть об этой истории, поэтому я бы предположила, что уже в следующем поколении тема колониального прошлого окажется в центре общественной дискуссии. 

      Сегодня европейцы вообще стремятся актуализировать порядком забытые страницы прошлого, а колониализм — такая же составляющая европейской истории, как и изобретение книгопечатания. Он определяет нашу европейскую идентичность, и мы должны принять историю колоний как часть нашей собственной.


    Текст: Ребекка Хабермас

    11.12.2020

    Читайте также

    «Мою работу практически не замечают»

    «Церковь должна обозначить границы допустимого»

    Сносить памятники глупо, еще глупее их ставить

    Будет ли меньше расизма, если не говорить о «расах»?

    Михаэль Даннер: Migration as Avant-Garde

    Что пишут: об исламизме в Европе и «ведущей культуре» в Германии

  • Давид Кламмер: Ende Gelände — не дать стране угля

    Давид Кламмер: Ende Gelände —  не дать стране угля

    В период с 2018 по 2020 год несколько тысяч членов движения Ende Gelände провели ряд впечатляющих протестных акций в угледобывающих регионах Германии и на угольной электростанции «Даттельн-4». Фотограф Давид Кламмер побывал на некоторых из них. За свои снимки он получил второе место на конкурсе «Фото года в Северном Рейне — Вестфалии» и второй приз The Independent Photographer Storytelling.

    «Золотой палец» («пальцами» называются авангардные отряды движения) отделяется от демонстрантов Fridays for Future, проходящих мимо деревни Хохнойкирх, и устремляется вниз, на территорию угольного разреза Гарцвайлер. Работа всех экскаваторов остановлена © David Klammer/laif

    Самое крупное месторождение бурого угля в Европе расположено недалеко от Кельна. В 1826 году уголь — новое золото — здесь начал разрабатывать промышленник с говорящей фамилией Гольдштайн (Goldstein в переводе с немецкого — «золотой камень»). Сегодня в Рейнском буроугольном бассейне, включающем в себя несколько угольных шахт и электростанций, работает только дочерняя компания концерна RWE — второй по величине поставщик электроэнергии в Германии RWE POWER. 

    © David Klammer/laif
    © David Klammer/laif
    © David Klammer/laif
    © David Klammer/laif
    © David Klammer/laif
    © David Klammer/laif

    На месте поселка Кайенберг через несколько лет должен появиться угольный разрез для добычи угля открытым способом. Кайенбергу грозит участь, которая постигла уже многие другие деревни в округе: их сровняли с землей, а тысячи жителей переселили. В Кайенберге чувствуется скорый конец: жалюзи опущены, многие дома пустуют. Активисты Ende Gelände снова вдохнули жизнь в покинутый поселок. «Я отсюда не уеду, это не обсуждается, — цитирует одну из местных жительниц газета taz, — но RWE постепенно скупает здесь все дома и магазины, и это отравляет жизнь». Многие говорят, что не понимают, почему деревню уничтожают, хотя отказ страны от угля — уже решенное дело. Новая немецкая энергетическая политика, которая была инициирована Ангелой Меркель после атомной катастрофы 2011 года, предусматривает полный отказ от угля к 2038 году.На странице RWE размещен следующий комментарий: «Продолжение планомерного переселения способствует сохранению деревенских сообществ и социальному согласию». Компания заявляет, что прекращение начатого в 2016 году процесса переселения поселков приведет к расколу сообществ и породит конфликты, «поэтому заявленные ранее обязательства перед гражданами должны быть выполнены, а совместно согласованные планы — реализованы».

     

    Активисты Ende Gelände готовятся к захвату предприятий RWE в Рейнском угольном бассейне: в лагере проходят тренировки и пробные прогоны акции. Некоторые отряды позже будут задержаны полицией (например, «Розовый палец», оказавшийся на заблокированном вокзале города Юхен) © David Klammer/laif 
    © David Klammer/laif
    © David Klammer/laif

    Участники Ende Gelände, местные жители, полиция и сотрудники RWE непримиримо враждуют между собой. RWE апеллирует к немецкому законодательству о разработке полезных ископаемых, которое допускает подобное переселение, полиция обеспечивает реализацию этих прав, а экоактивисты выступают против горнодобычи вообще — не только из-за ущерба для ландшафтов: официальные замеры показали, что содержание мелкодисперсной пыли в воздухе вокруг угольного разреза значительно выше среднего. Кроме того, работа угольных электростанций приводит к большим выбросам ртути, а образующиеся при сжигании бурого угля парниковые и углекислый газы вносят свою лепту в глобальное потепление.

     


    2019 год. «Зеленый палец» перекрывает подъездные железнодорожные пути для транспортировки угля к электростанции Нойрат концерна RWE. © David Klammer/laif
    Рано утром почти 120 активистов проникают на территорию электростанции «Даттельн-4». © David Klammer/laif
    Участники движения занимают электростанцию «Даттельн-4», работающую на каменном угле: активисты блокируют работу кратцер-крана. © David Klammer/laif
    Полиция освобождает территорию от демонстрантов. © David Klammer/laif

    По существующим планам, добыча бурого угля в Рейнском регионе продлится до 2030 года. Что будет дальше, никто не знает.

     

    Шествие Fridays For Future из Хохнойкирха в Кайенберг. В колонне идут активисты «Золотого пальца» движения Ende Gelände, которые впоследствии сменят маршрут и захватят угольный разрез Гарцвайлер. © David Klammer/laif
    © David Klammer/laif
    © David Klammer/laif

    На акции Ende Gelände съезжаются климатические активисты со всей Европы. Федеральная служба защиты конституции добавила движение в список левоэкстремистских организаций. «Мы боремся с капитализмом, а не с демократией», — отвечают на это активисты. Фотографии Давида Кламмера иллюстрируют репортаж журнала Spiegel, который рассказывает об ожесточенном противостоянии активистов, RWE и полиции. «Конфликт активистов, полицейских и RWE отражает общественную дискуссию о приемлемых формах протеста в вопросах защиты климата. Достаточно ли выходить по пятницам на улицы, чтобы оказывать давление на власть и бизнес, или пора поднимать градус противостояния? Насколько радикальным может быть протест?» — пишет журналист Лукас Эберле.

    Примерно 2000 демонстрантов перекрывают железнодорожную ветку Хамбах компании RWE Power AG, последовав призыву движения Ende Gelände. © David Klammer/laif
    © David Klammer/laif
    © David Klammer/laif
    © David Klammer/laif
    © David Klammer/laif

    Фото: Давид Кламмер/laif
    Интервью: редакция «декодера»
    Перевод: Николай Андреев
    Бильд-редактор: Анди Хеллер
    опубликован: 04.12.2020

    Читайте также

    Михаэль Даннер: Migration as Avant-Garde

    Немецкие «зеленые» — из радикалов в истеблишмент

    Возмущение, шок и удовольствие: Почему люди протестуют?

    Фотопроекты

  • «Вакцина — это мы!»

    «Вакцина — это мы!»

    Сегодня в Германии живет почти три миллиона людей турецкого происхождения — 3,5% от всего населения страны. Кто-то из них родился в Турции и вырос там, а кто-то даже никогда не бывал в стране своих родителей или бабушек и дедушек. Если «турецкому» населению Германии и попытаться дать общую характеристику, то она будет такая: все очень разные. 

    Особенно заметны различия между поколениями. Согласно исследованию, проведенному в 2015 году Федеральным агентством по миграции, те, кому сейчас от 30 до 40 лет, существенно лучше образованы, чем их родители (от 55 лет и выше), живут в более просторных квартирах и меньше страдают от безработицы. Дети бывших гастарбайтеров — турецких рабочих, прибывших в ФРГ в 1970-е годы, — чаще читают немецкие газеты и смотрят немецкое телевидение, больше общаются по-немецки и, столкнувшись с необходимостью выбрать гражданство, намного чаще решают в пользу паспорта ФРГ — а не Турции.

    И тем не менее в общественном мнении — да и в политической риторике, особенно правопопулистского толка — «турки» нередко выступают в роли «проблемной» или даже «отсталой» части населения, которой спустя много десятилетий так и не удалось полностью интегрироваться в немецкое общество. В качестве аргументов чаще всего приводится то, что выходцы из Турции склонны к геттоизации (то есть живут скученно и не выходят за пределы своих районов), живут на государственное пособие, не признают равенство женщин и мужчин — и, наконец, сочувствуют исламскому радикализму. 

    Проблема еще в том, что с негативным опытом мигранты сталкиваются и в повседневной жизни: во взаимодействии с государственными службами (например, запросы, подписанные турецкими именами, обрабатываются хуже, чем запросы от граждан с типично немецкими именем и фамилией), на работе, на рынке недвижимости — и в других обстоятельствах. 

    Наконец, в последние годы ситуация дополнительно усложнилась из-за отношений Германии с Турцией. При Реджепе Эрдогане Турция взяла авторитарный и антизападный курс, и при этом турецкие граждане, живущие в Германии, судя по результатам выборов, поддерживают его даже сильнее, чем в самой Турции. В то же время, став перевалочным пунктом для ближневосточных беженцев, Турция усилила зависимость Европы от себя. Это вызывает дополнительную тревогу среди немецких политиков.

    И вот весь мир облетела новость о первой вакцине от коронавируса, испытания которой подтверждены на всех этапах. Компанию, которая ее выпустила, создали Уур Шахин и его жена Озлем Тюреджи — немцы турецкого происхождения, что подчеркивает и немецкая, и мировая пресса. Однако многие сейчас задаются вопросом: а нужно ли вообще фиксироваться на этнических корнях ученых? Не является ли это само по себе стигматизацией? Еще весной об это размышляла журналистка Хатидже Акюн в колонке для газеты Tagesspiegel.

    Уур Шахин и Озлем Тюреджи @ BioNTech
    Уур Шахин и Озлем Тюреджи @ BioNTech


    Никогда бы не подумала, что способна прийти в восторг от одних только «особых букв» немецкого алфавита: Ğ с галочкой, Ş с завитушкой и изобилия бесконечных Ö и Ü!

    Не хватает только моего родного Y, но он всегда со мной. Впрочем, прошу прощения, что я вываливаю на вас свои восторги, — многие из вас, вероятно, даже не знают, о чем речь. 

    Добавлю саспенса: готова поспорить на всю свою внушительную коллекцию ножей для дёнера, что сейчас каждый гражданин Турции и всякий выходец из этой страны в любой стране мира точно знает, что — или кого — я имею в виду и что это за шифр — Ğ, Ş, Ö и Ü. Вспомним, как некогда немцы откликнулись на новость о новоизбранном папе Бенедикте XVI: «Мы — папа римский». Так вот: Мы — вакцина!

    Но давайте по порядку. Главная новость в том, что первые клинические испытания вакцины против коронавируса официально подтверждены. Фирма BioNtech из Майнца получила право тестировать на добровольцах свое вещество BNT162 — прививку от Covid-19.

