Слово «Путлер», которое в нулевые появилось в русскоязычном Интернете, поначалу казалось неуместной игрой слов. Со временем сравнения с Гитлером и Сталиным начали появляться все чаще. Сегодня путинский режим регулярно приравнивают к фашистскому или сталинистскому, а слово «рашизм» ряд ученых — как, например, Тимоти Снайдер — теперь, после начала полномасштабной агрессии против Украины, хотят превратить из явного оскорбления в полноправный научный термин. Насколько в реальности велико сходство трех диктатур? Об этом дekoder поговорил с историком Маттеусом Веховски, научным сотрудником Института исследования тоталитаризма им. Ханны Арендт.
дekoder: Что такое тоталитаризм и чем он отличается от авторитаризма?
Маттеус Веховски: У тоталитаризма есть несколько определений. Если предельно упрощать, то тоталитарные государства делают ставку на мобилизацию масс и для этого выстраивают все в русле единой идеологии. Идеология в таких режимах проникает повсюду, в жизнь каждого человека. Некоторые исследователи рассматривают идеологии как политические религии: идеологии тоже претендуют на исключительность и фактически монополизируют дискурс, в них почти никогда нет противоречий, а их составные части можно вывести друг из друга. Таким образом, любая идеология в теории должна быть как минимум согласованной и связной.
Классическими примерами тоталитарных государств считаются так называемый Третий рейх и сталинский СССР. Идеология национал-социализма в Третьем рейхе лежала в основе всех сфер политической и общественной жизни: так, например, ценность отдельного человека, согласно теории «крови и народа» и тому подобным социал-дарвинистским идеям, зависела от его происхождения. Режим Сталина представлял собой особую разновидность марксизма-ленинизма и так называемой «диктатуры пролетариата», где ценность человека определялась тем, насколько он укладывается в рамки этой идеологии с точки зрения правящей партии. Исследователи спорят, насколько непротиворечивой была эта идеология, однако важнее всего то, что она была повсюду: общество было мобилизовано, постоянно проводились демонстрации и другие практики индоктринации, все без исключения оценивалось с идеологических позиций. В этом и кроется отличие от авторитаризма: и то, и другое — диктаторские режимы, однако в условиях авторитаризма есть определенный плюрализм мнений: пусть ограниченный, но он существует. В тоталитарной системе государство обладает монополией на дискурс.
— Вы упомянули термин «политическая религия». Получается, идеология тоже обещает спасение и предлагает какой-то образ будущего? Она всегда стремится создать нового человека?
— Если посмотреть на классические примеры из истории, то да. Сталинский режим претендовал на формирование нового общества и создание так называемого советского человека. Конечно, новый человек — это утопия, которая, если угодно, тоже служит своего рода обещанием спасения. Национал-социализм был устроен по-другому: тут была идея идеального славного прошлого, к которому нужно вернуться, — к тем временам, когда народ был «исконным» — «чистой расой», не испытавшей внешнего влияния. Параллельно, конечно, было обещано и внедрение современных технологий. Эта идея воплотилась в утопических строительных проектах (например, в перестройке Берлина в «имперскую столицу Германию»). Иными словами, это был микс из романтизированного прошлого и утопического будущего. Сталинизм, напротив, решительно рвал все связи с прошлым, чтобы с чистого листа создать абсолютно новое общество, состоящее из новых людей.
— Если рассуждать так, то Россия — не тоталитарное государство, правильно?
— Да, причем сразу по нескольким причинам. Раньше в России существовал так называемый «общественный договор»: вы, граждане, можете делать и говорить что хотите, при условии, что не будете вмешиваться в политику, — а мы, власть, позаботимся о вашем благосостоянии. В 2014 году сюда добавился так называемый «крымский консенсус»: кто за «присоединение», тот за Путина — и точка. Власть десятилетиями намеренно не беспокоила общество, стремилась максимально деполитизировать его, поэтому сейчас не имеет четко сформулированной идеологии, способной мобилизовать людей.
