Последние два года сильно изменили беларускую журналистику. Сначала президентские выборы 2020 года перешли в массовые протесты. Затем устоявший режим развернул невиданные репрессии против независимых медиа — от физического насилия над журналистами до арестов, судов, уничтожения целых редакций. В какой-то момент профессию журналиста в Беларуси приравняли к экстремизму, а в медиасфере появилась целая сеть редакций в изгнании.
Беларуский пример многое говорит о процессах, которые идут в регионе. Особенно актуален он на фоне ситуации в России, которая идет по стопам беларуской диктатуры, ставя вопрос, удастся ли выстоять уже российским независимым медиа.
Редакторы, медиаэксперты, аналитики и сотрудники медиа рассказали журналисткe Аннe Волынец, как в Беларуси запрещали журналистику, что происходило с людьми, как удалось сохранить независимые медиа и продолжить доносить информацию до людей в Беларуси.
Журналисты начали уезжать из страны в 2020 году, аресты не останавливаются до сих пор
Весна 2020 года принесла миру эпидемию коронавируса, а беларусам — президентские выборы и репрессии.
Под угрозой оказались и журналисты, и их собеседники. Суды стали использовать журналистские фото и видео, чтобы арестовывать людей. Задержание журналистов также стало обычным делом, хотя многие беларусы укрывали их в квартирах во время облав милиции. Их избивали: журналисту из города Гродно сломали обе руки. Они стали реже надевать на акции жилетки «Пресса» после случая, когда силовики прицельно выстрелили в ногу корреспондентке газеты «Наша ніва» Наталье Лубневской.
За 2020 год зафиксировано минимум 62 факта насилия против журналистов, как подсчитали в «Беларуской ассоциации журналистов» (БАЖ). Сотрудников СМИ задерживали 481 раз, хотя за предыдущие шесть лет — в два раза меньше. Авторы 95% атак на журналистов в Беларуси — представители власти.
К журналистам врывались домой, ломали двери, проводили обыск и забирали технику, а после ареста по административному делу могли оставить в тюрьме по уголовному.
Маховик не останавливается и через два года: на 31 мая 2022 года за решеткой находится 27 человек, двоих из них — Катерину Андрееву и Андрея Александрова — обвинили в измене родине. Им грозит до 15 лет тюрьмы.
В апреле 2022 года силовики, выбив двери квартиры кувалдами, забрали главную редакторку сайта «Новы час» в тюрьму по уголовному делу, а 18 мая сотрудники КГБ задержали директора газеты «Беларусы и рынок» Константина Золотых. Издание было последним независимым экономическим медиа в стране.
Репрессии и перезапуск медиа
Власти давили не только на конкретных журналистов, но и на медиа в целом: блокировали рассылку бумажных изданий, закрыли доступ к десяткам сайтов.
«Вытеснение самых принципиальных медиа было и до выборов», — уверен бывший менеджер одного из независимых СМИ, попросивший об анонимности. «Корреспондентов [телеканала] «Белсат» отказывались аккредитовывать [уже много лет]. [После выборов] лишили аккредитации корреспондентов мировых агентств — Associated Press, Reuters и других. А потом настал черед Tut.by, БелаПАН и ряда других. Теперь власть вешает на них экстремистское клеймо, окончательно криминализируя профессию».
Сейчас в списке экстремистов минимум 24 медиа, за репост их материалов читателя могут посадить в тюрьму.
Параллельно шел процесс разгрома редакций, многие вынужденно закрывались. Например, более 15 обысков и осмотров прошло за 2021 год в редакции и у сотрудников газеты «Ганцавічскі час».
Самым резонансным стал случай крупного новостного портала Tut.by, где в мае 2021 года силовики арестовали помещение, оборудование, счета и 15 сотрудников, включая руководство. Проект перезапустился за границей под новым названием «Зеркало», многие сотрудники работали из Украины. По словам менеджера медиа Александры Пушкиной, в сентябре 2021 года в коллективе насчитывалось 30 человек вместо прежних 260.
Журналисты разделились на тех, кто эмигрировал, и тех, кто остался
Репрессии в Беларуси привели к появлению целого сектора медиа в изгнании. До начала войны сообщество беларусов-журналистов в Украине насчитывало минимум сотню человек, центрами эмиграции также стали Польша, Литва, отчасти Грузия и Германия.
«Я уехал из Беларуси за два дня до того, как в редакцию пришли [с обыском]», — говорит Игорь Полынский, раньше журналист «Рэгіянальнай газеты».
Игорь уехал в польский Белосток, где вместе с бывшим сотрудником сайта Hrodna.life на базе журналистского хаба они создали новый сайт Most.media для беларусов в Польше. Уже в середине мая 2022 года власти Беларуси признали материалы сайта экстремистскими.
У релоцированных медиа за границей появились и новые вызовы, один из важнейших — не оторваться от беларуской новостной повестки. Это было самым большим страхом, отмечает Анна Калтыгина, исполняющая обязанности главного редактора Zerkalo.io. После отъезда из страны изменилась работа медиа: редакция сосредоточилась на общественно-политической повестке, отказалась от репортажей и работы в поле.
«Много присылают читатели — новости, фото, видео… Мы продолжаем общаться с родными, друзьями. Продолжаем [спрашивать] чиновников, и некоторые даже отвечают на вопросы», — говорит собеседница.
Она добавляет, что редакция приняла принципиальное решение избегать анонимных собеседников, и это работает: «Многие эксперты общаются с нами и из Беларуси. Многие уехали и тем более спокойно с нами разговаривают», — говорит Анна Калтыгина.
По мнению Анны, вызовами также стали легализация работы и адаптация сотрудников к новым условиям: те, кто выехал сначала из Беларуси, а потом и из Украины, сейчас разбросаны по как минимум семи странам.
После разгрома аудитория независимых медиа сократилась на 9%
Одним из изданий, которые покинули Беларусь, стала редакция сайта и газеты «Наша Ніва». Почти год назад милиция пришла с обыском в редакцию. С того времени двое руководителей находятся в тюрьме, а редакция работает из-за границы. В какой именно стране — лучше не называть по соображениям безопасности, считает директорка Наста Ровдо.
По тем же причинам она не называет точное количество релоцированных сотрудников, которые сейчас работают в издании, объявленном властями экстремистским формированием. Но «количественно размер редакции не изменился», говорит она.
После блокировки сайта и разгрома редакции в Беларуси издание смогло вернуть большую часть аудитории, около 50-60%. Сейчас количество читателей — примерно на уровне 2018 года, уточняет директорка.
«Возможно, в будущем мы выйдем на аудиторию до погрома. Но надо понимать, что аудитория 2020-2021 годов — это аудитория времени, когда общественный интерес к происходящему в стране был очень высоким», — говорит Наста Ровдо.
В целом из-за блокировок сайтов, признания их экстремистскими и препятствий распространению бумажных изданий аудитория независимых медиа сократилась примерно на 9%. Об этом говорит в интервью медиаэксперт, представитель проекта по мониторингу СМИ MediaIQ из Беларуси Павлюк Быковский, ссылаясь на результаты опросов, проведенных для внутреннего пользования.
Внутри страны работают, скрываясь
Медийщики с горечью говорят: журналистов внутри Беларуси почти не осталось. В некоторых объявлениях о вакансиях написано, что редакции готовы работать только с теми, кто вне страны, — внутри слишком опасно.
«Часто озвучивают мнение, будто журналистики в Беларуси нет, но это не так. Я знаю, насколько болезненно воспринимают такие слова коллеги, которые остаются в стране (а из 1300 членов «Беларуской ассоциации журналистов» это приблизительно половина)», — говорит председатель ассоциации Андрей Бастунец.
Как они работают теперь? «Подпольно, — отвечает анонимно журналистка иностранного медиа в Беларуси. — Интервью взять практически невозможно. Работают в режиме обреченности, компьютеры защищают паролем или удаляют всю информацию, гонорары стараются выводить на карты зарубежных банков».
По ее словам, авторы используют псевдонимы. Иные люди не подписываются вообще — ни своим, ни чужим именем.
«Пропаганда усиливается, и на это надо отвечать»
Сейчас у медиа нет возможности свободно работать внутри страны, подтверждает медиаменеджерка, главная редакторка сайта Mediakritika.by Янина Мельникова. Большинство журналистов находится в вынужденной эмиграции, некоторые ушли из профессии.
«В связи с войной [в Украине] проблемы медиа сильно усугубились: те, кто релоцировался в Украину, были вынуждены опять переезжать», — говорит Мельникова. — Но эти два года показали: беларусская журналистика поразительно живуча, несмотря ни на что».
Те, кто бежал из Беларуси в Украину, вынуждены были бежать второй раз. Но около 15-20 беларуских журналистов освещают войну, находясь в Украине, и это непросто с паспортом Беларуси — страны-агрессора, говорит зампредседателя БАЖ Борис Горецкий.
Главное — независимые редакции продолжают работать и сохраняют свою аудиторию, отмечает медиаэкспертка Галина Малишевская. «Но это марафон. Надо думать, как эффективно организовать работу и сделать редакцию более устойчивой», — считает она.
Новостной информации сейчас много, и люди устали от повестки. Плюс многие журналисты ушли из профессии, отмечает Галина Малишевская, работа внутри страны затруднена, а за границей — дорога.
«Перед редакциями стоит задача укрепляться кадрами, в том числе искать молодежь, и работать на новых технологических платформах, поскольку растет потребление видео», — говорит Галина Малишевская.
Что касается тенденций, то аудитория нуждается не только в новостях. Ей важна опора на исторические традиции «в виде историй, важных примеров из прошлого», — отмечает медиаэкспертка. И дополняет, что есть «большой запрос на беларуский язык и укрепление идентичности, хотя массовая аудитория говорит по-русски, а ‘русский мир’ и пропаганда усиливаются. На этот вызов надо отвечать».
Максим Жбанков родился в Минске в 1958 году и сделал себе имя в Беларуси благодаря острой и проницательной полемике в качестве культурного критика и культурологa. С 2011 по 2015 год он был одним из организаторов кинофестиваля Bulbamovie, проходившего в Варшаве.
В своем эссе, наполненном поп-культурными реминисценциями, Жбанков возвращается ко времени интеллектуального и культурного пробуждения независимой Беларуси, о чем он мечтал еще будучи молодым человеком в Советском Союзе. Пробуждение, однако, часто шло вразрез с политическими событиями и консервативными ментальными установками. На фоне войны в Украине и радикализации политической системы в Беларуси он задается вопросом о том, чего еще стоит и что может означать разговор о будущем? И вынужден констатировать: «Тут не просто нет будущего. Тут нет даже настоящего настоящего».
Время кончилось в 2020-м, когда Джордж Оруэлл cгорел от зависти. Катастрофичную беллетристику враз списала в утиль лента беларуских новостей. Одновременно усохли все прочие страшилки – от «Процесса» до «Приглашения на казнь» с «Архипелагом ГУЛАГ». Хэппи-энд сдох, небо в алмазах оказалось черной дырой. Смотреть некуда. Списать негде. Партитуры обнулились. Мем сезона: «Стоять, бояться!» Все, стоп. Все в стол. Нет, глобус крутится-вертится. И кофе-брэйки по расписанию. И раз зима – значит, скорее всего, будет лето. Просто на этом вокзале билеты в завтра уже не продают. И не факт, что когда-то продавали. Может потому, что это никакой не вокзал. Так, будка мороженщика близ провинциального шапито.