    О начале проверки на переносимость и эффективность в конце апреля объявил основатель компании BioNTech. Его зовут Uğur Şahin. 

    Если вам трудно понять, как это имя произносится, как прочесть Uğur Şahin, — я вам помогу: Уур Шахин. G с галочкой — немое, его не произносят, но зато стоящий за ним гласный тянется. А S с хвостиком звучит как «ш». 

    Ну хорошо, спросите вы, а что там за Ö и Ü? Так вот: соосновательница и медицинский директор BioNTech — Озлем Тюреджи. Özlem Türeci. Турецкое Z произносится как «з», но чуть-чуть помягче. Звук C в Türeci — как «дж» (джунгли/джян).

    Мало того! Можно подумать, что теперь Амур заведует не только любовью, но и наукой: эти двое ученых — муж и жена. 

    Как если бы одного этого было недостаточно для того, чтобы исчерпать все мировые запасы счастливых случайностей, фирма BioNTech разместилась в Майнце по адресу An der Goldgrube, буквально — «у Золотой горы». Именно так: адрес компании — «Золотые горы, 12». Мы, турки, вообще не верим в совпадения — но верим в кисмет.

    А теперь серьезно: прошло столько лет, а турецких мигрантов Германии все еще воспринимают как неудачников, у которых так и не получилось интегрироваться в немецкое общество. Годами в них отказываются видеть кого-то, кроме девиц в хиджабах, якобы воспроизводящихся поточным методом, и полуграмотных продавцов зелени. Смертоносные теракты, такие как недавние убийства в Ханау или преступления подпольной террористической ячейки NSU («Национал-социалистического подполья») вынуждают их бояться за свою жизнь. Им приходится переносить ежедневную дискриминацию и притеснения. На таком фоне имена Уура Шахина и Озлем Тюреджи — это бальзам для израненной турецкой души. 

    Семья Шахина приехала в Германию с юга Турции. Кандидатскую диссертацию он защищал в Кельне. Семья Тюреджи приехала из Стамбула, ее отец работал в Нижней Саксонии, был сельским врачом. Она училась в университете Хомбурга в федеральной земле Саар, где и познакомилась с будущим мужем. 

    Оба — дети турецких мигрантов, граждане Германии и ученые с мировым именем. Фирма BioNTech, основанная Шахином, Тюреджи и иммунологом Кристофом Хубером в 2008 году, в обычных условиях специализируется на методах лечения рака. 

    «Ну, так они немцы» или «Ну, так это нормально» — видела я и такую реакцию на охватившее соцсети ликование немецких турок. Но это явная неправда. Стоит только вызвать в памяти все те негативные клише, которые постоянно задействованы в предвыборной борьбе. 

    Многие люди с турецкими корнями сейчас чувствуют радость за ученых, чья работа получила признание, — но и гордость от того, что турецкие имена будут теперь связаны с появлением вакцины. 

    Я знаю, как трудно принимать перемены. Но разве именно сейчас у нас не появился наконец идеальный повод для того, чтобы перестать видеть в мигрантах проблему немецкого общества — и увидеть в них реальный шанс?

    Как прекрасно было бы, если бы каждый из нас отвечал только за то, что сделал сам, — а не за то, откуда приехали наши родители. Символом таких перемен стали Уур Шахин и Озлем Тюреджи. 

    Читайте также

    Пандемия дает Германии и Европе второй шанс на объединение. Часть 1

    «Восточные немцы — это тоже мигранты»

    Любовь к ближнему: как христианские церкви Германии помогают беженцам

    Генрих Холтгреве — Фотохроники карантина

  • Ингмар Бьёрн Нолтинг: Measure and Middle

    Ингмар Бьёрн Нолтинг: Measure and Middle

    Обращаясь к нации в самом начале пандемии, канцлер ФРГ Ангела Меркель заявила, что при принятии карантинных решений необходимы «умеренность» и поиск «золотой середины» — по-немецки «Maß und Mitte». Это был конец февраля, и трудно было даже представить, как быстро вирус распространится по всей Европе. Но уже через несколько недель, к концу марта, Германия закрылась на полный локдаун. Фотограф Ингмар Бьерн Нолтинг объехал всю страну, чтобы увидеть — и запечатлеть — жизнь страны на карантине. Удалось ли людям сохранить общность или одиночество стало неизбежным? Каково было самым незащищенным людям? Нолтинг проехал 9 тысяч километров и назвал серию фотографий словами Меркель — «Measure and middle», то есть «Maß und Mitte», «Умеренность и поиск середины». 

    Сегодня, когда Германию накрыла вторая — гораздо более мощная — волна пандемии, Нолтинг продолжает свою работу, за которую получил много престижных премий, например, Getty Images Reportage Grant. А пока что «Декодер» публикует снимки, сделанные весной 2020 года.

    18 апреля 2020 года. Граница между немецким городом Констанц и швейцарским городом Кройцлинген в период карантина. До пандемии граница была открыта, после вспышки коронавируса на ней вначале было установлено одно ограждение, а через две недели — еще одно, для предотвращения физических контактов, подобных запечатленному на снимке. © Ingmar Björn Nolting/laif 

    Как это было — в начале этого года ты услышал о коронавирусе, сел в машину и тут же отправился в путешествие?

    В январе я прочел в газете сообщение, что где-то в Китае у людей участились заболевания легких. В феврале я снимал на Колыме, в Сибири и узнал, что ситуация в Китае постоянно накаляется. Когда вернулся в Германию, все равно не мог даже подумать, что вирус может стать проблемой для всей Европы, и Германии в том числе, — мне кажется, тогда многие так думали. А потом все стало развиваться очень стремительно. Серьезность положения я осознал 18 марта 2020 года, после телеобращения Меркель. Тут я понял, что за месяц эта штука не пройдет, ведь в Италии к тому времени все уже было очень плохо. Стало ясно, что происходят исторические события, которые серьезно повлияют на нашу жизнь. Потом в маленькой газетной заметке я прочел, что на карантине дома сидит половина населения земного шара. Мне показалось, что это совершенно невероятно, раньше я такого даже представить себе не мог.

    Когда ты решил начать свой фотопроект?

    Через несколько дней после обращения Меркель. Вначале из Лейпцига доехал до юга Германии, до родителей, чтобы взять у них машину. Можно было путешествовать и на поезде, но я подумал, что это будет слишком легкомысленно, да и неудобно, потому что в результате я колесил по стране туда-сюда. Машина дома стояла без дела, родителям она была ни к чему, потому что их тоже перевели на удаленку. Честно говоря, меня удивило, что они мне ее отдали: вокруг пандемия, а сыну захотелось покататься по Германии — так себе идея. Многие мне сразу сказали: если намотаешь 9 тысяч километров, точно станешь суперраспространителем вируса. Поэтому я принял строгие меры предосторожности: контактировал с минимумом людей, ходил в маске, соблюдал дистанцию — все это видно по фотографиям.

     

    4 апреля 2020 года. Военнослужащие бундесвера возводят временный госпиталь в выставочном центре Ганновера. © Ingmar Björn Nolting/laif
    8 апреля 2020 года. Пенсионерка в городе Минден в период карантина. Она больна раком, поэтому не покидала свой участок с начала пандемии и проводит много времени у себя в саду. Дочь привозит ей продукты и оставляет у двери. © Ingmar Björn Nolting/laif
    25 марта 2020 года. Врач в центре тестирования на COVID-19 в больнице города Людвигсбург. По сравнению с другими странами в Германии делается достаточно много тестов. © Ingmar Björn Nolting/laif
    19 апреля 2020 года. Прогулка в лесу близ Элленберга в период карантина. Лукас живет в доме для людей с ментальными нарушениями. Родственникам вначале запретили посещать его в течение всего карантина, однако он начал страдать от депрессии, поэтому его матери удалось получить специальное разрешение выходить с ним на прогулку один раз в неделю. © Ingmar Björn Nolting/laif

    Проехав 9 тысяч километров, ты побывал в разных федеральных землях, в каждой из которых действовали свои ограничительные меры. Различается ли отношение к пандемии в зависимости от региона?

    Я, скорее, заметил разницу в отношении у городских и сельских жителей. До сельской местности вирус практически не дошел, эта тема не всплывает в разговорах, она никак не влияет на поведение людей. Угроза здесь воспринимается совсем по-другому. 

    Если посмотреть на результаты опросов, то большинство немцев поддерживают ограничительные меры, а некоторые даже требуют их ужесточения. Мне хотелось бы, чтобы ограничения были бы более точечными, но, по-моему, сейчас, во вторую волну, этому начинает уделяться больше внимания. Поначалу все было направлено на то, чтобы не допустить второй Италии, а теперь больше говорят об экономических последствиях и так далее — все стало не так просто.

    Как люди на тебя реагировали?

    Люди не доверяют фотографам, особенно в Германии. Многие почему-то думают, что съемка может повлечь для них негативные последствия. Но в самом начале пандемии многие охотно соглашались фотографироваться, когда понимали: это нужно для освещения коронавирусных событий. Хотя, конечно, организовывать съемки в официальных учреждениях в такой ситуации достаточно сложно.

    Ты побывал в том числе и в Бундестаге

    У меня было письмо от газеты Zeit о том, что я их фотокорреспондент, с просьбой оказывать содействие. В Бундестаге я получил аккредитацию как представитель СМИ — понятно, что это было не очень просто, но в итоге все получилось.
     

    27 апреля 2020 года. Производство масок в городе Минден в период карантина. Компания поставляет маски в том числе в крупные больницы, например, в берлинскую «Шарите». © Ingmar Björn Nolting/laif
     
    9 апреля 2020 года. Супермаркет в городе Минден в период карантина. Каждый покупатель должен взять на входе тележку, чтобы обеспечить соблюдение дистанции. В магазине одновременно может находиться ограниченное число людей. © Ingmar Björn Nolting/laif
    23 апреля 2020 года. Депутаты Бундестага слушают речь Ангелы Меркель в Берлине в период карантина. © Ingmar Björn Nolting/laif
    29 апреля 2020 года. Тетя фотографа у зубного врача в городе Флото в период карантина.
    © Ingmar Björn Nolting/laif

    Ты сделал очень много снимков на тему закрытых границ — это сильно бросается в глаза. Наверное, люди твоего поколения таких картин вообще и не помнят.

    Для меня это было каким-то абсурдом. Я родился в 1995 году и, сколько себя помню, границы никогда не закрывали, да и они никогда не были физически ощутимыми, они сделались такими только во время пандемии. Мы всегда ездим отдыхать в деревню в регион Алльгой, там граница с Австрией находится в 200 метрах от дома — и вдруг выясняется, что ее нельзя пересечь. Вообще, вся эта история показала, насколько быстро может измениться то, что ты всю жизнь считал незыблемым: всего три недели прошло, и — бац! — закрылись все границы, которые раньше всегда были открытыми. Это позволяет понять, насколько уязвимы все те структуры и принципы, на которых мы строим свой мир.