Реальные доходы россиян с 2014 года падают, Кремлю не удается выполнить свои обещания о росте благосостояния, а в «крымском консенсусе», судя по всему, наметились трещины. Со стороны кажется, что режим идеологизируется (взять хотя бы дискуссию о единых учебниках истории), но, в общем, это скорее смена декораций. Создание монолитной идеологии представляется мне маловероятным. В конечном счете Кремлю для самолегитимации не нужна идеология: это цинично, но власть можно удержать и с помощью репрессий.
— Но так называемый «русский мир» чем не идеология?
— Тут, конечно, как посмотреть. Но эту концепцию нельзя назвать последовательной: тут немного мистицизма, немного православия, щепотка сталинизма, чуть-чуть ностальгии по СССР… Это не тянет на полноценную идеологию, да и вообще в современной России нет ни одной идеологии в классическом смысле слова. Это важное умозаключение, о котором стоит помнить. Марк Галеотти, британский ученый и специалист по истории России, ввел термин «адхократия», и мне кажется, что здесь он хорошо подходит. Вначале мы конструируем нравящуюся нам российскую историю, а потом по необходимости забираем из этого дедушкиного сундука каждое лыко, которое сейчас пойдет в строку: хоть Петра Первого, хоть Екатерину, хоть Гумилева, хоть Дзержинского. Это не идеология, здесь нет прочной базы. Настоящая идеология сегодня если и существует, то, наверное, только в Северной Корее.
— Журналист Андрей Архангельский недавно написал о «тоталитаризме 2.0»: он считает, что идеология путинизма подпитывается отвержением прогрессивных ценностей.
— То же самое делают и власти других стран, например Венгрии или Польши. Образ общего врага может приводить к солидаризации и сплочению людей, но это не делает его идеологией. Настоящая идеология конструктивна, она «за что-то», а не только «против чего-то». Кремль же все чаще легитимирует себя через образ врага: Россия — осажденная крепость, которую Запад хочет подчинить и обобрать. Агрессию против Украины госпропаганда тоже продает как оборонительную войну. Такая тактика может привести к сплочению общества вокруг национального лидера и легитимировать внутренние репрессии, но не создает образа будущего. Кроме того, система, в сущности, легитимирует себя «от обратного», то есть не может существовать без «другого».
— …и таким образом ставит себя в зависимость от этого «другого». Слишком ненадежный способ удержания власти, согласны?
— Как прекрасно сформулировал Алексей Юрчак: «Это было навсегда, пока не кончилось». Диктатура может рухнуть внезапно или не рухнуть вовсе. Это сейчас звучит тривиально, но летом 1989 года большинство наблюдателей подтвердило бы, что Берлинская стена, конечно, простоит еще 100 лет, как и говорил тогда Хонеккер. Если перед арабской весной мы бы спросили экспертов о том, как они оценивают стабильность ливийской диктатуры, то они уверенно сказали, что в ней нет сомнений. Действительно, Путина может постичь судьба Каддафи, но он может и остаться у власти до самой смерти. Ну или даже после нее, ситуации ведь бывают самые абсурдные: скажем, алжирский президент Бутефлика не появлялся на публике много лет, но сохранял власть, хотя люди даже не знали, жив ли он. Мугабе под конец жизни тоже впал в маразм и нес всякую чушь, но правил до самой смерти. В СССР был Черненко, который стал генеральным секретарем ЦК КПСС, уже будучи смертельно больным.
Есть множество факторов, которые никак нельзя просчитать. Да, у Путина есть работающие инструменты для удержания власти: пропаганда, образ врага, репрессивный аппарат, спецслужбы и т.д., но вот потом приходит Пригожин — и режим начинает качаться. Авторитарные режимы отличаются отсутствием реальных политических институтов, поэтому такое может произойти стремительнее. Может произойти — но не значит, что обязательно произойдет.
Вопросы: Антон Химмельспах
Ответы: Маттеус Веховски
Перевод: Николай Андреев
Опубликовано: 17.11.2023
Weitere Themen
«К “фашизму” и “Гитлеру” это никакого отношения не имеет»
Возрождение тоталитаризма в отдельно взятой европейской стране