Если вдуматься, своего будущего у меня никогда не было. Ну, как – никогда? Полжизни точно. Как там учили? «Вот, смотри, вырастешь…» И что? А ничего. Будешь большим. Мелкого тащили в садик, ехать было долго и папа-физик вечно опаздывал в свой институт. Потом школка, бегу на перекресток, подскользнулся больно коленкой об лед, а тут черное авто. Вроде как тормозит. Уфф. Уцелел. Можно успеть на урок. Дальше – больше. Новые вводные. И все чужое. Зачем? Так надо. Два года армейского долга. Универ. Диссертация (было скучно, потому написал за пол-срока). Кафедра. Свадьба. Ну и все такое.
Будущее делали другие: коммунистические зомби с парадных портретов, начальство в остроносых туфлях и костюмчиках с блеском, отважные застройщики, под ноль зачищавшие старый Минск, и культурные контрабандисты, готовые в срок доставить в коммунистический рай свежую дозу рок-н-ролльной отравы. Короче, все, кто хоть на что-то влиял и кроил глобальную матрицу в меру своего азарта и разумения. Точно не я – джинсовый статист в спектакле чужой режиссуры. Свежий кирпич в стенке неясного предназначения. Не то гипермаркет, не то мавзолей.
Будущего я не заказывал, будущее заказывало меня. И оставалось лишь три варианта: упасть шпалой под этот поезд, бежать впереди паровоза или уйти на обочину. Нормальной для любого жителя Страны Советов образца поздних 1970-х формой присутствия в зоне чужих шумов и запредельных сигналов, в поле культуры, под завязку забитой продуктами жизнедеятельности внешних программеров, первоначально и неизбежно была пионерская зависимость. Дальше – подростковая инаковость. И, для самых дерзких – зрелая и осознанная отдельность. Практики внесистемной самоидентификации. Из знаменитой трехчленки sex and drugs and rock’n’roll первое было еще невнятным, второе – недостижимым. Зато третий компонент отжигал вовсю.
Взамен краснознаменному «Время, вперед!» – уже тогда напрочь лишенному стартового героического пафоса и размененному на косноязычные речевки с высоких трибун – пришел приватный культурный дизайн. Какое еще светлое завтра? Какой коммунизм? Какие субботники? Время петляло и кружилось. Разлеталось на треки Led Zeppelin и мантры The Doors. А единственным важным порядком дел стал режим вещания польского радио. Где день в день с выходом альбома полностью прокрутили пинкфлойдовский «The Dark Side of the Moon».
В стране торжественного марша на месте нам было отведено культурное плато, где все опаздывало. Но, как ни странно, приходило точно в срок. Слушать Леннона с Маккартни я начал с конца: с коллажного белого и гранд-финала «Abbey Road». Просто как приплыли в руки магнитофонные отписки — так и отожглось. Так и покатило. Переплетенную ксерокопию новомировского «Мастера и Маргариты» нашел на скамейке в центровом парке. Отличное место полюбить чертова кота с браунингом. А белые майки красил в тазике на кухне, связав узлом – как британские хиппи из потрепанного журнала «Англия». Пока бредовые планировщики лепили нам перспективы, мы жили в самодельном сегодня. И его вполне хватало для счастья.
Здесь, в этом стоп-кадре щенячьего угара, не было чувства потери контроля. Потому что контроля не было совсем. С комсомольского собрания мы вывалились в земляничные поля. И остались там ловить жуков и курить одуванчики. Кайфовать в отцепленном вагоне.
Побед не ждали, потому что победа уже случилась в наших патлатых головенках. Низовая самоидентификация напрочь отбивала желание возглавить процесс и думать пятилетками. Важней было разобраться, что за дописка на свежей кассете с «роллингами» – Family или Country Joe? И кто, в конце концов, придумал про мальчика Бананана?
Верхушечные маневры и улыбки с мавзолея занимали первые полосы газет. Но по факту значили не больше, чем сеанс утренней гимнастики из радиоточки. Даже когда пришел Горбачев. Перестройка звучала как дурная рокировка власти. Плюс включенные депутатские микрофоны по всему нашему безразмерному микрорайончику. Время не ускорилось. Просто вернули Солженицына, издали Бродского и в Карабахе разменяли совок на пули.
Народные фронты? Они бились за плохо прописанное вчера и мутное нынче. Впрочем, как и их противники. Разница была в цвете флагов и комплекте героев. Будущего опять не было. Звал неясно кто и невнятно куда. В это кино я не хотел: у меня уже было свое. Хореография реформаторов с консерваторами казалась битвой бумажных драконов, пока я слушаю Джими Хендрикса.
Что было дальше? Дальше было вчера. Все то же самое, только вместо краснознаменного советского завтра к нам приехало колхозное беларуское ретро. То самое, которое нынче активно притворяется военно-полевым полицейским триумфом.
Большое время не остановилось, оно начало ловить собственный хвост как дурной котенок. Сперва пошли демонстранты. Потом автозаки. Потом раздали кредиты и расцвела ипотека. А после опять демонстранты. И еще автозаки. И по пятнашке за репосты. И картошка стала невыездной. И в Украине опять «нацисты».
Но тогда, на рубеже веков, в сфере культурки все было ярче и разнообразней. Мы разбирали архивы и осваивали пропущенное. «Железный занавес» куда-то исчез. Цензура усохла. За рок-н-ролл перестали сажать. Европа стала ближе, а границы — прозрачней. Богеме раздали британские журналы, черные джинсы и польские пластинки. На фоне этого поп-культурного счастья то, куда нас двигали сверху, оказалось для отдельно активных граждан еще более безразличным. И неизменно невнятным.
Движ в стиле отвязных beautiful people оставался лучшей техникой психологического комфорта и точной самозащитой от очередных мобилизаций. Минимальность карьерных возможностей и ноль способов влиять на порядок вещей вполне компенсировались отказом державы править твои личные планы. Жить декором можно было дальше, поскольку декора становилось все больше. И жилплощадь твоих транзитных снов расширялась от Порто до Стокгольма. Но тут опять не про будущее. Никак не про завтра. Поскольку весь этот джаз звучал здесь и сейчас. На наших нижних этажах. И кто знал, что курят там наверху. Да и остался ли там кто живой?
Легко прочесть это как стагнационный ступор или народную депрессию. Договорную игру в социальную стабильность: «Вы не жжете – мы не давим». Но мне ближе обозначить такой порядок как культурный дофенизм. Мерцающее присутствие отдельно взятых пиратских радиостанций там, куда не добивают глушилки. Да, это игра в метафоры, но никак не вербальное позерство. Просто попытка поймать в словесные конструкции оттенки смысла. Гибридное состояние культурного дайвинга с переходом в эмоциональный штопор.
Хотя в разрывах смысла тоже есть смысл. И в параллельных сферах иногда светло. Вот и у нашей провинциальной диктатуры имени пограничного президента был свой бархатный период. Где-то в начале второй декады этого века сложился негласный паритет двух независимостей – низовой и верхушечной. Тихое признание взаимной несовместимости олдскульного режима и нового креативного класса. Мы можем друг без друга настолько, что не наступаем друг другу на мокасины. Близко, но не вместе. Как бы цельная нация. До первого протеста. До первой посадки.
Это был чудной мир сквозь мир. Хореография сквозного пересечения высоких технологий и силового балета. Хайтэк дэнсинг в обезьяннике. Инопланетяне уже прибыли и согласились считаться меньшинством и чисто декоративной породой. No News from Belarus – как меланхолично заметил один беларуский артист. Опять совок, только прокачанный. Две тормознутых реальности – административную шизу и креативный хаб – периодически сшивали на живую нитку госбезопасность и Венецианская биеннале. Наскоро. Ситуативно. Наспех.
Разрулить тему и закрыть вопрос, пока никому не пришлось делать больно.
Что случилось в штормовом 2020-м? Обрыв конвенций. И верхний этаж с воплями, матом и стрельбой обрушился вниз. Наверное им прибредилось, что подвал затеял переворот и захотел стать пентхаузом. Возможно, в какой то момент так оно и было. Нет, правда, ну как можно не хотеть стать пентхаузом? Все ж хотят.
Взбесившейся вертикали мутной власти оказались недоступны две простых идеи. Первая: в горизонтали нет ничего плохого. И вторая: главный враг вертикали – сама вертикаль. Агрессивный гоп-бэнд развалил управление страной, а виноватыми оказались те, кто чистил мандаринки и просто хотел переклеить в детской обои. В итоге спор случился не о том куда жить, а про то, с кем быть. Все очень просто: они нам не могут простить, что мы умеем без них.
Колхозную элиту душат собственная бездарность, агрессивное самолюбование и полное отсутствие воображения. Поэтому охота все отмотать назад. Где понятно. И изобразить, что горизонтальные люди – статистическая ошибка. Все, что приходит в эти несчастные ушибленные телевизором головы – «нас не любят, потому что им проплатили». Тут не просто нет будущего. Тут нет даже настоящего настоящего.
Так в чем смысл беларуской перспективы? В том, что одной на всех версии здесь не сложилось. Нация живет в перманентном несинхроне. Через стенку, но в разные стороны.
Почти берлинский расклад: S-Bahn vs U-Bahn. Разноэтажный траффик. Сверху – попытки рулить – (как бы) прагматичная полит-хореография и/или истеричная пляска боевого пропагандистского словаря. Внизу – мозаичный приват из осколков прежней жизни. Поезда не просто на разном уровне. Они в разные стороны и с разной пассажиро-загрузкой. Существенно, что это ни разу не общий поезд. Да и вагоны разные. И речь уже не про «лучше-хуже». Это разные системы жизнедеятельности. Разные формы жизни. Как рыбы и кролики. Будущее растет сразу во все стороны. И единым ему не быть. К счастью.
И вот тут главное: будущее есть не потому, что его кто-то придумал лучше, чем другие. Оно вообще не план и не сценарий. Это наличный ход поверх мертвых концептов. Другая жизнь, которая не боится меняться. Естественный опыт транзитного жильца нестабильных социальных сдвигов. Его смысл – размытость маршрута и неочевидный горизонт смыслов. Состояние открытого поиска и перманентной дегустации вариантов.
Его нельзя возглавить и у него нет начальника. Это необратимая смена слайдов и постоянный апгрейд источников вдохновения и энергетических ресурсов. Настоящее будущее убивает наши иллюзии. И никогда не бывает стопроцентно удачным. Это рост траблов и катастроф. Упражнения в сложности. Или драмеди нон-стоп.
Будущего нет, потому что оно уже здесь. А наш общий театр остается театром, просто теперь это шоу можно смотреть без страха блевануть. Что спасает? Мы получили право на голос, свободу маневра и пропуск на сцену. Что пугает? Ровно то же самое. Из хорошего — ротация игроков, свобода свалить, эффект сопричастности и перманентный набор в герои сезона. Из плохого – кто-то постоянно пропускает реплики, падает в зал, путает роли и норовит шмальнуть боевыми.