    Для моего поколения истории о кризисных ситуациях всегда были историями из жизни других людей: скажем, эбола или горячие точки на Ближнем Востоке… Все это было где-то далеко от нас. А если вдуматься, достаточно высокомерно считать, что кризисы и катастрофы случаются только с другими. В эпоху глобализации все в мире взаимосвязано, поэтому беда может внезапно постучаться в твою дверь и затронуть лично тебя. Многие люди моего поколения, наверное, до недавнего времени были уверены, что такого никогда не случится.

    Как ты считаешь, наше общество хорошо справляется с этой бедой?

    Мне кажется, что вполне уверенно. Если судить по газетам, то иногда может показаться, что все обозлены, однако, по-моему, большинство людей пытается извлечь максимум из ситуации и смотреть в будущее. После всего, что мы пережили, это внушает оптимизм. По-моему, СМИ чересчур сильно нагнетают атмосферу всеобщего недовольства.

    Получается, что за время путешествия ты не встретил большого количества недовольных или ковид-отрицателей?

    Почему же, они были, я их снимал, но радикалов в действительности не так уж много. На демонстрации в Берлин съезжаются сумасшедшие со всей страны, там их, скажем, 25 тысяч — ну и хорошо. Но это совсем не большинство.
     

    18 апреля 2020 года. Закрытая германо-австрийская граница в период карантина. © Ingmar Björn Nolting/laif
    10 апреля 2020 года, Страстная пятница. Богослужение в автокинотеатре Дюссельдорфа в период карантина. Церкви на тот момент еще были закрыты. © Ingmar Björn Nolting/laif
    19 апреля 2020 года. Трубач и валторнист в деревне Эссинген (Баден-Вюртемберг). Музыканты духового оркестра не могут собираться вместе, поэтому играют каждое воскресенье в 10:30 в разных точках деревни. © Ingmar Björn Nolting/laif
    27 марта 2020 года. Беженцы в приюте города Зуль в период карантина. Мохаммед и Салех приехали из Сирии. Приют на 500 человек был закрыт на карантин после того, как у одного из проживающих нашли коронавирус. В результате в приюте произошли беспорядки, в которые была вынуждена вмешаться полиция. © Ingmar Björn Nolting/laif
    26 марта 2020 года. Пограничный контроль на границе Германии и Франции в период карантина. Разрешено движение только грузового транспорта, всем остальным для пересечения границы нужно предоставить веское обоснование. © Ingmar Björn Nolting/laif

    На твоих снимках почти нет публики: трубачи играют посреди огромного пустого поля, на автомобильной церковной службе не видно прихожан. Как ты сам чувствовал себя в это время? Стала ли пандемия для тебя периодом одиночества?

    На это можно смотреть и с другой стороны: люди сидят в машинах, и, на первый взгляд, кажется, что они, действительно, разделены. Но это не означает, что они не чувствуют связь друг с другом.

    На фотографии с трубачом он как бы играет сам для себя — или для пары деревьев, — но на самом деле для него это совсем не так. В этой деревне жители договорились играть хоралы по воскресеньям в 10:30, не собираясь вместе, потому что это было невозможно. Получается, что они все равно чувствовали единение посредством музыки, потому что играли не для себя, а вместе со всеми.

    Мне это показалось любопытным, это очень нестандартный выход из ситуации, который показывает, как можно подстроиться под правила, а не запираться дома и не вылезать из-под одеяла. Эти меланхоличные, на первый взгляд, фотографии при внимательном рассмотрении могут оказаться рассказом о несгибаемости и жажде жизни.

    Как ты находил такие сюжеты? Это была чистая случайность?

    Нет, я заранее готовился. У меня был целый список тем, который я постоянно дополнял по мере того, как я узнавал все новые подробности. Кроме того, я хотел посетить знакомые мне места, которые затронула пандемия, например, побережье Балтийского моря, где я раньше часто проводил лето. 

    Еще я поснимал своих родных, потому что запечатлеть изменения в собственном окружении тоже интересно: раз пандемия затронула пенсионеров, зачем искать кого-то, если моя бабушка изолировалась и вот уже несколько недель сидит дома — вот ее и фотографировал. Многие начали присылать мне свои истории: сюжет с трубачами мне подсказал отец, он сам играет в этом оркестре.

    Вообще проект еще продолжается, просто я теперь фотографирую не так много. Летом я активно снимал, как люди почти вернулись к нормальной жизни, и тут началась вторая волна. Долгосрочные последствия пандемии я тоже буду освещать.

    Ты уже представляешь, как изменится общество после пандемии?

    Нет, и это хорошо, иначе было бы не так интересно.
     

    8 апреля 2020 года. Молодежь на берегу реки Везер в городе Минден в период карантина. Ограничения позволяют выходить на улицу при соблюдении дистанции в 1,5 метра друг от друга. © Ingmar Björn Nolting/laif

    Фото: Ингмар Бьёрн Нолтинг/laif
    Интервью: редакция «Декодера»
    Бильд-редактор: Анди Хеллер
    опубликован: 20.11.2020

    Читайте также

    Михаэль Даннер: Migration as Avant-Garde

    Фотопроекты

    Генрих Холтгреве — Фотохроники карантина

  • «Задача была — приватизировать как можно быстрее»

    «Задача была — приватизировать как можно быстрее»

    Оценивая события 1990-х годов в России, социолог Алена Леденева однажды отметила, что «шоковая терапия принесла очень много шока и очень мало терапии». Но и дя Восточной Германии, которая после объединения, казалось, могла рассчитывать на всю мощь вновь обретенного запада страны, переход к рыночной экономике оказался тяжелым испытанием.

    1 марта 1990 года, незадолго до воссоединения, правительство ГДР создало Ведомство по управлению госсобственностью (нем. Treuhand), отдаленный аналог российского Мингосимущества во главе с Анатолием Чубайсом. В России выбрали вариант ваучерной приватизации, то есть формально разделили государственную собственность на равные доли между населением, и каждый гражданин имел право распорядиться этой долей (фактически — ваучером) по своему усмотрению. В Восточной Германии Ведомство должно было продать бывшие государственные предприятия само за живые деньги. Вскоре на его балансе оказалось от 8,6 тысяч до 10 тысяч предприятий с 4 миллионами сотрудников. Его называли крупнейшей корпорацией в мире. 

    Между тем внешняя конъюнктура для Восточной Германии стремительно ухудшалась. Из-за кризиса в СССР и других восточноевропейских странах фирмы ГДР постепенно лишались рынков сбыта. А через два месяца после создания Ведомства между ФРГ и ГДР был заключен валютный союз, и на востоке была введена западногерманская марка. Обмен для физических лиц с небольшими накоплениями осуществлялся по курсу 1:1, но для крупных сбережений и счетов предприятий он составлял 2:1. В результате предприятия ГДР, лишившиеся многих торговых партнеров, еще и оказались, грубо говоря, в два раза беднее.

    Ведомство по управлению госсобственностью функционировало до конца 1994 года и, выполнив основную часть работы (а это, по оценкам экономистов, была крупнейшая единовременная программа приватизации в истории), было преобразовано в Ведомство по специальным задачам, связанным с воссоединением. Три с половиной года его работы ассоциируются у многих восточных немцев с безработицей, забастовками, упадком целых городов, связанных с одним или несколькими предприятиями. В последние годы эту тему активно эксплуатируют крайние партии на обоих политических флангах — и «Левые», и «Альтернатива для Германии». Массовая культура дополнительно придает ему зловещий оттенок: неоднозначные решения Ведомства и его связь с органами госбезопасности востока и запада стали темой последнего сезона сериала Deutschland (Deutschland 89), очень популярного в Германии.

    Ключевые претензии к Ведомству сводятся к тому, что в результате его деятельности даже потенциально эффективные фирмы были закрыты, а собственниками стали не местные бизнесмены, а западногерманский капитал. Исследования экономистов показывают, что эта критика справедлива только отчасти: действительно, большинство конкурентоспособных предприятий ушли к западным собственникам, но в массе своей они выжили (правда, иногда ценой все тех же массовых увольнений). При этом у бизнесменов с запада страны было куда больше возможностей вкладывать в эти предприятия. Насколько это важно, особенно очевидно как раз в сравнении с Россией, где многие новые собственники, не имея средств на инвестирование в производство, нередко просто распродавали фонды вновь обретенного завода или фабрики, оставляя от них голые стены (которые потом сдавали в аренду под торговый центр).

    Об истории Ведомства и ее восприятии сегодня рассказывает Маркус Беик, историк, профессор кафедры истории Рурского университета. С ним беседовал Герхард Шредер — экономический редактор Deutschlandfunk Kultur.

    Deutschlandfunk Kultur: Господин Беик, вы родились в 1983 году в Ашерслебене, в федеральной земле Саксония-Анхальт. Когда пала Берлинская стена, вам было шесть лет. Что вы помните об этих событиях?

    Маркус Беик: Это, конечно, детские воспоминания, но какие-то вещи я все равно понимал уже тогда, и они влияли на меня. Закрытие заводов, безработица, отток населения — для меня все это было фоновым шумом, который занимал взрослых: родителей, бабушек, дедушек. Но в любом случае это оставило сильные впечатления.

    Получив аттестат зрелости, вы переехали в Западную Германию, учились в Бохумском университете и теперь работаете там на кафедре истории. Получается, вы из тех, кто думает, что карьеру можно сделать только на западе.

    Да, такого мнения были многие мои ровесники, вместе с которыми я заканчивал школу. Многие из них уехали из нашего округа учиться на западе, а потом так и не вернулись. 

    Бьорн Хекке, рупор национал-патриотического крыла партии «Альтернатива для Германии», сказал о Восточной Германии: «У обнищания и разрушения нашей земли есть имя. И имя это — Ведомство по управлению государственной собственностью». Все действительно так просто?

    Это именно что слишком упрощенное видение вопроса, не берущее в расчет детали. Однако меня не удивляет, что «Альтернатива» пытается включить этот вопрос в свою повестку и отхватить кусочек у «левых», если можно так выразиться. Эта тема хорошо подходит для поляризации общества и громких популистских заявлений. Ведомство по управлению государственной собственностью уже давно стало жупелом для жителей бывшей ГДР и ассоциируется с первыми не очень успешными шагами при объединении. Однако если рассмотреть роль этой организации со всех сторон и внимательнее изучить события 1990-х годов, то окажется, что однозначные характеристики просто неуместны — ни абсолютно положительные, ни категорически отрицательные. 

    Вы же сами говорили о негативных «мифах основания», которые отпечатались в культурной памяти жителей ГДР. Не значит ли это, что для многих восточных немцев идея единой Германии, в которую их затолкали, остается столь же чуждой, что и 30 лет назад?

    Мне кажется, это отчасти объясняет, почему отчужденность, сомнения и скепсис на востоке сегодня выражены даже сильнее, чем на западе страны. Ведомство по управлению государственной собственностью стало своего рода экономическим правительством, оно действовало самостоятельно, принимало собственные решения и вообще играло заметную роль в жизни страны в начале 1990-х годов. Общее массовое разочарование как раз и связано с его деятельностью.

    Правда, всегда нужно учитывать высоту падения. На рубеже 1989–1990 годов немцы были охвачены эйфорией. В Восточной Германии особенно многим казалось, что вот-вот начнется новая жизнь. А весной 1991 года все вдруг увидели, как Ведомство массово закрывает предприятия и увольняет сотрудников, начинаются протесты, разгораются скандалы…

    Крайне резкий переход от всеобщего воодушевления 1989–1990 годов к разочарованию 1991–1992 годов для многих оказался накрепко связан с деятельностью Ведомства. Те, кого затронули закрытия заводов и увольнения, рассуждали так: «Ну вот, теперь нашу судьбу решает какая-то анонимная власть, а мы даже не можем сопротивляться. В общем, все как раньше, при социализме». Все воспринимали это именно так, поэтому имидж демократии и рыночной экономики в сознании людей оказался подпорчен. 

    Биргит Бройель, глава Ведомства с 1991 по 1994 год, однажды сказала: «Есть много регионов, добившихся большого экономического успеха, и я берусь утверждать, что наша работа сыграла немалую роль в их благосостоянии». Такой радужный взгляд и по сей день не то чтобы широко распространен — как минимум на востоке Германии.

    Совершенно верно. Если мы посмотрим на долгосрочные результаты, хоть мы об этом и не очень много знаем, то получим довольно разношерстную картинку. Положительные примеры действительно существуют: есть регионы, которые сумели относительно неплохо восстановиться, есть университетские города, которые ожили и процветают. Однако существуют и так называемые «отсталые» регионы, которым приходится нелегко, и они до сих пор не могут справиться с этим двойным структурным разрывом: город — деревня, восток — запад.

    С этим зачастую связан еще один вопрос: а что мы вообще называем успехом применительно к 1990-м годам? Если фабрику, на которой раньше работало 10 тысяч сотрудников, удалось сохранить, но теперь там трудится всего тысяча человек, это успех или нет?

    Сотрудники Ведомства сказали бы: «Завод продолжает работу, поэтому да, это успех». Но для городских властей, для горожан и для трудового коллектива важнее то, что при этом исчезло девять тысяч рабочих мест, и они считают случившееся полным крахом. Такие противоречия существуют и сегодня.

    Если я правильно помню цифры, в середине 1990-х Ведомство получило в управление 8600 «народных предприятий», и изначально их положение казалось совсем не таким плохим. Детлев Роведдер, первый глава Ведомства, на тот момент оценивал всю промышленность ГДР в 600 миллиардов немецких марок. Получается, он в корне ошибался?

    Эта оценка действительно оказалась неверной, однако заблуждались все участники процесса объединения. Сами восточные немцы оценивали имущество страны в 1000 миллиардов. Но и на западе тоже сначала думали, что речь идет об очень больших суммах. Все думали, что восточногерманская промышленность — это своего рода приданое ГДР, которое еще до введения общей валюты будет способствовать интеграции и сделает союз двух Германий еще более крепким.

    Все изменилось после 1 июля 1990 года, когда были объединены экономическая, валютная и социальная системы. Восточногерманские предприятия столкнулись с огромными трудностями в связи с переходом на новую валюту, и при этом у них еще с 1970-1980-х годов оставалось много нерешенных проблем: отсутствие инвестиций, загрязнение окружающей среды, многое другое. И даже если в рамках плановой экономики и СЭВ эти предприятия и представляли ценность, то теперь одним махом попали из огня в полымя свободного рынка. Сочетание этих двух обстоятельств оказалось фатальным.

    Даже западному предприятию было бы крайне трудно удержаться на плаву в таких обстоятельствах: в 1990-е экономисты оценивали удорожание производства в 300%. Заводам на востоке страны пришлось буквально в одночасье выплачивать зарплату, закупать сырье и оборудование, вкладывать в производство в твердой валюте и при этом налаживать сбыт своей продукции за ту же твердую валюту где-нибудь в Восточной Европе.

    Вдобавок восточногерманские предприятия имели слишком большой штат, поскольку были устроены не так, как на западе: нередко помимо производственных задач они выполняли еще и множество социальных и культурных функций. Ситуация была чрезвычайно сложной, и быстро стало ясно, что сохранить даже основные производства без радикальных преобразований невозможно.

    Тогда такой вопрос: а способно ли было Ведомство по управлению госсобственностью вообще сделать эти предприятия конкурентоспособными и вывести их на свободный рынок?

    Тут нужно иметь в виду два момента. С одной стороны, основополагающие решения об экономическом объединении, «шоковой терапии» и переходе на единую валюту принимало не Ведомство по управлению госсобственностью, а политики после многочисленных обсуждений и долгих согласований. С другой, в сфере ответственности Ведомства очень скоро оказалось множество предприятий, и оно само могло решать, как именно выполнять задачи, прописанные в законе о доверительном управлении имуществом от июня 1990 года. А задачи эти — как можно быстрее приватизировать компанию, сделать ее конкурентоспособной, модернизировать или же просто закрыть. Таким образом, внешние условия во многом диктовали ход событий, но в рамках заданного сценария Ведомство могло само определять темпы перемен. Это оставляло ему определенную свободу действий.

    При этом многие тогда считали, что быстрого экономического и валютного объединения Западной и Восточной Германии допускать нельзя, потому что восточногерманская экономика не выдержит. Оскар Лафонтен, которого СДПГ в 1990 году выдвинула на пост канцлера, именно об этом и предупреждал, но с треском проиграл выборы Гельмуту Колю, который грезил «цветущими пейзажами» в бывшей ГДР. Восточногерманские избиратели доверились Колю, они хотели немедленного создания валютного и экономического союза. Получается, что люди в каком-то смысле сами вырыли себе могилу?

    Да, и я думаю, именно в этом следует видеть особую трагичность тех событий. Критических голосов было достаточно, левые упорно боролись с новым немецким национальным государством, а экономисты предупреждали, что так можно перевернуть все вверх дном. Но события весны 1990 года, их динамика и весь политический курс были направлены совершенно в другую сторону. Кроме того, ситуация требовала скорейших мер со стороны федерального правительства в Бонне, потому что после падения стены десятки тысяч восточных немцев месяц за месяцем переселялись в ФРГ. Во всей этой истории была своя социальная драматургия.

    Вот тогда возникла идея объявить: «Скоро мы введем западногерманскую марку по всей стране, сейчас не нужно никуда переезжать. Подождите чуть-чуть, а там уже будет общегерманская валюта и вообще второе немецкое экономическое чудо». Именно эта позиция культивировалась в Бонне весной 1990 года, и от этого отталкивались члены правительства, принимая решение.

    Сейчас мы знаем, что все вышло совсем не так, как было задумано, но надо понимать, что решения принимаются в моменте. Нельзя сказать, что кто-то принимал желаемое за действительное, просто боннское правительство было не готово к этой ситуации. И в Восточной, и в Западной Германии люди были полны надежд или вообще не предполагали, что объединение потребует каких-либо затрат.

    Но факт остается фактом: в итоге многие восточные немцы потеряли работу и лишились средств к существованию, поэтому по праву считают себя проигравшими в истории с воссоединением Германии. Можно ли было поступить как-то иначе?

    Думаю, сегодня, три десятилетия спустя, можно точнее определить те проблемы, которые мы недооценивали тогда. Что несомненно осталось без внимания, так это трудности культурного свойства. Все исходили из того, что и там, и там живут немцы, сходство культур достаточно высокое, поэтому все сработает. Различия между востоком и западом, которые появились за 40 лет раздельного существования государств, никто не хотел или не мог принимать всерьез.

    Возникшим потом конфликтам («начальники с запада, сотрудники с востока», «остальгия», дискуссия о Штази) тоже не уделялось необходимого внимания. По сути дела, во имя внутреннего единства все были готовы на серьезные денежные вложения, но забыли, что дело здесь не только в материальном аспекте, но и в уважении к биографии каждого человека. Это все играет важную роль и осталось нерешенным по сей день. 

    Неужели не избежать было того, что целые регионы, целая страна оказалась не готова к переменам? Можно ли было растянуть этот процесс адаптации, сделать его более плавным?

    В некоторых случаях так и было сделано: прибегли к другим вариантам, чтобы процесс трансформации занял больше времени. Но да, присутствовала убежденность: результаты длительных, неспешных изменений не обязательно будут лучше, чем если сделать все быстро и безболезненно. Ведь чем активнее в процессы вмешиваются политики, чем больше разговоров о промышленной и структурной политике, тем отчетливее вырисовываются неконкурентоспособные в долгосрочной перспективе экономические проекты, целиком зависящие от субсидий. Именно этим соображением и руководствовалось Ведомство по управлению госсобственностью в установке на быструю приватизацию. Это нужно учитывать, если рассматривать события в исторической перспективе.

    Конечно, Ведомство пыталось сделать из директоров восточногерманских предприятий менеджеров — то есть создать своего рода восточногерманский предпринимательский средний класс. Однако выстроить устойчивую структуру за столь короткое время было крайне сложно. И на деле не только менеджеры Ведомства, но и руководство предприятий, консультанты и профсоюзы поняли, что проблем очень много, все они очень сложные и времени на их решение почти нет. На практике это стало заметно сразу.

    С момента воссоединения Германии прошло 30 лет, но до сих пор существует два мнения о произошедшем, причем одно скорее свойственно восточным, а другое — западным немцам. В Восточной Германии считают так: «Запад захватил нас, ограбил, разрушил и сровнял с землей». Символом этого в глазах людей является Ведомство по управлению госсобственностью. Западные немцы говорят: «Никакой альтернативы не было. Экономика ГДР была неконкурентоспособна». Что пошло не так? Почему мнения людей о воссоединении страны сегодня так серьезно расходятся?

    Это крайне любопытный вопрос. Мне кажется, что в последние годы и десятилетия никто не хочет публично поднимать эти темы или не способен это сделать. О них не вспоминают политики и даже иногда умалчивают ученые — это, конечно, тоже стоит признать. Наверное, мы слишком рассчитывали на то, что эти трения между востоком и западом сами сойдут на нет с течением времени.

    Ну, это же не совсем так. Мы ввели налог солидарности, мы вложили огромные средства, мы постоянно обсуждали ежегодные отчеты о восстановлении восточногерманской экономики, спорили и задавались вопросом о том, почему же Восток до сих пор так отстает.

    Вы правы, эти темы обсуждались, но дискуссия в основном ограничивалась материальной стороной дела. Связанные с ними культурные аспекты не брались в расчет. 