Свое завтра нынче каждый – как умеет – живет отдельно. И нация – не парадный расчет, а просто хорошо обустроенное поле для общего джаза. Взамен зашуганной казармы – растрепанная колода цветных идентичностей. Посткино. Телеграм-стайл для посттоталитарного общества. Апокрифы неизбежны. Мутации желательны. Децентровка гарантируется.
Тоталитарный театр подгорает – но плакать по нему, по большому счету, некому. Кроме пожарных, билетерш и жонглеров баллистическими ракетами. Развалили матрицу. А креатив остался. Им больше нечего делать вместе.
Представьте «Титаник», палубы которого разлетаются как пляжный домик в ураган. Ну какое у них общее будущее? Общего всего ничего: океан, буря, айсберг. Да еще вполне предсказуемый трындец. График которого, опять-таки, на разных палубах свой. Смысл этой версии будущего – в конце единого маршрута и общей сказки. А также в общем неверии в сказки и сказителей. Нет, юзеры бреда останутся. Но реальность их легко поправит.
Она приедет на путинских танках и привезет очередную бригаду отравленных придуманным прошлым. Чтобы закопать их в холодных украинских полях. Или выведет тебя покурить в паузе канонады. Посчитать высокие звезды – золото на голубом. И порадоваться, что дожил до рассвета.
Что объединит? Что свяжет нас всех на этих расстрельных ветрах? Не новая цельность, а новый шквал разрывов. Стабильность нестабильности. Мы уже завтра. А дальше думать некуда.
Жильцов настоящего, заброшенных в нечаянный катастрофично прекрасный расклад – беженцев и политзэков, стрелков и поэтов, перформеров и киберпартизан, IT-джедаев и уличных виолончелисток, мятежных рестораторов и подпольных артистов – спасет не новое шапито, а его блестящее отсутствие. Время прямой сборки и острого выбора. Возможность странной рифмовки и спонтанных созвучий. Мозаичный outside. Пространство ситуативных коллабораций. Логика easy riders.
Ближайший ориентир? Понять и полюбить сквозняки и пробелы как зону личного драйва и частных закосов. Базовый смысл? Контроль за своей частной ситуацией. Обустройство самоопределения. Личного – то есть общественного. «Imagine there’s no heaven…» Очкастый битл Джонни-Джон знал, что сказать. В пустое небо проще взлететь.
Как быть? Жить после сгоревшего шоу. Затачиваться под новый мир. Бинтовать огнестрельные и ножевые. Пробовать пепел на вкус. Подбирать гильзы и хоронить матрицы. Нет канонов, есть конструктор смыслов. Сад расходящихся тропок. Каждый сам себе Борхес. Каждый сам себе Будда. Спасибо хаосу. Порядок убьет себя сам
Утром 24 февраля Россия начала вторжение в Украину. Чтобы составить представление о том, насколько масштабным с первых часов было наступление и как оно планировалось, необходимо оценить военно-стратегическую схему в целом. С первый дня стало понятно, что основной целью Путина был Киев. Его войска пытались дойти до города со стороны Беларуси с тем, чтобы взять штурмом резиденцию украинского президента Владимира Зеленского, предварительно проведя воздушно-десантную операцию в близлежащем аэропорту Гостомель. Но сделать этого не удалось из-за активного сопротивления украинских вооруженных сил.
В целом российское вторжение в Украину идет одновременно по четырем направлениям. Первым было киевское направление. Цель второго направления — восточноукраинская метрополия Харьков. Задача третьего — завоевание неподконтрольных самопровозглашенным «ДНР» и «ЛНР» территорий Донбасса, в частности, города Мариуполь на Азовском море, с тем , чтобы получить сухопутный проход к Крыму, аннексированному Россией в 2014 году. Четвертое направление удара состоит из попыток захватить юг Украины со стороны Крыма и полностью отрезать страну от выхода к морю. Кроме этого, с самого начала продолжаются авиационные и ракетные удары по военным и гражданским целям практически во всех регионах Украины.
Для того, чтобы вторжение в Украину выглядело законным, Путин использует три главных аргумента:
Во-первых, расширение НАТО на восток.
Во-вторых, «геноцид» русского населения в Восточной Украине.
В-третьих, военная опасность, исходящая, по утверждению Путина, от Украины, которая, по его словам, много лет вооружается и снабжается НАТО.
Попытки на протяжении восьми лет – т.е. в период с момента аннексии Крыма и начала войны в Донбассе – найти дипломатическое решение, якобы, провалились. Поэтому он, Путин, решился провести в Украине «военную спецоперацию», чтобы, по его словам, осуществить «демилитаризацию» и «денацификацию» Украины. Заявленная цель: защита жителей Восточной Украины.
Все это Путин разъяснил в двух телеобращениях, которые были записаны непосредственно перед широкомасштабным наступлением на Украину. В первом он объявил о признании двух самопровозглашенных «народных республик» Донецка и Луганска (21 февраля); во втором – о начале «военной спецоперации» в Украине (24 февраля).
Оба телеобращения можно понимать как две части одного заявления: в обоих Путин использует один и тот же исторический и геополитический нарратив, отказывающий Украине в собственной государственности и праве на существование. И все же каждое из этих обращений следует собственной логике, и у них явно разные аудитории. Первое нацелено, прежде всего, на граждан России, а также на русскоязычных жителей других стран, прежде всего Украины. Для них были предназначены историзированные трактовки международного права1, такие как утверждение будто «Украина – неотъемлемая часть нашей собственной истории», то есть, истории России (имеются в виду общие корни в средневековой Киевской Руси).
Целью первого обращения была попытка создать у россиян ощущение «справедливой войны» против Украины. Здесь инструментом политики становятся и история, и мнимые аргументы из международного права: в качестве защитного аргумента в ход идет «геноцид» русскоязычного населения, который Украина якобы вела, обстреливая территорию «народных республик» Донбасса.
Второе обращение было, прежде всего, сведением счетов с «коллективным Западом» и помимо русскоязычного населения оно было направлено также и на транснациональную аудиторию, разделяющую антиамериканские настроения. Для нее предназначен, например, тезис о том, что Запад пытается навязывать России свои «ложные ценности», которые «разъедают страну изнутри». При этом Россия, как утверждает Путин, беспричинно объявлена врагом, в то время как Украина якобы представляет собой постоянную угрозу, поскольку – коротко говоря – НАТО в руках США вооружает соседние страны и создает «Анти-Россию».
В конечном счете в своих выступлениях Путин не только объявил войну суверенному государству Украине, но и заодно вербально атаковал Запад. При этом прошедшие месяцы показали, что риторика угроз в случае Путина может обернуться реальными действиями.
Синди Виттке Институт исследований Восточной и Юго-Восточной Европы имени Лейбница (IOS), Регенсбург
3. Есть ли хоть какие-то основания для обвинений Украины в «геноциде»?
Согласно Конвенции, речь о геноциде может идти, если какую-либо национальную, этническую, расовую или религиозную группу преднамеренно и целенаправленно пытаются уничтожить полностью или частично. Под «уничтожением» подразумевается, в частности, «убийство членов такой группы»3, (статья II a), а также «причинение серьезных телесных повреждений или умственного расстройства членам такой группы» (статья II б)4. Доказательств геноцида, а именно, целенаправленного преследования и уничтожения группы населения на востоке Украины, не существует. За боями, которые с апреля 2014 года ведутся между сепаратистами, которых Россия в своей гибридной войне все это время то открыто, то скрыто поддерживала, и силами украинской армии, следила специальная наблюдательная миссия ОБСЕ5 (членом которой остается Россия). До открытого вторжения России в Украину в феврале 2022 года наблюдатели ОБСЕ на так называемой «линии соприкосновения», то есть, на фронте, документально фиксировали все случаи боевых действий, подсчитывали число погибших и раненых и с 2015 года следили за соблюдением неустойчивого перемирия6.
По их данным, с обеих сторон жертвами войны в Донбассе стали более 13 тысяч человек, из них более трех тысяч были мирными жителями (отчет ОБСЕ). По меньшей мере полтора миллиона человек бежали в Россию, около миллиона – в разные регионы Украины. Иными словами, нельзя говорить, что это была карательная операция, направленная против одной конкретной этнической группы. Говоря о «геноциде» русских или русскоговорящих жителей Украины, Путин пытается создать враждебный образ «украинского нацистского режима».
27 февраля 2022 года Украина подала иск против России в Международный Суд ООН в Гааге, в котором содержалась просьба о немедленном принятии предварительных мер против России. Украинские власти пишут7, что вторжение России обосновано ложным утверждением о геноциде и тем самым нарушает и Конвенцию, и права Украины как самостоятельного государства.
Синди Виттке Институт исследований Восточной и Юго-Восточной Европы имени Лейбница (IOS), Регенсбург
4. Путин ссылается на статью 51 Устава ООН о праве на самооборону. Этот довод имеет под собой почву?
Вторжение в Украину – это не самооборона со стороны России, а наступательная война. Оправдывая войну, которую сам Путин называет «специальной военной операцией», он действительно ссылается на статью 51 главы VII Устава ООН в которой говорится о – праве государства на самооборону. Но для этого нет никаких предпосылок.
Важно понимать, что Устав ООН был сформулирован в 1945 году на основе опыта Второй мировой войны. В преамбуле Устава говорится, что его цель – «избавить грядущие поколения от бедствий войны». Статья 2 Устава включает, среди прочего, запрет на насилие и интервенцию и обязанность государств разрешать споры мирным путем. Статью 51 Устава ООН следует рассматривать именно в контексте этого запрета применения силы, поскольку она представляет собой последнюю возможность самообороны – на случай, если все прочие системы коллективной безопасности (например, переговоры), которые содружество государств создавало начиная с 1945 года, не сработают.
Право на самооборону у государства появляется, сказано в Уставе, в том случае, если оно подвергается «вооруженному нападению» со стороны другого государства. Статья 51 сформулирована очень осторожно и нацелена на то, чтобы в самом крайнем случае ни одному государству не было отказано в праве на самооборону.
Возможные гуманитарные интервенции должны быть обусловлены конкретными и массовыми нарушениями прав человека (такими, как геноцид, отсутствующий в случае Украины) и, согласно преобладающему мнению, должны быть подтверждены мандатом ООН. В случае с войной в Украине ситуация прямо противоположная: именно военное вторжение российской армии с нескольких сторон на территорию Украины, в соответствии со статьей 51 Устава ООН, приводит в действие механизм применения права на самооборону – Украины от российской агрессии.
Синди Виттке Институт исследований Восточной и Юго-Восточной Европы имени Лейбница (IOS), Регенсбург
5. Путин называет войну с Украиной «специальной военной операцией». Чем это отличается от обычной войны?
Ничем. Термин «специальная военная операция» не имеет юридического определения, это эвфемизм, выдуманный для того, чтобы скрыть, что Россия в Украине де-факто ведет войну. Но война при этом остается войной. И начав вторжение, Россия самовольно перешла границы глобальной системы безопасности и миропорядка, действовавших со времен Второй мировой.
Если опираться на документы ООН, нападение России на Украину – это акт агрессии, под которой понимаемся применение вооруженной силы одним государством против другого суверенного государства. Тем самым Владимир Путин нарушает территориальную целостность и независимость Украины. При этом необходимо учитывать, что, аннексировав Крым в 2014 году, он уже однажды проигнорировал неприкосновенность украинской территории, гарантированную международным правом. Агрессию против соседней страны, на самом деле начатую восемь лет назад, 24 февраля 2022 года он превратил в широкомасштабную наступательную войну.