    По-моему, каждой из «сторон» нужно приложить больше усилий для того, чтобы попытаться понять другую. Например, спросить себя: «Почему это до сих пор волнует восточных немцев? Почему им так трудно дались эти переломные годы?» Но в то же время населению Восточной Германии, в свою очередь, нужно отказаться от роли жертвы и сказать себе: «Конечно, мы не были к этому готовы, но в жизни на западе тоже многое изменилось». Нам нужно найти нарратив, выходящий за рамки стандартного представления о западных немцах-всезнайках и восточных немцах-нытиках. Простые образы делу не помогут, как не помогут и черно-белые оценки. Нужно разбираться в деталях. Впрочем, мне кажется, что сейчас в общественной дискуссии что-то меняется.

    Но разве не очевидно, что, когда это становится темой политических дебатов, слышнее всего голоса тех, кто уже нашел виноватых и предлагает простые решения, то есть голоса левых и правых популистов?

    К сожалению, это сейчас стало своего рода трендом и соответствует духу времени — не только в Германии, но и по всей Европе, в Великобритании и Северной Америке. Тем не менее мне кажется, что в этом заключается важная задача науки: все равно настаивать на том, что вещи часто совсем не так просты, как кажется на первый взгляд.

    Подготовка этой публикации осуществлялась из средств Федерального фонда проработки диктатуры Социалистической Единой Партии Термании (Bundesstiftung zur Aufarbeitung der SED-Diktatur)

    Читайте также

    «Лучший результат воссоединения — это посудомоечная машина»

    «Восточные немцы — это тоже мигранты»

    «АдГ добьётся того, что Восточная Германия снова себя потеряет»

    Исторический обзор прессы: падение стены в 1989 году

    Мы были как братья

  • Бистро #11: Во всем виноват «Тройханд»?

    Бистро #11: Во всем виноват «Тройханд»?

    Данные социологов показывают, что даже сейчас, через тридцать лет с начала приватизации, последовавшей за распадом СССР, большинство россиян остаются недовольны ее результатами. В 2017 году больше 70% опрошенных ВЦИОМ оценивали их негативно, от 31% до 43% выступали за пересмотр ее итогов. До сих пор в России приватизация ассоциируется с обесценившимися ваучерами, невыплатой зарплаты, массовыми увольнениями, финансовыми пирамидами и резким расслоением общества. 

    В Восточной Германии после объединения с ФРГ тоже прошла приватизация. И опросы сегодняшних немцев лишний раз доказывают, что негативная оценка передела собственности — не чисто российский феномен. Те же 70% жителей бывшей ГДР полагают, что Ведомство по управлению госсобственностью, которое в начале 1990-х годов было уполномочено заниматься приватизацией, справилось со своей задачей не лучшим образом. Больше половины уверены, что из-за этого восток Германии до сих пор живет хуже запада.

    «Декодер» попросил историка Мартина Беика объяснить, в чем сходства и различия приватизации в России и в Германии. Семь вопросов и семь ответов — просто листайте.

    1. 1. Приватизация 1990-х годов связана для многих россиян с очень тяжелыми воспоминаниям. Что о своей приватизации думают немцы?

      В Германии люди очень по-разному воспринимают этот период: в сознании западных немцев и молодежи, родившейся после 1990 года, он практически отсутствует, однако имеет очень большое значение для пожилых жителей востока страны. В их памяти сохранились массовые увольнения, закрытия предприятий и отток населения в 1990-х годах. Эти воспоминания предопределяют зачастую крайне негативное восприятие тех лет, а Ведомство по управлению госсобственностью, сыгравшее ключевую роль в реформе экономики, напрямую ассоциируется со всеми этими неприятными событиями. Это недовольство в ходе недавно прошедших в Восточной Германии выборов в ландтаги, пытались использовать как левые, так и правопопулистские партии. Существующие до сих пор различия востока и запада в уровне достатка, средней зарплаты и представленности на управляющих должностях подогревают миф о том, что капиталистический Запад «распродал» или вообще «колонизировал» ГДР. Все это привело к большой общественной дискуссии о достижениях и ошибках, допущенных в ходе объединения страны. Эта дискуссия началась в 2015 году и идет до сих пор. 

    2. 2. Было ли в Германии что-то аналогичное российской ваучерной системе? Как именно там было реализовано государственное имущество?

      Предложение о ваучеризации действительно обсуждалось в феврале 1990 года в ходе Центрального круглого стола ГДР, на котором представители оппозиции вели с членами коммунистического правительства переговоры о переходе к демократии. Опасаясь, что «народное имущество» могут захватить западные капиталисты или восточные партийные «бонзы», представитель оппозиции Вольфганг Ульман предложил как можно скорее создать «орган по доверительному управлению». В его функции должно было входить, во-первых, управление всей промышленностью ГДР, то есть почти 8500 заводами, на которых трудились четыре миллиона человек, а во-вторых, выдача населению Восточной Германии паевых сертификатов для демократизации системы «народной собственности». Члены последнего коммунистического правительства под председательством Ханса Модрова подхватили эту идею и создали Ведомство по управлению госсобственностью, но отказались от выдачи сертификатов (ваучеров), потому что хотели сохранить промышленный потенциал страны, чтобы использовать его как весомый аргумент в переговорах с правительством ФРГ.  

    3. 3. Какой способ приватизации был в итоге выбран?

      Через несколько месяцев было принято решение о создании валютного и экономического союза с ФРГ, то есть была выбрана другая схема: восточные немцы получали желанную западногерманскую марку в обмен на введение «социальной рыночной экономики», а для этого необходимо было немедленно приступить к приватизации государственного имущества. Эта задача была возложена на Ведомство по управлению госсобственностью, которым с лета 1990 года стали руководить опытные западногерманские управленцы и предприниматели во главе с Детлевом Роведдером. Девиз Роведдера гласил: «Приватизация — самый эффективный способ оздоровления». Именно поэтому Ведомство быстро принялось за работу, начало сокращать рабочие места и к концу 1992 года продало почти 80% всех предприятий — преимущественно западногерманским инвесторам. 

    4. 4. В России в результате приватизации возникла прослойка людей, которых стали называть олигархами. Было ли что-то подобное в Восточной Германии? Кому отошла «народная собственность»?

      Многие восточногерманские предприятия пребывали в состоянии экзистенциального кризиса: за долгие годы централизованной плановой экономики они стали слишком большими и неповоротливыми, наносили вред окружающей среде, страдали избыточностью штата и низкой производительностью труда, а ассортимент их продукции устарел. Вдобавок летом 1990 года они испытали еще одно финансовое потрясение: создание валютного и экономического союза привело к полному исчезновению внешнего и внутреннего рынка сбыта. Жители ГДР переключились на новые западногерманские продукты, а привычные торговые партнеры в Восточной Европе оказались неплатежеспособны из-за распада Советского Союза. В результате менеджеры Ведомства сделали ставку на быструю приватизацию, в первую очередь ориентируясь на известных инвесторов из ФРГ. Поэтому олигархический имущественный класс в Восточной Германии не только не сформировался, а скорее, наоборот: силы были неравны, восточным немцам не хватило ни капитала, ни идей, так что до 80% всех промышленных предприятий оказались в руках западных концернов.  

    5. 5. К каким последствиям привела такая приватизация?

      Она, конечно, способствовала уверенности в том, что Запад «скупил» ГДР, сделав многие восточные предприятия своими филиалами и руководя ими из старой штаб-квартиры. Восточные предприятия и сегодня менее заметны на рынке, хотя многим бизнесменам родом из ГДР все же удалось добиться впечатляющего успеха и в объединенной Германии. 

    6. 6. В России тема приватизации до сих пор одна из самых болезненных. А в Германии она тоже раскалывает общество?  

      Такие темы, как деятельность Ведомства по управлению госсобственностью, экономические реформы и события начала 1990-х годов, долгие годы не поднимались ни в науке, ни в обществе, ни в политике. Более того, складывалось впечатление, что в истории Германии 3 октября 1990 года случился хэппи-энд, хотя эту картину, конечно, портили многочисленные разочарования и ошибки. Интерес общества и ученых к этим вопросам резко возрос в 2015 году — прежде всего под влиянием правых популистов из партии «Альтернатива для Германии»,на востоке страны. Сохраняющиеся различия между востоком и западом сегодня уже невозможно объяснить исключительно особенностями истории ГДР, поэтому участники дискуссии все чаще обращаются к последующим событиям 1990-х годов и к историям тех, кто пережил эту переломную эпоху. 

    7. 7. Насколько политизированной остается эта тема? Применим ли к ней беспристрастный научный подход? 

       Для науки очень важно, что архивы постепенно открываются, а молодые историки все чаще обращаются к темам, которые долгое время находились как раз вне поля общественного внимания. Например, сейчас начинается публикация архивов Ведомства по управлению госсобственностью, а это 35 километров документации. Таким образом, в ближайшие годы нас ждет активная исследовательская работа, которая не должна ограничиться изучением истории Восточной Германии первой половины 1990-х годов. Важной задачей будет найти новые подходы к проблеме и продемонстрировать ее взаимосвязь с другими процессами, шедшими параллельно в Западной и Восточной Европе. Подобная научная рефлексия может внести свой вклад в преодоление границ между востоком и западом, сохраняющихся в общественном сознании. 

    8.  


    Текст: Маркус Беик

    17.11.2020

    Подготовка этой публикации осуществлялась из средств Федерального фонда проработки диктатуры Социалистической Единой Партии Термании (Bundesstiftung zur Aufarbeitung der SED-Diktatur)

    Читайте также

    «Лучший результат воссоединения — это посудомоечная машина»

    «Восточные немцы — это тоже мигранты»

    «АдГ добьётся того, что Восточная Германия снова себя потеряет»

    Исторический обзор прессы: падение стены в 1989 году

    Мы были как братья

  • Бистро #10: Сколько исламистов среди чеченцев, живущих в Европе?

    Бистро #10: Сколько исламистов среди чеченцев, живущих в Европе?

    10 ноября, через несколько недель после терактов в Вене, Париже и Дрездене, лидеры правительств стран ЕС решили усилить меры по борьбе с исламистским терроризмом: они включают в себя более активный контроль в интернете, дополнительную защиту европейских границ, а также отслеживание контактов европейских мусульман с радикальными проповедниками из-за рубежа. В центре внимания — в том числе чеченская диаспора: выходец из Чечни совершил убийство французского учителя Самюэля Пати в Париже, по подозрению в соучастии в венском теракте задержано несколько чеченцев. Что представляет собой чеченская диаспора в Германии, куда жители республики начали бежать в годы первой чеченской войны, а особенно активно — в 2000–2001 годах? Мы спросили об этом у социолога Марит Кремер. Шесть вопросов и шесть ответов — просто листайте.

     
    1. 1. Террорист, обезглавивший парижского учителя Самюэля Пати, был чеченцем. Федеральная служба по защите Конституции заявляет о том, что от исламистов с Северного Кавказа исходит высокая потенциальная опасность. Насколько распространен исламизм в чеченской диаспоре?

      Чеченская община очень неоднородна — как и все группы иммигрантов и почти любое сообщество. В Германии живет в общей сложности 40–50 тысяч людей чеченского происхождения, часть из них уже получили немецкое гражданство. Большинство хорошо интегрированы и ничем не выделяются. Лишь крохотное меньшинство можно отнести к числу исламистов. По данным Федеральной службы по защите Конституции за 2019 год, в Германии проживает «среднее трехзначное число» исламистов со всего Северного Кавказа. Из 735 так называемых потенциальных исламистских террористов в общей сложности 35 человек имели российское гражданство. 

    2. 2. Вы сказали, что чеченская община неоднородна. На какие группы она делится?

      Разнородность чеченского сообщества определяется такими факторами, как время прибытия в Германию и возраст мигрантов: первые беженцы, прибывшие в начале 2000-х годов, социализировались в советском обществе; религия в их самоопределении часто играла второстепенную роль. После распада СССР религия в Чечне приобретала все более существенное значение, и это сказалось на убеждениях и воззрениях мигрантов из Чечни, приехавших в Западную Европу позже. Причем религиозность нередко носит декларативный характер, а на деле религиозные познания часто очень поверхностны. Обычно лишь мигранты во втором поколении начинают осознанные религиозные поиски и решают, принимать вероисповедание и приобщаться к религиозным практикам — или нет. 

    3. 3. Когда происходит радикализация, если вообще происходит, — уже в диаспоре или еще на родине?

      В целом чеченская диаспора по своей структуре и развитию сопоставима с другими группами мигрантов из традиционных обществ. Первое поколение приехало в Германию уже во взрослом возрасте. Ему с трудом удается встроиться в общественную жизнь, особенно сложно найти работу на первичном рынке труда. Представители второго поколения провели в Чечне лишь ранние годы жизни и социализировались уже в Германии. Эта когорта часто проходит через классический, с точки зрения исследователей миграции, конфликт между ценностями страны, где они родились, и того общества, в котором они поселились и живут. Часть этой когорты усиленно дистанцируется от ценностей страны происхождения и особенно активно отвергает отвергает религиозные заповеди и адаты, воспринимая их как посягательство на свою свободу принимать решения. Другая часть, наоборот, подчеркнуто ориентируется в своем образе жизни на традиционные ценности своих родителей и дедов, одновременно принимая базовые установки либеральной демократии. Например, человек из этой группы может спокойно воспринимать добрачные партнерские отношения своих друзей, но для себя не считает возможным пользоваться такими свободами. Наконец, еще одна часть когорты пытается угодить обеим сторонам — традиционно настроенным родителям и либеральному западному обществу. Такие попытки требуют больших затрат сил и во многом обречены на неудачу. 

    4. 4. Поворот к радикализированной форме ислама — это тоже следствие конфликта ценностей?

      Это не то чтобы неизбежное следствие, но в ряде случаев желание обязательно быть принятым и признанным в обоих лагерях ведет к избранию сомнительного курса на некую третью систему ценностей, которая ставится выше первых двух. Так человек обрекает себя на новый ценностный конфликт: до самой перестройки в чеченском обществе разногласия между людьми регулировались адатами — неписаными законами, доминировавшими над исламом. Чеченские войны разрушили этот баланс. Влияние исламских и исламистских течений из арабского мира привело не только к плюрализации, но и конкуренции ценностных ориентиров. Возникла борьба за право решать, какая система ценностей имеет статус обязательной для всех чеченцев. Эта борьба очень жестко ведется в Чечне, и ее отголоски проявляются и в диаспоре. Фундаменталистские толкования Корана и связанные с ними образцы повседневной жизни кажутся способом преодолеть обремененную конфликтами дилемму идентичности. Но на практике результатом становится социальная изоляция и от других групп чеченской общины, и от либерально настроенного большинства общества. 

    5. 5. Что мешает интеграции некоторых чеченцев в западноевропейское общество?

      Повторюсь, большинство мигрантов из Чечни хорошо интегрированы и не выделяются на общем фоне. Но интеграции может помешать как пережитое во время войны, так и выраженная приверженность предысламским традициям и шариату, которые в ряде вопросов идут вразрез с либеральными ценностями Европы. Социальные работники и работницы наблюдают высокий потенциал насилия в чеченских семьях. Причиной этого, вероятно, становится недостаточно проработанный с начала первой чеченской войны опыт насилия. На это накладывается чувство бесправия и потери контроля в ходе получения статуса беженца и недостаточное участие в жизни общества. Результатом может стать насилие, обрушивающееся на самых слабых членов семьи. 

      Помощь социальных служб нередко воспринимается как вмешательство государства в частную жизнь. К тому же многие так же ошибочно cчитают выполнение государством обязанностей по заботе о детях — в частности, при угрозе их благополучию — атакой на чеченскую общину в целом. Препятствует интеграции и то, что в это сообщество плохо проникают идеи равноправия мужчин и женщин, права на самоопределение, то есть вообще весь дискурс, согласно которому человек может принимать решения, определяющие его жизнь. Зато внутри чеченского сообщества высок уровень общественного контроля, нацеленного на то, чтобы избежать отклонения от традиционного набора ценностей. А если такие отклонения случаются, отступник может быть предан общественному остракизму. 

    6. 6. Что должен сделать ЕС, чтобы улучшить ситуацию? 

      Среди препятствий к интеграции в первую очередь нужно назвать систему предоставления убежища в ЕС. Тянущаяся годами неопределенность относительно долгосрочных перспектив в принимающей стране, во-первых, угрожает здоровью, а во-вторых, ограничивает участие в общественной жизни и, при наихудшем развитии, ведет к полной изоляции от общества. Получив весь этот негативный опыт при взаимодействии с административными инстанциями, человек ощущает себя в Германии непрошенным гостем и довольно отчужденно относится к европейским ценностям. 

      Часто по биографии детей отчетливо видно, когда именно семья получила постоянный вид на жительство: начиная с этого момента у ребенка происходит рывок в изучении языка и растет успеваемость. 

      Первые годы в Германии определяют успех интеграции и не должны растрачиваться на бездействие в ожидании статуса беженца. Помимо уже существующих программ поддержки силами государства и гражданского общества необходима действенная работа для разъяснения структуры и устройства общественной системы Федеративной Республики. Это может помочь избежать недоразумений и трений, которые приводят к растущему отчуждению по отношению к принимающей стране. 


    Текст: Марит Кремер

    13.11.2020

    Читайте также

    «Церковь должна обозначить границы допустимого»

    Будет ли меньше расизма, если не говорить о «расах»?

    Михаэль Даннер: Migration as Avant-Garde

    Что пишут: об исламизме в Европе и «ведущей культуре» в Германии

    Убийство как объявление войны

    «Вполне возможно, что мы немного уменьшим градус наших эмоций»

  • Самая немецкая из партий

    Самая немецкая из партий

    «Зеленые» — давно уже не партия одной, экологической, повестки. Они имеют репутацию самой прогрессивной политической силы Германии, выступающей не только за защиту природы, но и за открытость общества, борьбу со всеми видами дискриминации и защиту угнетенных групп, в том числе мигрантов. В то же время эта партия ушла от радикализма первых лет своей истории и готова к компромиссам с другими политическими силами.

    Журналист и бывший театральный режиссер Александр Кисслер в статье для журнала Cicero бросает вызов устоявшемуся взгляду на «зеленых» как на воплощение современной немецкой демократии. Он напоминает, что именно стремлением к прогрессу были продиктованы революции прошлого, которые в итоге приводили к установлению жестоких диктатур. Пожалуй, самое неоднозначное утверждение Кисслера касается того, что устремление «зеленых» в будущее на самом деле представляет собой попытку вернуться в выдуманное идеальное «вчера». Это должно напомнить немецкому читателю о популярных в начале XX века в Германии идеях «консервативной революции», которые повлияли в том числе и на идеологов нацизма. Очень спорная ассоциация.
     

    «В будущем мы должны изменить наш образ жизни, экономику и пищевые привычки». Этот тезис партии «Зеленых» содержит требования серьезнее некуда. Начнешь их исполнять — и камня на камне не останется. Хотим ли «мы» этого? 

    Разумеется, любая партия имеет право рисовать образ желаемого будущего. Партии обязаны мыслить прогрессивно, иначе они застрянут в зарослях актуального. Тот, кто действует по обстоятельствам, не видит перспектив. Но «зеленые» делают еще один — радикально утопический — шаг: они считают себя экспертами по послезавтра. Это их уникальная черта. Они — покорители воздушных пространств. 

    «Все мысли о настоящем»

    Роберт Хабек, один из двух сопредседателей партии «Зеленых», комментируя падение рейтинга во время «коронакризиса», справедливо заметил: «Люди думали только о настоящем». По его мнению, «зеленые» смогут отыграться, когда на повестке дня опять появятся «перспективные вопросы» и нужно будет принимать «решения на будущее». Что касается вызванного пандемией «экономического кризиса» — это якобы лишь краткосрочный феномен. Определяющий тренд, уверены Хабек и его однопартийцы, — это все равно «долгосрочный климатический кризис» и «системный кризис неустойчивого экономического развития».

    Кризис сопровождает «зеленых» постоянно. Они входят в правительства одиннадцати федеральных земель и представляют сегодняшнюю действительность в таком черном свете, что на этом фоне их партийная программа выглядит еще более лучезарной. Последний раз с такой серьезностью о реформе образа жизни людей политики заявляли в начале ХХ века. Это придает их требованиям энергию, их речам — нетерпимость. Они говорят «мы» — см. приведенную в самом начале цитату из выступления Ренаты Кюнаст в Бундестаге, — потому что считают, что мандат им выдало все человечество. Они употребляют слово «должны», так как уверенность в безальтернативности собственных предложений у них появилась задолго до того, как кто-то вообще заговорил об этой безальтернативности. Их риторика не терпит компромиссов, их аргументы не знают уступок: «В будущем мы должны изменить наш образ жизни, экономику и пищевые привычки», потому что наша «система продовольствия себя исчерпала».

    Радикальные меры против любой проблемы

    Бывший министр продовольствия и сельского хозяйства умудрилась произвести типичную для «зеленых» оценку ущерба на основании, в общем-то, случайного события — все случайно на фоне вселенской катастрофы, — речь, разумеется, о «коронакризисе». 28 мая в Бундестаге Кюнаст сказала буквально следующее: «Причина пандемии — в неверном способе производства продовольствия, управления сельским хозяйством и обращения с окружающей средой. Мы выступаем за то, чтобы это осознать, сделать разворот и сказать: вот поэтому нам срочно необходима реформа продовольственной системы». Любую проблему «зеленые» предлагают решать радикально. И поэтому они постоянно отыскивают новые проблемы, ведь катастрофы позволяют предстать в роли потенциальных спасителей. 

    Из-за этого легко упустить из виду, что здесь ничего не обосновывается, а только постулируется как данность. Вся политическая практика «зеленых» основана на морально обоснованной эксплуатации утверждений. Мнение выдается за знание. «Причина пандемии», начавшейся, как известно, в Китае, разумеется, заключается вовсе не в «способе», которым немецкие фермеры возделывают поля или разводят скот. Ответственность за события в Ухане не получится возложить даже на абстрактный Запад.