Нарушением международного права было уже то, что несколькими днями ранее Россия в одностороннем порядке признала самопровозглашенные «ДНР» и «ЛНР», то есть часть украинской территории, независимыми государствами. После чего руководство этих образований обратилось к России с официальной просьбой о военной помощи в борьбе против ожидавшейся якобы украинской агрессии, имевшей те же цели – «геноцид». Это был еще один маневр, чтобы представить вторжение как «гуманитарную интервенцию по приглашению».
Похоже, что Кремль при этом следует по сценарию, аналогичному тому, что применялся в войне с Грузией в 2008 году и при аннексии Крыма в 2014 году. В обоих случаях провозглашалась необходимость защитить русское или русскоязычное население. В Грузии тоже прямо говорилось о защите от «геноцида».
Но, в отличие от 2008-го и 2014 годов, нынешняя война идет не только в пределах спорных регионов, но, фактически, на всей территории атакованной страны.
Синди Виттке Институт исследований Восточной и Юго-Восточной Европы имени Лейбница (IOS), Регенсбург
6. А почему «денацификация»? В Украине действительно правят нацисты?
Нет, Украиной «нацисты», конечно, не правят. Владимир Путин эксплуатирует распространенный в России миф, согласно которому украинцы — это нация якобы ультраправых «бандеровцев». Обвинение в нацизме служит для того, чтобы заклеймить, а потому уничижить предполагаемых врагов России.
Этот нарратив, восходящий к эпохе Второй мировой войны, обрел новую жизнь после Евромайдана 2013–2014 годов. В то время правые радикалы в Украине получили некоторое политическое признание, поскольку во время столкновений демонстрантов с силовиками в Киеве они были в первых рядах сопротивления. Получив определенное влияние на политический дискурс, они впоследствии не смогли утвердиться в качестве серьезной парламентской силы: на выборах 2014 года ультранационалистическая партия «Свобода» получила менее 5% голосов, а в 2019 году – чуть более 2%. В итоге демократически избранное правительство не имеет к ним никакого отношения, как и большая часть украинских политических реалий.
Тем не менее у пропагандистских разговоров о фашистах и нацистов в украинской власти есть историческая подоплека. Во время Второй мировой войны украинские националисты сотрудничали с немецкими оккупантами, некоторые националистические группы участвовали в уничтожении евреев, а также в жестоких преступлениях против польского населения Западной Украины. Лидеров националистических групп этого периода, включая Степана Бандеру, часть украинского общества до сих пор почитает как национальных героев. После войны украинские националисты еще долгие годы оказывали сопротивление советской власти, а советская память об «украинских фашистах» сохраняется в России до сих пор.
Искажения действительности, к которым прибегает Путин, о якобы нацистском правительстве в Украине выглядят особенно абсурдно с учетом происхождения действующего президента этой страны: Владимир Зеленский не только вырос в русскоязычной еврейской семье, но и участвовал в выборах 2019 года с явно не националистической программой. В то время как его оппонент Петр Порошенко вел националистическую кампанию под лозунгом «Язык, вера, армия», Зеленский демонстрировал готовность к переговорам с Россией и выступал как двуязычный миротворец. Даже в разгар войны он посылает примирительные послания гражданам России и отказывается от любой демонизации русскоговорящих в своей стране.
Фабиан Бауманн Чикагский университет
Россия ведет войну против Украины. «декодер» задает важнейшие вопросы о ней и пытается найти на них ответы. Вместе с исследователями, на основе фактов и науки объясняется, что нужно знать о наступательной войне Путина против Украины.
2.Конвенция вступила в силу под влиянием событий Второй мировой войны 12 января 1951 и на сегодня ратифицирована 152 странами – в их числе в 1954 СССР, чьим правопреемником является Россия. Еще 42 государства конвенцию на данный момент только подписали. ↑
3.Важно подчеркнуть, что квалификация преступления геноцида не требует конкретных количественных критериев. То есть, нет никакого «необходимого минимального количества» жертв, которое делает преступление геноцидом. ↑
4.Heidelmeyer, Wolfgang (Hg.), 1997: Die Menschenrechte. Erklärungen, Verfassungsartikel, Internationale Abkommen, 4. erneuerte und erweiterte Auflage, S.170; Информация ООН по конвенции↑
7.«Украина категорически отрицает, что происходит геноцид, и заявляет, что она подала иск с тем, чтобы установить, что Россия не имеет никаких оснований для того, чтобы предпринимать внутри и вблизи Украины меры по предотвращению и наказанию якобы происходящего геноцида». В дополнение к этому, в своем иске Украина обвиняет Россию в том, что она сама «планирует акты геноцида в Украине». ↑
Все последние недели я каждый день езжу в маленькие города и села к северо-западу от Киева. C самого первого дня, когда российские войска ушли и все, кто выжил, вышли на нетвердых ногах из подвалов и увидели вокруг себя невероятный ландшафт смерти. До последнего дня, когда все сгнившие российские танки были убраны с дорог и почти все тела из наспех вырытых могил во дворах и огородах были перезахоронены. Все эти недели я храню молчание в моем дневнике. Это молчание – во мне самой. Так же молчаливы пожарные, которые ищут тела под развалинами девятиэтажного дома в Бородянке. Молчат и добровольцы, приехавшие на грузовике забрать уложенные ровными рядами тела в черных пластиковых мешках. Молчание – от невозможности осознать то, что произошло. Осознать, что происходит. Внутри нет места для горя, и даже для гнева. Словно та бетонная стена, что погребла под собой людей в Бородянке, придавила всех нас, тех, кто стал этому свидетелями. Эти последние недели я почти полностью перешла от фотографии к видео. Фотографии как будто недостаточно. Потому что вокруг меня люди, и им нужно говорить. Тем, кто испытал унижение, когда в их дом пришел враг. Враг, наделенный властью казнить и миловать. Я бы хотела обнять каждого из них. Я бы хотела унять их лихорадку. Берлинский друг написал мне: «Уезжай оттуда, ради жизни». Но я не могу уехать. Эта война – не чужая, я не могу уехать и забыть. Где бы я ни была, она останется со мной. Моя собственная история разворачивается вокруг меня. И мне важно ее запечатлеть. Говорить об этом, может быть, я буду потом.
Вечером после Бучи я получаю сообщение: любимый друг погиб в Мариуполе. Мантас. Талантливый, красивый, бесстрашный и удивительно великодушный, любимый женщинами, обожаемый мужчинами. Почти как бог. Боги бессмертны, вот почему он продолжал снимать в Мариуполе до последнего дня.
В эту ночь моя защитная броня разлетелась на куски. Утром я слышу, что Россия объявила фейками фотографии из Бучи. Я собираю осколки брони и просматриваю фотографии мертвых тел на улицах. Мне нужно решить непростую задачу: я должна показать и рассказать о том, что я видела, но мне нужно как-то пощадить тех, кто эти фотографии будет смотреть.
Смерть преследует меня на каждом шагу. Я все еще стараюсь не впускать ее в себя, съеживаюсь в какой-то бесформенный комок с шипами наружу, подобный тем, что лежат нынче на всех дорогах и улицах моей страны. Но как только остается позади последний контрольный пункт перед Киевско-Житомирским трактом, смерть обступает меня со всех сторон, она повсюду, она будто шепчет: «Смотри сюда, не отводи глаз».
Мы едем по узким лесным дорогам на Бучу и Ирпень, едем медленно, среди осколков снарядов, остатков российских танков и останков людей, пришедших на мою землю, чтобы разрушить ее. На въезде в Бучу обрывок рекламного плаката: «Дом вашей мечты в лесу».
Пустые черные глазницы домов смотрят на улицы, по которым движется небольшой автобус с надписью «Груз 200», собирающий тела убитых. Команда «Груза 200» трудится уже несколько дней, но работы впереди еще много.
Убитые русскими люди – повсюду: в квартирах, домах, подвалах, они зарыты в садах и братских могилах, разбросанных по городу. Я иду по улице, держась на расстоянии от убитых, гляжу на позы, в которых их застала смерть, и спрашиваю себя, о чем думали те, кто отнял у них жизнь.
Оставшиеся в живых горожане выходят из своих убежищ, многие радостно улыбаются, как будто уже наступила новая жизнь и все ужасы позади. Берут нас за руки, благодарят за то, что мы приехали, за то, что мы все это увидели, за то, что нам не все равно. Впервые с начала войны у меня нет слов, мне нечего сказать. Людям выдают коробки с едой, и они исчезают. Смерть глядит на меня с обочины, где еще час назад лежало тело женщины с красным маникюром. На ветру скрипят остатки плаката с рекламой недвижимости.
Киев, 31 марта 2022 Кажется, сегодня первый день настоящей весны. И первый день без сирен воздушной тревоги – пока, во всяком случае. Может быть, поэтому на улицах Киева сегодня так оживленно. Девушки на высоких каблуках, велосипедисты – где они прятались весь этот месяц? Город возвращается к нормальной жизни, если слово «нормальный» вообще еще имеет какой-то смысл. Городская администрация только что объявила, что уже завтра, первого апреля, откроются учреждения культуры – включая театры и кино. Правда, было сказано, что в случае возобновления воздушных налетов все зрители должны будут немедленно спуститься в бомбоубежища. Я представляю себе, как, сидя в подвале с Гамлетом, листаю сайты билетных касс.
Уже месяц как идет война. Месяц это 30 дней, и каждый из них приносит со всей страны новости, которые разум отказывается принять. Каждый день я говорю всем кого встречаю в Киеве бессмысленную фразу: «Все будет хорошо!». В этом есть непринятие того, что происходит. Непринятие как инстинкт выживания. Я не могу позволить впустить в себя убитых русскими солдатами детей, я закрываю мозг и душу, чтобы не превратиться самой в пепелище. Каждый день я думаю, что то, что уже случилось, это самое страшное, что могло случится, хуже уже быть не может. И потом наступает новый день.
В последние дни я много думаю о жизни и о чувстве вины. Я так хочу, чтобы в Киев вернулись люди, я радуюсь как ребенок, встретивший Санта Клауса, когда вижу вновь открывшуюся кофейню в городе. Но вслед за гордостью и счастьем, что жизнь продолжается, на меня накатывает чувство вины. Вина наслаждаться кофе в Киеве, когда в этот самый момент горит дом на окраине моего города. Вина хохотать с друзьями, когда тысячи людей в моей стране рыдают от горя и ужаса. Мои мысли перекликаются с мыслями многих, кто остался здесь. Месяц войны – это очень много. Я чувствую, что лично для меня отказ от сиюминутной радости, принятие правил навязанной мне войны – это унижение, которое невозможно принять. Поэтому я выхожу с утренним кофе на балкон и говорю соседке: «Все будет хорошо!»