    Политизация повседневности

    Этот сомнительный вывод Кюнаст подобен прочим умозаключениям «зеленых»: современный человек нарушил естественный природный порядок, поэтому людей необходимо обуздать. Те, кто хочет «сделать разворот», как требует Рената Кюнаст, мечтают о возвращении к какому-то прежнему состоянию. На примере «зеленых» мы видим подтверждение тому, что каждый революционер восстает против современности во имя идеализируемого прошлого. Его движение вперед — это движение назад, во вчерашний день, просто на другом уровне. Его послезавтра — это технически оптимизированное позавчера.

    Климатический, системный, продовольственный кризис: если бы хоть один из них разрешился, «зеленым» было бы нечего делать. Кризисы нужно всячески поддерживать для того, чтобы всегда имелся предмет для борьбы. Современность должна стать сценой, где бунтует неспокойный мир. Никакого уюта, никакой жизнерадостности, никакого расслабления, спокойствия, оптимизма. Всюду должен царить принцип постоянно увеличивающейся опасности. И в каждом слове, каждой традиции, каждом жесте может таиться что-то неправильное, с чем нужно бороться. Повседневность должна быть политизирована, потому что только так политика может заставить человека вести себя желаемым образом. К индивидууму нужно относиться с недоверием, ведь если начать доверять, кризис может и закончиться — а этого допустить нельзя. 

    Авторитарная нота

    Долгий путь в «зеленое» послезавтра ведет через равнины современности. Их необходимо пересечь быстро. Помешать этому могут, в том числе, устаревшие условности, скажем, «право» и «бесправие». «Зеленая молодежь» называет себя крайне левой, а берлинские зеленые хотят с помощью «Земельного антидискриминационного закона» помешать работе местной полиции. В соответствии с ним, полицейские должны каждый раз доказывать, что те или иные следственные действия не имели под собой дискриминирующих оснований, например, не были связаны с национальностью подозреваемого. Профсоюзы госслужащих и полиции видят в этом так называемый перенос бремени доказывания.

    В обосновании законопроекта было сказано, что его цель — «повысить ценность культурного и социального разнообразия» и что Германия — не полицейское государство. Это абсолютно верно, но странно слышать такое замечание «зеленого» депутата Бенедикта Люкса в городе, полиция которого отличается скорее сдержанностью, чем каким-то неподобающим поведением. Вероятно, полицейские и госслужащие, чья профессия заключается в сохранении статус-кво, просто считаются рискованным элементом на пути в бурное послезавтра.

    «Зеленые» не скрывают, что на этом пути будут потеряны и рабочие места. Роберт Хабек говорит о «перераспределении рабочих мест», а «зеленые» берлинского района Панков требуют в «век новых инфекций» прекратить развитие градостроительной деятельности. По их мнению, необходимо на законодательном уровне защитить «зеленые оазисы в центре города» и заняться «озеленением и уходом за пустующими территориями». Нельзя допустить, чтобы Берлин «рос, как раковая опухоль: без планирования, хаотично, небрежно». Злокачественная опухоль как метафора для родного города отчетливо показывает, что «зеленым» нужно и планирование, и порядок, но под знаком чего-то зеленого. Свою политику они считают терапией, а с врачами не спорят.

    Поэтому в риторике «мы должны» Ренаты Кюнаст, к которой прибегают и Хабек, и Бербок, звучит авторитарная нота. «Зеленые» просят не быть щепетильными и мелочными: повеселимся послезавтра, а сейчас нас ждут ежедневные тяжелые испытания. Подвал, в котором можно смеяться, закрыт по экологическим причинам. Кто бы мог подумать, что «зеленые» под знаменем разнообразия и открытости превратятся в самую немецкую из всех немецких партий. И радоваться тут нечему.

    Читайте также

    «Мою работу практически не замечают»

    Самая немецкая из партий

    «АдГ добьётся того, что Восточная Германия снова себя потеряет»

    Садовничать, штопать одежду и передвигаться на лошадях: экологическая утопия Нико Пэха

    «Немецкая федерация» против пандемии

  • Климатическая политика и защита природы

    Климатическая политика и защита природы

    До начала пандемии в 2020 году казалось, что проблемы климата надолго станут главной составляющей мировой политики. Впрочем, пандемия и особенно карантин дали им новый ракурс: многие крупнейшие экономики были приостановлены, транспортное сообщение прервалось, число выбросов уменьшилось. Все это, безусловно, благоприятно повлияло на окруажающую среду — но еще острее поставило вопрос о том, какую цену общество готово заплатить за более экологичный образ жизни?

    В этом досье мы собираем материалы, посвященные тому, как экологическая повестка влияет на немецкую и европейскую политику и экономику, а вместе с тем меняет общества. 

    Inhalte

    Немецкие «зеленые» — из радикалов в истеблишмент

    Самая немецкая из партий

    Экологическая политика в Германии

    Давид Кламмер: Ende Gelände — не дать стране угля

    Германия — чемпион мира по борьбе с парниковым эффектом?

  • «Лучший результат воссоединения — это посудомоечная машина»

    «Лучший результат воссоединения — это посудомоечная машина»

    Воссоединение Германии, состоявшееся тридцать лет назад, превратилось, по мнению многих комментаторов, — в том числе философа Юргена Хабермаса — в «механический перехват западными элитами управления во всех сферах жизни ГДР». Действительно, лишь очень немногим политическим деятелям и публичным интеллектуалам из Восточной Германии удалось занять место в общественной жизни страны после объединения. Председатель правительственной комиссии «30 лет мирной революции и германского единства» (нем. «30 Jahre Friedliche Revolution und Deutsche Einheit») Маттиас Платцек отмечает, что даже в землях бывшей ГДР — что называется, у себя дома — восточные немцы занимают лишь четверть руководящих постов в политической сфере, в судах и правоохранительных органах, в СМИ, в науке и бизнесе. Западные немцы тем временем возглавляют 85% восточногерманских исследовательских институтов. 

    Женщинам из бывшей ГДР попасть в политику или занять высокий пост оказалось еще сложнее, чем мужчинам. Ангела Меркель здесь — исключение. Еще одно — Сабина Бергманн-Поль, врач-пульмонолог, член восточногерманского ХДС с 1981 года. В 1990 году она стала последним президентом Народной палаты ГДР, то есть последним главой страны. С объединением Германии объединились также восточная и западная ХДС, а Бергманн-Поль продолжила партийную карьеру. Сначала она занимала пост министра по особым поручениям, позже, до 1998 года, была парламентским секретарем при министерстве здравоохранения. 

    Политическая биография Бергманн-Поль ярко иллюстрирует успехи и недостатки германского объединения. Она сделала вполне успешную карьеру при обоих режимах, но в интервью газете taz сетует на то, что в начале 1990-х годов столкнулась в объединенном Бундестаге с новыми реалиями, в первую очередь, с пренебрежительным отношением к восточным немцам и с мачизмом депутатов-мужчин. За тридцать лет, прошедших с тех пор, многое удалось изменить, считает Бергманн-Поль, — но споры о разрыве между Восточной и Западной Германией все никак не прекращаются.

    taz: Госпожа Бергманн-Поль, Вы носите двойную фамилию, что для ГДР было большой редкостью. 

    Сабина Бергманн-Поль: Это правда. Двойные фамилии в ГДР носили, в основном, знаменитости. Поль – это моя фамилия от первого брака и, соответственно, фамилия моих детей. В январе 1990 года, когда я собралась выходить замуж во второй раз, за своего нынешнего мужа, в ГДР уже было много врачей-пульмонологов по фамилии Бергманн. Чтобы меня ни с кем не путали и чтобы не мучать детей сменой фамилии, мы запросили в ЗАГСе разрешение на двойную фамилию. И нам его дали. Но потом, совсем скоро, когда я стала председательницей Народной палаты и мне нужно было подписать пару сотен депутатских удостоверений, я страшно ругалась.

    Вы родились в семье врачей. Вы бы отнесли себя к тем, кого сейчас назвали бы инакомыслящими?

    Не думаю. Я, как и многие другие, приспосабливалась к обстоятельствам. Но в пределах возможного – например, как врач – я вполне могла проявить несогласие. Я всегда обозначаю это так: внешний конформизм и внутренняя эмиграция. 

    В чем это выражалось?

    Возьмем мою конфирмацию в 1960 году. Директор [школы – прим.ред.] угрожал мне и другим конфирмантам, что не пройдя «югендвайе», мы не будем переведены в старшие классы. Мы обсудили это с нашим пастором, и он сказал: девочки, зачем вам портить себе жизнь. Проходите «югендвайе», а конфирмировать я вас могу и в следующем году.

    В 1981 году вы вступили в восточногерманский ХДС, о котором сами однажды сказали, что он был не более чем прислужником СЕПГ. Это тоже было частью конформизма?

    Это было рациональное решение. Мне было 35, я работала врачом и очень любила свою работу. Было понятно, что СЕПГ не оставит меня в покое, им были нужны такие образцовые члены. Тогда я вступила в единственную христианскую партию в составе коалиции. И обо мне забыли. 

    И вот вы уже почти сорок лет в ней состоите. Стерпелось – слюбилось? 

    Я бы сказала так: с восточным ХДС любви точно не было. Когда я волей случая попала в политику, эта партия стала моим домом. Но это не значит, что я всегда со всем соглашалась – ни тогда, ни сейчас. 

    Что именно вы имеете в виду?

    Например, как мы, представители восточной ХДС, делали первые шаги в Бундестаге объединенной Германии в 1990 году. Нас постоянно третировали, потому что мы были работающими женщинами, а наши дети ходили в ясли и детские сады. Отношение к нам было такое: женщинам и матерям в политике не место. В результате, конечно, я научилась твердо стоять на своем. 

    На какой позиции партия стоит?

    За последние тридцать лет в вопросах эмансипации женщин, в вопросе совмещения работы и семьи было сделано очень многое. Женская квота, голосование по которой состоится на съезде партии в декабре, я думаю, давно уже назрела. Но по многим темам, которые мы сегодня обсуждаем, я часто говорю: что же вы нас тридцать лет назад не спросили? 

    А в целом?

    С одной стороны, присутствие Ангелы Меркель очень, очень пошло партии на пользу. В то же время мне бы хотелось, чтобы на внутрипартийном уровне наши консервативные ценности чаще брали верх. Все стремятся стать центристами: «Зеленые», СдПГ – и ХДС тоже. И к чему это ведет? Мы получили АдГ. 

    Что бы вы поменяли? 

    Необходимо сохранять собственное лицо. Когда в 2000 году Фридрих Мерц утверждал, что Германии нужна «ведущая культура», на него все накинулись. А я до сих пор считаю, что мы как партия должны отражать мироощущение людей. В случае ХДС это консервативные ценности: семья, работа, безопасность. Я не вижу в этом ничего неправильного.