Последнюю неделю в Киеве я просыпаюсь от солнца, пробивающегося через малейшие щели, не дающего мне шанса пропустить свидание с утром. Все окна в Киеве наглухо зашторены на ночь, это световая маскировка города, в котором не менее восьми раз на день завывает воздушная тревога, сопровождаемая глухими залпами ПВО. Звук воздушной тревоги вызывает ноющее беспокойство внутри, тревогу, которая появляется где-то на полпути между грудной клеткой и желудком. Я провожу эти дни в Киеве с очень разными людьми – пенсионеркой Ольгой, волонтерами Зоо Патруль, парикмахером Ришадом, и многими другими. Где бы мы ни были, при звуке воздушной тревоги мы замолкаем, смотрим друг другу в глаза, как будто проверяя появление комка тревоги внутри, потом выдыхаем и продолжаем работать дальше. За 26 дней войны этот короткий момент принятия и преодоления тревоги стал нормой, необходимостью для продолжения жизни, для поддержки тех, кому в этот момент сложнее, чем тебе.
Каждый день, в полдень, из динамиков на майдане играет старая песня о любви к Киеву. Иногда звуки песни смешиваются с воем воздушной тревоги. Я смотрю на людей, проходящих мимо под звуки песни, которую знают все, в этот момент они улыбаются своим мыслям. А солнце заливает город, который невозможно победить.
Я ночую в квартире моих киевских друзей, которые в начале войны переехали во Львов и с первых дней войны сумели организовать стабильную систему пожертвований из Израиля, на которые они покупают и распределяют лекарства по больницам и людям по всей Украине. Жека, Сержо, Леха, Юля – мы дружим давно, и хотя стали старше, стиль разговора остался прежним – ежесекундно смеемся: друг над другом, над всеми остальными, и в эту встречу ничего не поменялось.
Утром пьем кофе, сидя на полу крошечной кухни, и тут Жека получает сообщение от своей матери. В телефоне – фотография их дома в Киеве, советская девятиэтажка, российская ракета ударила в него час назад, дом горит. Жека смотрит в свой телефон, я вижу, как ее лицо застывает, она отказывается верить, звонит матери и повторяет «нет, нет, это не наш дом». Я слышу голос ее мамы, тихий и спокойный. «Вот так», говорит мать, «у нас больше нет дома. У нас больше нет прошлого».
Жека не тот человек, чтобы впадать в отчаяние. Она говорит – это ничего, не проблема, победим в этой *** войне и построим себе новый дом. Вечером она достает ящик пива – чей-то очень щедрый подарок, это настоящее сокровище, учитывая, что продажа алкоголя в Украине сейчас запрещена. Мы сидим у них на кухне, мы не думаем о том, что случилось, и мы снова смеемся.
Львов, 14 марта 2022 Никогда не видела Львов переполненными такими толпами, как в эти дни. Внезапно он стал чем-то вроде новой столицы всех событий, всемирным перевалочным пунктом, сюда все приезжают и отсюда все куда-то едут. Это начинается уже на границе, где иностранные волонтеры пешком идут в Украину, а в обратную сторону стоят толпы женщин и детей, ожидая своей очереди перебраться через границу. Приходят поезда с Востока, битком набитые беженцами, и отправляются обратно, груженые солдатами и гуманитарной помощью с Запада. Университетские преподаватели разбирают горы детской одежды и игрушек в городском театре, а модный ресторан тысячами готовит бутерброды для солдат.
Я приехала во Львов немного отдохнуть после напряженных дней в Киеве, но отдыха нет в помине; все, с кем я тут вижусь, заняты, организуют эвакуацию людей с Востока или доставку бронежилетов на Восток, работают в таком темпе и с такой сосредоточенностью, каких сами в себе раньше не подозревали. Это ошеломляет и трогает одновременно, и я чувствую, что оказалась в муравейнике, где каждый знает свою роль, все как один идут к общей цели – положить конец войне.
Киев, 10 марта 2022 Несколько лет назад мои друзья начали необычный для Украины бизнес: они превратили никому не известную деревню возле Киева в лавандовый рай. Начав с небольшого склона возле дома, они каждый год расширялись, учились на ошибках, радовались успехам, и в прошлом году, наконец, реализовали свою амбициозную мечту – открыли Лавандовый Парк, фиолетовыми волнами раскинувшийся на гектарах Васильковских холмов. Этот год обещал быть по-настоящему успешным и должен был вознаградить их за годы работы.
Мы приехали в ним, в их дом, пахнущий лавандой, ставший для них крепостью. После взрыва нефтебазы в соседнем Василькове они вывезли детей в Румынию и вернулись обратно. Сергей вместе с соседями каждую ночь патрулирует деревню. У него нет оружия, только очень хороший нож, которым он пока что не умеет пользоваться и то и дело ранит об него руки. Юля занимается нарезкой шампиньонов на дружественной соседской плантации; шампиньоны они отправляют в Киев, туда, где не хватает еды. Света координирует эвакуацию людей из Киева. Вечерами они выключают свет, чтобы не привлекать диверсантов, и при свете свечей читают сводки с фронта. Время от времени над домом что-то пролетает и с запозданием доносится звук. За 14 дней войны мои лавандовые друзья научились различать, что несут в себе эти звуки. Мне очень хочется остаться с ними в этом доме, где очень вкусный кофе, тепло и пахнет лавандой.
Киев, 9 марта 2022 С первых дней в Украине я не выпускала свои чувства наружу, старалась думать, что в будущем все будет хорошо, улыбалась сквозь слезы и пыталась утешить тех, кто в этом нуждался. Я привыкла к звукам налетов и взрывов. Каким-то образом я отстранилась от этой войны, но теперь она медленно проникает в мое тело и душу. Прошлой ночью мне снилось, что я попала под перекрестный огонь – это первый сон о войне с тех пор, как я сюда вернулась. И во сне война ощущалась как что-то, с чем я свыклась.
На следующий день после нашей первой поездки в Ирпень уже тысячи людей собираются под мостом в ожидании возможности перейти через реку. Бои продвинулись к центру города, командир Саша больше не берет трубку. Но город Ирпень еще не взят.
6 марта депутат из Киева сказал нам, что они пытаются договориться о гуманитарном коридоре из города для мирных жителей. Договоренность была достигнута, но несколькими часами позже по группе людей, пытающихся спастись, в черте города ударил минометный снаряд и убил восемь человек.
В вечерних сумерках командир территориальной обороны приехал из города с этой новостью. Мы стояли в нескольких километрах от Ирпеня. Он не мог сдержать слез даже перед камерой, рассказывая о кошмаре, который он только что видел.
7 марта 2022 мы снова приблизились к въезду в город. Выстрелы раздавались так близко, что я не могла подойти к мосту. Машины скорой помощи раз за разом проезжали от Ирпенского моста к окраине Киева, вывозя оставшихся людей.
Мост через речку – самая короткая дорога из центра Киева в лесной пригород Ирпень. Он был взорван украинскими военными на второй день войны. Сейчас это единственный выход из города, в котором живет около 60 тысяч человек. Со всех остальных сторон он окружен русской армией, вежливо напоминающей о своем присутствии ежеминутными обстрелами.
Мы хотим попасть в город, где нас ждет Саша Моркушин, мэр Ирпеня, по совместительству – командир территориальной обороны. Встречу с ним в городе под обстрелом удалось организовать друзьям друзей, потому что сейчас все друзья друзей и твои друзья тоже. Добраться туда непросто. Пройдя десяток блокпостов, ты доезжаешь до разрушенного моста, оставляешь машину, спускаешься под мост, переходишь речку, балансируя по наспех уложенным сосновым доскам, карабкаешься по обломкам бетона и ждешь, когда из города приедет машина с вооружеными людьми. На ней ты приезжаешь в место, из которого хочется поскорее уехать. Мэр-командир с автоматом наперевес оказывается добродушным толстяком, который вместе с начальником ЖЭКа, мебельным мастером и другими людьми приблизительно такой же профессиональной подготовки уже 10 дней держит оборону города.
Звуки взрывов начинают учащаться, и мы поспешно уезжаем обратно к мосту. Из Ровно приехали автобусы, организованные местной баптистской церковью, чтобы забрать людей из города. Многие из тех, кто до этого не думал об отъезде, осознали, что это, возможно, последний шанс бежать.
Количество людей, идущих по сосновым доскам через реку, увеличивается. Люди несут замотанных в шарфы собак и кошек, у кого-то единственный багаж – это ультра-модный велосипед, кто-то тащит несколько огромных чемоданов. Мало времени для принятия решения о том, что взять с собой, мало сил на этот путь, много страха перед неизвестностью. Они перебираются по доскам, ускоряя шаг, постепенно переходят на бег. Я стою совсем рядом, но они меня не видят. Я начинаю ощущать весь ужас того, что происходит здесь и сейчас, и меня пронизывает бесконечная горечь: я не понимаю, за что им – нам – этот ужас.
И меня наполняет ярость по отношению к тем, кто принес сюда этот ужас.
Киев готовится к бою. Все произошло за одну ночь – наутро мы проснулись и увидели баррикады, растущие чуть ли не на каждом углу. Я подхожу к одной из них, здесь работают около сотни людей — быстро, тихо, организованно, как муравьи. Старики вместе с девушками хипстерского вида разливают по бутылкам коктейли Молотова. Другие строят стены из автопокрышек и мешков с песком. Мы разговариваем, смеемся, я обнимаю людей, с которыми только что познакомилась, мы прощаемся и обещаем друг другу скоро увидеться снова. С этой минуты я чувствую себя спокойнее, каким-то образом отступают все мои страхи и мысли о том, что надо успеть спастись из города.
Есть что-то очень правильное в этих людях, которые остаются в городе, готовятся к худшему, но твердо надеются на лучшее. Их сила начисто лишена пафоса, их уверенность убеждает. С ними я чувствую себя в безопасности – с теми, кто остался в Киеве, вместе с кем мне, возможно, придется пережить то, что на нас надвигается.
В этот день я встречаю множество самых разных людей – от молодых участников гражданской обороны до членов Рады – и все говорят, в общем, одно и то же. Русские могут разрушить Киев, но невозможно разрушить Украину и украинцев. Никто не хочет умирать, но никто не готов сдаться.
Есть что-то совершенно особенное в этой глубокой внутренней свободе. Почувствовав ее вкус однажды, прожив с ней хотя бы один день, ты уже не сможешь жить без нее.
Я в Киеве, моем родном городе, иду по центральным улицам, где чуть ли не каждый камень – часть меня самой. На улице холодно, и в нормальной жизни я бы свернула в какой-нибудь уютный ресторанчик и позвонила оттуда друзьям, чтобы вместе с ними выпить по бокалу вина. Но сегодня от нормальной жизни не осталось ничего. Я – единственный пешеход на Крещатике, главной улице Киева. Почти все мои друзья спешно покинули город, когда начались постоянные ракетные обстрелы. То, что происходит – немыслимо, мое сознание отказывается это вместить. Началась ВОЙНА, она пришла в мою страну, в мой город.
Решение ехать в Киев я приняла в первый же день войны. Острая потребность быть здесь никак не связана с желанием вести репортажи из горячей точки. Если война пришла в мой дом, мне просто хочется быть дома. И дело вовсе не в фотографии, дело во мне, моем месте, моей истории и истории всего мира, которая в эти дни пишется здесь.
Все мое детство прошло под завораживающие рассказы моей бабушки, которая прожила в Киеве все годы оккупации, с 1941 по 1944, и дедушки, который, будучи военным музыкантом, дошел до Кенигсберга и Манчжурии. Война никогда не была для меня чем-то реальным, но теперь она пришла ко мне. Моя племянница и двоюродный брат, сидя под обстрелом на северной окраине города и плача от страха, позвонили мне на третий день войны, умоляя меня выйти на улицы Берлина, помочь им, защитить их. Тысячи людей во всем мире вышли на уличные протесты, но действительно ли это может как-то помочь?