    Правильно ли я понимаю, что вы хотели бы видеть Фридриха Мерца во главе партии?

    Скажем так: я бы этого хотела, потому что он больше способен к обсуждению острых вопросов и готов вести давно назревшие дискуссии. Я помню его со времен, когда он был председателем фракции, он очень умен и прекрасно говорит. У нас сейчас никто не решается сказать, что думает, каждый боится, что на него налепят какой-то ярлык. Честности в политических дискуссиях очень не хватает. 

    Мерц символизирует уход от политических принципов Меркель. Когда она покинет пост федерального канцлера осенью 2021 года – будет ли нам не хватать чего-то, о чем сейчас мы даже не задумываемся?

    Если вы имеете в виду, что будет не хватать выходцев из восточной Германии, то я вынуждена отметить, что нашими проблемами последние тридцать лет никто не занимается. Невероятные изменения, которые с 1990 года пережило население бывшего ГДР, до сих пор никто так и не отметил, не признал. Не сделала этого и Ангела Меркель. Она рассматривает себя как канцлера всех немцев, и это правильно. Но я бы очень хотела, чтобы она и выступала от нашего лица и в наших интересах – от нас, восточных немцев. 

    Ей всегда было важно, что она – канцлер всей Германии. Зачем восточным немцам вообще какое-то отдельное признание? 

    Нельзя сказать, что дела у них идут как-то особенно плохо. Но эти громадные перемены, случившиеся за очень короткий срок, заслуживают большего внимания и уважения. Воля к переменам была огромной, и очень многие успешно справились. Но сейчас, когда заходит речь о сегодняшних проблемах, людям хочется, чтобы их историю учитывали и понимали. Вы ведь тоже начали это интервью с вопроса о том, должна ли я была в ГДР как-то приспосабливаться. Как будто на западе конформизма не существовало. Но ведь и там люди вступали в те или иные партии, потому что видели в этом пользу для себя. Почему бы и нет? 

    Сейчас за пост председателя партии борются трое мужчин, женщины, очевидно, представлены недостаточно. Возможно, съезд примет квоту на 50% женщин с 2025 года в обязательном порядке. Что вы посоветуете молодым женщинам из вашей партии?

    Женщина, идущая в политику, должна иметь толстую шкуру. Или даже стальной панцирь. Это мой собственный опыт. На женщин часто смотрят критически, а мужчинам прощают ошибки. Не так уж важно, насколько умело они работают. Есть политики без профессионального образования – и я спрашиваю себя, откуда они берут такую уверенность в себе. Женщина без диплома должна была бы доказывать свою компетентность с первых шагов, ей никто бы не дал забыть об этом недостатке. 

    Вы – пульмонолог, кандидат наук. До 1990 года вы были главным специалистом Восточного Берлина по заболеваниям легких и туберкулезу.

    Да, я была главой всех специалистов-пульмонологов. Это была руководящая работа, при этом я продолжала принимать больных в поликлинике дважды в неделю. 

    Вы как специалист смогли предсказать «корону»?

    Эпидемий мы видели немало, и пандемии тоже случались. Но в этот раз сложность заключается в недостатке знаний о вирусе. В начале опасность была недооценена еще и потому, что в Китае заткнули рот всем, кто предупреждал об опасности. Это характерный признак диктатуры: в ГДР тоже наверняка пытались бы замести историю под ковер. В ГДР, например, официально не было ВИЧ-инфекции.

    Это была «капиталистическая» зараза. 

    Вот именно. По той же логике, смог не распространялся за Берлинскую стену – ничего, что у меня в поликлинике стояли очереди астматиков. Но вернемся к «короне». Когда объявили локдаун, я боялась социальных и экономических последствий. Это же бесчеловечно – запрет на посещение больных родственников. Изоляция – это страшно. Но задним числом, рассуждая как медик, я бы сказала, что все было сделано правильно. Тут уж как обычно: если все кончается хорошо, то все уверены, что все поняли с самого начала. Если дела принимают плохой оборот, начинаются вопросы: почему никто ничего не сделал?

    Как характеризует наше общество непрерывный спор о ношении масок?

    Это говорит о недостатке эмпатии. О нехватке уважения. Я это и имела в виду, когда говорила, что нам не хватает ценностей. Если с человеком произошел несчастный случай и десятеро проходят мимо, не остановившись, – это признак нашего пресытившегося общества. Надеть маску из уважения к другим, казалось бы, – это абсолютный минимум. 

    В Berliner Zeitung вышла статья восточногерманского специалиста по социальной медицине, который утверждает, что в ГДР с ее централизованным управлением с эпидемией справились бы лучше и быстрее, что там были планы борьбы с инфекцией и регулярные учения по пандемии. Как вы считаете, он прав?

    Все это правда. Но он забывает о том, что мы жили в изолированном государстве с непроницаемыми границами. Сейчас мы, слава богу, живем в свободном обществе, где все иначе. Я бы не хотела вернуться во времена до 1989 года.

    А как вы называете события 1989 года? Поворот, революция, падение Стены?

    Я не приемлю понятие «поворота» (Wende) – уже хотя бы потому, что его запустил в обиход Эгон Кренц, последний председатель Государственного совета ГДР. Это была революция. Люди жили, обнесенные стеной, государство их снабжало, они могли бы и дальше так жить. Но они вышли на улицу, взяв на себя все связанные с этим риски. Я думаю, правда, что многие не знали, что их ждет. 

    В 1990 году вы вели предвыборную борьбу для коалиции Гельмута Коля «Альянс за Германию». Сопротивлением это назвать трудно. 

    Я знала, что мы победим, я просто это знала. Люди верили, что Гельмут Коль решит их проблемы. 

    Ну, он был олицетворением денег. 

    Конечно. А разве можно упрекнуть людей в том, что они хотели немного пожить в достатке? Больше всего они устали от тотального контроля и постоянной лжи. Все происходящее во внешнем мире либо приукрашивалось, либо отрицалось. Это было невыносимо. Гельмут Коль был избран, потому что он совершенно четко ассоциировался с образом единой Германии. 

    С марта 1990 года вы были не только последним президентом Народной палаты, но и по сути последним главой государства ГДР. Как вы воспринимаете это сегодня – как не более чем исторический курьез?

    Да что вы, это изменило всю мою жизнь. Я никогда бы не подумала, что окажусь на этом месте. Мы все – парламент, депутаты – с огромным увлечением принялись творить политику, не имея, в основном, ни малейшего опыта. И я тоже. Взять на себя ответственность для всех нас было очень непросто. Я и сейчас повторяю: наверняка мы не все сделали правильно – но очень и очень многое нам удалось. 

    Вы говорили о политиках без образования. Последний созыв парламента ГДР: в нем было полно людей с нестандартными биографиями. Сегодняшнему Бундестагу пошло бы такое на пользу?

    Здесь вы правы, Бундестаг не отражает состав общества. Но тогда было совсем другое время. Хотелось участвовать, менять реальность. Только после 3 октября в Бонне мы оказались включены в ритуализированный политический процесс с прописанными рабочими процедурами. Нам было сказано: мы здесь работаем, как привыкли, а вы, приезжие с востока, пока что посидите тихо. Это было не очень красиво. 

    В отличие от многих восточных немцев, вы очень уверены в себе. Откуда у вас эта уверенность?

    У меня никогда не было причин притворяться маленькой и незаметной. В ГДР я рано построила карьеру врача, у меня было двое детей, жизнь у меня была очень напряженная и дисциплинированная. Я часто говорю, что для меня лучший результат объединения – это посудомоечная машина. Но я всегда понимала: медицина – моя любимая профессия, в любых обстоятельствах. В ГДР 90% женщин работали – и часто не по своему выбору. В любом случае, это их эмансипировало – и так остается и до сих пор. После воссоединения я услышала, что в ХДС есть женская группа, и это меня удивило: я не понимала, зачем она нужна. Но потом стало понятно, что лучше войти в эту группу. 

    Вам долго припоминали историю о том, как вы поехали в Западный Берлин и потратили три тысячи марок, в то время как на востоке люди массово теряли работу. Была ли та поездка ошибкой?

    У меня были друзья в Западном Берлине, которые одолжили мне денег, чтобы я смогла купить себе деловой одежды. И у парикмахера я тоже побывала, в салоне Удо Вальца на Кудамме. Возможно, купленные вещи были слишком нарядными, а прическа слишком модной, все может быть. Чего я не знала – так это того, что мой пресс-секретарь был офицером особого назначения в Штази. И он подбросил информацию журналистам. Самое смешное, что эту историю мне так и не забыли. На то есть политические мотивы: когда в 1994 году я собиралась избираться в президиум ХДС, газета Bild за день до выборов опять ее откопала. Мне тогда не хватило для избрания одного голоса. 

    Это была атака против восточных немцев?

    Надеюсь, что нет. Иногда приходя домой, я чувствовала, что просто зарыдаю – так меня изводила надменность коллег или чиновников. Я думала: ты училась в университете, ты разбираешься в здравоохранении. И какой-то чиновник, который в жизни ни разу не был в больнице, читает тебе лекции на тему, как надо все устроить. Я точно знала, что так нельзя, но чувствовала себя абсолютно бессильной. Тогда я начала обзаводиться связями. Приспособилась, иными словами. Как и все. 

    Как могло случиться, что тридцать лет спустя результаты объединения Германии оценивают в лучшем случае на троечку? 

    Мы все тогда слишком быстро перешли к повседневной рутине. Многим людям, выросшим и социализированным в ГДР, внушили, что они вели второсортное существование. Предубежденность была совершенно невероятной. Мы ведь всегда ориентировались на Запад, интересовались им – но никакого встречного интереса не было и в помине. Очень жаль, на самом деле. Ведь политическое воссоединение было огромной удачей. Я всегда говорю нашим людям: умейте себя ценить и уважать, ведь у вас все прекрасно получилось. 

    И наконец: вас раздражают все эти расспросы? Десять лет назад вы сказали в интервью taz, что после двадцатой годовщины воссоединения на эту тему больше говорить не будете. И вот мы снова сидим и говорим все о том же. 

    Да уж, меня действительно поражает, что мы все еще вынуждены обсуждать, почему, живя в Германии, мы до сих пор чувствуем разрыв между восточно- и западногерманским мироощущением. 

    А есть другие вопросы, которые вы бы предпочли обсудить?

    В принципе, речь-то идет всегда о своем. То, что мы пережили, уже стало историей. Но когда-нибудь я закрою для себя эту надоевшую тему. В этом году уже вряд ли. Но потом – обязательно!

    Подготовка этой публикации осуществлялась из средств Федерального фонда проработки диктатуры Социалистической Единой Партии Термании (Bundesstiftung zur Aufarbeitung der SED-Diktatur)

    Читайте также

    Спрашивали? Отвечаем! Достигнуто ли в стране Меркель гендерное равенство?