Я иду по центру Киева, по вымершим улицам военного города. Возле здания городского совета стоит одинокая пожилая женщина. Когда мы подходим к ней, она начинает умолять нас связаться с канцлером Германии; говорит, что она знает, как остановить Путина, она наверняка знает! Мы идем дальше.
Мила Тешаева родилась и выросла в Киеве. С 2010 года она живет в Берлине. С 2004 года она работает над долгосрочными проектами на территории бывшего СССР, в частности, в последние годы она занималась Кавказом и Каспийским регионом. Ее фотографии были опубликованы в различных изданиях, таких как «Courrier international», «British Journal of Photography», «Time Magazine», «Magazine Lightbox» и многих других. Лауреат многих международных премий.
Персональные выставки (выборка): MIT Museum Boston (USA 2018) Museum Europäischer Kulturen (Berlin 2017) Haggerty Museum of Art (USA 2015) Blue Sky Gallery (USA 2015) Museum an der Westküste (Föhr 2014)
В чем особенности научной журналистики, как работать со сложными источниками информации и почему так актуальна профессия «научный редактор»? О тонкостях этой работы и частых ошибках рассуждают журналисты, опираясь на собственный опыт работы и ситуации, с которыми сталкиваются каждый день.
В студии научный редактор dekoder.org Леонид Климов и медицинский редактор «Медузы» Дарья Саркисян.
В середине 90-х в России расследовали громкое уголовное дело об отравлении банкира Ивана Кивелиди. Подкаст «Продолжение следует» в этом выпуске возвращаемся к этой истории, чтобы ответить на важные вопросы об отравлении Алексея Навального. Расследование Романа Шлейнова, в котором сравниваются оба случая, было опубликовано в «Новой газете» и «Важных историях». Текст читает журналистка «Дождя» и соавтор программы Fake News Маша Борзунова.
В 2021 году властный аппарат в Беларуси еще более радикализовался: Александр Лукашенко боролся с независимыми СМИ, представителями гражданского общества, активистами и инакомыслящими путем жестких репрессий. Сейчас в стране уже никто не может быть уверенным, что он не подвергнется атаке силовиков, а тюремный срок грозит даже тем, кто всего лишь написал комментарий или сделал репост в соцсетях. Люди из спецслужб, в том числе из КГБ, заняли ключевые должности в правительстве, науке и администрации.
Почему механизм репрессий работает так последовательно? Как вертикали власти удалось сохраниться в ходе протестов 2020 года и почему государственный аппарат настолько лоялен к Лукашенко? На эти и другие вопросы в очередном «Бистро» отвечает политолог Валерий Карбалевич.
1. Какую роль играет силовой аппарат для Лукашенко?
Как и в любом недемократическом государстве, в Беларуси роль силовых структур и прежде всего спецслужб гипертрофирована. Они являются центральным государственным институтом, несущей конструкцией правящего режима, важнейшим инструментом удержания власти. Их функции в Беларуси намного шире, чем в демократической стране. Но их главная функция вовсе не защита населения от преступников, не охрана общественного порядка, а защита власти от политических противников. Борьба с оппозицией стала основным направлением деятельности силовых структур. Они не связаны никакими законами, получили право на вседозволенность. В Беларуси отсутствует гражданский контроль над военной сферой, силовыми структурами. Руководители всех силовых структур подчиняются лично Лукашенко, он их назначает и снимает с должности. Все они конкурируют за благосклонность властителя и ведут слежку друг за другом.
2. Изменилось ли что-то в центральном государственном аппарате в ходе протестов?
После массовых протестов 2020 года главным направлением государственной политики стали политические репрессии, поэтому вырос удельный вес силовых структур в системе государственного управления. Происходит эволюция государственных институтов в сторону милитаризации, военно-полицейского режима. Силовые структуры представляют собой системообразующий элемент государства Лукашенко.
Силовики назначаются на ключевые государственные должности. Например, глава Администрации Президента Игорь Сергеенко — генерал КГБ. Министром по чрезвычайным ситуациям назначен генерал милиции Вадим Синявский. Министром юстиции стал генерал милиции Сергей Хоменко. Даже заместителем председателя президиума Национальной академии наук стал бывший заместитель председателя КГБ Олег Чернышов.
Отметим, что в последнее время главным инициатором законодательных изменений в стране является МВД. Оно то предлагает объявить подписчиков «экстремистских» телеграм-каналов членами экстремистских организаций, то хочет лишить гражданства белорусов, которые уехали за границу и негативно высказываются о порядках в Беларуси.
3. КГБ считается одним из важнейших столпов политической системы Лукашенко. Какие именно функции выполняет госбезопасность в Беларуси?
Лукашенко вернул спецслужбам те функции, которые они имели в СССР. Согласно закону, КГБ, как и в советские времена, является одновременно спецслужбой, правоохранительным органом и органом государственного управления. Комитет имеет право издавать нормативно-правовые акты, обязательные для исполнения государственными структурами, может иметь своих представителей в ряде государственных органов, вправе использовать в некоторых случаях силы и средства армии, МВД, пограничных войск. Закон дает право неограниченного вмешательства КГБ в деятельность всех, в том числе негосударственных, хозяйствующих субъектов, партий, общественных организаций, в частную жизнь граждан. После 2020 года роль КГБ возросла, он теперь занимается массовыми чистками в госаппарате, выявлением нелояльных чиновников.
4. Почему протестному движению не удалось оказать сильного воздействия на государственный аппарат?
Важно обратить внимание, что с начала массовых протестов в 2020 году Лукашенко сменил руководителей силовых структур, потому что сомневался в их лояльности. Из чего можно сделать вывод, что в этих органах возникло серьезное брожение, поскольку в такой критический момент перетасовки в правоохранительных органах обычно не производятся. Однако протестные настроения общества, «восстание масс», не превратились в «кризис верхов», не привели к расколу элит, что по всем теориям является необходимым условием победы революции. Ожидания, что под моральным и психологическим давлением народа государственный аппарат начнет разваливаться или перейдет на другую сторону баррикад, не оправдались.
5. Почему эта чрезвычайно лояльная и влиятельная властная вертикаль настолько стабильна?
В Беларуси мы имеем дело с сильным и консолидированным авторитарным режимом. Ни один государственный институт не избирается народом, не подотчетен народу, не контролируется народом. Все они абсолютно очищены от инакомыслия. Для противников режима в госаппарате и политической системе в целом нет точек опоры. Оппозиция четверть столетия находится в статусе внесистемной. Есть жесткая вертикаль власти, которую сверху формирует лично Лукашенко. Государственный аппарат не зависит от народа, а потому не реагирует на его требования, но остается лояльным тому, кто его создал. При этом в Беларуси масштабное присутствие государства во всех сферах общественной жизни. Государство доминирует не только в экономике, но и в социальной сфере (ЖКХ, медицина, образование), СМИ, культуре, спорте и прочих. Государство — основной работодатель. Это позволяет властям контролировать общество. Политические репрессии осуществляют не только правоохранительные органы и спецслужбы, но и все государственные структуры. И именно репрессии, а не выполнение своих обычных функций, сегодня главное занятие всех госучреждений. До и после выборов Лукашенко значительно увеличил финансирование правоохранительных органов. В августе 2020 года сотруднику милиции, участвовавшему в подавлении протестов, платили за каждый день «работы» около 400 долларов, что составляет почти среднемесячную зарплату в Беларуси. Месячная заработная плата сотрудников ОМОНа во время массовых протестов составляла, по разным оценкам, от двух до шести тысяч долларов.
6. Часто можно слышать, что протесты были слишком мирными для того, чтобы сместить властный блок. Могли ли протестующие чего-то достичь путем насилия против вооруженных силовиков?
Во-первых, международная практика показывает, что силовые столкновения на улице сокращают количество протестующих в четыре раза. Во-вторых, против протестующих были выдвинуты не только милиция с водометами и резиновыми пулями, но и военные с автоматами, бронетранспортеры с пулеметами, то есть армия с боевым оружием. Соотношение сил абсолютно не в пользу протестующих. И попытка масштабного силового сопротивления могла привести к массовым жертвам. В-третьих, силовые действия протестующих привели бы к вооруженному вмешательству России, как и обещал Путин, что стало бы повторением украинского сценария. В-четвертых, победа над диктатурой с помощью насилия заложила бы в фундамент нового режима силовой компонент политической борьбы. Силовое противостояние между разными политическими силами приобрело бы перманентный характер.
7. Как выглядит взаимодействие русских и белорусских силовых ведомств и имеет ли Кремль какое-то влияние на властный аппарат Лукашенко?
Сотрудничество силовых структур Беларуси и России достаточно тесное. После 2020 года оно укрепилось. На первом месте по масштабу связей находится армия, Министерства обороны обеих стран. Значительная часть белорусских офицеров прошла обучение в российской военной академии. Активно сотрудничают спецслужбы, КГБ Беларуси и ФСБ России. Если говорить о влиянии России на силовиков и силовой аппарат Беларуси без ведома и через голову Лукашенко, то оно небольшое. Нынешнее поколение офицеров сделало карьеру в условиях независимой Беларуси. К тому же белорусские спецслужбы и силовые структуры следят друг за другом. В последние месяцы в интернет вбрасываются записи переговоров, в том числе телефонных, генералов и офицеров различных структур. Выяснилось, например, что прослушивался телефон министра МВД и заместителей министра.
8. Могут ли западные страны оказать давление на систему Лукашенко? И что должно произойти, чтобы вертикаль власти потеряла свою устойчивость?
Давление со стороны Запада маловероятно. В 2020 году прошла радикальная чистка всех силовых структур, и она продолжается до сих пор. Все сотрудники, заподозренные в нелояльности, были уволены. Оставшиеся находятся под постоянным контролем: проверяются их телефоны (чтобы не было подписки на оппозиционные телеграм-каналы), используется полиграф для проверки на лояльность, им запрещен выезд за границу. Любая неблагонадежность жестоко карается. Те немногие офицеры, которые ушли в отставку в 2020 году в знак протеста против политики Лукашенко, сидят в тюрьме. Поэтому госаппарат, и в первую очередь силовые структуры, стал более монолитным и консолидированным.
Для того чтобы система потеряла устойчивость, должен разразиться острый политический кризис, угрожающий правящему режиму. Это может случиться в результате новых массовых народных протестов, жесткого давления России, социального и экономического коллапса под влиянием западных санкций и так далее. Также это может произойти в результате ухода Лукашенко с поста президента или возникновения двоевластия. Но такие ситуации сложно прогнозировать.
Гуманитарный кризис на границе Беларуси с Польшей, Литвой и Латвией стал одной из главных европейских тем 2021 года. Как минимум 21 человек погиб. До полного разрешения ситуации далеко: многие мигранты по-прежнему ждут в приграничной полосе, несмотря на морозы.
Тем временем тысячи польских солдат сосредоточились на границе, охраняя ее от беженцев, вновь и вновь оттесняя их обратно в Беларусь. Белорусские же пограничники снова гонят беженцев в сторону Польши.
Активисты польского правозащитного объединения Grupa Granica сообщают, что на пике кризиса, к 11 ноября 2021, более пяти тысяч человек смогли перейти границу и обратились за помощью к активистам и волонтерам. Лишь нескольким сотням из этих людей удалось запросить политическое убежище в Польше.
Варшавский фотограф Енджей Новицки отправился в приграничные районы, чтобы зафиксировать гуманитарную катастрофу.
10.10.2021. Подляское воеводство, Польша. Группа неизвестных беженцев задержана польскими пограничниками.
Европейские политики не сомневаются: миграционный кризис на белорусско-польской границе – это «гибридная агрессия» против Евросоюза. Польша расценивает роль Александра Лукашенко в этом кризисе как «государственный терроризм», бывший министр иностранных дел Германии Хайко Маас называет его «боссом государственной сети контрабандистов». Новая руководительница МВД Германии Нэнси Фезер характеризует нелегальную переброску мигрантов к границе между Беларусью и Польшей как «бесчеловечные» действия автократа Лукашенко.
24.09.2021. Крынки, Подляское воеводство, Польша. Забор из колючей проволоки на польско-белорусской границе.
Политики решают, что делать, и обещают ввести новые санкции против режима Лукашенко. А тем временем на границе толпы мигрантов подолгу выжидают решения своей участи.
Большинство стремится не в Польшу, а Германию. К 8 декабря немецкая федеральная полиция зафиксировала за 2021 год 10 846 случаев несанкционированного въезда в Германию, так или иначе связанных с Беларусью.
По утверждению активистов Grupa Granica, в декабре ежедневно ровно сто мигрантов преодолевали границу Польши. За первые недели 2022 года, по данным польских пограничников, в страну с территории Беларуси проникли 550 человек. Тысячи людей все еще ждут своего шанса оказаться в Европе.
Мигранты все чаще сообщают о том, что белорусские части принуждают их идти через границу и применяют насилие. Польские врачи подтверждают факты насилия.
7 декабря активисты нашли в лесу рюкзак, очевидно брошенный при бегстве или задержании, с паспортами и белорусской визой, полученной всего лишь пятью днями ранее.
По сообщению одного из беженцев, найденный мертвым 20 октября девятнадцатилетний сириец Ахмад аль-Хасан был сброшен в реку белорусскими пограничниками.
Тем временем польские правозащитники все чаще критикуют также действия своих пограничников, солдат и полицейских. В стране принят закон, который, вопреки общеевропейским нормам, позволяет высылать целые группы мигрантов, а не решать вопрос о депортации индивидуально.
3 декабря 63 польских правозащитника обратились к председателю Европейской комиссии Урсуле фон дер Ляйен, протестуя против готовящегося в ЕС смягчения законов о предоставлении политического убежища. На практике поправки могут привести к тому, что мигрантам придется проводить больше времени на границе, а депортировать их станет легче. Ответ пока не получен.
Взгляд на карту Европы показывает большую разницу между западом и востоком в показателях привитых: Португалия и Испания ведут, а ниже всего доля привитых (если брать только Западную Европу) оказывается в Германии, Австрии и Швейцарии. Внутри самой Германии отстают федеральные земли на востоке и юге страны. В Румынии и Болгарии дела обстоят примерно так же плохо, как в России и Украине. В Швейцарии итало- и франкофонные кантоны показывают лучшие результаты, чем немецкоязычные. А в Италии по прививкам плетется в хвосте Тироль, где говорят по-немецки.
Как это объяснить? Почему Альпийский регион особенно отстает? Почему запаздывают постсоциалистические страны? Почему немецкоязычные? Православные? В чем различия, нет ли общих черт? dekoder изучил научные данные и публикации в СМИ и собрал различные тезисы по этой теме.
Лейпциг, суббота, начало ноября 2020 года, число заболевших в Германии составляет 133 на 100 тысяч человек. Два журналиста Süddeutsche Zeitung отправляются на демонстрацию противников вакцинации и сталкиваются с удивительным фактом: «Пока мы шли недлинной дорогой в центр города, успели услышать пять разных диалектов швабского».
Очередной анекдот о швабах?
Швабы как противники прививок, свихнувшиеся на конспирологии? Это что, очередной анекдот о швабах? Если посмотреть на показатели привитых на карте Германии, видно, что Бавария и Баден-Вюртемберг действительно отстают, и только в восточных землях картина еще хуже. Совпадение? Социолог Оливер Нахтвей в последнее время часто отвечает на такие вопросы. Вместе с другими коллегами по Университету Базеля он изучает ковид-протесты в Германии, Австрии и Швейцарии. В интервью газете Die Zeit он проводит такое различие: «Кверденкеры [ковид-отрицатели] на юго-западе не такие, как на востоке Германии. Доля избирателей АдГ на востоке гораздо выше, чем в Баден-Вюртемберге. Среди протестующих на юго-западе вдвое больше бывших избирателей партии зеленых и Левой партии. В Саксонии протесты гораздо больше связаны с идеологией крайне правых и гораздо меньше подвержены влиянию эзотерики».
Связь между неприятием прививок и правым экстремизмом в Германии имеет давнюю историю. «Еврейская медицина», как заявляли национал-социалисты, «отравляет народное тело». Истоки этой теории заговора прослеживаются еще в XIX веке. Об этом в интервью телеканалу ZDF рассказал историк медицины Мальте Тисен. Уже тогда Дрезден и Штутгарт были столицами антипрививочников: «Вокруг Дрездена и Штутгарта концентрировались все течения так называемой „жизненной реформы“ (Lebensreform). Это и альтернативная медицина, лечение природными средствами, и эзотерика, и антропософия. Все это движение есть своего рода мобилизация против наступления эпохи модерна, против индустриализации и урбанизации, которые так резко изменили образ жизни». «Назад к природе» — девиз тех дней, сопротивление новым временам, яркой приметой которых как раз и были прививки.
Может ли и сейчас неприятие прививок быть проявлением общего неприятия современности?
Генрих Август Винклер известен, среди прочего, своей двухтомной историей Германии под названием «Долгий путь на Запад». Историк критически относится к любым попыткам дать общее объяснение различиям в успехах вакцинации в разных странах Европы. В интервью газете Frankfurter Allgemeine Zeitung он делает попытку выделить некоторые возможные причины и параметры их возникновения. Глядя на Россию, Беларусь, Украину, Болгарию и Румынию, он говорит: «Возможно такое объяснение меньшего количества привитых: клирики многих православных церквей могут питать предубеждение против современной науки. <…> Прививка как попытка вмешаться в Божий промысел», — суммирует историк эту позицию. Другим объяснением этому феномену может быть, как думает Винклер, и то, что «десятилетия коммунистической диктатуры в странах за железным занавесом ослабили доверие к институтам государства».
Действительно, слабое доверие к институтам можно связать с историческим опытом, но есть много аргументов в пользу того, что недоверие к государству связано с недостаточным качеством самих институтов: в тех странах, о которых говорит Винклер, эффективность институтов, в том числе и системы здравоохранения, так же снижается от запада к востоку, как и успехи прививочной кампании.
Правда, в Западной Европе географическая логика действует небезупречно: Португалия и Италия лучше прививаются, чем Германия или Швейцария — однако в последних эффективность институтов явно выше. Здесь Винклер и Тисен усматривают особую причину: «Шоковый эффект событий начала эпидемии для южноевропейцев».
А как же тогда объяснить тот факт, что на севере Италии ниже доля привитых, чем в среднем по стране, хотя опыт первых месяцев пандемии в Северной Италии, где было много смертельных исходов, оказался гораздо страшнее, чем на юге страны? Какова же связь между численностью привитых во всем Альпийском регионе — она всюду ниже, чем в среднем по каждой стране или в среднем в Западной Европе? (Примеч. пер.: альпийские провинции есть у Италии, Австрии, Франции, Швейцарии и Германии.)
Возможно, объяснение этому есть у Михаэля Блюме, исследователя течения кверденкеров (от немецкого Querdenker), конспирологических мифов и антисемитизма. Историк религии и уполномоченный земельного правительства Баден-Вюртемберга по вопросам антисемитизма в интервью газете Süddeutsche Zeitung говорит о том, что в Альпах сильны традиции федерализма, демократии и самоуправления. С продвижением централизованного государства, а с ней письменности и науки, в горы начались конфликты с местным самоуправлением. В Альпах огромное множество диалектов, представители центральной государственной власти в этих регионах попросту не находят с жителями общего языка. В конечном счете там зародилась идея федерального государства, модель, которая и в Германии проложила себе дорогу после окончания тоталитарного национал-социалистического режима.
Кроме того, говорит Блюме, в Альпийском регионе исторически сильно притяжение мифических теорий заговоров: здесь всегда был силен антисемитизм, здесь развивались идеи австрофашизма и итальянского фашизма, и сама партия национал-социалистов НСДАП (национал-социалистическая партия Германии) возникла в Баварии.
Традиция спиритуальной эзотерики
К этому можно добавить, что на юге Германии, а также в Австрии и Швейцарии всегда были сильны эзотерические движения. Стоит вспомнить возникновение антропософии: первая вальдорфская школа основана в Штутгарте, а центр общества антропософов построен в швейцарском Дорнахе. Многие ученые говорят о том, что эта традиция спиритуальной эзотерики сохраняется до сего дня, и Блюме также видит связь между спиритуализмом и тем фактом, что большинство сторонников партии кверденкеров «Ди Базис» (Die Basis) живет в Южной Баварии и в окрестностях Боденского озера в предгорье Альп.
Таким образом, мотивы противников прививок в Альпийском регионе чрезвычайно разнообразны: от традиций самоуправления и связанным с этим недоверием к центральной власти — через романтику природы и спиритуальность, которые часто совмещаются с неприятием эпохи модерна — до самых нелепых теорий заговора. Наряду с высокой вариативностью мотивов для Блюме очевидна также и двойственность идеи свободы:
У нас есть свобода нести ответственность, но, к сожалению, и свобода верований в мифические заговоры
Практически ни одно исследование кверденкеров и других антипрививочников не обходится без косвенных указаний на то, что они путают свободу мнений со свободой фактов. Часто при этом вспоминают эффект Даннинга–Крюгера, с помощью которого психологи описывают когнитивные искажения самооценки «некомпетентных людей», которые слишком высоко оценивают собственные знания и умения. Это и контекст высказывания известного судебного психиатра Хайди Кастнер о том, что сейчас на подъеме глупость. В интервью Süddeutsche Zeitung она цитирует Чарльза Буковски: «Проблема в том, что умных людей переполняют сомнения, а дураков — уверенность».
Вообще обобщение индивидуальных психологических особенностей в науке считается недопустимой, но большинство исследований обходят этот запрет. Многие научные и популярные статьи упоминают многофакторные взаимосвязи мотивов противников прививок, — но конкретная динамика различных мотиваций до сих пор остается в тени, им не уделяется внимание.
И наконец, есть еще и базовая проблема того, что невысокая готовность прививаться в немецкоязычных СМИ нередко смешивается в одну кучу с позицией антипрививочников. Но это утверждение не выдерживает критики: согласно опросу общественного мнения, результаты которого опубликованы в газете Die Tageszeitung, примерно половина тех, кто до сих пор не привился, не хотят этого делать просто потому, что ощущают чрезмерное давление. Для них дело не в скептическом отношении к государству, не в сопротивлении эпохе модерна и не в теориях заговора. Своей неготовностью прививаться они оказывают противодействие нарастающему общественному давлению. И еще один фактор: опубликованное в октябре исследование федерального министерства здравоохранения по поводу мотивации непривитых называет главное препятствие — страх. Три четверти опрошенных заявили со всей определенностью, что не прививаются потому, что считают вакцину «недостаточно тщательно проверенной».
Страх
Страх и противодействие давлению могут быть связаны со склонностью к конспирологии и недоверием государству и/или науке, но причинно-следственную связь еще следует доказать. Поэтому, например, тезис о том, что сопротивление прививкам укоренено в характере жителя восточногерманских земель (или Альпийского региона) не выдерживает критики. Верно то, что многое указывает на социально-географические причины недоверия к прививкам. И у историков много сведений в пользу факторов, предопределяющих веру в теории заговоров.
Вполне может оказаться верным и то, что недоверие к государству имеет исторические корни и связано с недостатками институтов. И все же, при всех этих убедительных трактовках, данных о причинах недоверия к прививке и антивакцинаторских позиций сейчас недостаточно. До сих пор недостаточно исследованы социально-структурные взаимосвязи и влияние дезинформации на нежелание прививаться. Такие мотивации, как страх и противодействие давлению, остаются в тени, да они, по всей вероятности, и будут всегда слишком вариативны для того, чтобы быть надежно исчисленными.
Многие десятилетия исследователи занимаются изучением Холокоста в поисках понимания, как именно была устроена национал-социалистическая машина смерти и как Гитлер, Гиммлер, Гейдрих и Эйхман превратили истребление евреев в систему. Ключевым событием этой истории считается Ванзейская конференция, прошедшая в январе 1942 года. На ней руководители нацистской Германии с пугающим хладнокровием планировали, как будет осуществляться Холокост: в каких регионах, в каких местах и как туда будут «депортировать» жертв. В центре внимания исследователей оказались, однако, не только высокопоставленные национал-социалисты, но и те, кто непосредственно отвечал за осуществление геноцида. В частности, благодаря новым историческим документам стало известно имя Иоганна Ниманна, который в 1943 году занимал пост заместителя начальника лагеря смерти в Собиборе. Шаг за шагом ученые узнают, как местные жители – добровольно или вынужденно – содействовали преступлениям, а иногда и непосредственно участвовали в них — в организованных лагерях смерти, подобных тому же Собибору, или на оккупированных территориях Советского Союза, где истребление шло иногда буквально в чистом поле. Многие из этих фактов до сих пор не известны немецкой общественности.
Журналист Deutschlandfunk Ули Хуфен поговорил об этом с историками Томасом Сандкюлером и Мартином Кюпперсом.
«Когда на вступительной лекции по истории в начале семестра я спрашиваю: “В чём была суть «Операции Рейнхард»”?», из 250 студентов ответить могут трое, или четверо, иногда пятеро».
Так говорит Мартин Кюпперс, доктор исторических наук с кафедры новейшей истории в Штутгартском университете и научный руководитель исследовательского центра в Людвигсбурге, где с 2001 года изучают историю нацистских преступлений. Он отмечает, что слушателям его лекций неизвестно, например, о том, насколько сильно отличаются по численности разные группы жертв Холокоста: польских евреев было убито 2,7 миллиона, а немецких евреев – около 160 тысяч. Но меньше всего его студенты знают о том, как шел сам процесс массовых убийств, кто был непосредственным исполнителем преступлений и какова была, в терминологии Кюпперса, география злодейств.
«Можно считать установленным, что Холокост начинается в Советском Союзе летом 1941 года. Там, в ходе массовых расстрелов, в результате сотен и тысяч акций уничтожения, убивают, главным образом, советских евреев. Затем в марте 1942 года начинается так называемая “Операция Рейнхард”. Это ключевое направлений действий, нацеленное, прежде всего, на истребление польских евреев. И реализуется операция, в основном, в трех лагерях уничтожения: Белжец, Собибор, Треблинка. А параллельно с этим идет депортация евреев со всей Европы в Освенцим-Биркенау, которая продолжается с лета 1942 года до конца 1944 года».
Память о Холокосте сосредоточена на Освенциме
Память о Холокосте в Германии сосредоточена на Освенциме. По понятным причинам. Лагерь еще существовал, когда его освободила Красная Армия в 1945 году. Именно здесь уничтожали немецких евреев. Поскольку Освенцим, в отличие от Собибора, Треблинки и Белжеца, не был лагерем смерти в чистом виде, значительно большее число заключенных выжили и смогли о нем рассказать.
Насколько хорошо рассказана эта история, настолько — по контрасту — мало известно об «Операции Рейнхардт». Ход геноцида польских и советских евреев стал объектом интенсивных исторических исследований только по окончании холодной войны. При этом все большее внимание уделяется роли преступников, которое не были гражданами Германии.
Профессор Томас Зандкюлер из Берлинского университета им. Гумбольдта только что завершил исследование двух групп участников этой преступной акции, назвав его «Рядовые палачи — исполнители “окончательного решения”»:
«Украинская вспомогательная полиция подчинялась жандармерии (Schutzpolizei). Вначале в неё набирали людей для выполнения обычных полицейских задач по охране порядка, но затем ее сотрудников стали все больше привлекать к акциям по уничтожению евреев. Значительную роль они играли в так называемых зачистках гетто, то есть в массовых арестах».
Травники были «ключевыми исполнителями геноцида».
Украинцев набирали во вспомогательные полицейские части через объявления в газетах, и они, как правило, добровольно шли служить немецким оккупантам.
Иначе обстояло дело с так называемыми «травниками»: «Это были советские военнопленные, содержавшиеся в лагерях для военнопленных вермахта и к осени 1941 года дошедшие до крайней степени голода и истощения. Именно в этот период СС начала вербовать их в качестве своего рода вспомогательной полиции».
Подготовку этих военнопленных организовали учебном и рабочем лагере СС близ деревни Травники под Люблином. Отсюда и неформальное название отряда.
«В начале был замысел использовать их для заселения Дальнего Востока и создания там опорных пунктов охраны. Позже, когда стала очевидна бесплодность таких планов, этих людей начали использовать как надсмотрщиков в лагерях принудительного труда, а затем все чаще в лагерях смерти в «генерал-губернаторстве», то есть в центральной и восточной частях Польши. Именно травники стали ключевыми исполнителями массовых преступлений, совершавшихся там».
760 исполнителей убивают 1,6 миллиона человек
По лагерям смерти Белжец, Собибор и Треблинка д-р Кюпперс приводит следующие цифры: «Там, согласно моим подсчетам, общее число эсэсовцев составляло ровно 760 человек. Во-первых, есть основная группа – это 122 немца-эсэсовца. Но, во-вторых, 638 травников, которые стали их пособниками в этом гигантском массовом убийстве. Получается, что в этих трех лагерях смерти 760 исполнителей убивают более 1,6 миллиона человек».
Эсэсовцы тщательно заметали следы. Об этом свидетельствует тот удивительный факт, что даже о такой важной фигуре, как Иоганн Ниманн, заместитель директора лагеря Собибор в 1943 году, исследователи не знали до самого последнего времени. Ситуация изменилась только в 2015 году, когда обнаружились фотоальбомы, в которых сам Ниманн запечатлел этапы собственной карьеру в СС. Фотографии были опубликованы в 2020 году в сборнике «Фотографии из Собибора». А о немецких преступниках более низкого ранга информации у исследователей было ещё меньше.
«Рядовые исполнители Окончательного решения» давно забыты
«Немецкая политика, а также системе уголовного правосудия строилась на прагматичном и, с этой точки зрения, вполне разумно решении, что не следует уделять слишком значительное время расследованию так называемых винтиков системы – рядовых сотрудников фабрик смерти, – что подвергнуть уголовному преследованию нужно в основном средний и высший командный состав. О так называемых мелких преступниках надолго забыли. И это положение реально изменилось только с появлением замечательных исследований о полицейских батальонах, проведенных Кристофером Браунингом».
Кем были травники? Какие задачи перед ними стояли и каковы были их полномочия? Как поступали эти рядовые исполнители окончательного решения еврейского вопроса действовали, учитывая, что их принуждали выполнять приказы? Исследователи занимаются этими вопросами с 2009 года, когда охранник-травник Джон Демьянюк стал единственным преступником, который предстал перед судом в Германии, не будучи немцем. «Как простой охранник самого низкого ранга он типичен в том, что мы, по сути, знаем о нем очень мало», — отмечает Мартин Кюпперс.
Протоколы советских судебных процессов как источники исследований
В то же время, некоторые из командиров, в число которых попадали в основном отобранные эсэсовцами военнопленные из числа российских немцев, изучены гораздо лучше. Наиболее важными источниками для подобных исследований стали мемуары немногих выживших узников лагерей, а также материалы первых судебных процессов, которые проводились над пособниками нацистов вскоре после войны в Советском Союзе.
«Многие унтер-офицеры постоянно проявляли особую жестокость, отличались особой тягой к насилию, готовностью неукоснительно выполнять приказы немцев, — говорит Мартин Кюпперс. — Есть и более многочисленная группа, которая, очевидно, да, просто выполняла приказы. Но есть еще и те — и в процентном отношении их количество, безусловно, выражалось двузначным числом, — кто даже оказывал сопротивление в том или ином виде, дезертировал или пытался саботировать приказы эсэсовцев-немцев в лагере».
«Преступники избивали и убивали лично».
Исследование конкретных исполнителей «Операции Рейнхард» отчасти ставит под сомнение некоторые положения, бывшие общепринятыми на протяжении десятилетий. Вот что говорит профессор Зандкюлер: «Действительно, существовала такая объяснительная модель, согласно которой это массовое убийство по существу исполнялось государственными чиновниками – людьми, которые выполняли свою работу в основном рационально и без моральных угрызений, но также и без идеологических побуждений. Частично это все еще верно, но чем ближе вы приближаетесь к тому, что происходило на самом деле, тем больше вы понимаете, насколько реальность сложнее».
«Эти преступники лично избивают и убивают людей, они находятся лицом к лицу с ними, они загоняют своих жертв в газовые камеры и убивают их там угарным газом из выхлопных труб бензиновых двигателей. И это имеет мало общего с якобы промышленно эффективным процессом, это на самом деле кромешный ад насилия и убийства».
Восприятие Холокоста отстало от научного знания
Ритуализированная культура памяти о Холокосте может быть теперь поставлена под сомнение благодаря новейшим исследованиям об исполнителях массовых убийств. То, что рассказывают о Холокосте немецким школьникам, может быть уточнено.
Новые работы сфокусированы на том, что в основе своей Холокост был неотделимо связан с войной, развязанной нацистами, и их оккупационной политикой. Они пристально изучают преступников, их мотивацию, идеи и инициативы. И говорят о тех группах жертв и злодеяниях, которые слишком долго оставались вытесненными на периферию изучения.
Зандкюлер: «Главное, что мы знаем, и уже давно — это то, что общественное восприятие истребления евреев, Холокоста, в значительной степени отстало от уровня научного знания. То, что историки узнали о массовых преступлениях в Восточной Европе за последние двадцать, даже тридцать лет, так по-настоящему и не смогло проникнуть в историческое сознание жителей Федеративной Республики».
